Элис. Навсегда Лейн Гарриэт

– Кажется, я видела, как на прошлой неделе она входила в «Селфриджес», – на ходу сочиняю я. – Но мы находились так далеко друг от друга, что я не совсем уверена, она ли это была.

Я прокладываю вилкой дорожку в картофельном пюре на своей тарелке, чтобы подливка стекла с вершины вниз, как делала еще ребенком, не зная, что не вся еда имеет такой же вкус.

– А с Эстер и Чарли ты встречалась в последнее время? – спрашивает отец.

Я отвечаю, что сидела с их детьми пару недель назад, и некоторое время мы обсуждаем Тоби и Руфуса. Вообще-то мне нравятся мои племянники, но только если не приходится проводить с ними слишком много времени и слишком часто. Чересчур тесное общение никому из нас не на пользу, и к тому же у меня вызывают серьезные сомнения педагогические приемы, к каким прибегает Эстер. Однако опыт подсказывает, что родители не желают об этом знать. Папа и мама склонны обсуждать слегка идеализированные образы своих внуков, нежели двух шумных и вечно чумазых малышей. Это становится особенно очевидным, когда мы все собираемся здесь или дома у Эстер в канун Рождества.

Порой у меня зарождаются подозрения, что семья нужна моей матери для того, чтобы ей было о чем поболтать с миссис Такер, когда они случайно сталкиваются нос к носу в супермаркете «Теско». Она и сейчас не очень внимательно слушает мой рассказ о Тоби и Руфусе. Впрочем, мама никогда не была хорошей слушательницей. Чужие слова она неизменно использует лишь как подсказку темы, на которую готова много говорить сама. Стоит мне упомянуть об увлечении Тоби конструкторами «Плэймобил», и мама сразу перебивает меня, рассказывая, как однажды мы с Эстер построили себе домик из вешалки для сушки белья и всех чистых полотенец, найденных в шкафу. Эту милую историю я уже слышала миллион раз. Интересно, насколько в сознании мамы связаны тот ребенок, которым я была когда-то, и я нынешняя, взрослая женщина? Ведь обычно ее рассказы о моем детстве звучат так, словно все происходило в основном с ней самой, а я имела к событиям лишь отдаленное отношение.

Трапезу венчает десерт в виде карамельного крема, поданного в вазочках на высоких ножках, а потом я помогаю убрать со стола. У нас впереди целый вечер: невыносимо долгий вечер, такой же плоский и безликий, как поля позади дома. До отхода ко сну у нас несколько часов.

Мы убиваем время сначала за кофе с пластинками мятного шоколада в скользких обертках, а мама тем временем уже накрывает стол к завтраку. Затем мы смотрим по телевизору, как несколько финалистов конкурса сражаются между собой за право получить роль в лондонском театральном мюзикле, после чего начинается фильм – приключенческая картина, действие которой происходит в Древнем Риме. Причем мама всякий раз беспокойно ерзает в кресле при виде кровавой схватки или откровенной любовной сцены. Когда кино во второй раз прерывается рекламной паузой, она собирает чашки, фантики из-под шоколадок и говорит:

– Ну что ж, Фрэнсис, надеюсь, у тебя есть все необходимое. Хороших тебе снов, милая.

И в полутемной гостиной остаемся мы с отцом, сидя рядышком, как два космонавта в ожидании начала обратного отсчета.

Иногда я слышу лай собаки. Теперь в нем меньше злости, словно она начала привыкать к своему новому положению в доме, будто ею уже овладела полнейшая безнадежность.

Фильм до конца мы не досматриваем, переключившись на десятичасовой выпуск новостей.

Позже, уже в своей комнате, когда я снимаю обертку с кусочка мыла (крошечного и жемчужно-розового, похожего на китайский пельмень дим-сум), чищу зубы над крошечной раковиной, протираю влажной фланелькой лицо, мне слышно, как отец с неожиданной почтительностью сопровождает Марго по дому и выводит через парадную дверь наружу. «Давай, старушка моя, самое время глотнуть свежего воздуха». Я приоткрываю штору и наблюдаю, как эта пара начинает обход лужайки общественного парка, медленно передвигаясь от одного благословенного круга света под уличным фонарем к другому. Располневший пожилой мужчина и толстая пожилая собака бредут сквозь ветер и темноту.

Через пятнадцать минут слегка дребезжит стекло в двери и щелкает замок. Лежа в постели с рукописью, стоящей вертикально у меня на груди, и с блокнотом и ручкой, приготовленными на прикроватном столике, я слышу, как когти Марго скребут по доскам пола в коридоре. Бормоча пожелания спокойной ночи, отец отводит ее в беседку, а потом поднимается по лестнице, хрипловато и тяжело дыша при каждом шаге.

В туалете включается вентилятор вытяжки. Спускают воду в унитазе. Вскоре наступает тишина.

Это дом, где я выросла, но он ничего для меня не значит, как и я ничего не значу для него. Попадая сюда, я не чувствую себя более умиротворенной, не встречаю понимания, которого мне порой так не хватает. Напротив, нигде я не ощущаю острее одиночества и отчужденности ото всех остальных.

Здесь я научилась ходить и говорить. Часами сидела в гостиной и, высунув язык, писала карандашами письма на бумаге для аппликаций. Сеяла семена горчицы и кресс-салата во влажные грядки огорода за кухней. Утром после Рождества я спускалась вниз, чтобы получить в подарок кукол, роликовые коньки или велосипед, которые позднее сменили купоны на покупку книг или дизайнерские джинсы. Я валялась на лужайке под старой бузиной и с упоением читала. А потом уехала, и теперь у меня такое ощущение, будто я никогда не жила тут.

Всхлипывает труба радиатора, когда отопление отключается на ночь. Я меняю позу на узенькой кровати, рассматриваю тени, которые отбрасывает на потолок абажур лампы, и стараюсь вспомнить, каково это было – взрослеть в родительском доме. И не помню, чтобы была здесь как-то по-особенному счастлива или несчастна. Мое детство просто случилось со мной, как с большинством других людей. В свое время оно казалось мне бесконечной чередой страхов, мечтаний, маленьких секретов, но в отдалении детство видится таким же тоскливым, как и то существование, которое я веду сейчас. Делилась ли я с мамой своими радостями и огорчениями в школе? Уверена, что нет. Ей никогда не хватало времени выслушать меня. У нее всегда были другие заботы.

С Эстер возникали проблемы, она постоянно огорчала родителей, а позже начала тайком исчезать из дома, чтобы встречаться с мальчиками. Помню, каким облегчением для всех стал ее отъезд на учебу в университет. Я же была другой: хорошей девочкой, тихоней, управляемой и послушной, – делала что мне велели, избегала неприятностей, никому не доставляла хлопот. Но чем дальше я удалялась от этого дома, тем более он становился чужим и уже давно не воспринимался как родной.

Ненадолго должны заехать Пирсоны, чтобы выпить с нами по стаканчику перед воскресным обедом. Могут также заглянуть Терри и Уэл Крофт, если только сумеют выкроить время, потому что в Фулбери-Нортоне началась ярмарка антиквариата, куда им непременно нужно попасть. До ухода на покой Терри и мой отец были партнерами. Адвокатская контора «Торп и Крофт» с офисом на Бек-стрит между полицейским участком и развлекательным центром.

Если я опаздывала на автобус после занятий, то направлялась туда и дожидалась, когда отец освободится и отвезет меня домой. В приемной у них стояли два удобных кресла с широкими спинками, и я занимала одно из них, чтобы сделать домашнее задание по французскому, положив тетрадку на журнальный столик и освободив на нем немного места между старыми воскресными приложениями к газетам, откуда были вырваны все странички с рецептами. Пенни, секретарша, заваривала для меня чашку чаю и угощала розовой вафлей, коробку с которыми хранила в нижнем ящике бюро. Интересно, что сталось с Пенни? Мне всегда виделось в ней нечто нелепое, но лишь через много лет я поняла, что она попросту носила парик.

Между тем моя мама вне себя от волнения.

– Боюсь, тебе придется как-нибудь обойтись самой, – говорит она, с трудом сдерживая возбуждение, когда я спускаюсь к завтраку. – Ты же знаешь, где что лежит. А я очень занята… Рисовые шарики в буфете. Там же найдешь мюсли, кукурузные хлопья и все остальное. Нет, это молоко не трогай, дорогая. На нижней полке есть початая упаковка. Хлеб в хлебнице. Джем тоже в буфете. Может, ты захочешь заварить «Боврил» [6]?

Посудомоечная машина трудится на износ. Плита уставлена кастрюлями и сковородками, а кухонный стол покрыт подносами со стаканами, чашками и салфетками. Когда я заливаю молоко в миску с хлопьями, мама заканчивает просушивать зеленый горошек и тоже ставит его на плиту, готовясь к обеду, до которого не менее трех часов.

Отец успел сходить за газетой – «Обозреватель» они не покупают как слишком левацкий с точки зрения политики – и теперь сидит на диване, методично изучая полосу за полосой. Он постоянно издает короткие смешки и качает головой. Когда я присоединяюсь к нему, зачитывает отдельные фразы из статей: о странном вирусе, который губит конские каштаны, об очередном скандале с участием одного из младших членов королевской семьи или же особенно потешный пассаж из статьи ресторанного критика.

– Нет, ты только послушай это, милая! – восклицает отец, складывая газету так, чтобы было удобнее читать. – Тебе это понравится.

– Не снимай постельное белье со своей кровати, – доносится из кухни голос мамы. – Просто оставь все как есть. Я сама этим займусь во вторник.

– Хорошо, – отвечаю я и поднимаюсь наверх.

Как только я заканчиваю принимать душ и выхожу из ванной, раздается звонок в дверь. Пирсоны и Крофты прибывают одновременно, и когда я спускаюсь в гостиную, то сразу замечаю, что мама уже облачилась в свой «социальный камуфляж»: стеклянные глаза, чуть испуганная улыбка, абрикосового оттенка помада на губах и густой слой лака на волосах.

Я подхожу к гостям, пожимаю им руки. Стюарт Пирсон называет меня Эстер и смущается, когда его поправляют.

– Ну конечно, вы же у нас журналистка, – говорит он.

Я часто задумываюсь, насколько моим родителям приходится приукрашивать подробности моей профессиональной деятельности. Эстер преподает историю в солидной лондонской частной школе для девочек и в подобной помощи не нуждается.

– Можно назвать это и так, – отзываюсь я, а мама спешит протиснуть между нами блюдо с хрустящими картофельными чипсами.

Терри Крофт перекладывает бутылку пива из правой руки в левую и берет пригоршню.

– Не самое лучшее время настало для газетчиков, как мне представляется, – замечает он.

– Верно, – киваю я. – У нас только что прошла первая волна сокращений, но нас предупредили, что это еще не конец.

– Мне кажется, что вы удержитесь на плаву, – вмешивается Стюарт Пирсон. – В чем ваш секрет? Как вы ухитряетесь делаться незаменимой?

– О… Наверное, лучший метод – сидеть и не высовываться, – отвечаю я. – Залечь на дно. Правильно расставлять знаки препинания и надеяться на лучшее.

– Вы сейчас работаете над чем-нибудь интересным? – спрашивает миниатюрная Уэл Крофт, глядя на меня сияющими, немного удивленными глазами.

Подобные вопросы всегда ставят меня в затруднительное положение. Ведь даже если я скажу ей правду и признаюсь, что провожу значительную часть рабочего дня, исправляя чужие грамматические ошибки, она едва ли поверит.

– Сейчас я пишу рецензию на одну книгу, – отвечаю я, и мне вдруг начинает нравиться, как это звучит. – Делаю предварительные заметки. Новый роман Суниля Ранджана.

– Я много слышал об этом индийце, – говорит Стюарт Пирсон.

– Он вообще-то родом из Бангладеш, – чуть слышно бормочу я, уткнувшись в свой бокал со сладким белым вином.

– По отзывам, он большой художник слова, – продолжает мой собеседник. – Прочитаю роман. Непременно. Жаль, что на чтение художественной литературы у меня почти не остается времени. Я всегда удивляюсь, как другие находят возможность много читать.

И они переключаются на более важные, с их точки зрения, темы: гольф, рыбалку, сбор средств в фонд «Ротари-клуба», деятельность приходских церковных комитетов, организацию вечерних лекций в местном колледже. Между строк понятно: чтение – пустая трата времени для дилетантов. И они соль земли. Столпы местного общества. Мне вдруг становится жаль, что мы не можем поговорить о чем-то действительно интересном – например, о назначении нового викария, о предложенном проекте объездной дороги, о беременности несовершеннолетней внучки миссис Такер. Пока они красуются друг перед другом, мне даже перестает казаться страшным вопрос, который я обычно ненавижу: «Ну что, у вас уже есть на примете будущий муженек?» Лучше бы спросили об этом.

– Послушать вас, – говорю я, – странно, что вы хотя бы дышать успеваете.

Едва закончив фразу, я уже вижу, как отвисает челюсть моей матушки, словно где-то рядом только что грянул взрыв, и понимаю, что зашла слишком далеко. Но спасти ситуацию спешит Терри Крофт:

– А вот моя Уэл большая любительница чтения, – произносит он. – Вечно вижу ее уткнувшейся носом в книгу. Правда, дорогая?

Щеки Уэл Крофт слегка розовеют от смущения.

– Да… Признаться, мне нравится Джуди Арбатнот, – тихо говорит она. – Только ведь это не настоящая литература. Совсем не то, чем занимается Фрэнсис.

Я спешу одарить ее широкой поощрительной улыбкой и спрашиваю, продолжает ли она до сих пор помогать с организацией летнего лагеря для местного отделения «Брауни».

Издали доносится лай.

– Как поживает ваша собака? – интересуется Соня Пирсон, стряхивая крошки со своей шерстяной юбки.

– Ах, Марго очень нравится, когда нас навещают дети, – со вздохом отвечает моя матушка, складывая ладони перед собой так, словно собирается прочитать молитву или затянуть песню. – А когда они уезжают, рыщет по всему дому, верно, Роберт? Даже заглядывает под софу – не спрятались ли они там. Фрэнсис она просто обожает.

Я слышу, как она громоздит одну ложь на другую, но смотрю на отца. Тот помалкивает, потягивает пиво и смотрит в окно на заросли кустов во дворе. А потом мной овладевает желание расхохотаться и вслух развенчать нелепые и банальные фантазии мамы. Но я сдерживаюсь. И когда позже в тот же день возвращаюсь в Лондон, проезжая поворот на Бидденбрук, а потом и белый дом священника в Имберли с турникетом вместо калитки, то уже начинаю мыслить иначе. «Может, сказанное тобой перестает быть ложью, если сама не осознаешь этого? Если отчаянно хочешь, чтобы это было правдой? Чтобы все обстояло так, как возможно только в идеально устроенном мире».

Я отдаю Мэри готовую рецензию.

Но проходит несколько дней, прежде чем у нее доходят руки, чтобы ознакомиться с ней. Между тем грозовые облака вновь сгущаются над редакцией «Обозревателя». Сидя за своим столом, я замечаю, как недовольные сотрудники собираются у принтера, обсуждая сокращения заработной платы, предложенные многим схемы увольнения по собственному желанию с выплатой выходного пособия и те до нелепости огромные суммы, которые Робин Маколлфри, наш коротышка главный редактор с головой, формой напоминающей пулю, выплачивает в виде гонораров Джемме Коук, его новой любимой колумнистке. Все убеждены, что он с ней спит, поскольку ее писанина не стоит тех денег, какие она за нее получает.

Неформальные митинги стихийно возникают в «Альбатросе». В наши электронные почтовые ящики регулярно поступают меморандумы то от управляющего делами, то от заведующего отделом кадров, то от исполнительного директора издательского дома, то от руководства местного отделения союза журналистов, но ни у кого не находится для нас слов ободрения.

Даже Оливер заметно задергался. По крайней мере последние недели он не только старается являться вовремя на работу, но и терпеливо дожидается, когда уедет домой Мэри. То есть старательно прикрывает задницу, как поступают люди, чувствующие свою уязвимость.

В понедельник утром, как только Мэри прибывает на пятый этаж, Оливер подходит к моему столу с последним выпуском нашей газеты, которую заранее развернул на одной из полос книжного обозрения. Газету он бросает поверх моей клавиатуры и тычет пальцем в рецензию на новый роман Джейн Коффи, а если точнее – то в опечатку, которую я умудрилась проглядеть.

– Ну и как это понимать, Фрэнсис? Такой «ляп»! – восклицает он громко, чтобы его слышали не только в нашем отделе, но и соседи из отделов телевидения и путешествий. – Ты мне испортила воскресенье. Черт знает что такое!

Я уверена, что «телевизионщики» и «путешественники» навострили уши и переглядываются, заранее наслаждаясь перспективой стать свидетелями, как выволочку для разнообразия получат не они сами, а кто-то другой.

Меня начинает подташнивать, что происходит, когда я пропускаю ошибку в тексте. В подобной ситуации лучше не вступать в препирательства, а признать свою вину, хотя этого не произошло бы, пришли Оливер свою рецензию вовремя, а не в самый последний момент, и не поленись он сам перечитать написанное, прежде чем сдавать в печать. Но это сейчас прозвучит как жалкое оправдание. Я беру газету, смотрю на указанную строку и говорю:

– Извини. Сама не понимаю, как такое могло случиться.

Но Оливеру этого мало. Он уже набирает в легкие побольше воздуха, чтобы приступить ко второму раунду разноса. Неожиданно Мэри отрывает взгляд от письма и размеренным тоном, но с точно рассчитанной громкостью, чтобы ее услышали все, выдает:

– Фрэнсис не обязана нянчиться с тобой, Оливер. Ей хватает других авторов, отнимающих у нее много времени, но это главным образом внештатные сотрудники. А потому ты бы облегчил жизнь нам всем, если бы сам выверял тексты, закончив их писать, и сдавал в положенные сроки.

Она мило улыбается ему и возвращается к своей работе.

Оливер несколько секунд торчит у моего стола, растерянный и напуганный. От унижения по его шее и щекам быстро расползаются багровые пятна.

– Да, верно, я все понял, – бормочет он, забирает газету и поворачивается в сторону своего стола. – Я сам виноват. Прости, Фрэнсис. Больше не повторится.

Я смотрю в сторону соседних отделов и вижу, как Том из «путешествий» показывает мне оттопыренный вверх большой палец и беззвучно, одними губами произносит:

– Придурок.

– Кстати, Фрэнсис, – добавляет Мэри. – Хорошая рецензия. Спасибо.

После этого Оливер ведет себя предельно дружелюбно. По крайней мере в присутствии Мэри. Он заглядывает мне в лицо, положительно отзывается о написанной мной статье и обращается за советом по поводу вводных фраз и заголовков.

Пару раз неожиданно подняв голову, я замечаю, что он наблюдает за мной. Оливер сразу отворачивается, и мы продолжаем делать вид, будто ничего не случилось.

Через несколько недель Полли присылает мне на сотовый телефон сообщение, что все обстоит плохо, и ей хотелось бы как-нибудь утром встретиться за чашкой кофе. Я отправляю ответ, предлагая для встречи свой выходной день и ожидая, что она пригласит меня в расположенное рядом с ее домом кафе «Неро». Но Полли пишет, что заказала на одиннадцать часов столик в «Уолсли».

Я приезжаю заранее и гуляю по Грин-парку, чтобы явиться чуть позже назначенного времени. Почему-то я уверена, что Полли тоже опоздает. Первые ростки свежей травы пробиваются под деревьями, а небо такой голубизны, что сердце заходится от радости, и все в этой жизни кажется возможным. Служители парка расставляют шезлонги – впервые в этом году. Я наблюдаю, как дама в темно-синем жакете и желтовато-белых туфлях ставит на землю большую кожаную сумку и достает из нее крохотного пекинеса. Тот начинает обнюхивать травку с таким видом, будто ему неведомо, что это такое. С противоположной стороны парка вдоль Пэлл-Мэлл работают машины с гидравлическими подъемниками, устанавливая на фонарные столбы флаги какой-то страны к очередному государственному визиту.

Я выхожу из парка, пересекаю улицу, попадая в толпу туристов, направляющихся в королевскую картинную галерею, и нахожу вход в ресторан, который настолько неприметен, что легко и мимо пройти. Распознаются лишь небольшая бронзовая вывеска и шторы, плотно прикрывающие окна, как затемнение военных времен. Швейцар делает шаг навстречу и улыбается, словно мое лицо ему знакомо. Двери открываются, и я прохожу внутрь, где в первую секунду теряюсь в тусклом и вообще едва различимом освещении. Но глаза быстро привыкают к темноте, и я начинаю видеть окружающую меня обстановку. Честно говоря, я не знала, чего мне ожидать, а помещение оказывается впечатляющим, как старинный собор.

Девушке я называю фамилию Полли, и она, даже не заглядывая в бумаги, восклицает:

– Добро пожаловать, мисс Торп! Мисс Кайт уже вас ждет.

Снаружи может вовсю светить утреннее солнце, но здесь, благодаря темной полировке мебели и небольшим настольным лампам под черными абажурами, царит вечный вечер. Зал почти полон, и хотя многие посетители пришли сюда, чтобы обсудить дела, в воздухе ощущается праздничная и даже чуть фривольная атмосфера. Здесь витают светские сплетни и слухи. И, естественно, деньги. Это место просто пропитано запахом больших денег.

Небольшая компания женщин в дорогих драгоценностях проводит время, попивая коктейли «Кровавая Мэри». Промышленный магнат смеется над шуткой вместе с владельцем крупной газеты. В одиночестве сидит только заросшая густой щетиной кинозвезда в шортах – с аппетитом поедая омлет, актер делает карандашом пометки на полях рукописи.

Следуя за девушкой по черно-белому мрамору пола между столиками, сияющими серебряными приборами и хрустальными бокалами, я ощущаю, как посетители машинально оглядывают меня, пытаясь понять, знакомы мы или нет.

Полли, занимающая место в самом центре зала, приподнимается и перегибается через столик, чтобы поцеловать меня в щеку. Выглядит она сегодня по-другому: одета в стиле «Нувель вейг», в вязаное кепи и обтягивающий полосатый свитер, глаза густо подведены, – но я начинаю понимать, что это часть ее натуры и внешний облик может меняться резко и произвольно по одной только прихоти.

– Надеюсь, здесь тебе комфортно? – спрашивает она, делая жест рукой, пока я усаживаюсь на обитое материей сиденье напротив нее. – Мне просто ничто другое не пришло в голову.

– Тут прекрасно, – отвечаю я, разматывая свой пурпурно-красный шарф.

Полли просит принести себе черный кофе и биршермюсли. Я бы предпочла яйца «Бенедикт», но делаю тот же выбор, что и Полли.

– Ты ведь работаешь в газете? В «Обозревателе»? – неожиданно резко обращается ко мне она, когда мы остаемся одни.

– Да.

– Что ж… Знаю, это звучит глупо, но должна просить тебя сохранять конфиденциальность. Во всем, что касается семейных дел и прочего.

– Разумеется, – киваю я, наблюдая, как она ощупывает скатерть, а потом проверяет остроту лезвия ножа. – И вообще, я занимаюсь иного рода журналистикой.

– Хорошо, – произносит Полли, хотя я не уверена, внимательно ли она меня слушала. – Ты же понимаешь, что это из-за папы. В конце концов, он же Лоренс Кайт. Известная личность. «Маэстро слов». Люди питают излишнее любопытство к жизни Лоренса, черт бы его побрал.

– Обо мне можешь не волноваться. Я здесь исключительно ради тебя. Меня не интересует «Маэстро слов».

Полли смотрит на меня и начинает хихикать, а я улыбаюсь, радуясь перемене в ее настроении.

– «Маэстро слов»! – восклицаю я. – Откуда взялся этот вздор?

Полли уже держится руками за живот и заходится в хохоте.

– О Боже! – говорит она, едва ей удается совладать с собой. – Прекрати немедленно. Я так отвыкла от смеха, что даже больно.

– Ладно, – соглашаюсь я, напуская на лицо непроницаемое выражение игрока в покер. – Все! Клянусь! Пусть меня поразят гром и молния, не сойти мне с этого места, если я еще когда-нибудь назову его «Маэстро слов».

Официантка приносит наш заказ.

– Прости, если показалась тебе грубоватой, – произносит Полли, пока нам наливают в чашки кофе. – Просто дома сейчас все ужасно. И мне хотелось с кем-то поговорить, но только с человеком беспристрастным и нейтральным, если ты понимаешь, что я имею в виду.

– Разумеется, – отвечаю, размешивая в миске с мюсли мед.

– Иногда возникает ощущение, будто окружают его шпионы, – продолжает Полли. – Знаю, звучит по-идиотски. Тедди. Мои друзья. Родители моих друзей. Шарлотта. Преподаватели. Они все на его стороне.

– Ты поссорилась с отцом?

Полли морщит носик.

– Ну, «поссорилась» – это слишком громко сказано. Но у нас… Скажем так, у нас с ним в последнее время возникли… определенные разногласия.

Ей кажется, что фраза звучит по-взрослому и как бы придает всему делу серьезности.

– Проблема в том, – произносит Полли, ковыряясь ложкой в миске, – что папа никогда по-настоящему не понимал меня. Вот мама другое дело. Она умела все понять. И потому он всегда предоставлял маме разбираться со мной и с братом.

– О, Полли! – говорю я и протягиваю руку, чтобы прикоснуться к ее ладони. – Бедняжка. Я так тебе сочувствую!

Мы сидим неподвижно. Потом она опускает голову, всхлипывает и убирает руку, чтобы салфеткой промокнуть глаза. Я замечаю, что она при этом старается не смазать тушь. И когда я снова вижу ее лицо, никаких следов слез на нем уже не заметно.

– Так вот, – говорит она, внезапно меняя тон, – дела обстоят из рук вон плохо. Думаю, что театральный колледж я брошу.

– Как?

– У меня есть друзья. Это очень талантливые люди. И мы планируем поставить какую-то пьесу Шекспира, а затем совершить турне по стране. Будем переезжать с места на место и давать спектакли вроде «Бесплодных усилий любви» в лагерях скаутов, в школьных спортзалах, да где угодно! Привнесем театральное искусство в гущу народных масс, которым оно обычно недоступно.

Они уже обзавелись списанным микроавтобусом «скорой помощи», на нем собираются ездить от городка к городку, останавливаться на центральных площадях и в нем же ночевать. Вот только в проекте намерены участвовать десять человек, а потому придется на ночь ставить и пару палаток. Скоро станет совсем тепло, так что с этим проблем не возникнет. Готовить еду можно на костре или на мангале, а для мытья сойдут и общественные уборные.

– Это будет замечательно, – продолжает Полли, облизывая ложку. – Если честно, я понимаю, что со стороны план звучит немного авантюрно, но если бы ты с ними познакомилась, то поняла бы, что идея просто восхитительная.

– А твой отец с ними встречался? – поинтересовалась я.

Полли усмехается.

– Да. Он знает Сэма, Гэйба и Пандору с тех времен, когда мы вместе учились в школе. Но, как мне кажется, он не дал им ни шанса проявить себя в своих глазах. Он сразу решил, будто проект никуда не годится, и поставил на этом точку. А причина в том, что отец не верит в меня. Не верит, что у нас это получится.

– А театральный колледж? Ты уже сообщила о своем намерении преподавателям и руководству?

– О нет! Вот им я ничего пока не говорила. Впрочем, я едва ли у них на хорошем счету. У меня состоялась встреча с куратором Тони Бамером. Я, кажется, тебе рассказывала. Поначалу он был со мной мил и исполнен сочувствия. Из-за мамы, разумеется. И я подумала, что уж он-то точно все понимает. Но потом он затянул песню о том, что на моем личном деле уже сделана пометка, придется улучшить посещаемость, а иначе меня выгонят. И тут подворачивается Сэм со своим проектом.

– Да, – киваю я. – Я бы на твоем месте не горячилась. Ты учишься в отличном колледже. Многие убить готовы, лишь бы получить подобную возможность.

Полли закатывает глаза.

– Вот-вот! Пойми, это именно то впечатление, которое такие колледжи хотят на всех производить. Но стоит тебе туда поступить, как ты понимаешь, что это рутина и тебя обучает кучка неудачников. Большинство студентов боятся заявить об этом публично. Плохо, что папа злится на меня. Но если до этого дойдет и я все-таки решусь отправиться в турне с ребятами, он не сможет помешать мне. Ни он, ни Шарлотта, никто. Нельзя же заставить меня продолжать учебу насильно!

– Нельзя, – соглашаюсь я. – Но все же лучше бы тебе не делать поспешных шагов.

– Никакой спешки нет! – возражает Полли. – Сэм сделал свое предложение уже несколько недель назад! Я ко всему подхожу разумно. Взвесила «за» и «против» и только потом… приняла решение.

Я откидываюсь на спинку сиденья и стараюсь выглядеть так, будто обдумываю факты. Владельцу газеты и крупному промышленнику подают их пальто. Актер попивает апельсиновый сок. Женщину, которую я прежде видела в парке, проводят к ее столику, и когда она проходит мимо, из ее сумки выглядывает мордочка пекинеса, восседающего среди груды дамского барахла.

– Мне понятно, почему люди в твоем окружении не в восторге от идеи бросить учебу, – произношу я, когда женщина усаживается на место. – Для всех сейчас наступают трудные времена.

– Неужели ты думаешь, что я это не понимаю? – усмехается Полли. – Ведь именно поэтому я и приняла такое решение. То есть мне учеба стала ненавистна с начала осеннего семестра. Но только когда все произошло, я стала размышлять: какого дьявола мне тратить время в колледже, где я всем недовольна? Жизнь коротка, знаешь ли. Не могу сидеть и дожидаться, что мое будущее само явится ко мне. Я должна идти ему навстречу, искать его.

У меня мелькает мысль, что она, вероятно, начиталась книжек самозваных учителей жизни.

– Полли, я мало о тебе знаю. Мне трудно давать советы. Сама я никогда не оказывалась в подобной ситуации, но твердо убеждена, что отец любит тебя, а сердится сейчас лишь потому, что желает тебе добра.

– Да, наверное, ты права, – вздыхает она, словно желание настоять на своем уже исчезло. – Мне просто жаль, что отец не в состоянии взглянуть на ситуацию с моей точки зрения. Как поступить?

– На твоем месте я бы сейчас ничего не предпринимала. Подожди немного. Дай ему привыкнуть к твоей идее. И что сказала бы в данном случае твоя мама?

Полли воспринимает мой вопрос спокойно. До меня только теперь доходит: она настолько уверена в себе, убеждена в неотразимости собственного обаяния, что всякое любопытство других по отношению к себе считает естественным. Мне трудно даже вообразить, каково это – ощущать себя такой.

– О, мамочка, конечно же, попросила бы меня сделать еще одну попытку прижиться в колледже, – отвечает Полли. – Но потом, убедившись, что мне там действительно плохо, она бы согласилась со мной.

– Твоя мама была слабохарактерной? – удивляюсь я.

– Уговорить ее было легко. Забавная. Чувствительная. Добрая. Лучшая мама на свете!

Полли касается рукава свитера и чуть подтягивает его, так что на запястье становится заметен легкий блеск стекла ее часиков. У меня сразу портится настроение. Официантка убирает использованную посуду с соседнего стола. Полли поднимает палец, подзывая ее, но не для того, чтобы, как я опасалась, попросить счет, а лишь заказывает еще кофе. Я чувствую прилив адреналина. Вот теперь она побеседует со мной по душам!

Я допиваю остывший кофе, а потом задаю важный вопрос, на который хочу получить искренний ответ:

– Так каково же это было? Я имею в виду, вырасти в такой семье, как твоя?

– Я так и знала! Желаешь получить материал для газеты! – восклицает Полли. – Тебе нужно порыться в нашем грязном белье и добыть сенсацию?

– Как я уже сказала, я не из таких журналисток, – мягко напоминаю я.

– А из каких?

– Я обычный редактор. Занимаюсь правкой, вот и все. Делаю незаметную работу, в которой нет ничего увлекательного.

– А я бы не возражала заняться журналистикой, – мечтательно произносит Полли. – Интересная профессия. Премьеры, закрытые просмотры, поездки в экзотические страны. Как я слышала, репортерам многое достается на халяву. И они подолгу обедают, не стесняя себя в бесплатной выпивке.

– Сейчас все изменилось, – возражаю я, когда официантка приносит нам еще кофе.

– Так ты просто хочешь знать? – спрашивает она. – Тебе любопытно, как я воспитывалась в семье «Маэстро слов»? Хорошо. Я расскажу.

Она откидывается назад, заложив руки за голову, устремив взгляд в потолок и откровенно наслаждаясь тем, что в зале многие на нее посматривают.

– В детстве я мало что понимала, – начинает она. – Семья казалась мне обыкновенной. То есть я знала, что мы немного отличаемся от других людей. Например, папа не уезжал на службу, а просто уходил к себе наверх. И порой спускался такой злой, что мы старались не попадаться ему на глаза. А иногда он, наоборот, вдруг словно с ума сходил от счастья и радостного возбуждения. В такие дни мог приехать в мою школу к большой перемене, очаровать директрису, а затем мы запрыгивали в машину и отправлялись на берег моря или в то местечко в Оксфорде, где студенты любят купаться голышом… Отец устраивал пикники. Мы играли во французский крикет. Но все же большую часть времени мы жили достаточно просто, чтобы не сказать – скучно. С отцом виделись мало. Семья держалась на маме. Ей приходилось тяжело, пока мы с Тедди были малышами.

– В финансовом смысле? – уточняю я.

– И в финансовом, и в эмоциональном… – Она берет со стола чашку, дует на кофе и делает глоток. – Мы тогда жили в Килберне. Моя подруга Луиза сейчас снимает там квартиру, и район приличный, но в то время он казался расположенным на краю света, где кончалась цивилизация. Дедушка и бабушка из Уилтшира просто приходили в ужас, навещая нас. Повсюду торговцы наркотой, драки и ограбления чуть не каждый день. А наш дом! Скажу только, что садик там был размером с носовой платок. То есть крошечный. И когда у отца случались приступы ярости, вся улица знала об этом. А потом он написал свою первую хорошую книгу – роман «Барк “Сидней”». И все вдруг изменилось. Приз «Эпплби», лекции в Принстоне, киносценарии. Вот за что действительно платили огромные деньги. Мы тогда даже перебрались в Лос-Анджелес. Дом с бассейном. Ленчи с семейством Коппола. И так далее и тому подобное.

Полли корчит рожицу, словно все это заурядно, но я понимаю, как нравится ей эта часть истории своей жизни.

– Купив дом в Хайгейте, родители вернулись на родину, а вскоре нашлось это местечко в Бидденбруке, где мама смогла разбить сад своей мечты. Чудесный сад! И кто теперь станет приглядывать за ним?

Полли кладет локти на край стола и закрывает ладонями лицо. Затем неожиданно вскидывает голову.

– А ведь ты превосходный слушатель, Фрэнсис. Знаешь об этом? – произносит она и внимательно смотрит на меня.

Под радужными оболочками глаз Полли пролегли темные полосы, и это делает ее глаза необычайно притягательными.

– То есть слушать умеют многие, но ты заинтересовалась моими словами.

Я понимаю: ей нравится, что я перебиваю ее не так часто, как другие, хотя не могу не признать, что в ее мнении обо мне есть доля правды. Я хороший слушатель. Большинство людей предпочитают говорить сами. Они буквально сражаются за право быть услышанными, за возможность болтать без умолку, причем нести в основном чушь. Рассказывать тупые анекдоты, хвалиться успехами или оправдывать неудачи. Это и называется «белый шум». Пустое сотрясение воздуха.

Но порой, если проявить внимание, можно услышать нечто полезное.

– Всегда к твоим услугам, – отзываюсь я.

Полли допивает кофе. Фарфоровая миска наполовину пуста, но я начинаю подозревать, что она вообще не привыкла плотно завтракать.

– Мне пора бежать, – произносит Полли, забирая со стола мобильник и протягивая руку за сумкой, которую повесила на спинку сиденья. Это дизайнерская вещь из серебристой кожи. С виду очень простая, но, несомненно, стоящая немалых денег. – Прости, что использовала тебя, чтобы… немного спустить пар.

– Но я ведь говорю совершенно серьезно, Полли, – отвечаю я, начиная обматываться шарфом. – В любое время, когда захочешь пообщаться, тебе нужно лишь набрать мой номер. Правда, не уверена, помогут ли тебе беседы со мной.

– Фрэнсис! – Полли встает из-за стола и по-кошачьи потягивается, отчего свитер задирается, обнажая полоску худощавого бедра. – Мне стало немного спокойнее. Теперь остается поразмыслить над тем, что ты мне сказала. Думаю, мне действительно будет лучше оставить все как есть. Не бросаться никуда очертя голову. В понедельник я, может, даже забегу в колледж. Любопытно взглянуть на физиономию Тони Бамера. Сэм говорит, что репетиции начнутся только летом. У него на следующей неделе работа в Нью-Йорке. Он там снимается в кино. Всего лишь в эпизоде, – добавляет она, заметив выражение моего лица. – Его отец дружит с оператором.

Она произносит это так, словно хочет добавить в свой рассказ последнюю нотку правдоподобия.

Полли склоняется, чтобы чмокнуть меня в щеку на прощание в тот момент, когда появляется официантка с листком на серебряной тарелочке.

– Дай мне знать, как у тебя все сложится, – прошу я.

Она кивает, разворачивается и уходит, ловко лавируя между столиками, на ходу поправляя свой головной убор, а я остаюсь сидеть и машинально протягиваю руку за счетом.

Некоторое время ничего не происходит.

На Пасхальную неделю Эстер и Чарли снимают коттедж в рыбацкой деревушке в Корнуолле и приглашают меня провести там несколько дней. Погода сырая и ветреная. Их мальчишки, которые никогда не встают позже половины седьмого утра, мгновенно подхватывают сильнейшую простуду, и в качестве платы за маленькую комнатушку с видом на поросший мхом задний двор коттеджа мне приходится присматривать за ними по ночам.

Мэри поручает мне написать пару рецензий. Я знаю, что она делает это потому, что как штатной сотруднице мне не нужно платить гонорар, а все равно приятно.

Однажды вечером я стою в лифте и до меня доносится голос:

– Эй, Фрэнсис! Придержи двери, пожалуйста!

И хотя я поспешно нажимаю кнопку первого этажа еще раз, чья-то ступня успевает просунуться между створками закрывающихся дверей. Это Том из отдела путешествий.

– Спасибо, – вздыхает он с облегчением, протиснувшись в кабину.

Я чуть заметно улыбаюсь и достаю из кармана сотовый телефон, желая избежать с ним общения, но Том не обращает на это внимания.

– Калпеппер превзошел на сегодняшней летучке самого себя, – начинает сплетничать Том. – Так отлизал Робину задницу по поводу редакционного комментария о положении в Китае! Этот тип болтает без остановки. У него что, какое-то нервное расстройство?

Я пожимаю плечами.

– Надеюсь, что он здоров, – произносит Том, когда двери распахиваются внизу. – Меньше всего хотелось бы испытывать к этому придурку еще и сострадание.

Я не могу сдержать смеха, но стоит нам выйти в вестибюль, как я пытаюсь отстать от него, делая вид, будто у меня расстегнулась пуговица. Том задерживается у вращающейся двери и терпеливо дожидается меня. На улицу мы выходим вместе.

– До свидания, – говорю я, поворачиваясь в сторону станции подземки.

– У тебя какие-то планы на вечер? – интересуется он, вышагивая рядом. – А то мы с парнями решили заглянуть ненадолго в «Альбатрос». Не хочешь пропустить с нами полпинты?

Проще всего отказаться, что я обычно и делаю. Или, вернее, делала. Но теперь, когда я задумываюсь об этом, то понимаю, что коллеги совсем перестали приглашать меня в паб или на недорогой обед. Может, следует выяснить, отчего так происходит?

– Хорошо, почему бы и нет? – говорю я, и Том реагирует на мое согласие удивленной улыбкой.

Я вдруг замечаю, что у него очень хорошие зубы, а ресницы длинные и густые, как у пони.

– Вот и отлично, – кивает он.

Мы заходим в «Альбатрос». Джерри Эджуорт уже там, а еще наш фотограф Сол и Майк – заместитель редактора отдела новостей. У всех глаза успели чуть остекленеть. Они горстями кидают в рот жареный арахис, а пустые пивные бутылки выстроились в конце стола, как кегли в боулинге. Том идет к стойке, чтобы купить нам с ним выпить, а я неловко пристраиваюсь на затянутый в чехол стул, смущенная вниманием к своей персоне, особенно после того как Джерри замечает:

– Давненько я тебя здесь не видел.

– Меня Том затащил, – объясняю я. – И не заставляй меня пожалеть, что согласилась.

Поднося бокал с пивом к губам, он усмехается. Ему явно не хочется признавать, что я отпустила уместную шутку. Кстати, газетчики все такие. Блистать остроумием дозволено только им.

Вскоре и он, и Сол, и Майк перестают даже делать вид, будто я их интересую, и продолжают обсуждать дальнейшую судьбу редактора отдела экономики и бизнеса, чья проблема с алкоголем перестала быть секретом, когда он отстал от остальных представителей прессы и устроил громкий скандал во время недавнего официального визита премьер-министра в Индию. Никто не знает, где он сейчас. Вероятно, его отправили в известную клинику в Суррее, где лечатся от зависимости почти все знаменитости.

– Ему будет о чем рассказать, когда он оттуда выпишется, – говорит Майк чуть ли не с завистью.

Возвращается Том, садится рядом и ставит передо мной бокал.

– Тебе не удалось выудить у Мэри хоть какую-то информацию? – спрашивает он.

– Если ты не успел этого заметить сам, скажу лишь, что у Мэри ничего выудить невозможно в принципе, – отвечаю я. – А какие слухи ходят у вас?

– Да так, лишь строят догадки. Никто ничего толком не знает, но это их не останавливает.

– А зачем строить догадки? – удивляется Джерри. – Тоже мне, игры ума! Все делается по старой доброй методе. Они запугивают нас и готовят к худшему, чтобы мы потом вздохнули с облегчением, когда все окажется плохо, но не до такой степени.

– Будет хуже, чем вы можете даже предположить, – мрачно изрекает Сол. – Попомните мои слова.

После этого Том поворачивается ко мне, как бы отсекая от остальных.

– Сколько ты уже проработала с книгами? – спрашивает он.

Я отвечаю, и Том интересуется, чем я занималась раньше. Приходится рассказать ему о той цепочке ничем не примечательных событий, которая привела меня в отдел к Мэри. Он слушает вроде бы внимательно, но я замечаю, что Том невольно пытается ловить обрывки сплетен на другом конце стола: Джемма Коук, Робин, жена Робина.

– А как складываются дела у тебя? – спрашиваю я.

Он объясняет, что нынешняя должность его полностью устраивает. Она дает ему ощущение стабильности и служит источником постоянного заработка, пока он работает над сценарием фильма. Причем он достаточно чувствителен, чтобы слегка покраснеть, упомянув об этом.

Я начинаю расспрашивать его, и выясняется, что писать сценарий как таковой Том еще даже не брался. Разрабатывает сюжетные линии, делает наброски характеров героев, собирает необходимый материал.