Воспоминания провинциального телевизионщика Пивер Леонид
Мемуары пишутся, когда нет уверенности в том, что удастся дожить до воспоминаний.
Леонид Пивер
К читателю
Интересно, до каких пор человек не задумывается о том, что однажды ему придется вспоминать? Есть люди, которые вообще не задумываются. Мы сейчас не о них. Но вот что интересно – на телевизионном канале «Культура» есть передача «Линия жизни». И я знаю тех, кто в ней участвует, и тех, кто ее смотрит. Надо ли этим гордиться или достаточно простой констатации, чтобы дать понять, о ком я собираюсь говорить и для кого?…
Линия жизни… Забавно было бы начертить мою собственную. Прихоть ее извилин не выведет даже самый капризный самописец!.. Я и рассказываю о своей жизни, следуя не прямой, а словно скачками-эпизодами, или, как говорят телевизионщики, – наплывами. Профессиональная память кусочками, фрагментами хранит то, что, будучи собрано монтажером в единое целое, становится биографией.
Но слово «биография» звучит скучно. А моя жизнь, поверьте, скучной не была. Судьба растянула ее настолько, что нет уже многих из тех, кто когда-то внимал моим историям. Нет и тех, о ком я говорил и продолжаю говорить… Сейчас их многие уже не знают. Называю своим студентам фамилии – а в ответ:
– Не знаем, но слышали!
Они – слышали, а я – видел, общался, работал. Так и подмывает сказать – «творил», но чем тогда занимались они – талантливые и выдающиеся, народные и всенародные?… Это я пытаюсь шутить, конечно же. Возможно, чувство юмора с годами немножко и притупляется, но жизнь, как оселок, его постоянно правит.
Вот иду недавно мимо знаменитой бани на Краснознаменной… Замечаю – что-то в ее облике изменилось. У захудалого обшарпанного здания стали проступать архитектурные приметы. Эпоху назвать сложно, но стиль чувствуется. В чем дело? Присмотрелся внимательнее – нашей бани коснулся технический прогресс: ее облицевали САЙДИНГОМ! Правда, покурить и охладиться посетители, как встарь, выходят на улицу.
На обратном пути я обратил внимание на объявление – шедевр научно-технической революции! Бумага формата А-3, отпечатано на принтере, номер сотового телефона – одиннадцать цифр!.. Даже пахнет свежезаправленным картриджем. И текст:
– Продается КОТЕЖД у пруда!
Какая романтика! Выходишь из «котежда», вдыхаешь свежий воздух и – в ПУРД!
Конечно, это объявление, его оформление говорило об успехах технической революции, но вот культурная революция тут подотстала… Это мне напомнило ситуацию полувековой давности, когда мы, молодые, необученные творческие работники, пришли на телевидение, где царила техника, пользоваться которой мы толком не умели, и нам предстояло вдохнуть в нее жизнь, вложить душу. Я до сих пор благодарен молодым тогда инженерам-техникам, которые учили нас работать с аппаратурой, дабы сделанное нами не уподоблялось «котежду». Что было вполне вероятно, потому что наш технический уровень в то время оставался на уровне понимания слова «полупроводник» – для многих из нас это был один проводник на два железнодорожных вагона…
Просто вступление
Давным-давно на вопрос:
– В каком году вы родились?
Я отвечал:
– Спустя десять лет после залпа крейсера «Аврора».
Мне казалось, что таким образом вписываю себя в историю страны. Шли годы.
– Какой еще залп? – стали возникать мысли. – Всего-то один выстрел!.. Да и в истории страны, как выяснилось, столько всего неопределенного…
Бежали годы. О дате рождения меня стали спрашивать реже. Но думать о ней я стал чаще. Что такое история страны? Я работаю на телевидении и знаю, как эта история пишется. Вот всемирная история – другое дело! Особенно всемирная история искусства.
Теперь на коварный вопрос любой анкеты я отвечаю:
– Родился в тот год, когда «великий немой» заговорил!
Да, именно в 1927 году вышел первый звуковой фильм! Просто так совпало. Но теперь мне кажется, будто это не было простым совпадением.
Я с детства знал… Нет, даже не знал – какие уж там знания в малолетнем возрасте! Хотя, с другой стороны, в детстве нас переполняют такие знания, о которых в зрелом возрасте лучше забыть. В общем, я предчувствовал, что моя жизнь будет связана с искусством, театром.
Хорошо помню довоенную школу в родном Артемовске на Украине. И хотя школа носила имя великого русского писателя Максима Горького, преподавание велось на украинском языке. Зато в другой школе – имени Тимирязева – учили на русском. Я до сих пор не знаю, почему так договорились Климент Аркадьевич и Алексей Максимович. Но учеником третьего класса я пришел в драматический кружок. Кружковцы ставили пьесу «Юный Тарасик», посвященную Шевченко. Нет, не знаменитому футболисту украинской сборной, как может подумать молодежь, а светочу украинской поэзии Тарасу Шевченко. Ну, я думал, что придется делать что-то малозаметное, незначительное… А меня назначили на главную роль – самого Тарасика Григорьевича Шевченко! Я и сейчас-то похож на кобзаря только отчеством, а уж в детстве…
Я говорю:
– Вы шо!
И аргументирую на суржике – причудливой смеси украинского и русского языков. Мне казалось, так поймут и те, кто ходит «на Горького», и те, кто протирает штаны «в Тимирязеве».
А они на том же диалекте, чтобы понял я:
– Пивер, да вы шо! У вас такой голос хороший!
Так началась моя театральная карьера. И мне до сих пор жаль, что Ленина маленьким изображали часто, а Шевченко-малыша – редко. Ведь какая «модель» в Артемовске была!..
А потом мое театральное детство прервала война. И наступила смена декораций. И смена жизненных реалий тоже.
Наша семья эвакуировалась в Челябинск. Честно говоря, про этот город тогда мало кто знал. Но именно Челябинск спас тысячи, сотни тысяч людей. И меня тоже. Я хорошо помню гостиницу «Южный Урал», которая тогда была единственной. Помню заполненные людьми коридоры, номера, коптящие примусы… Хотя, возможно, все это лучше забыть. Но доброта, человеческое участие – не забываются.
Впрочем, военная година слишком грустна для того, чтобы занять значительное место в книге, которую так хочется сделать веселой. Возможно, когда-нибудь, став «зрелым писателем», я напишу и о тех суровых годах…
А пока дозреваю, могу сообщить, что в пятьдесят седьмом году, как шутят дикторы, прошлого столетия, я уже состоял внештатным фотокорреспондентом областной газеты «Сталинская смена». Довелось мне поработать фотографом и в Челябинском медицинском институте, где я дружил с будущим «ожоговым Елизаровым» Романом Лившицом, тогда студентом. Ему еще предстояло стать спасителем для сотен пострадавших в Ашинской трагедии.
И вот, будучи на юге, я услышал, будто в Челябинске открывается телевизионная студия. Надо отметить, что со времен театрального дебюта уверенности у меня прибавилось. И я помчался домой, в Челябинск.
Первая передача новой студии вышла в эфир 17 июля 1958 года. Именно в этот день в моей трудовой книжке появилась заветная запись. И счастье не омрачало даже то, что я, за неимением штатной единицы осветителя, был принят на работу столяром. Первый месяц я «светил». На втором – дорос до оператора, еще через два – до старшего. В общем, за неполный год я стал… Нет, не директором, – режиссером! И дело не в моих уникальных способностях – просто других специалистов не было.
Так началась моя трудная, нервная, прекрасная и радостная жизнь. Двадцать лет я работал в прямом эфире, и почти все мои воспоминания связаны со временем, когда программы еще не записывались заранее, когда слово действительно было воробьем, не знавшим клеток монтажа.
Для меня, телевизионного режиссера, это была эпоха почти театральных ощущений. Я дышал одним дыханием со зрителем, и если нажатием кнопки на пульте показывал актера, то знал: в этот момент вместе со мной, оператором, актером дышит зритель.
Это было время торжествующего шествия телевидения. По всей стране в больших городах уже повсюду на крыши водрузили антенны, нацеленные на Москву, поскольку других каналов, кроме центрального, не было. Желающие ощутить, что такое один канал, могут посмотреть в окно. Двух-трех часов будет достаточно!.. Местное телевидение, образно говоря, выходило в форточку: вставками между московскими программами. Но нас смотрели! Бывало, разъезжая в командировках по уральской глубинке, где-то в степи, мы замечали одиноко стоящие небогатые избушки, на которых гордо топорщились усы антенн. И в такие минуты я понимал: для этих людей, которые не нашли денег, чтобы починить забор, но зато приобрели телевизор, делать плохие программы просто нельзя. Ради этих географических отшельников, жадно впитывающих новости, интервью, концерты, спектакли, мы и работали.
А потом прогресс вызвал к жизни телевизионную запись. И, как мне кажется, на этом то телевидение, о котором я так люблю вспоминать, закончилось.
Когда-то суфлеры были на театре. Теперь и там их нет: спасители нерадивых актеров ушли на телевидение, став электронными шпаргалками. Поэтому телеведущие, дикторы резко поумнели. Правда, вещают телезвезды не своим языком. И зритель никогда не знает, что они по-настоящему собой представляют, став заложниками пресловутого имиджа. Всегда ощущается, если человек говорит по написанному. В кино можно обмануть, и в театре можно, хотя труднее, а на телевидении нельзя: глаза выдают человека. Телевидение – искусство крупного плана. Поэтому мне нравится старая шутка. Телевизионного оператора спрашивают:
– Почему в театр не ходишь?
– Ну его, – отвечает оператор. – Там все идет общим планом!
Для меня телевидение – это чудо. То, что с нами произошло, это телевидение. Да простит меня Юрий Левитанский, написавший «Жизнь моя – кинематограф». Моя жизнь – телевидение. И телевидение – это жизнь…
Кино – попытка прожить чужую жизнь. А чужая жизнь – словно чужое пальто. Много случается забавного, если надеть по ошибке.
Впрочем, на телевидении, в режиме прямого эфира, ошибок тоже было достаточно. Ляп, глупость моментально долетали до сотен тысяч зрителей. И мы, телевизионщики, сразу поняли: наша работа, прежде всего, ответственная, а уже потом захватывающая, интересная, веселая… Сейчас даже трудно определить: помогало мне остро развитое чувство опасности или мешало. Бывало, тороплюсь на работу. Казалось бы, – понедельник, начало недели, вроде бы все нормально. Но внутренний голос зудит:
– Неприятность будет!
Перебираю в памяти все, что было накануне… Чист! Начинается редакционная летучка… И – вот оно!
– А Пивер сказал…
Конечно, приятно, когда тебя цитируют, но не в такой ситуации! И внутренний голос радуется:
– Я предупреждал! Неприятность!
Да, неприятностей на студии было почти столько же, сколько приятностей. Бывало, от неприятностей приходилось увертываться, как от пуль.
Поэтому можно сказать: иду в атаку на книгу. Буду стараться рассказать все, как оно было. Мне бесконечно дороги те годы, когда экраны были голубыми, но никто не усматривал в этом ничего плохого. Великие сатирики Ильф и Петров были уверены в том, что природа отпускает человеку определенное количество юмора. Благодаря многолетней серьезности мне удалось растянуть отпущенное до сегодняшнего дня. Не зря же «котежд» меня вдохновил!
И если когда-нибудь у этой книги появится продолжение, назову его «Вдохновленный „котеждом“». Пусть никто не упрекнет автора в отсутствии фантазии: это будет совсем другой КОТЕЖД. Реформа школьного образования внушает надежду!
«Выковыренные»
Последнее время я особенно ясно понимаю: моя жизнь делится на дотелевизионную и всю последующую. Но если своими телевизионными историями я делился довольно часто, то все, о чем пойдет речь далее, можно предварить репликой:
– Исполняется впервые!
Наверное, все описываемое покажется некоторым читателям мелким, незначительным. Действительно, даже живя в интересное время, можно оставаться до неприличия скучным человеком. Но мне всегда было интересно жить! И, вероятно, кому-то будет интересно узнать, как жили тогда.
Я не призываю непременно одолеть эту главу. Наоборот: не обижусь, если читатель решит перепрыгнуть через мои детство и юность. Во-первых, я же телевизионщик: сколько раз сам нетерпеливо переключал каналы, игнорируя экранную серость и тягомотину. А во-вторых, приятно будет сразу предстать перед читателем умудренным, зрелым человеком в возрасте под тридцать.
Итак, нулевую возрастную отметку я преодолел в донбасском городке Артемовске, который незадолго до моего рождения был известен в истории как Бахмут. В отличие от Бахмута, Артемовск – звучало гордо, хотя население составляло всего-то тысяч сорок. И не обязательно было знать, что городок получил имя героического революционера, товарища Артема. Поскольку и без революционной привязки Бахмут пользовался известностью благодаря запасам сверхстратегического сырья – соли. Даже украинский поэт И. П. Котляревский в своей «Энеиде» упоминал соль-бахмутку, которую чумаки везли по шляху.
Сейчас, спустя десятки лет, я вспоминаю Артемовск теплым, уютным местом, где мне было очень хорошо. Но это результат волшебного свойства памяти, которая, словно реклама, подсовывает только лучшее. И где-то в глубине сознания, стараясь не возникать на поверхности, прячется самое страшное, что было тогда: голодомор. Мы жили в городе, и, возможно, поэтому спаслись. Но в тогдашних газетах об этом не писали. Да и я бы по малости лет вряд ли понял, что происходит. Хотя что такое голод, мне было понятно. Никогда не забуду, как в магазинах исчезли очереди за хлебом: это значило, что голод закончился. Тогда казалось – навсегда! Увы, в детстве так же легко ошибаешься в прогнозах, как и в зрелости.
Но в одном я не ошибаюсь: мои родители были людьми музыкальными. Я помню, как мама пела на местном радио. Она пела замечательно, особенно любя украинские песни – лиричные, мелодичные, красивые, исполняя их на языке оригинала. Вторым иностранным языком, который знала мама, был идиш. Причем последним мама владела хуже. Я до сих пор помню этот бесконечно родной голос… Жаль, что на публику пела мама недолго: за мое появление на свет она впоследствии заплатила потерей слуха, стала плохо слышать даже себя. Во время пения мама заглядывала нам в глаза:
– Чисто ли я пою? – читалось во взгляде.
И мы так же взглядами отвечали:
– Все правильно, дорогая!
И более счастливого человека, чем мама, в эти минуты не было.
Потом был роковой сороковой – финская война. Мне уже стукнуло тринадцать. И мы с приятелями-школьниками организовали ансамбль, агитбригаду, выступавшую в госпиталях. Музыкальное со провождение обеспечивала учительница пения. У меня был сольный номер. Я брал костыль, прищуривал глаза и исполнял песенку про японского самурая Микадо на мотив «Все хорошо, прекрасная маркиза…». Она была очень популярна тогда, ее пели Леонид Утесов с дочерью. (Это мой самый любимый певец с первого дня моей жизни и до последнего, я думаю). У раненых мой номер имел успех.
Потом грянула Великая Отечественная. Нашу сценическую площадку – госпиталь – эвакуировали. Эвакуировались и мы. Семья уезжала зимой, с последним эшелоном, уже потеряв надежду выбраться из того кошмара.
Ехали в открытом грузовом вагоне, еще пахнущем углем, без крыши, мерзли страшно. Ехали – сказано слишком громко: тащились, простаивая то час, то сутки на полустанках. Однажды нам повезло: на одной из остановок, на месте брошенного цирка шапито мы нашли ковер. Он был таким старым, грязным и пыльным, как будто с него начиналось древнее цирковое искусство… Мы притащили бывшее манежное покрытие, чтобы накрыть верх вагона. Наутро мы впервые проснулись, не покрытые выпавшим за ночь снегом.
Случались по дороге и другие удачи. Как-то наш состав остановился возле разбомбленного эшелона. На одной из уцелевших платформ «красовался» разбитый самолет У-2. Это потом мы узнали, что его называли «небесным тихоходом». Мы, мальчишки, не могли удержаться, чтобы не заглянуть внутрь. Заглядывали со страхом: вдруг там оружие, трупы… А оказалась – бочка с солеными огурцами, вкусными, аппетитными! Целый день из нашего вагона доносился характерный хруст. А после соленого всех одолела одна, но пламенная страсть: поскорее добраться не до пункта назначения, а до первой водокачки…
Я уже говорил, как благодарен Челябинску за предоставленные в военную годину кров, тепло, возможность найти работу. Местные жители называли нас «выковыренными» – так легче было произносить слово «эвакуированные». Ради ежедневных семисот граммов хлеба я устроился на располагавшийся неподалеку деревообрабатывающий комбинат. Меня поставили на циркульную пилу нарезать вагонку – планку специфической формы. Пилил я хорошо, выполняя норму, совершенствуя профессиональное мастерство. Однажды мы с приятелем решили смастерить деревянный чемодан. Мы решились на эту затею потому, что растущим организмам непрерывно хотелось есть, а будущую «носильную вещь» предполагалось обменять на продукты. Благо, мой столярный уровень позволял сделать все заготовки. И вот, привычно выпиливая доску, я машинально подвожу ее к самой кромке бешено вращающегося диска и по уже сформировавшейся привычке собираюсь перейти на другую сторону распила, безопасно перехватив изделие, как вдруг приятель окликает:
– Леня!
Я оборачиваюсь на голос, и… рука попадает в циркулярку… Как только не потерял сознание – не знаю! Это было жутко: моя до боли знакомая конечность – и уже не моя. Все вокруг переполошились: меня буквально закинули в подвернувшийся грузовик, доставили в привокзальный госпиталь.
И там я услышал:
– Ампутация!
– Какая ампутация! – завопил я. – Это же моя рука! Она еще держится!
Подошли студенты-практиканты и с молодой бесшабашностью сделали то, что некогда было делать профессиональным хирургам. Каждый оставлял на мне по шву связывая мои сухожилия… Жаль, я не запомнил, как звали этих виртуозов художественной штопки. Зато на всю жизнь запомнил лицо санитарки, которая дала мне кровь.
Спустя какое-то время врачи вручили мне маленький резиновый мячик, сказав:
– Если хочешь сохранить руку, надо разрабатывать!
Я взял мячик и, катая его в кармане, целый год терпел насмешки окружающих. Зато рука осталась при мне! Правда, уже в иной степени трудоспособности. Я так наловчился ее прятать, что знакомые даже не замечали потерю. Но ведро воды из колодца я приносил с гордостью!
И когда услышал, что надо оформлять инвалидность, не поверил:
– Какой инвалид?! Мне пятнадцать лет!
И постарался забыть о несчастном случае.
А приятель-одногодок, свидетель моего «тылового» ранения Сергей погиб в 1945 году в Берлине… Вечная ему память.
«Ничто не вечно под луной»
Сейчас я буду говорить о юге. Но разве бывшему советскому человеку надо говорить о юге! Юг был годовой мечтой миллионов строителей социализма. Сочи, Лазаревское – паролем, рубиконом, пересечение которого дарило раскованность, свободу нам, привыкшим к «трудовым десантам», «встречным планам», субботникам… Юг был для нас тем, чем сейчас стала турецкая Анталия, но уже для другой категории сограждан.
Эта история, о которой я хочу рассказать, носит почти мистический характер. При другом исходе события, дорогой читатель, ты бы не имел счастья проследить дальнейшую судьбу автора…
На турбазе в Лазаревском я водил экскурсии, был физруком, фотографом… Это было настоящей школой жизни. Сколько приезжало интереснейших людей со всей страны! Лазаревское словно становилось пригородом Москвы, Ленинграда, Киева…
Однажды я был дежурным по турбазе. Турбаза была настоящей: на месте нынешних коттеджей и высоток трепыхались брезентовые палатки с неприлично задранными по причине жары пологами. И электричество, между прочим, выключали ровно в полночь: не для того, чтобы сберечь здоровье туристов, а просто иначе бы дизель-генератор не выдержал нагрузки. И вот, слегка игнорируя должностные обязанности, я приглашаю симпатичную девушку посидеть на берегу в строгих рамках романтического свидания. Море шумит, я пою… И до того замечательной показалась жизнь в этот момент, что я, усугубляя произведенное на девушку впечатление, разбежался и поплыл, да так быстро, мощно, что повышенное внимание дамы мне было наверняка обеспечено. Плыву-плыву, воображая, какое впечатление мой кроль производит на оставшуюся на берегу красавицу… Внезапно вспоминаю про берег, оглядываюсь… И вздрагиваю: луна затянута, звезд не видно, тьма кромешная. И только вдали мерцают огни турбазы… Значит, чтобы вернуться, надо плыть на огни. Сориентировавшись, делаю несколько гребков, и… тут фонари надежды гаснут. Это исполнительный дизелист вырубил движок. Убежден: Золушке в знаменательную полночь было легче – она знала, куда бежать. А тут – никаких ориентиров. Сколько хороших песен спето о море. В этот момент я возненавидел их все. Повсюду, насколько позволял оценить беспросветный мрак, кромешная водная гладь. Плыву и думаю цитатой из классика:
– Куда ж нам плыть?… Что делать?…
В подкорке – только паника. Я даже не могу сообразить, где нахожусь… А волна уже совсем не романтического порядка.
И когда я своими словами уже начал прощаться с жизнью, вдруг увидел поезд.
Мой спаситель, малюсенький, как детская игрушка, неторопливо пробирался побережьем, его окна приветливо светились… Я резво направился в сторону обозначившегося берега. Но едва успел сделать десяток гребков, как поезд зашел за мыс, и снова стало темно. Я продолжал плыть в интуитивно выбранном направлении, пытаясь ногами нащупать что-нибудь твердое, теряя от каждой новой неудачи этих судорожных попыток последние силы.
– Следующая электричка в четыре утра, – булькает в такт волне мысль…
И вдруг зажигается свет, загораются огни, я вижу большую лестницу, бегущих людей… Из последних сил подгребаю туда…
И вот – сцена, достойная самого великого режиссера. Экскурсоводы, массовики, физруки слетают к морю по лестнице. Их по-южному безмятежные лица выражают забытое состояние озабоченности! И я этаким Ихтиандром возникаю из воды… Но Ихтиандр являлся миру в чешуе, а я – в мокрых, не самого последнего пляжного фасона трусах, облепивших мое совсем уже не героическое тело.
Но я был счастлив.
А когда немного отдышался, узнал, что моя спутница, прождав своего «человека-амфибию» больше часа, подняла тревогу.
В другой стране я бы утонул, и нечего было бы вспоминать.
Возьмите меня
Я уже говорил, что с детства предчувствовал свою судьбу и, узнав об открытии в Челябинске местного телевидения, сразу понял: новое средство массовой информации, пропаганды и агитации без меня не обойдется. Точнее, я внезапно понял, что без телевидения не проживу. Я до сих пор считаю, что слово «телевидение» должно писаться с большой буквы. А у меня даже и образования-то специального не было…
Если бы я только предвидел, сколько надо уметь и знать, какими способностями обладать, чтобы быть телевизионщиком, я бы до сих пор водил экскурсии в Мамедово ущелье, рассказывая печальные истории о несчастной любви, благодаря которой образовывались водопады.
Из того, сколько внимания я уделяю именно моменту встречи с телевидением, можно понять всю значимость для меня этой цепочки событий. Конспективно суть моего «телевизионного облучения» уже излагалась в преамбуле. Но история – как корабль, который, бороздя океан памяти, обрастает ракушками подробностей.
В 1957 году я вернулся в Челябинск. Отправился в дирекцию создаваемой студии, которая дислоцировалась на главпочтамте. Нашел своего бывшего шефа Владимира Николаевича Малахова, бывшего редактора газеты «Комсомольская смена», где я совсем немного поработал внештатным фотокором:
– Владимир Николаевич, возьмите меня!
Малахов – честно:
– Ну, не знаю, старик…
– Я могу просто помогать, – не терял я надежду.
– Ну, помогай! – благословил меня он.
А в это время приехал столичный театр с известными актерами. Как водится, популярных артистов пригласили в студию.
Человек семь пришло, так сказать, на примерку, когда согласовывалась тематика, хронометраж вечернего эфира. Они ушли, и тут наш первый главный режиссер Сергей Алексеевич Аверкиев спохватился:
– Свет в студии забыли поставить.
А актеров уже не вернуть.
– Леонид, сядь, на тебя свет поставим, – сказали мне.
Я поочередно садился на места, которые по плану должны были занимать знаменитости. Но просто сидеть под прожекторами было скучно, и я, дурачась, пародировал москвичей. На чье место садился, того и пародировал. Студийные смеялись.
Потом, когда установка света закончилась, Аверкиев пригласил меня к себе и сказал, наверное, самую главную фразу в моей жизни:
– Мы возьмем тебя… столяром!
Возможно, так проще было пройти кадровый барьер: ведь у меня в трудовой была запись «культработник», или, как тогда писали в газетах об этой профессии, – «мастер хорошего настроения».
– Но работать будешь осветителем, – успокоил меня Аверкиев.
А времена были такие, что даже кандидатуру столяра на мощном средстве массовой пропаганды и агитации должен был утверждать идеологический отдел обкома партии.
И вот трое кандидатов на зачисление в штат студии предстали перед пронзительным взором заведующей отделом пропаганды обкома партии. Наверное, я не совсем соответствовал представлению партийной дамы о типичном столяре. Потому что, когда мы вышли из кабинета, Малахов почувствовал возможные проблемы и говорит:
– Послушай, Пивер, усы надо сбрить…
А надо сказать, в то время у меня были усы, которые, в общем-то, девушкам нравились. А сбривать свое достояние только потому, что это не понравилось лишь одной, – нелепо. Так я и сказал Малахову.
– Пивер, выбирай: усы или студия! – посуровел Владимир Николаевич.
Как вы думаете, дорогой читатель, что я выбрал?
С тех пор хожу безусым. А значит, готовым к зачислению в штат телевизионной студии!
Вскоре наступил июль 1958 года…
Знаешь ли ты…
Я долго думал, с чего же начать. Всю жизнь. Возможно, этим и отличаюсь от многих, идущих с годами к финалу. Я всегда шел к началу. К началу воспоминаний. А в мемуарах очень важно именно правильно начать. Мемуарист – словно прыгун с трамплина: ошибся в разгоне – в полете уже не исправить. Но если у спортсмена есть еще попытки, то «простому смертному» «жизнь дается один раз», как сказал классик, и прожить ее – надо. Поэтому начну о пережитом.
Мы тогда еще работали в малой студии. Собственно, это она позднее стала малой. А на тот момент была просто единственной. И однажды небольшое студийное пространство заполнила атмосфера революционной пьесы – одной из наших постановок. В спектакле была занята прекрасная актриса Челябинского драматического театра Людмила Аринина. Теперь-то ее знает вся страна по фильмам «Любимая женщина механика Гаврилова», «На всю оставшуюся жизнь», «Учитель пения» и еще по доброй полусотне ролей в отечественном кинематографе. А тогда Людмила Михайловна играла санитарку – возможно, репетировала своих будущих киномедиков.
Впрочем, это лирика. А передать хотелось бы романтику гражданской войны. В кадре – заставка, на которой тяжелые, тревожные облака. И надпись рубленым шрифтом: «Шел 1919 год…» А мы-то уже в кино насмотрелись, что такое революционная стихия. Музыку подобрали соответствующую, благо звукорежиссеры были опытные. Но действия-то в кадре нет. А действия хочется! Из нас уже тогда экшн так и пер… Но какой экшн при тогдашних технических возможностях!.. И тут меня озарила первая режиссерская находка.
– Вот тебе сигарета, – сказал я помощнику режиссера, – пускай в кадр дым. А музыка все передаст. Шостакович все-таки…
И вот включили камеры, пошла музыка… Помощник пускает дым… Сплошной экшн! И тут наш курильщик закашлял – это была его первая сигарета в жизни. Кашель устремился в эфир.
А трансляция-то прямая!
Мне кричат:
– Скажи, чтобы не кашляли!
А как сказать? Микрофон включен, я – оператор, стою за камерой… Показал кулак – помощник реагирует, как нормальный курильщик на предупреждение Минздрава. И тогда настает звездный час Людмилы Михайловны. Она, пытаясь мне помочь, делает такой жест рукой, который в сочетании с ее сумкой, напоминавшей больше нищенскую, а не санитарную, можно было трактовать вполне однозначно:
– Подайте на пропитание…
И тут в студии раздался смех, заглушивший кашель. Но пьеса-то – революционная! А смех на революционную тему был чреват последствиями. Так что надо отдать должное нашим зрителям, – они проявили полную идеологическую несознательность: ни одного письма, ни одной жалобы на нашу трансляцию ни в высокие, ни в низкие инстанции не поступило! Зрители любили свое телевидение, прощая ему всё.
Я не знаю, помнит ли этот эпизод Людмила Михайловна, но я помню, как спустя много лет, уже став известной актрисой, она сказала:
– Лёнечка, у вас я научилась работать так, чтобы камера меня любила.
И да простят мне нескромность, но я горжусь, что эта камера была телевизионной!
Еще вспоминается самое начало работы в большой студии. Тогда в Челябинск приехал замечательный театр музыкальной комедии из Свердловска. Блистательные актеры, интереснейший репертуар. Решено было выдать в эфир один из гастрольных спектаклей – оперетту И. Кальмана «Сильва». Соорудили декорацию. И вот трансляция. Прямой эфир. Никакой записи. Никаких дублей. Все набело. Работают аж два оператора! Между прочим, их работа была намного трудней, чем у нынешних. Сравнивать тогдашнюю камеру и современную – все равно, что поставить рядом рацию и мобильный телефон. Профессионалы поймут: сейчас один варио-объектив заменяет четыре. А у прежних телекамер нужно было поворачивать барабан, как в револьвере, по мере необходимости меняя объектив. Но разве тогда думалось о технических сложностях?! Душа так и пела:
– Мы молоды, горим желанием творчества! Черно-белое телевидение кажется цветным! Какие актеры снимаются у нас! И среди всей этой художественной эйфории существую я, несказанно гордый тем, что, будучи новичком, все знаю и понимаю в телевизионной кухне!
И вот, ко мне подходит известнейший комик:
– Молодой человек, вы хорошо знаете телевидение? Я пробую смутиться:
– Не очень…
А сам демонстрирую эрудицию:
– Это у нас первый этаж, здесь – студия, а наверху – пульт, там сидит режиссер, там – стойки с аппаратурой.
Артист понимающе кивает:
– Умница! Но я не это имел в виду. Где тут у вас туалет?
В кадре и за кадром
К счастью для телезрителей, специфику работы на телевидении знают только те, кто в нее окунулся. Для «неокунувшихся» можно привести пример. Вот, отечественные спортсмены после очередной провальной гонки оправдываются:
– Мы выложились на сто процентов, но лыжи не катили! Мол, господа болельщики, делайте вывод: сервис-команда подвела! Так и на телевидении: достойный результат возможен только при полной творческой, эмоциональной, профессиональной, физической отдаче всех, занятых в подготовке и выпуске программы. Вот представьте, заканчиваются, допустим, вечерние новости и диктор объявляет:
– В том, что вы ничего не поняли, я не виновата: корреспондент прислал отвратительный текст, редактор исправил его корявым почерком прямо на суфлере, а оператор меня терпеть не может и потому не наводил на резкость…
За свою продолжительную творческую карьеру я неоднократно убеждался: каждый член телевизионной команды важен для результата. Популярный на заре социализма лозунг «Кадры решают всё!» в нашем случае должен звучать так: «Кадры и закадры решают всё!» Именно поэтому в титрах многих передач указаны имена студийных водителей.
Вновь вспоминаю времена создания студии. Королями вещания были техники: именно они открывали нам возможности аппаратуры, технологию специальных эффектов. Они объясняли нам, что полупроводник – не один проводник на два железнодорожных вагона, как думали мы. Вспоминаю молодую красивую Ирину Пешкову, ее мужа, двухметрового гиганта Юру Татаринова. Под стать Юре был и его друг – Виталий Заикин. Кроме отличных инженерных познаний ребят отличала – а со мной объединяла! – любовь к джазу. Вообразите трио: в центре – я, по бокам – парни баскетбольного роста… И в таком составе шагая по студийным коридорам, мы напеваем популярный джазовый стандарт.
Менялось техническое оснащение студии, менялись и представители творческих профессий. Вместо поколения «неудавшихся» педагогов, театральных режиссеров стали приходить образованные, грамотные люди. Одной из первых когорту студийных интеллектуалов пополнила Изольда Троссман, спокойная, уравновешенная, веселая. Изольда рассказывала, что, когда она училась в Ленинграде, слушала, как молодой Иосиф Бродский читает стихи, – будущий Нобелевский лауреат имел привычку наведываться в студенческое общежитие. Потом появилась подруга Изольды – Эмма Даммер. Пришел очень хороший оператор Гена Кононов. Он оказался человеком киношным, тонко чувствовавшим природу. Поработал у нас и Володя Дьяконов, позже ставший известным оператором «Ленфильма».
А кратковременное пребывание на студии Николая Александровича Медведева, лауреата Сталинской премии, бывшего главного режиссера Челябинского драматического театра имени Цвиллинга, придавало нашему коллективу солидность. Рожденный в девятнадцатом веке, Николай Александрович вообще был человеком-энциклопедией. Однажды он спрашивает:
– Леон, как ваша фамилия?
– Пвер! – отвечаю.
А он:
– Нет, Пивeр! Вы не там ставите ударение, молодой человек, поскольку фамилия французского происхождения!
Я нервно оглядываюсь по сторонам, опасаясь, что кто-то мог и услышать. А в те времена это было небезопасно. Но мне повезло: вокруг было чисто.
Много позже довелось побывать во Франции. Спрашиваю у гида:
– Пивeр?
Она говорит:
– Посмотрите направо – это магазин. Обратите внимание на вывеску «Piver&Co». Пивeр – распространенная французская фамилия. В переводе на русский – «зеленый дятел».
И хорошо, что тогда, в пятидесятых, никто не знал, как моя фамилия переводится, а то было бы у меня прозвище «дятел»! А так все считали, будто я имею отношение к пиву.
А это у нас в стране уважалось.
В первые дни появился на студии кинооператор Рафаил Эйленкриг. В нашем ремесле он не растворился, снимал свое кино. Впоследствии стал кинорежиссером, и многие его работы были показаны по Всесоюзному телевидению.
После окончания МГУ приехали в Челябинск супруги-филологи Инна и Василий Павловы. Они не были профессиональными режиссерами, редакторами, но с ними студия интеллектуально приподнялась. Василий Васильевич был «рублевским» типажом, с редкой рыжей бородкой, своеобразной речью. Кому-то его манера строить фразы казалась вычурной. Но он-то был в ней органичен. Режиссером большинства программ, которые вел Василий, была Инна. Павловы приглашали в программу людей, с которыми им было интересно общаться. А если было интересно им, то становилось интересно и зрителям. На студии уже знали: если вызывают Павлова, значит, приехал интеллигентный, умный человек.
Среди студийной «элиты» нельзя не отметить Владимира Попова. Участник войны, прекрасный журналист был спокойным, уравновешенным человеком – настоящим русским интеллигентом.
Сотрудничали с нами и прекрасные музыковеды из Челябинского музыкального училища. И тут мы снова понимали: внешность на телевидении – не главное. Юдифь Звоницкая не была теледивой. Но она прекрасно владела русским языком, и каждая ее программа – это синтез слова и музыки. Была профессионалом своего дела и музыковед Тамара Белицкая!
«Лицом» нашего телевидения долгое время были дикторы Аза Прокопьева и Светлана Павлюк. Я их работу называл «сплошным воспалением седалищного нерва». Потому что электронных суфлеров тогда еще не придумали, и бедные дикторы были вынуждены просиживать стулья, выучивая тексты наизусть.
Работала у нас Ирина Ежова. На какой-то студии она уже приобрела телевизионный опыт, что в то время было редкостью. Каждый день она меняла наряды. Каждый день! Как выглядела нижняя половина – ее не интересовало: все равно не видно. Зато верхняя часть – «эфирный» вариант – не переставал нас изумлять. Юдашкиных и Зайцевых тогда рядом не было, поэтому Ирина доставала журналы мод и действовала, опираясь на собственный вкус.
Впрочем, на этот «зарубеж» можно было вешать табличку: «Сзади не заходить: опасно!» Все ее наряды представляли собой… манишки! На остальное ткани не хватало!
И естественно, зрительницы-модницы заваливали студию письмами: «Какая красавица Ирина Ежова! Вчера она читала новости, не помню какие, кажется, про сельское хозяйство. Зато помню, какая у нее была кофточка, – нельзя ли получить выкройку?»
Мы все, и сама Ирина, воспринимали это с юмором. Прошло совсем немного времени, и эпоха манишек завершилась!
Но наш глаз радовали и представительницы технических профессий. Моим самым любимым монтажером была Нина Вахрушева – тоненькая, хрупкая, грациозная, как солистка грузинского танцевального ансамбля! Бывало, монтируя с Ниной, я спрашивал, глядя в глаза:
– Нравится?
А она говорила:
– Не смотри так – нет!
Сколько же было смонтировано-перемонтировано из-за этих «нет»!.. Да, сегодня, перебирая фотографии, я вспоминаю старых друзей, коллег, единомышленников по творчеству… Многих уже, к сожалению, нет. Нет Миши Верцмана. Рано ушли из жизни всегда спокойный, уравновешенный Саша Громов, мастер создавать хорошее настроение в съемочной группе оператор Игорь Бузуев. Нынешние ветераны кажутся мне до сих пор молодыми: бывшие техники Вася Платонов, Боря Чичиланов, Володя Кобылин, Саша Попов…
Я мог бы назвать еще много замечательных фамилий. Но я не пишу историю телевидения. Я пишу свои истории.
Погодин в доме
Настоящим любимцем публики был Петр Александрович Погодин. Да что публика – я его обожал! У него был прекрасный тембр – баритональный тенор. В программе «Уральская неделя» зрители обращались к нему с самыми невообразимыми вопросами, считая, что Петр знает всё. Если Петр Александрович реагировал на жалобы телезрителей, то делал это с таким публицистическимзарядом, что все были уверены – под нерадивым начальником ЖЭКа закачалось кресло. Погодину доверяли.
Интеллигентнейший человек, мы никогда не слышали от него неформальной лексики. Зато как тонкий знаток фольклора он открывался на рыбалке! Если у Петра не клевало, он оскорблял всю рыбу южно-уральских водоемов. И такими словами, что рыба от ужаса всплывала. Погодин ее просто глушил. Я тоже рыбак, и ругайся-не ругайся, но я – «везунчик». Поехали мы как-то вместе на рыбалку, выехали рано. Взяли две надувные лодки, накопали червей. Я «загрузился», Петя встал от меня подальше. Сижу. Клюет.
Он издалека интересуется:
– Григорьевич, ты что делаешь?
– Мы куда приехали? – отвечаю. – Рыбу ловлю.
– Клюет?
– А как же!
Он моментально поплыл в мою сторону, причалил ко мне, использовал мою лодку в качестве якоря. И у него тоже пошел клев! Он – мне:
– Григорьевич, классная рыбалка!..
Идиллию нарушил обед. Мы прихватили с берега пакет, как оказалось, не с едой, а с нашими носками и рубашками. Пришлось отправляться на берег.
А мы еще с лодки увидели работающий в поле комбайн. И вот, когда мы наконец добрались до берега, от комбайна подошли нетвердой походкой двое. Спрашивают:
– Вы что тут делаете?
– Рыбу ловим…
Читать бесплатно другие книги:
