Океан Васкес-Фигероа Альберто

A1bertо Vzquez-Figueroa

Ocano

© Alberto Vazquez-Figueroa, 1984

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2013

Рассказывали, что единственной женщиной, родившейся на острове Исла-де-Лобос, или Волчьем острове, была Маргарита, дочь смотрителя маяка. Но вскоре после ее появления на свет маяк автоматизировали, и уже больше никто постоянно не жил на этом скалистом клочке суши, горы которго высились, словно часовые, между островами Фуэртевентура и Лансароте, что в архипелаге Канарских островов, напротив пустынного африканского побережья.

Также люди говорили, что Маргариту крестили в Карралехо на борту одного из баркасов, также носившего имя «Исла-де-Лобос». Лодку эту совсем недавно построил старый Езекиель Пердомо, известный островитянам под прозвищем Марадентро[1]. Именно он стал крестным отцом маленькой Маргариты, дочери смотрителя маяка, огни которого столь часто помогали ему темной ночью добраться до дому, что уже было и не сосчитать.

Семья Пердомо, или Марадентро, жила в маленьком порту Лансаротеньо, что на берегу Плайа-Бланка, казалось, с первых дней сотворения мира. Поговаривали, что в том порту, раскинувшемся как раз напротив большого маяка острова Исла-де-Лобос, живут лучшие и самые отчаянные рыбаки, каких только можно сыскать на свете.

Люди говорили, что беда не приходит одна, а потом рассказывали, что трагедия в семье Марадентро случилась аккурат в ту же самую неделю, когда недалеко от берега Плайа-Бланка погибла женщина. Та самая женщина, которую много лет назад Марадентро везли крестить на своем галете[2].

И действительно, моя мать, Маргарита Риал, умерла очень молодой, еще в сорок девятом году, прямо на праздник святого Педро, спустя четыре дня после того, как в свете прожекторов маяка Сан-Хуан трое молодых хлыщей-сеньоритос, прибывших из города, впервые увидели Айзу Пердомо, самую младшую в семье Марадентро.

А пришли они поглазеть на нее в Плайа-Бланка потому, что слава о красоте Айзы, дочери Абелая, внучки Езекиеля и сестры Асдрубаля и Себастьяна Пердомо, докатилась не только до «столицы» острова, но даже уже и до соседних островов. Принадлежала она к семье рыбаков, чьи изборожденные тысячами морщин лица еще до рождения девочки огрубели от соленых ветров, а кожа почернела под палящими лучами солнца. И как же не похожа была на них Айза с ее огромными зелеными с чуть заметными золотыми крапинками глазами, тонкими чертами лица и хрупкой, но уже вполне созревшей и оформившейся фигурой девочки-женщины. Но она могла похвастаться не только своими изяществом и утонченной, нездешней красотой. Поговаривали, будто Айза Марадентро обладает удивительным даром привлекать рыб, успокаивать животных и говорить с умершими.

Однако до способностей Айзы чужакам, приехавшим на праздник святого Хуана[3], не было ровным счетом никакого дела. Они были ослеплены блеском ее глаз и сиянием улыбки, очарованы плавными, преисполненными грации движениями. Они глаз не могли отвести от ее высокой, налитой груди, которая вздымалась и опускалась в такт дыханию. Во всем, что Айза делала, что и как говорила, виделась им затаенная чувственность.

Разгоряченные, как водится, алкоголем, чужаки вскоре начали выражать недовольство, так как красавица еще ни разу не приняла их предложения потанцевать. Да что там танцевать, она даже словом с ними не перекинулась, даже взглядом не одарила!

Беда случилась сразу же по окончании празднества, когда землю окутала кромешная ночная тьма. Доведенные до бешенства холодностью красавицы чужаки подстерегли ее на обочине дороги, что вела к дому Марадентро, и попытались силой заполучить то, чего не удалось добиться уговорами и похвалами. Однако в краях этих они раньше не бывали, потому и знать не могли, что младший брат Айзы всегда провожал ее до самого дома и неизменно ждал, пока она не войдет во двор и калитка за ней не закроется.

Асдрубаль – а именно так звали младшего из братьев, – увидев чужаков, закричал так громко и пронзительно, что даже припозднившиеся гуляки, все еще распевавшие песни у догорающих костров, его услышали. Он же решительно бросился на нападавших и в горячке драки пронзил одного из чужаков ножом, от чего тот умер прямо на месте.

Асдрубалю на тот момент только что исполнилось двадцать два года.

Погибший был еще моложе.

А надо сказать, что несчастный был единственным сыном дона Матиаса Кинтеро, хозяина виноградников из Мосаги и самого влиятельного землевладельца острова. Если же прибавить сюда еще и политическую карьеру Матиаса, и многочисленные награды, полученные им на полях сражений в Толедо, Мадриде и Сарагосе, то становится понятно, что человеком он был для тех мест необыкновенным и наделенным неограниченной властью.

– Прячься! – первое, что сказала Аурелия Пердомо своему сыну, когда в ту же самую ночь установили личность погибшего. – Прячься и не возвращайся, пока не пройдет время и не утихнет боль утраты, так как Матиас вполне способен убить тебя в припадке гнева. А ведь он из тех людей, у кого никто не станет требовать объяснений.

– Но ведь я защищал себя и сестру, мама! – попытался было возразить Асдрубаль. – Ведь он чуть не изнасиловал Айзу! Почему я должен прятаться, словно подлый убийца?

– Время лечит и восстанавливает справедливость. Однако мертвому оно помочь не может, – последовал ответ. – Беги, прячься и не спорь.

Асдрубаль попытался было ответить, но тут в спор вмешался отец, наделенный в доме безграничной властью.

– Делай, что тебе говорит мать, сын… – медленно проговорил он. – Пусть твой брат отвезет тебя на Исла-де-Лобос. Там-то ты и спрячешься. – Он положил на плечо сына огромную и тяжелую, словно набалдашник молота, руку. – Думаю, долго тебе на маяке сидеть не придется. Цивильная гвардия[4] быстро во всем разберется. Они поймут, что у тебя не было выхода.

– В наши времена Цивильная гвардия этим заниматься не станет, – возразила Аурелия. – Это дело Матиаса Кинтеро, а я сомневаюсь, что он захочет прислушаться к доводам разума.

Уроженка Тенерифе, Аурелия Пердомо приехала на остров Лансароте двадцать шесть лет тому назад, сразу после окончания педагогического училища. Она планировала остаться здесь года на четыре, чтобы подзаработать кое-каких деньжат и по возвращении поступить на факультет правоведения. Аурелия мечтала продолжить семейную традицию и стать адвокатом, так же как и ее ныне покойный отец.

Поначалу Лансароте ей совсем не понравился, и она даже мысли не допускала о том, что может остаться здесь навсегда. Однако было в этом месте что-то притягательное и таинственное, и очень скоро Аурелия поняла, что магия острова постепенно порабощает ее душу. Когда же однажды утром она увидела, как огромный, ростом почти в два метра, мужчина, который, казалось, поднялся прямо из морской пучины, принялся вытаскивать на берег свой баркас, ее планы в корне изменились.

Аурелия Асканио с первого взгляда влюбилась в Абелая Пердомо Марадентро, в этого высокого, сильного, замкнутого и серьезного человека. С тех пор сколько бы ни умоляла ее вернуться донья Кочи – самая родовитая старуха на Тенерифе, – сколько бы ни уговаривали ее подруги, какие бы советы ни давали родственники, все было впустую.

Она навсегда забыла об ученых книгах и вложила свою судьбу прямо в огромные мозолистые руки рыбака, руки, которые, стоило им только нерешительно и нежно прикоснуться к ней, заставляли ее буквально с ума сходить от желания.

Сколько уже лет прошло, но стоило мужу обнять Аурелию, как по телу ее пробегала дрожь наслаждения. Его большое, словно вырезанное из камней острова тело по-прежнему вызывало в ней восторг. И она ничуть не жалела, что променяла адвокатскую практику на жизнь жены простого рыбака, неделями пропадающего в море.

Во время своего вынужденного одиночества Аурелия Асанио воспитывала детей и учила взрослых и малышей острова чтению и письму. В свободное же время она часами бродила по острову, на котором родился ее муж, и с каждым разом он казался ей все более таинственным и прекрасным, пока она не решила, что остров этот – самый прекрасный из тех, что Создатель разбросал по морям и океанам.

Со временем она хорошо научилась понимать живших на острове людей и прекрасно знала, что с доном Матиасом Кинтеро шутки плохи. Для этого человека имела значение лишь смерть сына, а не обстоятельства, при которых она произошла. И если парень решил изнасиловать дочь какого-то грязного рыбака, так что ж с того!

– Этот человек может принести нам много бед, – рассудила она. – Много бед… Он и раньше-то, еще при жизни сына, был не подарок.

Асдрубаль Марадентро нехотя согласился с матерью, сложил в мешок все самое необходимое, попрощался с Айзой, которая за все это время не произнесла ни слова, и последовал за своим братом Себастьяном к пляжу, уже окутанному ночной тьмой. Там они спустили баркас на воду и медленно принялись грести к маяку, остерегаясь до времени ставить парус, который, хлопнув на ветру, мог бы разбудить любопытных соседей.

Более получаса они гребли в молчании, каждый отдавшись своим невеселым мыслям. Сейчас братья отчаянно тосковали по тем золотым временам, когда их единственной заботой было узнать, не штормит ли море, да наловить побольше рыбы… Ну может, еще думали они время от времени о старом баркасе, который построил еще их дед и который, несмотря на годы, оставался самым надежным судном на всем острове.

– Я иначе поступить не мог.

– А я тебя ни о чем и не спрашивал.

Асдрубаль всегда не только любил, но еще и безгранично уважал старшего брата, своего учителя и помощника.

– Я бы поступил так же, ты же знаешь. И сейчас это не только твоя беда, это беда всей нашей семьи.

– Но ты не должен страдать из-за того, что сделал я. Это несправедливо…

Однако Асдрубаль и сам не верил в то, что говорил. Марадентро всегда и всё делили друг с другом с того самого момента, как их род появился на этом свете. Если кому-то удавалось наловить много рыбы, улов разделяли на всех; если выдавались голодные времена, то все безропотно затягивали пояса. Их верность друг другу была вечна и незыблема, как скалы острова, на котором они построили свой дом.

Сына Кинтеро на самом деле убил не Асдрубаль, его убили все Марадентро.

Бабушка Энкарна всегда говорила: «Семья – только там, где все принадлежит всем, остальные люди – сбоку припеку».

Вот только семье Пердомо приходилось чаще делить друг с другом несчастья и горести, чем радость и удачу. Жили они в трудные послевоенные годы; земля, на которой стоял их дом, была бесплодна. Иногда они месяцами ждали дождя и никак не могли дождаться. Однако беды лишь сильнее сплачивали Пердомо, да и после пережитых горестей любая удача казалась им особенно значительной.

Теперь для семьи снова наступало трудное время. Северный бриз легко нес баркас к подветренному мысу, и братья, завороженные мягким светом маяка, вспоминали, сколько раз они причаливали в этой тихой, закрытой от всех ветров бухте, которую отыскал еще их дед Езекиель. Старик никому не рассказывал об этом месте, хранил тайну для своих наследников. Здесь можно было переждать любую бурю, даже самую сильную, когда волны на западе поднимались чуть ли не до небес или с африканского побережья налетал коварный сирокко.

То были счастливые времена. Они, еще будучи мальчишками, пробирались на остров и, шутя, направляли луч прожектора маяка в сторону острова так, чтобы он аккуратно попадал в пятно света, падающего из окна четвертого дома Карралехо.

– Здесь! Здесь! Бросай якорь! – приказывал Абелай, и мальчишек буквально распирало от гордости – и снова они все сделали так, как надо, и уже через пять минут на глубине в тридцать саженей голодный морской лещ или меро[5] начинали бросаться на наживку.

Старый Езекиель Пердомо оставил своей семье богатое наследство – неистощимую «кладовую» рода Марадентро, куда всегда можно было прийти в тяжелые времена, «кладовую», созданную самой природой. Хранящееся в ней добро следовало беречь так же рьяно, как золотые монеты в кошеле, и никогда не брать оттуда сверх меры. И конечно же никому, кроме членов семьи, не стоило открывать этой тайны.

– Ни единого слова. Ловите, но не поднимайте шума, – всегда предупреждал Абелай сыновей, – ибо все окрестные рыбаки душу бы продали за то, чтобы только найти это место. Помните, наступит день – и ваши дети и внуки придут сюда, чтобы утолить голод, и вытащат из воды детей и внуков тех рыб, что вы ловите сейчас.

Так, предаваясь воспоминаниям, Себастьян и Асдрубаль вскоре подошли к скалистой бухточке, где некогда пережили столько прекрасных приключений, возможных лишь в детстве. Сейчас и Себастьян, и Асдрубаль Пердомо отчетливо понимали, что те спокойные ночи, когда они бесшумно закидывали снасти, боясь кашлянуть или закурить сигарету, остались далеко позади и жизнь никогда не будет прежней. А ведь то было поистине счастливое время. По сути, они были еще детьми, но чувствовали себя настоящими мужчинами: старшие раскрыли им секрет, рассказали о том, как семье Пердомо удавалось выживать даже в самые тяжелые годы.

– Грядут страшные времена…

Асдрубаль сказал это не думая, точно так же, как это обычно делала Айза – предсказания всегда срывались с ее губ раньше, чем появлялись в мыслях, и она первая потом удивлялась, когда ее слова сбывались. Если она говорила, что один из рыбаков скоро утонет, что на следующий день к берегу подойдут тунцы или что у жены Бенжимина родятся близнецы и один из них вскоре умрет, то, значит, так оно потом и случалось.

– Все это лишь твое воображение, – попытался успокоить его брат. – Да, грядут плохие дни, но потом-то все обязательно наладится… Люди знают, что иначе ты поступить не мог.

– И где же эти люди? Разбежались, как только мерзавец отдал концы!

– Полиция их разыщет. Они, должно быть, из Мосаги…. Или из Арресифе…. Мы все их видели. Они, скорее всего, дружки…

– Да, дружки! Все они одинаковы и добивались одного и того же! Я даже не знаю, чей был нож, то ли убитого, то ли одного из них. Было так темно!

– Нож был убитого, – уверенно заявил Себастьян. – Ты сам так сказал, помнишь? «Я схватил его за запястье, вывернул руку и проткнул его собственным ножом…» То были твои слова.

Асдрубаль задумался, глядя в сторону маяка Исла-де-Лобос, лучи которого блеснули последний раз и исчезли за западным мысом. Он пытался вспомнить в подробностях то, что случилось каких-то четыре часа тому назад.

– Он был такой хлипкий, – пробормотал он. – Худой и слабый, а запястье его было едва ли толще нашего якорного каната… Я чуть было не сломал его. – Он потряс головой, отгоняя охватившие его мысли. – Зачем он вытащил нож? – произнес он жалостливо. – Если бы не нож, все было бы по-другому.

Себастьяну Пердомо не нужно было смотреть на своего брата, чтобы увериться в правдивости его слов. Тот городской мальчишка привык к книгам и безделью и знать ничего не знал о тяжелом, изматывающем каждодневном труде. Его хрупкие кости раскрошились бы под руками Асдрубаля Марадентро словно мел. И ничего, что Асдрубаль был в их роду самым низкорослым. Когда дело доходило до того, чтобы вытащить баркас на берег или одним махом поднять ящик, до краев наполненный рыбой, он единственный мог посоревноваться в этом с гигантом Абелаем.

Себастьян и Айза, без сомнения, пошли в мать, изящную уроженку острова Тенерифе. Асдрубаль же был Пердомо до мозга костей, от своих предков он унаследовал оливкового цвета кожу, непослушные волосы, бычий торс и стальные мускулы.

Все считали Асдрубаля человеком страшным и полагали, что в потасовках ему нет равных. Достаточно лишь вспомнить, как он оторвал от земли и подбросил в воздух того здоровяка из Тегисы, а ведь в нем было не меньше ста двадцати килограммов. А такому доходяге, каким был погибший, он и вовсе мог с одного маха переломить хребет.

– Зачем он вытащил нож? – повторил Асдрубаль и с тоской посмотрел на брата.

– Потому что был слабаком и струсил….

– Я не хотел ему зла, – сказал Асдрубаль. – Я только хотел, чтобы они ушли… Чтобы оставили в покое Айзу.

– Он решился на низкое дело, а значит, был отчаянным трусом.

– Айза так испугалась… Точно так же, как и в ту ночь, когда увидела во сне, как тонет «Тимафайа».

– Он заслужил смерть. Они все ее заслужили. Всех троих следовало бы прирезать, как свиней, лишь за одни непристойные мысли о нашей сестре.

– Не говори так! – оборвал брата Асдрубаль. – Такая страшная смерть… Он лежал на земле и даже пошевелиться не мог, и только открывал и закрывал рот, словно выброшенная на берег рыба… Он смотрел прямо на меня, а тело его в это время била страшная дрожь. Он дрожал, ибо знал, что уже мертв. И он все дрожал и дрожал, отчего еще сильнее походил на рыбу, бьющуюся на дне лодки в отчаянной попытке спрыгнуть в воду… На какой-то миг мне показалось, что вот сейчас у него появится рыбий хвост… Он ударит им раз, другой – и все-таки спрыгнет за борт, вернется к жизни. Как бы я хотел, чтобы жизнь все-таки вернулась к нему!

– Дело сделано! Забудь об этом!

– Ты ведь знаешь, что я никогда не смогу этого забыть… То, что произошло этой ночью, навсегда останется с нами, брат, образ покойника будет преследовать нас до самой смерти. Уж в этом-то ты можешь быть уверен.

Себастьян Пердомо не стал отвечать, сосредоточив все свое внимание на зарифлении паруса. Сейчас, чтобы благополучно подогнать баркас к небольшому молу, служащему волнорезом и причалом одновременно, ему приходилось маневрировать в полной темноте.

Асдрубаль схватил носовой конец и спрыгнул на берег с ловкостью, свойственной человеку, проведшему всю свою жизнь в отчаянных схватках с морем. Босыми ногами он уперся в мокрый, скользкий камень скалы, словно на пальцах его вместо ногтей росли изогнутые острые когти. Затем он одною рукою перехватил переданный братом тяжелый мешок, швырнул его на землю и, слегка подавшись вперед, умоляюще произнес:

– Позаботься об Айзе! Ты ведь знаешь, какого она натерпелась страху.

Себастьян молча кивнул. А потом он недвижно стоял на носу баркаса и смотрел, как его брат медленно исчезает в темноте, направляясь в сторону маяка.

Дон Матиас Кинтеро всем сердцем любил невысокую, слабую здоровьем женщину, у которой едва нашлось сил произвести на свет немощного, ей под стать, малыша. Роды окончательно истощили ее, и она оставила этот мир. Душа ее, должно быть, походила на птицу: долго, очень долго она пыталась вырваться из гнезда и подняться в небо, и наконец-то ей это удалось.

Капитан Кинтеро нашел утешение в тщедушном заморыше, которого оставила ему на память жена. Сын был его единственной радостью, и он тратил все силы на то, чтобы поднять его на ноги. В остальном жизнь его текла размеренно и однообразно. Он в одиночку накачивался лучшим вином со своих виноградников, играл в домино и позволял один раз в неделю своей худющей ключнице Рохелии, которую все звали Ель-Гирре, делать себе минет, благодаря чему снимал сексуальное напряжение до следующей субботы.

Оставалось лишь удивляться переменам, произошедшим в жизни этого тщеславного и могущественного человека, привыкшего красоваться в увешанной наградами военной форме. В свое время дон Матиас Кинтеро, благодаря своему другу, могущественному генералу Окампо, многого достиг и был в Мадриде не последним человеком. Однако и сын, и виноградники требовали все больше и больше его внимания. Потом умер Окампо, Германия проиграла войну, и дон Кинтеро понял, что время его подошло к концу. Он понял, что состариться ему суждено в деревне, наблюдая, как год за годом разрастаются его и без того немалые владения. Понял и смирился. К тому же на Лансароте он по-прежнему оставался всемогущим доном Матиасом, люди уважали и боялись его независимо от того, завладеет ли Окампо министерским креслом или умрет.

И там был его сын, слабый мальчик, который не перенес бы тяжелого мадридского климата.

Сын… который теперь мертв.

Ему сообщили о произошедшем, когда он находился в казино. В тот миг его голова была затуманена вином и сигарным дымом, а партия в «чамела»[6] была в самом разгаре. Вначале ему показалось, что все происходящее – сон, что кто-то рассказывает содержание фильма, увиденного в поселке, или пересказывает бредни местного безумца.

«Его не могут убить. Это – все, что у меня есть», – говорят, что услышав новость, он произнес именно эти слова.

И вот теперь сама его жизнь лежала перед ним, превращенная в окровавленное месиво, со свернутым на сторону от сильнейшего удара носом, со сломанной, словно карандаш, рукой, с рассеченным надвое сердцем…

– Кто это был?

– Какой-то пьяный рыбак.

– Ему не хватит и тысячи жизней, чтобы расплатиться.

Мертвецы всегда на самом деле всегда невиновны. Оправданием любому их прижизненному поступку служит смерть. И очень трудно согласиться с виной сына в собственной смерти, когда он перед тобой на обеденном столе, когда лицо его побелело, взгляд остановился, а тело застыло навеки.

Возможно, ни у кого не нашлось смелости рассказать дону Матиасу о том, что именно произошло, а может, он и слушать ничего не захотел.

– Пусть его приведут.

– Он в бегах.

– Пусть разыщут, достанут хоть из-под земли. Богом клянусь, мне не будет покоя, пока он не последует за моим сыном! Кто он?

– Асдрубаль Пердомо. Из семейства Марадентро, что живет на Плайа-Бланка… Люди крутые.

– Самыми крутыми на этой земле были красные… В войну. Теперь они все до одного мертвы.

– Но сейчас нет войны, дон Матиас.

– Знаю. Сейчас все намного хуже. В войну у меня не убили ни одного сына.

Все попытки вразумить его оказались напрасными. Дон Матиас отгородился от мира и закрылся в своем огромном старом доме с толстенными стенами. Каждый вечер он садился на крыльцо под перголой, где некогда любил работать с документами и разбираться с делами раскинувшегося у подножия Огненных гор виноградника, поджидая возвращения сына. Теперь он тоже ждал. Ждал, когда на его пороге появится человек, который приведет к нему убийцу сына.

Такую душевную боль он испытывал лишь раз в жизни, когда хоронил мать этого несчастного создания. Проходили дни, но ни время, ни тишина, ни уединение не помогали ему забыть то, что случилось, напротив, боль, грызущая, словно дикий зверь, его нутро, медленно превращалась в глухую, отчаянную злобу, в безумную жажду мести. И очень скоро он уверился в том, что, уничтожив Асдрубаля Пердомо, он сможет вернуть к жизни сына.

Только Рохелия Ель-Гирре, худая, как жердь, всегда молчаливая, в неизменном траурном платье, время от времени отваживалась подойти к дону Матиасу и принести ему поднос с едой. К еде, правда, он не прикасался. Тело его таяло так же, как таяла душа, и буквально за четыре дня он изменился до неузнаваемости.

Спустя две недели к нему наведался его верный партнер по «казино», лейтенант Альмендрос. Однако тот не принес никаких утешительных вестей.

– Парень все еще где-то прячется, хотя мы буквально по камешку перебрали остров. Родные его молчат, но мне все же удалось кое-что выведать. В ту ночь произошла ссора, и, похоже, нож принадлежал вашему сыну.

– У моего сына никогда не было ножа… Кто это говорит?

– Некий торговец скобяными изделиями из Арресифе. Он сам продал нож вашему сыну.

– Ему заплатили, чтобы говорил неправду. Но скоро его замучает совесть и он возьмет свои слова обратно.

Лейтенант, служивший в Цивильной гвардии, пристально посмотрел на своего друга, который за пятнадцать дней, казалось, превратился в столетнего старика. Они вместе выиграли четыре турнира и разделили не одну сотню обедов, и лейтенант научился ценить дона Матиаса, несмотря на его постоянно дурное настроение и гневное ворчание, когда кто-то ошибочно ставил не ту фишку. Сперва он ему сочувствовал из-за случившегося, но вскоре у него сложилось свое собственное мнение касательного того, что же все-таки произошло на Плайа-Бланка.

– Ваш сын вел себя неблагоразумно в ту ночь, – начал он нерешительно. – Он и его дружки приставали к девушке.

– Неправда! Я прекрасно его воспитал. Эта свинья – девка крайне распущенная, я наслышан о ней. Она сама заигрывала с ними до тех пор, пока не появился ее пьяный брат и, не сказав ни слова, ударил ножом моего сына….

– Все было совсем не так, дон Матиас…

– Я знаю, как оно было! – зло оборвал его капитан. – На Плайа-Бланка Марадентро считают себя королями. Этакие князьки! Они всегда делали то, что им вздумается, однако сейчас они столкнулись со мной – с капитаном Матиасом Кинтеро.

– Мне бы не хотелось, чтобы вы встали на зыбкий путь мести.

– А за что же еще мстить, как не за смерть сына? Моего единственного сына! Единственного родного мне человека! – Он широким жестом повел вокруг, указывая на плантации, раскинувшиеся перед ним, где каждая лоза была любовно обложена каменными стенками, защищающими ее от ветра. – Этому я посвятил все мои силы. Добился того, что на злой, вечно сухой земле стали вызревать прекрасные урожаи. Я стал делать вино «Кинтеро», каковому на всем архипелаге нет равных. Мальчик бы продолжил мое дело… Я бы отправил его учиться во Францию, а по возвращении купил бы часть «Херии», чтобы он исследовал там новые подвои… Он был очень умным и способным… – Он помотал головой, словно пытаясь отогнать от себя страшные мысли. – Кому, скажите, кому я теперь все это оставлю? Этой уродине Ель-Гирре и этому законченному козлу, ее мужу?!

Вразумить дона Матиаса, ослепленного злостью, было попросту невозможно, и лейтенанту Альмендросу не оставалось ничего другого, как признать свое поражением. Тем более что ему оставалось всего восемь дней до отпуска, и он никак не мог дождаться того момента, когда сможет посадить на корабль семью и спокойно отдохнуть летом, думать не думая об этом запутанном деле, от которого за версту разило неприятностями.

Лейтенант Альмендрос не стал рассказывать другу о скором отъезде и о том, что дело его сына он передал своим подчиненным. Напротив, он попытался было сменить тему, но было очевидно, что ничто не сможет отвлечь дона Матиаса от несчастья, вокруг которого постепенно начинала вращаться вся его жизнь.

– Где он может скрываться? – неожиданно прервал он монолог Альмендроса. – Ведь остров не такой уж и большой.

– Может быть, он уехал? Скорее всего, он сбежал на Тенерифе, к родственникам матери, а может, подрядился на одно из рыбацких суден, которые спускаются до Ла-Гуэры и Мавритании.

– Я его заставлю вернуться.

– Как?

– У меня есть одна идея…

– Не наживайте себе проблем, дон Матиас. Я вас понимаю и очень вам сочувствую, однако, когда речь заходит о законе, вы должны держать себя в руках. – Лейтенант Альмендрос сделал паузу, закурил сигарету и посмотрел на пальцы, покрытые несмываемым налетом никотина. – Я говорил с его родителями, и они мне пообещали, что он сам сдастся, как только вы успокоитесь и решите все же ознакомиться со свидетельскими показаниями.

– Какие это еще свидетели?

– Ребята, которые были в ту ночь с вашим сыном. – Лейтенант глубоко вздохнул. – Если они скажут правду, Асдрубаль покорно примет наказание, к которому его приговорят.

– Но зачем мне что-то читать? Ведь я и без того знаю правду: он предательски убил моего сына, да еще и ночью… Наверное, хотел его ограбить. – Дон Матиас произносил слова медленно, тщательно проговаривая каждую букву, словно пытался таким образом придать им еще больше значимости. – Или, может быть, он убил его потому, что это был мой сын… Эти свиньи никак не могут смириться с тем, что мы их победили, и теперь нападают из-за угла, мстят…

– Ох, полноте, дон Матиас! Не осложняйте дела. Война закончилась десять лет назад!

– Вы же видите, что они ничего не забыли… И я тоже!

Если бы лейтенант Альмендрос попытался убедить в своей правоте мула, он бы добился большего успеха, чем в случае с доном Матиасом Кинтеро. В воображении несчастного отца покойный навсегда должен был остаться милым юношей, из которого мог бы вырасти успешный и учтивый мужчина. В мыслях дона Матиаса не было места насильнику, первому выхватившему в драке нож.

Вечерело. Солнцу понадобилось лишь несколько минут, чтобы скрыться за вулканом острова Тимафайа, и редкие белые облака, постепенно приобретая красную окраску, устремились к югу, подталкиваемые бризом, дующим со стороны Фамара. Это был самый прекрасный час на острове, когда вулканы из черных постепенно становились желтыми, потом темно-красными и в конце коричневыми. Это был самый прекрасный час в доме капитана, когда дон Матиас усаживался на крыльце и рассказывал сыну о матери, о войне, о будущем, которого, как оказалось, для него не существовало.

– Наверное, было бы недурно, если бы ты привел в дом женщину, – обычно говорил дон Кинтеро. – Хорошую девушку, которая нарожала бы мне внуков. С ними в наш дом пришла бы радость, а то живем, словно в склепе. Рохелия с каждым годом худеет все больше и больше, словно высыхает на солнце. Кожа ее – дряблая, а когти на руках – как у хищной птицы, вот-вот вцепится в добычу. Она даже цыплят ворует. Ну а яйца мои только потому оставляет целыми, что я их после ее ласк каждый раз пересчитываю…

По правде говоря, дон Матиас Кинтеро прекрасно знал, что вот уже два года, как его сын связался с компанией неразборчивых молодчиков, каждый из которых уже давно потерял невинность во рту Рохелии.

Сын его к тому времени был уже мужчиной, и они могли говорить о таких делах, как мужчины. Однако при взгляде на сына, худого и слабого, дона Матиаса часто одолевали сомнения – сможет ли он продолжить род Кинтеро?

Без сомнения, величественный дом Кинтеро знавал лучшие времена. Дом этот был выстроен на самой вершине мрачной горы, и со временем жителям острова стало казаться, будто он, вырастая прямо из камня, превратился в настоящее сердце острова. Толстые стены дома наводили на мысли о средневековых замках. В его комнатах всегда царила благословенная прохлада, даже если казалось, что на улице от жары вот-вот загорятся виноградники.

Иногда, блуждая по дому, Кинтеро слышались смех многочисленных родственников и друзей. Иногда он видел детей, голоса которых некогда звенели в этих мрачных стенах. Они как угорелые носились из комнаты в комнату, выскакивали во двор, бежали в сад, в тень старых смоковниц…

Где же они все теперь? Как же так случилось, что все эти люди исчезли, ушли один за другим, ничего после себя не оставив? Каждый раз ему приходилось напрягать память, чтобы восстановить историю то одного, то другого гостя дома. И каждый раз он приходил к одному и тому же неутешительному выводу: всему виной был смертоносный ветер времени, чьи порывы унесли в страну забвения и эти радостные голоса, и этот веселый смех.

Его предки всю свою жизнь боролись и побеждали, бессильны они были лишь перед временем, бесконечно сильным и бесконечно жестоким. Теперь могилы его братьев были разбросаны по всему свету, словно беспощадная рука судьбы выхватывала их из жизни и, как следует размахнувшись, отбрасывала подальше. В памяти до сих пор всплывал образ жены, чистой и хрупкой, словно созданной из хрусталя. Он до сих пор не понимал, как она не рассыпалась на тысячу осколков, когда он впервые проник в нее в их первую брачную ночь… Ночь, после которой стены их старого дома постепенно стали пропитываться запахом смерти, по мере того как из дверей выносили усопших.

Скоро в многочисленных комнатах дома не осталось ни одной кровати, на которой кто-нибудь да не умер… И только его сын, последняя его надежда на то, что род Кинтеро не прервется, предпочел умереть далеко от дома, среди камней какой-то забытой богом и людьми тропы.

Почему так вышло?

Временами он задавался вопросом: возможно ли, что тот грязный рыбак уже давно возненавидел его сына и лишь ждал подходящего момента, чтобы хладнокровно вонзить нож ему в сердце? Как бы там ни было, последние надежды дона Кинтеро из Мосаги растворились во рту ненасытной Рохелии – так вулканическая лава, живая и пылающая, в один миг холодеет и превращается в камень, стоит ей лишь коснуться холодных морских вод.

Дон Матиас Кинтеро с детства ненавидел море – после того, как оно проглотило его кузена Андреса на его глазах. Произошло это в Фамаре. С тех самых пор он всегда поворачивался спиной к океану, который казался ему злым и враждебным. Ему словно что-то подсказывало, что океан и его люди однажды принесут в его дом несчастье.

Он остался в одиночестве и равнодушно наблюдал за тем, как со всех сторон на имение наползает ночная тьма. Дону Кинтеро казалось, что вся его жизнь со смертью сына превратилась в одну сплошную, никак не заканчивающуюся ночь, что теперь он обречен метаться во мраке среди теней и отчаянно ждать наступления холодного рассвета, который, скорее всего, не принесет облегчения и не избавит его от душевных мук.

Вокруг было пугающе тихо. Даже ветер-полуночник, который когда-то каждую ночь на цыпочках пробегал по стенам дома и прыгал по виноградным листьям, теперь мчался прочь от дверей помеченного смертью дома. Он улетал, все быстрее и быстрее, чтобы начать свою песню где-нибудь на подступах к Масдаче, а потом, подпрыгивая, взобраться на самую вершину вулкана Фемес, весело броситься вниз, к Плайа-Бланка, туда, где ликовал Пердомо Марадентро, уничтоживший род Кинтеро из Мосаги.

Он так и остался сидеть в одиночестве, пережевывая злобу и лелея жажду мести. В конце концов дон Кинтеро решил, что на острове больше нет справедливости и пора уже действовать самому, начать охоту на убийцу и дать всем понять – тот, кто поднял руку на одного из Кинтеро, заплатит за свое преступление кровью.

Когда Ель-Гирре явилась со своим проклятым подносом, он отстранил его резким движением руки.

– Унеси это! – прохрипел дон Кинтеро. – Я не голоден. Унеси и позови своего мужа… Завтра, как только рассветет, он должен спуститься в Арресифе и отправить телеграмму.

– Телеграмму? – удивилась старая карга. – Кому?

– Человеку, который знает, как следует поступать с мерзавцами.

В ту ночь, когда родилась Айза, начался дождь. Он шел долго, очень долго, и подарил много радости жителям бесплодного, каменистого острова. Хлынувшая с неба вода напитала землю и наполнила до краев хранилища. Люди собирали в ладони тяжелые прохладные капли и умывались с таким наслаждением, будто не видели пресной воды со времен Ноя.

Девять дней дождя там, где приходилось ждать по девять лет, пока на землю упадет хоть одна капля, занесенная сюда неизвестно каким ветром. И стоит ли удивляться, что событие это было для жителей острова столь важным, что в книгах муниципального совета даже были сделаны соответствующие записи. Тогда же Сенья Флорида, умевшая предсказывать судьбу по внутренностям акулы маррахо, заявила: небеса так обрадовались рождению внучки старого Езекиеля Марадентро, что решили преподнести всем жителями острова бесценный дар – дождь.

Однако все знали, что Сенья Флорида с каждым днем становилась все глупее и глупее и в последнее время частенько несла околесицу.

А спустя две недели по всему острову распустились миллионы цветов, пробивавшиеся даже сквозь трещины в лаве, а бесплодные камни Рубикона впервые превратились в роскошное пастбище, где козы и верблюды могли наконец-то наесться вдоволь. В тот же день, когда новорожденной исполнился месяц, из-за мыса Папагойо приплыл косяк прыгающей макрели: казалось, рыба ждала, когда рыбаки, не прикладывая никаких усилий, лишь вытянув руку, ее поймают. Тут уже даже самые отчаянные реалисты были вынуждены признать, что всеми этими чудесами жители острова обязаны очаровательной зеленоглазой малышке, родившейся в семье Пердомо.

– У нее барака, – утверждал Мавритании Абдул, который три года назад чуть не утонул при крушении судна в Пуэрто Муелас, после чего навсегда остался на острове. – Говорю вам, у нее барака – дар божий. Вокруг нее всегда будут происходить чудеса, пока она навечно не отдаст сердце мужчине.

Айзе не исполнилось еще и пяти лет, когда с ней произошло очередное чудо. Находящийся в гоне, разъяренный верблюд, чуть не затоптавший до смерти Марсиала, неожиданно затих, стоило девочке лишь приказать ему остановиться. Позже она стала предсказывать кораблекрушения, которые затем непременно происходили у берегов острова, а также рассказывать о приближении самых свирепых ветров сирокко. Она умела снимать жар и убирать даже самые большие опухоли. А в тот день, когда у нее в первый раз пришли месячные, она предотвратила нашествие саранчи.

Сенья Флорида оказалась первой из ушедших в мир иной, кто явился Айзе во сне. Старуха, которая на тот момент вот уже два месяца как лежала в могиле, рассказала ей о месте, в котором она спрятала все свои сбережения и которое ее сын безрезультатно искал все это время.

Посему, когда Айза впервые увидела Дамиана Сентено в дверях дома, который он только что снял, она тут же явилась к матери и сказала, что явилось «зло».

– Почему это «зло»?

– Потому что оно живет в его взгляде и смотрит из татуировки на его правой руке. Каждый раз, как я вижу в снах кораблекрушения или беду, этот рисунок сливается с лицом умершего.

– Что еще за рисунок?

– Кровоточащее сердце, пронзенное штыком винтовки. Как-то в таверне я спросила Дамиана Сентено о том, что значит этот рисунок. И он хриплым голосом мне ответил: «Я сделал его в тот самый день, когда узнал, что красные убили мою мать в Барселоне. Эта татуировка не дает мне забыть о матери… И о красных тоже».

Тогда слова Дамиана Сентено так и остались без ответа. Лансароте всегда жил своей жизнью. Конечно, во времена Гражданской войны, с ее жуткой ненавистью и бесчисленными преступлениями, и здесь кое-кого сбросили в море с камнем на шее или столкнули в бездонную пропасть с самых высоких утесов Фамары. Однако ненависть и злоба хорошо жили лишь в больших городах. Лансароте же был слишком маленьким островом, чтобы его немногочисленные жители могли позволить себе роскошь бездумно убивать друг друга. Произойди это – и остров быстро бы превратился в бесплодную каменистую пустыню.

Однако слово «красные», произнесенное Дамианом Сентено и буквально сочащееся ненавистью, вызвало у многих страшные воспоминания. И вдруг для всех стало очевидно, что мирные годы так и не наступили.

Дамиан Сентено был человеком маленького роста и страшно худым, однако его хриплый голос всегда звучал так уверенно, что казалось, будто все силы его тщедушного тела сосредоточились именно в нем. Жалкий внешний вид Сентено мало кого мог обмануть: при первом же взгляде на него становилось понятно, что и в свои сорок с небольшим лет он может играючи уложить за раз троих молодцов.

Все в нем – и жуткая татуировка, и манера вечно приказывать, и гордая посадка головы, и длинные густые бакенбарды – выдавало закаленного в сотнях боях и в тысячах пьяных драк человека, настоящего короля улиц. Он никогда не застегивал до конца свою зеленую рубаху, и все видели длинный и тонкий шрам на его груди, оставшийся после удара ножом. Он носил его с гордостью, словно получивший орден солдат.

– Зачем сюда приехал?

– Провести отпуск… А что, я вам тут мешаю?

– Ни в коем случае. Однако чужаки не слишком-то часто повляются на нашем богом забытом острове… И надолго думаешь остаться?

– Пока не поймаю одну «рыбку»… Очень, знаете ли, меня интересует рыба.

– На Коста-дель-Моро рыба получше водится. Ты, случайно, не из Марокко приехал?

Дамиан Сентено пристально посмотрел на Хулиана ель-Гуанче и едва заметно улыбнулся, слегка оскалив белые, немного похожие на кроличьи зубы:

– Не, мне нужна другая рыба, там такой нет. И почему это вы решили, будто я приплыл из Марокко? Я ведь ни о чем таком не говорил.

– А чему тут удивляться? Там находятся основные силы терсио[7], а у меня племянник тоже легионер.

– Такой же умный, как и вы?

– Должно быть, это у нас семейное. – Дон Хулиан был не из тех людей, кто легко сдается. И годы не сломили в нем боевого духа. – Однажды став легионером, человек остается им до конца. На его лице словно особая отметина появляется. Много лет службы?

– Двадцать восемь. – Дамиан Сентено распахнул рубаху. – Видите этот шрам? Это память о высадке на Алхусемас. А в ноге я до сих пор ношу русскую пулю, полученную в Сталинграде.

– А этот, на груди?

– Один ефрейтор, который мне не подчинился в Рифиене… Я его прикончил его же собственным ножом.

– Здесь совсем недавно произошла похожая история. Один юноша вытащил в драке нож… Его же им и убили.

– Удивительное совпадение, – согласился Дамиан Сентено. – Правда, мне рассказывали по-другому. Один торговец признался, что на самом деле продал нож убийце…

– Это что-то новенькое.

– Позавчера, – уточнил Дамиан Сентено. – Он рассказал мне об этом позавчера. Ночью, в одном из баров Арресифе.

– Что ж, значит, и здесь странное совпадение. Знаешь, хотелось бы мне разобраться во всей этой чертовщине… Ты, случайно, не друг дона Матиаса Кинтеро?

– Капитана Кинтеро? – переспросил легионер, чем и выдал себя. – Ах да, конечно! Последние два года, что шла война, я имел честь служить под его началом.

– Погибший – его сын.

– Я и об этом слышал. А также я слышал, что убийца сорвался с крючка….

– Теперь я понимаю, какую «рыбу» ты собираешься ловить в наших водах.

Из таверны дон Хулиан ель-Гуанче прямо направился к дому своего кума, Абелая Пердомо, чтобы пересказать ему разговор, который несколько минут назад произошел между ним и Дамианом Сентено.

– Он даже не скрывает своих намерений, – завершил он свой рассказ. – И парень этот показался мне слишком самоуверенным. Похоже, что «рыбалка» его будет удачной.

– Я знала, что так будет, – сказала Аурелия, которая все это время молча слушала рассказ кума. – Дон Матиас заставил торговца изменить свои показания, и теперь последнее слово за этими юношами, друзьями убитого. – Она вздохнула, откладывая в сторону брюки, на которые в который уже раз накладывала заплаты. – Суд вынесет решение в пользу того, у кого больше денег… Бедный мой мальчик!

– Его пока еще не схватили. Да и найти его будет непросто. Уж как они старались, но все их старания прошли впустую, – спокойно заметил ее муж. – Я сам первый выступлю за то, чтобы наш сын понес справедливое наказание. Но он должен быть наказан лишь за то, что совершил. Однако сейчас мне становится страшно, потому как дон Матиас, без сомнения, затеял грязную игру… – И он обратился к куму: – Что намерен делать этот убийца, который надеется опередить местную полицию? Снова собирается перебрать остров по камешку?

– Не знаю, Марадентро, не знаю. Скажу лишь одно: не позволяй ему приближаться к мальчику, – медленно, с расстановкой произнес дон Хулиан. – Он не станет добиваться правды и ни в чем не поможет полиции. Единственное, на что он способен, – это преподнести голову твоего мальчика – еще одну голову! – дону Матиасу. Он настоящий головорез, которому самое место в тюрьме. Он опаснее мурены, выскочившей ненастной ночью на палубу. А ведь все знают: если она вонзает в кого-то свои зубы, то уже не отпустит жертву, пока ей не отсекут голову.

– Он нам принесет много бед, – тихо произнесла Айза, сидевшая все это время в своем уголке. – Даже дедушка дрожит, когда слышит его имя.

Старый Езекиель умер уже четыре года тому назад, однако все знали, что дух его так и остался на борту старого баркаса «Исла-де-Лобос» и сходил на землю только тогда, когда жаркими лунными ночами Айза ложилась спать с открытым окном. Они тогда подолгу разговаривали, и он ей рассказывал истории, произошедшие так давно, что никто уже, кроме него, о них и не помнил.

– Не вмешивай деда в эти дела, – оборвала ее мать. – Иначе ты и впрямь накличешь беду. Твои дурные предсказания и без того пугают меня. В конце концов, этот Дамиан Сентено всего лишь человек. Твой отец может одним ударом кулака проломить ему череп.

– Это мой страх говорит во мне, – последовал ответ дочери. – Асдрубаль убил, защищая меня. Папа же может убить, защищая Асдрубаля… Было бы намного лучше, если бы в ту ночь все шло своим чередом. Тогда сейчас все бы уже позабыли о произошедшем.

С этими словами она встала и вышла из комнаты той своей легкой, величественной походкой, которая, должно быть, досталась ей в наследство от какой-то императрицы, непонятно каким чудом имевшей в незапамятные времена отношение к семье Пердомо. Во всяком случае, никак иначе ее манеру держаться, столь несвойственную простым островитянам, объяснить было нельзя. Правда, Аурелия полагала, что ее дочь ступает так легко потому, что привыкла бродить по пляжу среди кружащих в воздухе теней. Девушка большую часть времени гуляла по колено в воде, беседуя с умершими и создавая миллионы миров, каждый из которых потом продолжал жить в ее воображении.

С детства она привыкла ходить по песку, перешагивая через накатывающие на берег волны, отчего ее ноги, длинные и всегда загорелые, сохраняли стройность, а упругие бедра мерно покачивались при каждом движении. Так что, если бы Айзу нельзя было бы сравнить с царицей, ее смело можно было бы сравнить с кошкой. Каждый раз, когда Айза вставала, она походила на львицу в засаде или на гепарда, приготовившегося сделать прыжок. Ее походка сводила мужчин с ума ничуть не меньше, чем ее высокая грудь или тонкое, чувственное лицо, на котором неизменно сохранялось отсутствующее выражение.

– Ваша малышка может принести на остров много бед, – пробормотал хриплым голосом дон Хулиан ель-Гуанче. – Уже один парень погиб из-за нее, и, помяните мое слово, это только начало. Юноши и дальше будут продолжать резать глотки друг другу.

– В случившемся нет ее вины, – ответила грустно Аурелия. – Она такой родилась и такой выросла.

– Нет вины… Пожалуй, что так. Однако вот она, такая, какая есть, и хотел бы я видеть, как все это ты объяснишь людям.

В том, что сказал дон Хулиан ель-Гуанче, для Айзы не было ничего нового. С тех пор как она стала женщиной, дочь Абелая уже успела привыкнуть к тому, что разговоры сразу прекращаются, стоит ей лишь войти в комнату, и тут же звучат вновь, стоит ей выйти.

Ей были противны взгляды мужчин, которые своими сальными глазами ощупывали ее тело, она ненавидела пересуды, легкие прикосновения и перешептывания. А слыша вслед глумливый свист, пошлые слова и колкие фразы, она чувствовала себя оскорбленной.

Она любила вспоминать детские годы, когда могла свободно гулять по пляжу, гладя ногами нежный песок и млея от ласковых прикосновений накатывающейся воды. Только она одна знала, что вода приносит к берегу мелкую рыбешку, которая, играя, касается ее ног. Это были благословенные годы, когда она могла себе позволить остаться наедине с героями своих любимых книг, страсть к которым зародила в ее душе мать. Тогда она еще не привлекала к себе десятки взглядов, сейчас же самая невинная прогулка по пляжу оборачивалась непристойным спектаклем.

Почему люди так изменились?

Почему она перестала быть Айзитой Марадентро, которую мужчины могли послать за табаком, а матери попросить присмотреть за детьми? Почему она перестала быть малышкой Абелая, которая умела избавлять от жара или предсказывать время, когда пойдут валом тунец или сардины? Почему женщины нехотя стали пускать ее в свои дома в час, когда там находятся их мужья? И почему мужчины столь настойчиво зазывают ее в гости, когда их жены уходят по делам?

Неужели они не понимают, что она все та же девочка, какой была, и любит она по-прежнему те же вещи, какие и любила? Это тело ее вздумало измениться, но не душа. Она все еще предпочитала шить платья своей старой кукле или восхищаться морем, думая о Мобе Дике или Сандкане, чем выслушивать сомнительные комплименты мужчин, так и норовивших до нее дотронуться. Она не понимала их намеков, однако в обещании подарить узорчатый платок, бронзовый браслет или цветастую блузку она чувствовала скрытую опасность.

– С тобой то же самое происходило, мама?