Алмазная колесница Акунин Борис

Слог первый, имеющий некоторое отношение к Востоку

В тот день, когда ужасный разгром русского флота у острова Цусима приближался к концу и когда об этом кровавом торжестве японцев проносились по Европе лишь первые, тревожные, глухие вести, – в этот самый день штабс-капитан Рыбников, живший в безымянном переулке на Песках, получил следующую телеграмму из Иркутска:

«Вышлите немедленно листы следите за больным уплатите расходы».

Штабс-капитан Рыбников тут же заявил своей квартирной хозяйке, что дела вызывают его на день-на два из Петербурга и чтобы поэтому она не беспокоилась его отсутствием. Затем он оделся, вышел из дому и больше уж никогда туда не возвращался.

День у Василия Александровича поначалу складывался самым обычным образом, то есть ужасно хлопотно. Доехав на извозчике до центра города, далее он перемещался исключительно пешком и, несмотря на хромоту (штабс-капитан заметно приволакивал правую ногу), успел посетить невероятное количество мест.

Начал с комендантского управления, где разыскал письмоводителя из учётно-транспортного отдела и с торжественным видом вернул ему занятый третьего дня рубль. Потом наведался на Симеоновскую площадь, в Главное управление казачьих войск, справиться о ходатайстве, поданном ещё два месяца назад и увязшем в инстанциях. Оттуда переместился в Военно-железнодорожное ведомство – он давно добивался места архивариуса в тамошнем чертёжном отделении. В тот день его маленькую, суетливую фигуру видели и в Управлении генерал-инспектора артиллерии на Захарьевской, и Управлении по ремонтированию на Морской, и даже в Комитете о раненых на Кирочной (Рыбников никак не мог получить справку о контузии в голову под Ляояном).

Повсюду юркий армеец успел примелькаться. Служащие небрежно кивали старому знакомому и поскорей отворачивались, с подчёркнуто озабоченным видом углубляясь в бумаги и деловые беседы. По опыту было известно, что если штабс-капитан привяжется, то вымотает всю душу.

Василий Александрович некоторое время крутил стриженой башкой, шмыгал сливообразным носом – выбирал жертву. Выбрав, бесцеремонно садился прямо на стол, начинал раскачивать ногой в потрёпанном сапоге, размахивать руками и нести всякий вздор: о скорой победе над японскими макаками, о своих военных подвигах, о дороговизне столичной жизни. Послать его к черту было нельзя – все-таки офицер, ранен при Мукдене. Рыбникова поили чаем, угощали папиросами, отвечали на его бестолковые вопросы и поскорее сплавляли в другой отдел, где всё повторялось сызнова.

В третьем часу пополудни штабс-капитан, заглянувший по снабженческому делу в контору Санкт-Петербургского арсенала, вдруг взглянул на свои наручные часы с сияющим, словно зеркальце, стеклом (все тысячу раз слышали историю этого хронометра, якобы подаренного пленным японским маркизом) и ужасно заторопился. Подмигнув жёлто-коричневым глазом, сказал двум экспедиторам, совершенно замученным его трескотнёй:

– Славно поболтали. Однако виноват, должен покинуть. Антр-ну, любовное свидание с прекрасной дамой. Томленье страсти и все такое. Как говолят япоськи, куй железный, пока голячий.

Хохотнул, откланялся.

– Ну и фрукт, – вздохнул первый экспедитор, молоденький зауряд-прапорщик. – А вот ведь нашёл себе какую-то.

– Врёт, интересничает, – успокоил его второй, в том же чине, но гораздо старше годами. – Кто на этакого мальбрука польстится?

Умудрённый жизненным опытом экспедитор оказался прав. В квартире на Надеждинской, куда Рыбников долго добирался с Литейного проходными дворами, его ждала не прекрасная дама, а молодой человек в крапчатом пиджаке.

– Ну что же вы так долго? – нервно воскликнул молодой человек, отворив на условленный стук (два раза, потом три, потом после паузы ещё два). – Вы Рыбников, да? Я вас сорок минут жду!

– Пришлось немного попетлять. Так, показалось что-то… – ответил Василий Александрович, пройдясь по крохотной квартирке, причём заглянул даже в уборную и за дверь чёрного хода. – Привезли? Давайте.

– Вот, из Парижа. Мне, знаете ли, было велено не сразу в Петербург, а сначала заехать в Москву, чтобы…

– Знаю, – не дал ему договорить штабс-капитан, беря два конверта – один потолще, второй совсем тонкий.

– Границу пересёк очень легко, даже удивительно. На чемодан не взглянули, какой там простукивать. А в Москве встретили странно. Этот Дрозд был довольно нелюбезен, – сообщил крапчатый, которому, видимо, очень хотелось поговорить. – В конце концов, я рискую головой и вправе рассчитывать…

– Прощайте, – вновь оборвал его Василий Александрович, не только рассмотрев, но и прощупав оба конверта пальцами вдоль швов. – Сразу за мной не выходите. Пробудьте здесь не меньше часа – потом можете.

Выйдя из подъезда, штабс-капитан покрутил головой влево-вправо, зажёг папироску и своей всегдашней походкой – дёрганой, но на удивление резвой – зашагал по улице. Мимо грохотал электрический трамвай. Рыбников вдруг ступил с тротуара на мостовую, перешёл на бег и ловко вскочил на подножку.

– Ва-аше благородие, – укоризненно покачал головой кондуктор. – Этак только мальчишки делают. Неровен час сорвались бы… У вас вон ножка хромая.

– Ничего, – бодро ответил Рыбников. – Русский солдат как говорит? Или грудь в крестах, или голова в кустах. А и погибну – не беда. Круглый сирота, плакать некому… Нет, братец, я только так, на минутку, – отмахнулся он от билета и в самом деле через минуту тем же мальчишечьим манером соскочил на проезжую часть.

Увернулся от пролётки, нырнул под радиатор авто, разразившегося истеричным рёвом клаксона, и шустро захромал в переулок.

Здесь было совсем пусто – ни экипажей, ни прохожих. Штабс-капитан вскрыл оба конверта. Коротко заглянул в тот, что потолще, увидел учтивое обращение и ровные ряды аккуратно выписанных иероглифов, читать повременил – сунул в карман. Зато второе письмо, написанное стремительной скорописью, всецело завладело вниманием пешехода.

Письмо было такое.

«Мой дорогой сын! Я доволен тобой, но пришло время нанести решительный удар – теперь уже не по русскому тылу, и даже не по русской армии, а собственно по России. Наши войска исполнили всё, что могли, но истекли кровью, силы нашей промышленности на исходе. Увы, Время не на нашей стороне. Твоя задача сделать так, чтобы Время перестало быть союзником русских. Нужно, чтобы под царём зашатался трон и ему стало не до войны. Наш друг полковник А. сделал всю предварительную работу. Твоя задача – передать отправленный им груз в Москву, известному тебе адресату. Поторопи его. Больше, чем три-четыре месяца нам не продержаться.

И ещё. Очень нужна серьёзная диверсия на магистрали. Любой перерыв в снабжении армии Линевича даст отсрочку неминуемой катастрофы. Ты писал, что думал об этом и что у тебя есть идеи. Примени их, время пришло.

Знаю, что требую от тебя почти невозможного. Но ведь тебя учили: «Почти невозможное – возможно».

Матушка просила передать, что молится за тебя.»

По прочтении письма на скуластом лице Рыбникова не отразилось никаких чувств. Он чиркнул спичкой, поджёг листок и конверт, бросил на землю и растёр пепел каблуком. Пошёл дальше.

Второе послание было от военного агента в Европе полковника Акаси и почти целиком состояло из цифр и дат. Штабс-капитан пробежал его глазами, перечитывать не стал – память у Василия Александровича была исключительная.

Снова зажёг спичку, и пока листок горел, посмотрел на часы, поднеся их чуть не к самому носу.

Здесь Рыбникова ожидал неприятный сюрприз. В зеркальном стёклышке японского хронометра отразился человек в котелке и с тросточкой. Этот господин сидел на корточках, разглядывая что-то на тротуаре – именно на том месте, где штабс-капитан минуту назад спалил письмо от отца.

Письмо – ерунда, оно было сожжено дотла, Василия Александровича больше встревожило другое. Он уже не первый раз подглядывал в своё хитрое стёклышко и прежде никого у себя за спиной не видел. Откуда взялся человек в котелке, вот что было интересно.

Как ни в чем не бывало, Рыбников двинулся дальше, посматривая на часы чаще прежнего. Однако сзади снова никого не было. Чёрные брови штабс-капитана тревожно изогнулись. Исчезновение любопытного господина озаботило его ещё больше, чем появление.

Зевая, Рыбников свернул в подворотню, откуда попал в безлюдный каменный двор. Кинул взгляд на окна (они были мёртвые, нежилые) и вдруг, перестав хромать, перебежал к забору, отделявшему двор от соседнего. Изгородь была высоченная, но Василий Александрович проявил сказочную пружинистость – подскочил чуть не на сажень, схватился руками за край и подтянулся. Ему ничего не стоило перемахнуть на ту сторону, но штабс-капитан ограничился тем, что заглянул через край.

Соседний двор оказался жилой – по расчерченному мелом асфальту прыгала на одной ноге тощая девчонка. Другая, поменьше, стояла рядом и смотрела.

Рыбников перелезать не стал. Спрыгнул вниз, отбежал обратно в подворотню, расстегнул ширинку и стал мочиться.

За этим интимным занятием его и застал человек в котелке и с тросточкой, рысцой вбежавший в подворотню.

Остановился, замер как вкопанный.

Василий Александрович засмущался.

– Пардон, приспичило, – сказал он, отряхиваясь и одновременно жестикулируя свободной рукой. – Свинство наше российское, мало общественных латрин. Вот в Японии, говорят, сортиры на каждом шагу. Оттого и не можем побить проклятых мартышек.

Лицо у торопливого господина было насторожённое, но видя, что штабс-капитан улыбается, он тоже слегка раздвинул губы под густыми усами.

– Самурай – он ведь как воюет? – продолжал балагурить Рыбников, застегнув штаны и подходя ближе. – Наши солдатушки окоп доверху загадят, а самурай, косоглазая образина, рису натрескается – у него натурально запор. Этак неделю можно до ветру не ходить. Зато уж как с позиции в тыл сменится, дня два с толчка не слезает.

Очень довольный собственным остроумием, штабс-капитан зашёлся визгливым смехом и, словно приглашая собеседника разделить свою весёлость, легонько ткнул его пальцем в бок.

Усатый не засмеялся, а как-то странно икнул, схватился за левую половину груди и сел на землю.

– Мамочки, – сказал он неожиданно тонким голосом. И ещё раз, тихо. – Мамочки…

– Что с вами? – переполошился Рыбников, оглядываясь. – Сердце схватило? Ай-ай, беда! Я сейчас, я врача! Я мигом!

Выбежал в переулок, но там торопиться передумал.

Лицо его сделалось сосредоточенным. Штабс-капитан покачался на каблуках, что-то прикидывая или решая, и повернул обратно в сторону Надеждинской.

Слог второй, в котором обрываются две земные юдоли

Евстратий Павлович Мыльников, начальник службы наружного наблюдения Особого отдела Департамента полиции, нарисовал в медальончике серп и молот, по бокам изобразил двух пчёлок, сверху фуражку, внизу, на ленточке, латинский девиз: «Усердие и служба». Наклонил лысоватую голову, полюбовался своим творением.

Герб рода Мыльниковых надворный советник составил сам, с глубоким смыслом. Мол, в аристократы не лезу, своего народного происхождения не стыжусь: отец был простым кузнецом (молот), дед – землепашцем (серп), но благодаря усердию (пчёлки) и государевой службе (фуражка) вознёсся высоко, в соответствии с заслугами.

Права потомственного дворянства Евстратий Павлович получил ещё в прошлом году, вкупе с Владимиром третьей степени, но Геральдическая палата всё волокитствовала с утверждением герба, всё придиралась. Серп с молотом и пчёлок одобрила, а на фуражку заартачилась – якобы слишком похожа на коронетку, предназначенную лишь для титулованных особ.

В последнее время у Мыльникова образовалась привычка: пребывая в задумчивости, рисовать на бумажке милую сердцу эмблему. Поначалу никак не давались пчелы, но со временем Евстратий Павлович так наловчился – любо-дорого посмотреть. Вот и теперь он старательно заштриховывал чёрные полоски на брюшке тружениц, сам же нет-нет, да и поглядывал на стопку, что лежала слева от его локтя. Документ, погрузивший надворного советника в задумчивость, назывался «Дневник наблюдения по гор. С.-Петербургу за почётным гражданином Андроном Семёновым Комаровским (кличка „Дёрганый“) за 15 мая 1905 года». Лицо, именующее себя Комаровским (имелись веские основания подозревать, что паспорт фальшивый), было передано по эстафете от Московского Охранного отделения на предмет установления контактов и связей.

И вот на тебе.

«Объект принят от филёра из московского Летучего отряда на вокзале в 7 час. 25 мин. Сопровождающий (филёр Гнатюк) сообщил, что в дороге Дёрганый ни с кем не разговаривал, из купе выходил только по естественной надобности.

Приняв объект, проследовали за ним на двух извозчиках до дома Бунтинга на Надеждинской улице. Там Дёрганый поднялся на четвёртый этаж, в квартиру №7 и более оттуда не выходил. Квартира №7 снята неким Цвиллингом, жителем Гельсингфорса, который однако появляется здесь крайне редко (последний раз, по свидетельству дворника, был в начале зимы).

В 12 час. 38 мин. электрическим звонком объект вызвал дворника. Под видом дворника к нему поднялся филёр Максименко. Дёрганый дал рубль, велел купить булку, колбасы и пару пива. В квартире кроме него, похоже, никого не было.

Принеся заказ, Максименко получил на чай сдачу (17 коп.). Обратил внимание на то, что объект сильно нервничает. Словно бы кого-то или чего-то ждёт.

В 3 часа 15 мин. в подъезд вошёл офицер, коему дана кличка «Калмык». (Штабс-капитан, с воротником интендантского ведомства, прихрамывает на правую ногу, небольшого роста, скуластый, волосы чёрные).

Поднялся в квартиру №7, но через 4 мин. спустился и направился в сторону ул. Бассейной. За ним отряжен филёр Максименко.

Дёрганый из подъезда не выходил. В 3 часа 31 мин. подошёл к окну, стоял, смотрел во двор, после отошёл.

Максименко до сего момента не вернулся.

Дежурство по наружному наблюдению ныне (8 час. вечера) сдаю команде старшего филёра Зябликова.

Ст. филёр Смуров»

Вроде бы коротко и ясно.

Коротко-то коротко, да ни хрена не ясно.

Полтора часа назад Евстратию Павловичу, только что получившему вышеприведённое донесение, протелефонировали из полицейского участка на Бассейной. Сообщили, что во дворе дома по Митавскому переулку обнаружен мёртвый мужчина с удостоверением на имя филёра Летучего отряда Василия Максименко. Десяти минут не прошло – надворный советник уж был на месте происшествия и лично убедился: да, Максименко. Признаков насильственной смерти, равно как следов борьбы или беспорядка в одежде никаких. Опытнейший Карл Степаныч, медицинский эксперт, безо всяких вскрытий сразу сказал: остановка сердца, по всем приметам.

Ну, Мыльников, конечно, попереживал, даже всплакнул о старом товарище, с которым прослужили бок о бок десять годков, в каких только переделках не бывали. Кстати, и Владимир, благодаря которому возник новый дворянский род, тоже добыт не без участия Василия.

В прошлом году, в мае месяце, от гонконгского консула поступило секретное сообщение, что в направлении Суэцкого канала, а именно в город Аден, следуют четыре японца под видом коммерсантов. Только никакие они не коммерсанты, а морские офицеры: два минёра и два водолаза. Собираются установить подводные бомбы по пути следования крейсеров Черноморской эскадры, отправленных на Дальний Восток.

Евстратий Павлович прихватил с собой шестерых лучших агентов, настоящих волкодавов (в том числе и покойника Максименку), махнули в Аден и там, на базаре, изобразив загулявших моряков, устроили поножовщину – порезали япошек к чёртовой тёще, а багаж ихний потопили в бухте. Крейсера прошли без сучка без задоринки. Их, правда, макаки потом всё одно разгрохали, но это уж, как говорится, не с нас спрос.

Вот какого сотрудника лишился надворный советник. Добро бы в лихом деле, а то остановка сердца.

Распорядившись насчёт бренных останков, Мыльников вернулся к себе на Фонтанку, перечёл донесение по поводу Дёрганого и что-то забеспокоился. Отрядил Леньку Зябликова, очень толкового паренька, на Надеждинскую – проверить квартиру №7.

И что же? Не подвело чутьё старого волкодава.

Десять минут назад Зябликов протелефонировал. Так, мол, и так, обрядился водопроводчиком, стал звонить-стучать в седьмую – никакого ответа. Тогда вскрыл дверь отмычкой.

Дёрганый висит в петле, у окна, на занавесочном карнизе. По всем признакам самоубийство: синяки-ссадины отсутствуют, на столе бумажка и карандаш – будто человек собирался написать прощальную записку, да передумал.

Послушал Евстратий Павлович взволнованную скороговорку агента, велел дожидаться экспертной группы, а сам уселся к столу и давай герб рисовать – для прояснения ума, а ещё более для успокоения нервов.

Нервы у надворного советника в последнее время были ни к черту. В медицинском заключении обозначено: «Общая неврастения как результат переутомления; расширение сердечной сумки; опухлость лёгких и частичное поражение спинного мозга, могущее угрожать параличом». Параличом! За всё в жизни платить приходится, и обычно много дороже, чем предполагал.

Вот и потомственный дворянин, и начальник наиважнейшего отделения, оклад шесть тысяч целковых, да что оклад – тридцать тысяч неподотчета, мечта любого чиновника. А здоровья нет, и что теперь всё злато земли? Евстратия Павловича мучила еженощная бессонница, а если уснёшь – того хуже: нехорошие сны, поганые, с чертовщиной. Пробудишься в холодном поту, и зуб на зуб не попадает. Все мерещится по углам некое скверное шевеление и словно подхихикивает кто-то, неявственно, но с глумом, а то вдруг возьмёт и завоет. На шестом десятке Мыльников, гроза террористов и иностранных шпионов, стал с зажжённой лампадкой спать. И для святости, и чтоб темноты по закутам не было. Укатали сивку крутые горки…

В прошлый год запросился в отставку – благо, и деньжонки подкоплены, и мызка прикуплена, в хорошем грибном месте, на Финском заливе. А тут война. Начальник Особого отдела, директор департамента, сам министр упрашивали: не выдавайте, Евстратий Павлович, не бросайте в лихое время. Как откажешь?

Надворный советник заставил себя вернуться мыслью к насущному. Подёргал длинный запорожский ус, потом нарисовал на бумажке два кружочка, между ними – волнистую линию, сверху – знак вопроса.

Два фактика, каждый сам по себе более-менее понятный.

Ну, умер Василий Максименко, не выдержало надорванное служебными тяготами сердце. Бывает.

Почётный гражданин Комаровский, черт его знает кто такой (москвичи позавчера зацепили у эсэровской конспиративной явки), повесился. Это с неврастениками-революционерами тоже случается.

Но чтоб два отчасти связанных между собою бытия, две, так сказать, пересекающиеся земные юдоли вдруг взяли и оборвались одновременно? Больно чудно. Что такое «юдоль», Евстратий Павлович представлял себе неявственно, но слово ему нравилось – он частенько воображал, как бредёт по жизни этой самой юдолью, узенькой и извилистой, зажатой меж суровых скал.

Что за Калмык? Зачем заходил к Дёрганому – по делу или, может, по ошибке (пробыл-то всего четыре минуты)? И что это Максименку в глухой двор понесло?

Ох, не нравился Мыльникову этот самый Калмык. Не штабс-капитан, а прямо какой-то Ангел Смерти (тут надворный советник перекрестился): от одного человека вышел – тот возьми да повесься; другой человек за Калмыком пошёл, да и окочурился по-собачьи, в поганой подворотне.

Мыльников рядом с гербом попробовал нарисовать косоглазую калмыцкую физию, но получилось непохоже – навыка не было.

Ах, Калмык-Калмык, где-то ты сейчас?

А штабс-капитан Рыбников, столь метко окрещённый филёрами (лицо у него и вправду было несколько калмыковатое), проводил вечер этого хлопотного дня в ещё большей суете и беготне.

После происшествия в Митавском переулке он заскочил на телеграф и отбил две депешки: одну местную, на станцию Колпино, другую дальнюю, в Иркутск, причём поругался с приёмщиком из-за тарифов – возмутился, что за телеграммы в Иркутск берут по 10 копеек за слово. Приёмщик объяснил, что телеграфные сообщения в азиатскую часть империи расцениваются по двойной таксе, и даже показал прейскурант, но штабс-капитан и слушать не хотел.

– Какая же это Азия? – вопил Рыбников, жалобно оглядываясь вокруг. – Вы слыхали, господа, как он про Иркутск? Да это великолепнейший город, настоящая Европа! Да-с! Вы там не бывали, так и не говорите, а я служил-с, три незабываемых года! Что ж это такое, господа? Грабёж среди бела дня!

Поскандалив, Василий Александрович переместился в очередь к международному окошку и отправил телеграмму в Париж, по срочному тарифу, то есть аж по 30 копеек за слово, но здесь уже вёл себя тихо, не возмущался.

Затем неугомонный штабс-капитан заковылял на Николаевский вокзал, куда поспел как раз к отходу девятичасового курьерского.

Хотел купить билет второго класса – в кассе не оказалось.

– Что ж, я не виноват, – с видимым удовольствием сообщил Рыбников очереди. – Придётся в третьем, хоть и офицер. Казённая надобность, не имею права не ехать. Вот-с шесть целковиков, извольте билетик.

– В третьем тем более нет, – ответил кассир. – Есть в первом, за 15 рублей.

– За сколько?! – ахнул Василий Александрович. – Я вам не сын Ротшильда! Я, если желаете знать, вообще сирота!

Ему стали объяснять, что нехватка мест, что количество пассажирских поездов до Москвы сокращено по причине военных перевозок. И этот-то билет, что в первый класс, освободился по чистой случайности, две минуты назад. Какая-то дама пожелала ехать в купе одна, а это запрещено постановлением начальника дороги, заставили пассажирку лишний билет сдать.

– Так что, берете или нет? – нетерпеливо спросил кассир.

Жалобно ругаясь, штабс-капитан купил дорогущий билет, но потребовал «бумажку с печатью», что более дешёвых билетов в наличии не было. Еле от него отвязались – отправили за «бумажкой» к дежурному по вокзалу, но штабс-капитан туда не пошёл, а вместо этого заскочил в камеру хранения.

Забрал оттуда дешёвенький чемодан и длинный узкий тубус, в каких обыкновенно носят чертежи.

А там уж пора было на перрон – дали первый звонок.

Слог третий, в котором Василий Александрович посещает клозет

В купе первого класса сидела пассажирка – надо полагать, та самая, которой железнодорожная инструкция не дозволила путешествовать в одиночестве.

Штабс-капитан хмуро поздоровался, очевидно, ещё переживая из-за пятнадцати рублей. На спутницу едва взглянул, хотя дама была хороша собой, даже не просто хороша, а хороша совершенно исключительно: акварельно-нежное личико, огромные влажные глаза из-под дымчатой вуальки, элегантный дорожный костюм перламутрового оттенка.

Прекрасная незнакомка Рыбниковым тоже не заинтересовалась. На «здрасьте» холодно кивнула, окинула одним-единственным взглядом заурядную физиономию попутчика, его мешковатый китель, рыжие сапоги и отвернулась к окну.

Раздался второй звонок.

Изящно очерченные ноздри пассажирки затрепетали, губки прошептали:

– Ах, скорей бы уж! – но адресовано восклицание было явно не соседу.

По коридору, топоча, пронеслись мальчишки-газетчики – один из респектабельной «Вечерней России», второй из бульварного «Русского веча». Оба вопили во все горло, стараясь перекричать друг друга.

– Скорбные вести о драме в Японском море! – надрывался первый. – Российский флот сожжён и потоплен!

Второй орал:

– Знаменитая шайка «Московских Лихачей» наносит удар в Петербурге! Раздета дама высшего света!

– Первые списки погибших! Множество дорогих сердцу имён! Зарыдает вся страна!

– Графиня Эн высажена из кареты в наряде Евы! Налётчики знали о спрятанных под платьем драгоценностях!

Штабс-капитан купил «Вечернюю Россию» с огромной траурной каймой, дама – «Русское вече», но приступить к чтению не успели.

Дверь внезапно открылась, и въехал огромный, не поместившийся в проем букет роз, сразу наполнивший купе маслянистым благоуханием.

Над бутонами торчала красивая мужская голова с холёной эспаньолкой и подкрученными усами. Радужно сверкнула бриллиантовая заколка на галстуке.

– Этто ещё кто такой?! – воззрился на Рыбникова вошедший, и чёрные брови грозно поползли вверх, однако в ту же секунду, приглядевшись к неказистой внешности штабс-капитана, красавец совершенно на его счёт успокоился и более вниманием не удостаивал.

– Лика! – воскликнул он, падая на колени и бросая букет под ноги даме. – Я люблю всею душою одну лишь тебя! Прости, умоляю! Ты же знаешь мой темперамент! Я увлекающийся человек, я артист!

Оно и видно было, что артист. Обладателя эспаньолки нисколько не смущала публика – а кроме выглядывавшего из-за «Вечерней России» штабс-капитана за интересной сценой наблюдали ещё и зрители из коридора, привлечённые умопомрачительным ароматом роз и звучными ламентациями.

Не стушевалась публики и прелестная дама.

– Всё кончено, Астралов! – гневно объявила она, откинув вуаль и сверкнув глазами. – И чтоб в Москве появляться не смел! – От умоляюще простёртых дланей отмахнулась. – Нет-нет, и слушать не желаю!

Тогда кающийся повёл себя странно: не вставая с колен, сложил руки на груди и глубоким, волшебнейшим тенором запел:

– Una furtiva lacrima negli occhi suoi spunto…

Дама побледнела, заткнула ладонями уши, но божественный голос наполнил собою купе, да что купе – заслушавшись, притих весь вагон.

Обворожительную мелодию Доницетти прервал третий звонок, особенно длинный и заливистый.

В дверь заглянул кондуктор:

– Господ провожающих прошу немедленно выйти, отправляемся. Сударь, пора! – коснулся он локтя чудесного певца.

Тот кинулся к Рыбникову:

– Уступите билет! Даю сто рублей! Тут драма разбитого сердца! Пятьсот!

– Не смейте уступать ему билет! – закричала дама.

– Не могу-с, – твёрдо ответил штабс-капитан артисту. – Рад бы, но безотлагательная казённая надобность.

Кондуктор утянул обливающегося слезами Астралова в коридор.

Поезд тронулся. С перрона донёсся отчаянный крик:

– Ликуша! Я руки на себя наложу! Прости!

– Никогда! – выкрикнула раскрасневшаяся пассажирка и вышвырнула великолепный букет в окно, засыпав весь столик алыми лепестками.

Обессиленно упала на бархатное сиденье, закрыла лицо пальчиками и разрыдалась.

– Вы благородный человек, – сказала она, всхлипывая. – Отказались от денег! Я так вам признательна! Выпрыгнула бы в окошко, честное слово!

Рыбников пробурчал:

– Пятьсот рублей деньги большущие. Я в треть столько не получаю, даже со столовыми и разъездными. Но служба. Начальство опозданий не прощает…

– Пятьсот рублей давал, фигляр! – не слушала его дама. – Перед публикой красовался! А в жизни – мелочный человек, экономист, – это слово она произнесла с безграничным презрением, даже всхлипывать перестала. – Живёт не по средствам!

Заинтересовавшись логическим противоречием, содержавшимся в этой реплике, Василий Александрович спросил:

– Виноват-с, недопонял. Так он экономен или живёт не по средствам?

– Средства у него огромные, да только он по ним не живёт! – объяснила спутница, уже не плача, а озабоченно разглядывая в зеркальце слегка покрасневший носик. Мазнула пуховкой, поправила золотистую прядку у лба. – В прошлом году получил почти сто тысяч, а прожили едва половину. Всё «на чёрный день» откладывает!

Тут она окончательно успокоилась, перевела взгляд на соседа и церемонно представилась:

– Гликерия Романовна Лидина.

Назвался и штабс-капитан.

– Очень приятно, – улыбнулась ему дама. – Я должна объяснить, раз уж вы оказались свидетелем этой безобразной сцены. Жорж обожает устраивать спектакли, особенно при зрителях!

– Он что, вправду артист?

Гликерия Романовна недоверчиво похлопала чуть не дюймовыми ресницами:

– Как? Вы не знаете Астралова? Тенор Астралов-Лидин. Его имя на всех афишах!

– Не до театров, – равнодушно пожал плечами Рыбников. – Некогда, знаете, по операм расхаживать. И средства не позволяют. Жалованье мизерное, пособие по ранению задерживают, а жизнь в Петербурге кусается. Извозчики по семидесяти копеек за пустяковую поездку дерут…

Лидина не слушала, да больше на него и не смотрела.

– Мы два года женаты! – сказала она, словно обращаясь не к своему прозаическому соседу, а к более достойной, сочувственно внимающей аудитории. – Ах, как я была влюблена! Теперь-то я понимаю, что не в него, а в голос. Какой у него голос! Стоит ему запеть, и я таю, он может вить из меня верёвки. И ведь знает это, негодяй! Видели, как он давеча запел, подлый манипулятор? Хорошо звонок помешал, а то у меня уже головокружение началось!

– Красивый господин, – позевывая признал штабс-капитан. – Должно быть, насчёт клубнички не дурак. Из-за того и драма?

– Мне и раньше рассказывали! – сверкнула глазами Гликерия Романовна. – В театральном мире доброжелателей хватает. Но я не верила. А тут собственными глазами! И где! В моей гостиной! И с кем? Со старой кокоткой Котурновой! Ноги моей больше не будет в этой осквернённой квартире! И в Петербурге тоже!

– Стало быть, в Москву перебираетесь, – резюмировал штабс-капитан. По тону было ясно, что ему не терпится закончить пустой разговор и уткнуться в газету.

– Да, у нас в Москве тоже квартира, на Остоженке. Жорж иногда берет на зиму ангажемент в Большом.

Здесь Рыбников спрятался-таки за «Вечернюю Россию», и дама была вынуждена умолкнуть. Нервно развернула «Русское Вече», пробежала глазами статью на первой странице, отшвырнула, пробормотав:

– Боже, какая пошлость! Раздетая, на дороге – ужасно! Неужто совсем-совсем раздетая? Кто же это «графиня Эн»? Вика Олсуфьева? Нелли Воронцова? Ах, неважно!

За окном тянулись дачи, рощицы, унылые огороды. Штабс-капитан увлечённо шелестел газетой.

Лидина вздохнула раз, другой. Молчание было ей в тягость.

– Что это вы читаете с таким интересом? – не выдержала она наконец.

– Да вот, списки офицеров, погибших за царя и отечество в морской баталии близ острова Цусима. Получено через европейские телеграфные агентства, из японских источников. Так сказать, скрижали скорби. Обещают продолжение в последующих номерах. Смотрю, нет ли кого из боевых товарищей. – И Василий Александрович с выражением, вкусно стал читать вслух. – «На броненосце „Князь Кутузов-Смоленский“: младший флагман контр-адмирал Леонтьев, командир корабля капитан первого ранга Эндлунг, казначей эскадры статский советник Зюкин, старший офицер капитан второго ранга фон Швальбе…»

– Ах, перестаньте! – всплеснула ручкой Гликерия Романовна. – Не хочу слушать! И когда только закончится эта ужасная война!

– Скоро. Коварный враг будет разгромлен христолюбивым воинством, – пообещал Рыбников, откладывая газету и доставая какую-то книжку, в чтение которой он немедленно погрузился с ещё большей сосредоточенностью.

Дама близоруко сощурилась, чтобы разглядеть заголовок, но книга была обернута коричневой бумагой.

Поезд заскрежетал тормозами, останавливаясь.

– Колпино? – удивилась Лидина. – Странно, курьерский никогда здесь не останавливается.

Рыбников высунулся из окна, окликнул дежурного:

– Почему стоим?

– Да вот, господин офицер, надобно пропустить вперёд литерный, со срочным военным грузом.

Пользуясь тем, что спутник отвернулся, Гликерия Романовна удовлетворила своё любопытство: быстро отвернула книжную обёртку, приложила к глазам хорошенький лорнет на золотой цепочке – и поморщилась. Книга, которую с таким увлечением читал штабс-капитан, называлась «ТОННЕЛИ И МОСТЫ. Краткий справочник для железнодорожных служащих».

К дежурному подбежал телеграфист с бумажной лентой в руке. Тот прочитал депешу, пожал плечами и махнул флажком.

– Что такое? – спросил Рыбников.

– Семь пятниц на неделе. Велено отправлять, не ждать литерного.

Поезд тронулся.

– Вы, должно быть, военный инженер? – поинтересовалась Гликерия Романовна.

– Почему вы взяли?

Признаваться, что подглядела название книги, Лидиной было неловко, но она нашлась – показала на кожаный тубус.

– Да вот. Это ведь для чертежей?

– А, да. – Василий Александрович понизил голос. – Секретная документация. Доставляю в Москву.

– А я думала, вы в отпуске. Навещаете семью или, может быть, родителей.

– Неженат. С каких прибытков семью заводить? Гол как сокол. И родителей не имею. Круглый сирота. Даже, можно сказать, сирота казанский – в полку за косоглазие дразнили татарвой.

После остановки в Колпине штабс-капитан как-то оживился, стал поразговорчивей, да и широкие скулы слегка порозовели.

Вдруг он взглянул на часы и поднялся.

– Пардон, выйду покурю.

– Курите здесь, я привыкла, – милостиво позволила Гликерия Романовна. – Жорж курит сигары. То есть курил.

Василий Александрович конфузливо улыбнулся:

– Виноват. Про покурить это я из деликатности. Не курю-с, лишний расход. На самом деле мне в клозет, по натуральной необходимости.

Дама с достоинством отвернулась.

Тубус штабс-капитан прихватил с собой. Поймав негодующий взгляд спутницы, извиняющимся тоном пояснил: