Обряд на крови Зверев Сергей

© Ашарс В., 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

…Сидел на кромке голого скального выступа. Смолил подряд вторую сигарету, не замечая горечи во рту. Бездумно. Бесчувственно. Устремляясь безразличным взглядом внутрь…

– А морок[1] идет, Андрюша! Язви его! – озаботился Семеныч, сердито и решительно потряс за плечо. – Не ровен час в верхах прихватит – намытаримся…

– На… мы… таримся, – повторил за стариком врастяжку, с раздумчивым придыханием, словно пробуя слово на вкус.

Тяжело поднялся. Поддернул за ремень лежавший рядом автомат. Забросил его за плечо и шагнул… назад…

Славкин

– Ну и на кой ты их отпустил? Опять какую-то комбинашку затеял?

– А что нам этих троих чернозадых «джигитов»-джанов, уважающих «Арарат», для убедительной картинки не хватает? По-моему – за глаза…

– Да ладно, колись уже… Я ж тебя как облупленного знаю…

– Да никуда они не денутся… У них же маячки – в прикладах…

– А по пути стволы не скинут?

– Не должны… Тайга же все-таки… Да пусть и сбросят… Я ж подстраховался.

– Ну ты и жучила!.. И их, и кержаков зачистить сразу – махом…

– А что мудрить?.. Пускай дотопают, а там – по «маячку» – и вся недолга…

Краев, пряча под нос кривоватую ироничную усмешку, вытянул из протянутой Саней пачки «Петра» сигарету, неторопливо размял ее в сильных мосластых пальцах с плоскими квадратными ногтями и, приподняв глаза, мазнул напарника ехидным взглядом:

– И как, старичок?.. Корешка-то не жалко?

– Жалко, Илюша… – у пчелки в жопке, – жестко отбрил его Славкин. – И не лезь, куда тебя не просят. Понял?

– Да все. Все. Не заводись, – примирительно пробасил Краев. – Я и не лезу… Это ж не моя замута. Мое дело – сторона.

Славкин отвернулся. Посмотрел через повисшее в воздухе сизое облачко едкого сигаретного дыма в лежащую под ногами глубокую лощину, где возле распластавшей широкие лопасти недвижных винтов камуфлированной вертушки несуетно сновали затянутые в черное фигурки «спецов», и, отступив на пару шагов в сторону от края обрыва, присел на замшелую, вросшую в землю колодину. С уже потерявшим остроту, пошедшим на спад раздражением дослушал удаляющийся хруст валежника под сапогами Краева, сорвал сухую травинку и машинально сунул ее в рот: «Уже борзеть помалу начинают, замудонцы. Пора, наверно, слегка и гайки крутануть». Поднял глаза. Ухмыльнулся и, вспомнив о «благодушно» «отпущенных на все четыре стороны» свидетелях, тихо, но твердо добавил: «А тебя, Андрюша, корешок ты мой ненаглядный, я, конечно же, доберу. Придется добрать[2]. Уж тут не обессудь. Такие правила. На войне, как на войне… Наивняк. Дурашка. Простофиля».

Андрей

Быстро, на глазах, стемнело. Черная беспросветная мгла со всех сторон окутала тайгу, и она притихла, буквально омертвела в предчувствии жуткого затяжного ненастья, словно отбитый от матери насмерть перепуганный тигренок под наброшенной на него звероловами суровой непроглядной холстиной. А через четверть часа с ходу, в мгновенье ока, налетел, набросился на нее с истошным озверелым воплем мощный шквалистый муссон. Затряс, замотал, забил в лихоманке, легко, как былинки, выдирая из земли с корнем неохватные подгнившие лесины, вздымая высоко в воздух перемешанную со снегом опавшую листву, древесную труху, обглоданные временем колодины, сухой валежник, с каким-то неистовым ожесточенным упорством нагромождая ввысь и без того непролазные, густо перевитые лианой старые буреломы.

Им крупно повезло. Буквально за несколько минут до начала урагана набрели на узкую, не больше полуметра, но сравнительно глубокую щель в отвесной базальтовой скале. Достаточно глубокую для того, чтобы с минимальным комфортом переждать ненастье, укрыться от сумасшедшего ветра и пронизанного крупными градинами леденящего дождя, с тонким разбойным посвистом несущегося почти параллельно земле.

Кое-как опустившись на корточки (широко расставленные колени все равно упирались в камень), Андрей Мостовой крепко сжал в руках цевье поставленного между ног автомата, откинулся спиной на стену и плотно сомкнул веки.

Гадко было у него на душе. Тяжело и гадко, как и всегда бывает, когда неожиданно столкнешься с чьей-то откровенной подлостью. Да к тому же исходящей не от какого-то совершенно чужого тебе человека, а от действительно близкого, знакомого с давних пор, от которого, казалось, ничего, подобного этой самой подлости, и ожидать-то не приходится.

Семеныч, понимая состояние Андрея, чувствуя, что творится у того внутри, пустыми разговорами его не донимал. Сидел, тихонечко примостившись рядом. И дышал-то через раз, совсем неслышно, боясь ненароком потревожить. Но доброе утешающее отеческое тепло его плеча словно понемногу заживляло рану на душе Мостового, исподволь удерживало Андрея от бурного выплеска давно забродившей дичайшей злости.

«Эх, Санек, Санек, – играл желваками Андрей, – какой же все-таки паскудной сволочью ты на поверку оказался?! И давно, похоже, скурвился, давно… если без малейших видимых угрызений совести решился на такое? Развел нас с дедом, как последних лохов, да еще и с такой непередаваемой непринужденной легкостью? Вот же режиссер, блин, гребаный! Все ведь рассчитал, все продумал? От первого и до последнего акта… До последнего? – резко распахнул глаза и нахмурился: – Что-то не слишком это тянет на последний? При такой-то сложной многоходовой комбинации?.. А стоило ли вообще огород-то городить?.. Что-то здесь не так? Что-то тут не вяжется, не срастается? Могли ведь они спокойно и без нас это все обтяпать? Естественно, могли! Мы же с Семенычем для них – только лишняя ненужная обуза?»

По всему выходило, что они со стариком во всей этой затянувшейся таежной алмазной «эпопее» – только сбоку припека, но что-то мешало Андрею согласиться с очевидным. Абсолютно не верилось ему, что начисто лишенная каких-либо сантиментов, гнусная бездушная «система», к которой, как выяснилось, и принадлежит теперь со всеми потрохами его старый «дружище» Славкин, могла бы допустить такую непозволительную, ничем не оправданную вольность: разрешить тому задействовать в сложной операции по экспроприации драгоценных камешков абсолютно ненужных, сторонних людей. Мало того – еще и после ее завершения без всякой насущной надобности оставить в живых этих опасных свидетелей. «Значит, – рассуждал Мостовой, – мы с дедом – вовсе не сторонние? А если так, то получается, что мы все еще топчем землю лишь потому, что не до конца доиграли написанную для нас роль… Но чем же еще мы можем им быть полезны? Что же еще нам с Семенычем надлежит доделать, чтобы в полной мере «заслужить» по контрольному выстрелу в затылок?»

Задумался над этим, и стало ясно – для того, чтобы ответить на этот вопрос, придется неторопливо и тщательно разматывать весь «клубок» без остатка, начиная с того самого момента, когда он впервые узнал о существовании этого сволочного, упрятанного в глухой тайге алмазного прииска. Придется вспоминать, долго и скрупулезно выстраивать в строгом хронологическом порядке все, что произошло с ним за последние без малого четыре года. И снова, как в страшный омут с головой, окунаться в прошлое. Возвращаться туда, как бы это ни было тяжело, как бы ни было невыносимо больно. «Но есть ли в этом хоть какой-то смысл?! – сжалось все в груди у Андрея. – Не пустая ли это затея? Да и возможно ли вообще найти первопричину всей этой долгой страшной кровавой мешанины?»

А годы эти были для него действительно страшными. Какая-то сплошная черная полоса, какая-то нескончаемая вереница бед. Другому бы, наверно, и на десяток жизней с лихвою хватило…

После увольнения из армии по сокращению штатов, чем только он ни занимался, чтобы семью прокормить. И таксовал, и челночил, и дикоросы в тайге промышлял. Ничем не гнушался. Ума, правда, хватило, чтобы ни в какие сомнительные дела не ввязываться. Решил для себя сразу и бесповоротно – только своим горбом, кровью и потом копейку заколачивать. И жизнь вроде как стала понемногу выправляться, налаживаться. Не так, чтобы с избытком, но на самые необходимые насущные семейные нужды денег уже вполне хватало. Казалось уже, что так и будет впредь – день ото дня все лучше, все стабильнее. Но не тут-то было. Все это хрупкое благополучие рухнуло и разлетелось на мельчайшие осколки в один злосчастный, злополучный день…

Андрей подрядился заготавливать кедровый орех. Благо и год выдался на редкость урожайным. Только паши, не ленись, и «счастье тебе непременно будет», как друзья балагурили. Вот они и пахали себе мирно втроем с Серегой и Петровичем. Но закончилось это жуткой кровавой драмой…

Предприниматель, на которого они работали, угодил в переплет криминальных разборок, и его «работяги», естественно, стали первой разменной монетой, приняли на себя первый удар конкурирующей группировки, претендующей на главенство в районе. Мостовому, единственному из троих членов бригады шишкарей, лишь по счастливой случайности удалось выжить во время налета бандитов на зимовье. Тяжело раненным, он бросился в тайгу, спасаясь от погони. И ему снова повезло. На помощь пришел Иван Семеныч Крайнов, добрый и отзывчивый старик. Он притащил обессилевшего, впавшего в беспамятство Мостового на волокуше в поселок. Вместе с местной фельдшерицей Таней Осиповой они спасли Андрея от неминуемой гибели.

Ценой неимоверных усилий удалось им тогда выжить, выбраться из затянувшейся кровавой передряги, и, пройдя через ад, они стали действительно близкими, сроднившимися друг с другом людьми.

По суду Мостовой все-таки получает условный срок, ведь отстаивая право на жизнь, он был вынужден пойти на непреднамеренное убийство. Но и этого вполне хватает для того, чтобы его жена, даже не попытавшись вникнуть в тонкости его таежных злоключений, подала на развод, не желая связывать свою дальнейшую жизнь с «отпетым уголовником».

Постепенно между Андреем и его спасительницей Татьяной Осиповой возникает настоящее чувство. И через полгода после кровавой драмы, зарегистрировав в сельсовете свои отношения, они вместе с Семенычем уезжают из поселка, отныне связанного для всех троих с непереносимо тяжелыми воспоминаниями. Перебираются в новый дом, построенный на арендованной в приграничной полосе земле. Спокойная, размеренная жизнь с Танюшкой и Семенычем в заповедной благословенной тишине безлюдного пограничья становится для Андрея после произошедшей с ним трагедии долгожданной и вполне заслуженной наградой за перенесенные мучения.

Безмятежные, безоблачные дни, похожие один на другой, как близнецы-братья. Совершенно безликие, но до самого края наполненные светом и любовью.

Тогда они были твердо уверены в том, что черная полоса в их жизни – безвозвратно позади, что больше ничто и никогда не сможет разрушить их простое и непритязательное человеческое счастье и снова отправить в черную бездну безнадежного отчаяния. Но как же быстро, как же ужасно все закончилось?!..

Глупая и внешне совершенно обыденная ссора Андрея с китайскими рыбаками, внаглую ведущими промысел у российского берега Уссури, становится отправной точкой новой и теперь уже поистине нескончаемой черной вереницы бед. Они похищают его жену Татьяну. Но зачем? С какой целью? Не слишком ли высокая плата за проявленную принципиальность в обыкновенном бытовом конфликте? Он мечется, теряется в догадках. Прозрение наступает не сразу, а только в тот момент, когда на «сцене» появляются совсем другие, жесткие и циничные, лица, ничуть не похожие на простоватых трудяг промысловиков. Они предъявляют Андрею ультиматум: возвращение жены в обмен на участие в их грязном наркобизнесе. И Мостовой безропотно, сразу же соглашается на все их условия. Тут же, не задумываясь о последствиях, берется вывезти через КПП из приграничной зоны «посылку» с наркотиками, еще наивно полагая, что таким нехитрым способом он сможет вернуть себе любимую женщину. Встреча с российским наркокурьером заканчивается для Андрея самым неожиданным образом. После «любезно» предоставленного ему телефонного разговора с Татьяной и новых туманных обещаний по поводу ее освобождения его зачем-то «отключают». Придя в сознание, он возвращается домой за «колючку» и только тогда понимает, что даже добросовестной и долгосрочной «пахотой» на своих новых работодателей не сможет купить у них свободу своей жены.

Ему приходится рассказать о произошедшем начальнику заставы Сергею Ковалеву, с которым за время проживания в приграничной полосе у них уже сложились достаточно тесные товарищеские отношения. Произведя тщательный осмотр машины Мостового, Ковалев находит очередную «передачку» (теперь уже – в обратную сторону), которую Андрей перевез через КСП, даже не подозревая о ее существовании. В ней оказывается увесистая пачка долларов и психотропные вещества.

Проведенная пограничными «спецами» успешная операция по задержанию прибывших с китайской стороны «приемщиков», зарождает в душе Мостового новую призрачную надежду на скорое освобождение его жены. Ведь ситуация, в его представлении, кардинально изменилась – теперь у погранцов есть серьезные козыри на руках. Да и сам начальник особого отдела отряда полковник Мальков клятвенно заверяет его в том, что в самом ближайшем времени путем обмена заложниками неприятный инцидент будет благополучно разрешен. Но время идет, а дело совершенно не сдвигается с мертвой точки. Красивые заверения фээсбэшника выходят на поверку голым пустословьем. И тогда Андрей с Семенычем, потеряв терпение, невзирая на настойчивые увещевания Ковалева и Малькова, бросаются на самостоятельные поиски российского наркокурьера, от которого Андрей получил первую «посылку».

Их долгие потуги приводят наконец к успеху – им удается вычислить и «схомутать» причастного к наркотрафику уголовника, который на «допросе с пристрастием» рассказывает о существовании в глухой тайге базовой лаборатории, где производится предназначенная для отправки в Китай «дурь». В голове Андрея зарождается план: проникнуть в бандитское логово и разжиться там чем-нибудь весомым, представляющим действительную ценность в глазах бандитов, чтобы впоследствии использовать этот «аргумент» при «оплате» за освобождение Татьяны. Понимая, что попытка пробраться вдвоем да без серьезной подготовки на хорошо охраняемую «базу» – верх безрассудства, Мостовой опять вынужден обратиться за помощью к Ковалеву. Во время телефонного разговора, в ходе которого начальник заставы неожиданно легко соглашается принять в предстоящей «операции» самое непосредственное личное участие, они договариваются о встрече. Оставив Семеныча и пленного уркагана на реке, Андрей идет на место рандеву, но вместо Сергея сталкивается там со знакомым местным участковым капитаном Омельченко. Однако старый знакомец ведет себя совсем неадекватно: он изымает у Мостового паспорт и под дулом пистолета отвозит задержанного в поселок якобы для установления его личности. Здесь Андрею предъявляется шитое белыми нитками, совершенно абсурдное обвинение в изнасиловании малолетки. «Работает» участковый грубо, топорно, явно надеясь на чью-то высокую поддержку. При первом же удобном случае Андрей решается на побег из-под стражи, но снова попадает в глубокий нокаут.

После «пробуждения» Мостовой узнает от Бельдина, скользкого сладкоречивого типа в «прикиде» медработника, что он находится в качестве «гостя» на той самой таежной базе, куда он и надеялся проникнуть, но только в другом качестве и другим способом. Но только теперь, после обращения за помощью к пограничникам, положение его значительно усложнилось, а освобождение его жены Татьяны по его вине, естественно, отодвигается на неопределенный срок. Однако Андрей, уже наученный горьким опытом, больше не верит никаким бандитским обещаниям. Он теперь рассчитывает только на свои силы и намерен бороться до конца.

Через некоторое время в «камеру» к Мостовому подсаживают Семеныча, также угодившего в лапы братвы.

В очередной раз доставленный для «задушевного разговора» к Бельдину, Андрей делает вид, что безоговорочно принимает навязанные ему правила игры. Путем искусного лицедейства ему удается уверить Бельдина в своей абсолютной лояльности, в том, что отныне он не намерен совершать никаких необдуманных, опрометчивых поступков, а будет лишь в точности выполнять все, что от него потребуют. Умиротворенный минорным тоном «дружеской» беседы с пленником, Бельдин, в конце концов, окончательно утрачивает бдительность и глупо подставляется. И Андрей в полной мере использует предоставленный ему судьбою шанс.

Дальнейшие события принимают необратимый характер. Прихватив ценного в их понимании заложника, понимая, что путь домой в данный момент для них безусловно отрезан, с большим трудом оторвавшись от бандитской погони, они с Семенычем все глубже и глубже уходят в глухую тайгу.

На первом же привале, после первого мало-мальски серьезного нажима пленник «колется». Он рассказывает о том, что «база», которую на местном уровне курирует мэр Зареченска, а на краевом – губернатор, это в первую очередь нелегальный алмазодобывающий прииск. А производство психотропной «дури» и ее последующий своеобразный «обмен» на произведенную в Китае «кислоту» – всего лишь его, Бельдина, личный побочный бизнес, налаженный на пару с начальником охраны без ведома местных и московских «хозяев». Кроме того, на свой страх и риск в нем принимает участие крупный предприниматель Ван Дэнлао, имеющий к тому же статус «официального» представителя китайской стороны в совместном российско-китайском криминальном алмазодобывающем предприятии. Именно тот, проявив свою «тупую» единоличную инициативу, и приказал выкрасть жену Мостового, чтобы с помощью примитивного шантажа вынудить Андрея стать очередным курьером для переброски «товара» через границу. Сообщает «врачилка» и еще одно крайне неприятное для Андрея известие – жизнь его, Бельдина, в глазах высоких «хозяев» да и того же Ван Дэнлао не стоит и ломаного гроша, а значит, надеяться обменять его на Татьяну – совершенно пустая затея.

В таежных дебрях, столкнувшись по неопытности с недавно опоросившейся, оберегающей свое потомство кабанихой, Бельдин получает серьезное ранение. Андрею и Семенычу приходится тащить его по таежным дебрям на волокуше. На счастье заложника, когда его уже окончательно разбивает «лихоманка», они встречают кержака Елизара, и тот приводит их в потаенный скит. Здесь Андрея и Семеныча определяют на постой к живущему на отшибе Трифону, отселенному из скита после тяжелого грехопадения, который, как следует из его последующих откровений, тоже имеет к бандюкам с «базы» свой личный счет. По его словам, он на пару со своим другом Егором еще задолго до появления прииска «старался», «мыл втихаря камешки» на этом месте. После того, когда «злыдни все колючкой обнесли», промысел пришлось прекратить, но Егор, не справившись с искушением, все-таки продолжил в одиночку бутарить[3], за что, в конце концов, и поплатился собственной жизнью.

Поддавшись на уговоры Елизара, выражающего резонное опасение, что бандиты с прииска, ведущие настойчивые поиски беглецов, в конце концов, выйдут к скиту и неминуемо ввергнут его обитателей в страшный грех смертоубийства, Андрей с Семенычем и подвизавшийся к ним «холодный»[4] кержак Трифон решают нанести по «базе» упреждающий удар. Но по пути к прииску Трифон вдруг совершает досадную «промашку» – палит по козам из винтовки рядом с необстрелянным мерином. Испуганный конь шарахается в сторону, «несет» и попадает в устроенную в лудёве[5] ловчую яму. «Опрометчивый» выстрел Трифона наводит Андрея на серьезные подозрения в том, что тот тоже каким-то образом связан с бандитами, и после обстрела с неожиданно вышедшей прямо на них приисковой «вертушки» Мостовой решает «прощупать» мутного кержака. Найденный в его подседельной суме спутниковый телефон окончательно укрепляет Мостового в его подозрениях насчет Трифона. Теперь он практически уверен в том, что скользкий заложный[6] заодно с приисковыми бандитами, а это значит, что кровожадные «варнаки» не только легко отслеживают по «маячку» все их таежные передвижения, а и прекрасно осведомлены обо всех их дальнейших планах. Взвесив все «за» и «против», Мостовой приходит к неутешительному выводу: теперь, когда безвозвратно потерян фактор внезапности, им уже не остается ничего другого, как отказаться от намеченного нападения на «базу» и вернуться в скит. И вернуться как можно быстрее, ведь теперь жизнь ни в чем не повинных кержаков и находящегося под их опекой раненого Бельдина буквально висит на волоске.

Произведя тщательный обыск в хате заложного, Мостовой находит в подполе целый шпионский арсенал, и припертый к стенке Трифон сознается в том, что он давно «приставлен» присматривать за прииском и ему «не велено» допускать туда посторонних. Из этого следует, что он все же является скорее временным союзником, чем противником для Андрея и Семеныча. Однако, как ни пытается и дальше давить на него Мостовой, назвать своих настоящих «работодателей» упертый кержак отказывается наотрез.

Неожиданно прибывший в скит на вертолете бандитский десант вынуждает Андрея прекратить допрос и, отбросив на время всякие сомнения, в известной мере довериться Трифону и решиться на то, чтобы вместе с ним вступить в неравный бой.

Подслушав разговор Бельдина с прилетевшим начальником приисковой охраны, Мостовой делает для себя новое ужасное открытие – он узнает о том, что таежный скит давно «приговорен» и все его обитатели, как следует из циничных откровений гнилого «врачилки», всего лишь – его потенциальные подопытные «кролики», предназначенные для испытания на них очередной партии психотропного оружия, изготовленного в приисковой лаборатории.

В самый разгар «разборки» с бандитами на выручку Андрею, Трифону и Семенычу самым чудесным образом приходят неожиданно прилетевшие в скит на вертолете пограничные «спецы», во главе которых стоит «начальник особого отдела отряда» полковник Мальков, что, естественно, вызывает немалое удивление у Мостового. Но чуть позже Андрей становится невольным свидетелем разговора, состоявшегося после боя между Мальковым и начальником заставы Ковалевым, и после неосторожно оброненных фээсбэшником слов, наконец, понимает, чем объясняется такая на первый взгляд неправдоподобная информированность и ретивость погранцов – погибший в последние минуты перестрелки Трифон «трудился» однозначно на их ведомство. А вполне возможно, что и персонально на Малькова.

Прощаясь с Мостовым, влюбленная в него дочь Елизара Глуша дарит Андрею намоленную ладанку[7] и обещает, на всякий случай, если его мирская жизнь «когда-нито» окончательно зайдет в тупик, оставить для него особую метку – «знак на кедре», чтобы он мог при надобности узнать, куда ушел их скит с «навеки замаранного» места.

Начальник погранзаставы Серега Ковалев настойчиво пытается успокоить Мостового, убедить его в том, что операция по уничтожению бандитской базы вовсе не свернута, а находится в завершающей стадии разработки и непременно будет осуществлена в самое ближайшее время. Но Андрей больше ему не верит, предполагая совсем иное – начальство Ковалева просто-напросто путем какого-то хитроумного шантажа пытается снять сливки с нелегального прииска, получить с него свою личную весомую долю прибыли.

Ковалев сообщает Андрею, что его жена Татьяна уже освобождена из неволи и в данный момент находится на излечении в военном госпитале после не слишком опасной передозировки наркотиков, на которые ее подсадили в Китае. Но радость Андрея преждевременна: по прибытии в госпиталь Мостовой узнает, что медикам так и не удалось ее спасти.

После смерти Татьяны, продав дом за «колючкой», Андрей с Семенычем возвращаются в Ретиховку и, поселившись в старой хате старика, долгое время живут как законченные бирюки, не поддерживая никаких отношений с односельчанами и только наедине друг с другом переживая свою страшную невосполнимую потерю.

Мостовой всеми силами старается обмануть Семеныча, уверить его в том, что давно благоразумно смирился со своей участью и вовсе не намерен сводить счеты с бандюками. И через какое-то время ему удается усыпить внимание старика. Но на самом деле он и не думает сдаваться. План справедливой, изощренной, продуманной до мельчайших деталей мести постепенно зарождается и зреет в его голове.

Но теперь, ощущая гнетущую тяжесть внутри, Андрей больше не хочет убивать своих врагов и снова брать на душу страшный смертный грех. Отныне он будет их жестоко и беспощадно калечить, чтобы лишить всех радостей жизни, чтобы превратить эту их поганую гнусную никчемную житуху в настоящую пытку, в настоящий беспросветный ад. Приняв решение начать свою «вендетту» с местного куратора «базы» мэра Зареченска Сукоткина, Мостовой его оскопляет. А потом, сознавая, что с этой минуты ходит по лезвию бритвы, что шансов уцелеть у него уже не осталось, улетает в Санкт-Петербург, чтобы попрощаться с близкими людьми – бывшей женой и дочерью, а также побывать на могиле отца и матери.

На обратном пути Андрей «случайно» встречает на перроне железнодорожного вокзала своего старого сослуживца Славкина, с которым прошли далекие лейтенантские годы. И после рассказа Сани о его дальнейшей службе командиром разведроты в Афганистане, в свою очередь, делится с ним воспоминаниями о своих треклятых таежных злоключениях. Выслушав откровения друга, Славкин тут же изъявляет горячее желание немедленно подключиться к его справедливой «вендетте», аргументируя это тем, что имеет однозначно более богатый по сравнению с Андреем боевой опыт.

В Ретиховку они приезжают уже вдвоем. Приняв твердое решение больше не подвергать Семеныча смертельному риску, Андрей все же ощущает насущную необходимость в последний раз перед решающим «боем» повидаться с этим по-настоящему породнившимся с ним человеком.

Во время прощального обеда Славкин обнаруживает, что за домом ведется слежка. Он профессионально в несколько минут «снимает» наблюдателя и тут же принимается за его экстренное «потрошение». Попавший ему в руки хмурый кавказец после недолгих препираний сознается в том, что приставлен к ним местным уголовным авторитетом Самвелом Арутюняном. Но, когда от наблюдателя начинает поступать действительно важная информация, Саня вдруг неожиданно сворачивает свою «украшенную» качественным мордобоем беседу с пленником и, надежно спеленав, оттаскивает его в лес. Вскоре, вынужденно прихватив с собой Семеныча, они на машине подряженного для этой цели местного жителя Шепитько уезжают из поселка.

Однако без проблем выскочить на федеральную трассу не получается. Приехавшие из города по звонку наблюдателя бандиты берут их в крутой оборот. Сменившему за рулем хозяина машины Славкину удается сбить с «хвоста» преследователей, столкнув их автомобиль в обрыв. Оторвавшись от погони, они прощаются с Шепитько и на перекладных добираются до районного центра Федосеевка, где на территории заброшенного военного гарнизона находится холостяцкая Санина «берлога».

Славкин уезжает в Зареченск, чтобы попытаться через своих друзей в ГОВД выяснить, как продвигается следствие по делу о покушении на Сукоткина. Исходя из полученной информации, он и намерен планировать их дальнейшие действия.

Не найдя в Саниной «берлоге» ничего съестного, несмотря на полученные от него «строгие инструкции», Андрей, оставив старика в квартире, идет за покупками. В гарнизонной столовой у него на ровном месте возникает конфликт с местной блатотой. На удивление быстро прибывшие по вызову буфетчицы пэпээсники, к полному изумлению Мостового, задерживают только его одного, отпустив настоящих виновников драки, явных уголовников, на все четыре стороны. Сразу же настораживает Андрея и тот факт, что старший наряда даже не пытается выяснить его личность непосредственно на месте происшествия, а с ходу отдает команду своим подручным грузить задержанного «дебошира» в «воронок».

На выезде из военного городка менты по просьбе неожиданно возникшего перед машиной и снисходительно отказавшегося от претензий «потерпевшего» уркагана Мостового освобождают, и у него на мгновение закрадывается смутное подозрение, что он участвует в хорошо срежиссированном спектакле. Но все же чувствуя за собою моральный долг за свое чудесное освобождение, а потому ощущающий потребность как-то его «отработать», а, кроме того, подсознательно желая хотя бы в какой-то степени прояснить для себя возникшую на ровном месте опасную ситуацию, Андрей соглашается с предложением «благодетеля» пойти к тому «на хату», чтобы без лишних глаз «перетереть накоротке» в поиске «общей темы».

На «хате», дабы скоротать время до обещанного уркаганом скорого прихода «пахана», ему предлагают сыграть в карты. «Базар» при этом идет совсем пустопорожний. Ко времени появления в квартире бандитского «бугорка» раздраженный и утомленный долгими бестолковыми словопрениями Андрей теряет бдительность, и его снова посылают в глубокий нокаут.

Мостовой приходит в себя в пустой и тщательно прибранной квартире. Выйдя в коридор, он вдруг наталкивается на труп зарезанного «пахана» и, вовремя осознав, что его банально подставляют, быстро уносит ноги с места происшествия.

Вернувшись в «берлогу» Славкина, Андрей напряженно ожидает, что с минуты на минуту предупрежденные о его «жутком злодействе» менты начнут производить поквартирный обход, но время идет, а в гарнизоне по-прежнему стоит полная тишина. И он никак не может взять в толк, по какой причине они отказались от логичного завершения ими же поставленного спектакля.

Вернувшийся поздним вечером из поездки в Зареченск Славкин выслушивает рассказ о новых злоключениях Андрея как-то вяло, без особых эмоций. Но в итоге все же констатирует – после случившегося им действительно необходимо как можно быстрее перебраться в какое-нибудь более надежное и желательно совершенно безлюдное место. Как вариант – в охотничье зимовье за Ретиховкой, о котором упоминал Андрей при повествовании о своих таежных скитаниях.

Утром согласно предварительной договоренности Мостовой в одиночку добирается на автобусе к назначенному месту встречи. Славкин и Семеныч приезжают туда на джипе, за рулем которого сидит сослуживец Сани по Афгану Вася Нилов. Неожиданно Славкин меняет ранее принятое решение и везет их в противоположную от Ретиховки сторону.

На незнакомом таежном кордоне их встречает еще один бывший сослуживец Сани по Афгану Илья Краев. И тогда Андрей, видя, что без его ведома, без согласования с ним Славкиным уже подключена к делу целая группа посторонних людей, впервые начинает всерьез сомневаться в бескорыстии своего старого друга. Чувствительно ущемляет самолюбие Мостового и тот факт, что подготовка к операции по нападению на алмазный прииск, о которой они с Саней пока еще вроде толком и не говорили, уже, оказывается, идет полным ходом под единоличным руководством последнего. Да, кроме того, какими-то необъяснимо, неоправданно стремительными темпами, как будто в явном цейтноте. А они с Семенычем остались вроде как и вообще не у дел. Им, похоже, отныне отведена роль совершенно безучастных и бессловесных статистов.

Поставив вопрос ребром, Андрей добивается от Славкина признания в том, что тот, вызвавшись участвовать в справедливой «вендетте» друга, все-таки преследовал при этом и свои собственные, вполне прозаические корыстные интересы. Драгоценные камешки с таежного прииска – вот что, оказывается, интересовало его в первую очередь. И от такого лакомого куска он, естественно, отказываться не намерен.

Мостовой, подозревая, что разработанная Славкиным операция по уничтожению бандитской «базы» может закончиться всего лишь тривиальной экспроприацией алмазов, настаивает на том, чтобы ему была предоставлена возможность подорвать ненавистный прииск самолично, и легко получает на это полное и безусловное Санино согласие.

Во время разговора Саня с иронией упоминает о том, что давно заметил «болтающийся на шее» у Андрея «амулетик» и призывает друга рассчитывать в предстоящем бою только на себя, а не на поддержку каких-то там неведомых заоблачных высших сил.

В ночь накануне штурма «однокашники» Славкина привозят в зимовье Бельдина и молодого китайца, которого Саня представляет как сына Ван Дэнлао, китайского соинвестора в нелегальном алмазодобывающем предприятии – главного непосредственного виновника в смерти жены Андрея. Обеих пленников Саня зачем-то намерен тащить с собой на прииск. Если участие Бельдина в завершающей стадии предстоящей операции Славкин объясняет вполне аргументированно – нужен, мол, для того, чтобы беспрепятственно проникнуть в оснащенное хитроумной сигнализацией хранилище алмазов, то оправдание им необходимости присутствия на прииске китайца Андрея поначалу вовсе не убеждает. И только когда непосредственно перед нападением на «базу» Саня принуждает Ли Вэйгу позвонить по спутниковому телефону его «отцу» Ван Дэнлао в Китай и сообщить тому, что через считаные минуты прииск, в который тот вложил огромные чужие средства, взлетит на воздух, этот вопрос для Мостового наконец-то проясняется. Таким образом, как следует из его же слов, Саня хочет наглядно убедить друга в том, что главного виновника его злоключений действительно постигло заслуженное жестокое возмездие, – ведь теперь безвозвратно «потерявшему лицо» Ван Дэнлао не останется больше ничего другого, как наложить на себя руки.

По окончании телефонного разговора Краев как-то чересчур поспешно убивает и Бельдина и китайца, после чего до сознания Андрея наконец-то доходит, что их с Семенычем просто-напросто грубо и примитивно одурачили, использовали в чужой игре. И, получив от Славкина по рации команду на подрыв «базы», он нажимает на кнопку дистанционного электронного взрывателя с кривой усмешкой на устах, в полной уверенности в том, что никаких обещанных Саней «со товарищи» страшных и разрушительных взрывов на прииске после этого, конечно же, не последует. Это в их планы, как он теперь осознает, никогда и не входило.

А окончательно убеждается Мостовой в предательстве друга в тот момент, когда после завершения операции он вдруг видит рядом с подошедшими к нему Славкиным и Краевым своего старого ненавистного знакомца, фээсбэшника Малькова.

Глядя в глаза Андрею, Славкин хладнокровно признается в том, что их «неожиданная» встреча на перроне Ярославского вокзала была отнюдь не случайной, что его, попросту говоря, «подвели» к бывшему сослуживцу согласно давно и детально разработанному «конторой» плану по ликвидации нелегального таежного прииска. А потом «по-дружески» на прощание напоминает Мостовому, что дорога домой в Ретиховку для него по-прежнему заказана, ведь после «подставы» в гарнизоне тот находится в розыске по обвинению в убийстве.

В этот момент между Славкиным и Мальковым происходит непонятная конфронтация, после короткой словесной перепалки едва не закончившаяся перестрелкой. Обезоруженный Саней фээсбэшник покидает место встречи, изрыгая ругательства. Но Андрей уже не прислушивается к чужим словам. Они скользят и тают, не проникая в его сознание, потому что в его душе после подлого предательства старого и, казалось бы, проверенного друга образовалась страшная зияющая звенящая пустота.

Мостовой прикурил, и от проникающего в укрытие ветра спрятанная в кулаке сигарета заалела ярким малиновым угольком. А перед глазами снова проявилась поневоле накрепко врезавшаяся в память картина захваченного командой Славкина алмазного прииска: замершая перед зданием хранилища пятнистая вертушка, распластавшая до самой земли тяжелые крылья лопастей; крепкие фигуры спецов, деловито снующие между темными коробками замершей на полигоне техники. «Небось уже успели, сволочи, – подумалось, – все свои дерьмовые богатства с прииска вывезти? Или все же непогода помешала?»

– Ну, ты как, Андрюш? – легонько дотронулся до его колена старик.

– Ничего, Иван Семеныч, – рассеянно ответил Мостовой, все еще оставаясь во власти своих тяжелых воспоминаний. – Все нормально.

– Ну и хорошо, коли так… И нечего об этом поганце лишнего кумекать. Придет время – и его Бог за все его художества к ответу призовет. Оно ж ведь каждому, как в Писании, по делам его воздастся… Сколько ж веревочке ни виться…

– И опять ты прав, Семеныч, оказался. Как всегда, прав…

– Да я-то что, Андрюш? Ты себя, парень, не кори по-пустому. Не нужно. Я же знаю, что и ты давно уже, а не сейчас вовсе его раскусил, все про него сдогадался. Давно ведь уже понял, что он насквозь худой. Весь, как есть, худой, до самого загривка. Как та паршой больная падалка – сплошь в червоточинках… А и живет-то как – поглядеть? Да срам один! У какой неразумной лесной зверушки небось в норке и то поопрятнее, почище будет. Разве ж сможет так нормальный человек в таком жутком непотребстве жить?! Да ни за что не станет! Не сможет!.. Знал ты все, конечно, Андрюш. Конечно ж, знал. Просто очень тяжко было тебе в такую гадкую низость поверить. Как-никак, а ведь не чужой он тебе человек. Тут уж как ни крути. Сколько ж лет вы с ним на пару службу-то несли, сколько ж лет из одной миски, почитай, щи-то хлебали…

– Было дело. Догадывался. Твоя правда… Но ведь стыдно признаться – до последнего был уверен, что все дело здесь только в его личном меркантильном интересе. Я же сразу, еще там, в поезде, сообразил, что он в первую очередь потому и на подмогу мне вызвался, что загорелся до этих гребаных драгоценных камешков добраться… Ну да ладно, думал, пускай так. Лишь бы помог, а там видно будет… Оказалось, что это еще далеко не все. И совсем не его это частная инициатива. По крайней мере – не только его… Оказалось, что и встреча наша с ним в Москве – совсем не случайна. Его же ко мне тогда специально подсадили, специально подсунули… Провели они меня, понимаешь, Иван Семеныч, как какого-то пацана желторотого… Но здесь для меня пока больше вопросов, чем ответов. Одна муть сплошная. Знаю только одно теперь точно, что прииск этот никто с землей ровнять и в мыслях не держал. Никто и никогда не собирался. А просто-напросто его какой-то очередной гнилой буратинка к своим ручонкам грязным прибрать вознамерился, чтобы впредь с него самолично купоны стричь. Это похоже на обычную банальную смену хозяев, понимаешь?

– Да что ж тут непонятного, Андрюша? Тут семи пядей во лбу и не нужно быть. Кто же такую буренку удойную под нож-то пустит?

– Вот именно, Иван Семеныч. Вот именно, – произнес Мостовой задумчиво. – Ну да это ладно. Это все не к спеху. В этом мы с тобой, бог даст, разберемся со временем… А сейчас у меня один-единственный вопросик в мозгах свербит. Один-единственный. И ответить нам с тобой на него как можно быстрее надо. Понять нам срочно надо, зачем, с какой целью они нас и теперь, после окончания всей этой их гнилой рэкетирской операции, в живых оставили? Что им, говнюкам прожженным, еще от нас нужно?.. Ни в какие нежные дружеские чувства со стороны Санька я, естественно, теперь нисколько не верю, хоть и ссору с Мальковым он очень убедительно сыграл. И даже дал мне понять недвусмысленно, что они с этим скользким типчиком – из разных «контор», а потому и задачи у них не всегда под копирку.

– Он же, Андрюш, заикнулся навроде, что назад нам с тобою в Ретиховку вертаться нипочем нельзя? Что на тебя, мол, давно уж милиция большую облаву затеяла? А потому одна у нас теперь с тобой стёжка – подальше в тайгу забираться?

– Кажется, бать, я начинаю догадываться, в чем тут дело. Он же не зря насчет моей ладанки с таким сарказмом прошелся! У него же ни одного словца с языка без задней мысли не слетает!.. Очень ему надо, как я понимаю, козелку вонючему, чтобы мы их к новому месту скита привели. Именно это ему и нужно. Позарез нужно… Пусть и не знает он определенно, что Глуша мне обещала знак на кедре оставить, но, должно быть, предполагает такой вариант, исходя из того, что она меня не просто так этим амулетом одарила. А значит – уверен на все сто, что мы с тобой в такой безысходной ситуации прямиком к кержакам и направимся. И именно этого, Иван Семеныч, они, как я предполагаю, от нас и добиваются. Нужно им с нашей помощью до скита добраться, чтобы разом всех свидетелей их грязных делишек со счетов списать. Всех нас скопом убрать окончательно и надежно… Но почему же тогда они так долго ждали?.. Да, видимо, только сейчас, по каким-то их хитрым расчетам, для этого время подоспело. Я так думаю.

– Ну а ежли так, Андрюш, то как же они задумали следить-то за нами? Мы же для них в тайге, что иголка в стогу сена? Думаешь, опять нам с тобой всякой разной хитрющей дряни куда попало напихали?

– Уверен, бать. Но это может подождать…

– Как так подождать, Андрюш? Чего ж тут ждать-то?

– Да мы же, бать, пока до старого места скита не добредем – для них, как уверен, абсолютно никакого интереса не представляем. Они же это место и так знают как облупленное. А вот когда мы с тобой оттуда дальше потянем, тут уж они нам плотненько на хвост присядут. Тогда уж они нас пасти капитально будут. Ни на миг из поля зрения не выпустят. Вот тогда и придет для нас с тобой время всерьез заморочиться, чтобы их надежно со следа сбить…

– Так ты все ж таки решил, Андрюша, сызнова к кержакам пробиваться? Но тогда же ведь получится, что мы опять на них большую беду накличем? А ведь и так уже сколько ихних бед на нашей с тобою совести!

– Согласен, Иван Семеныч. Но это только – с одной стороны. А вот с другой… Ее же, беду-то эту новую, и кликать уже не надо. Она же уже и так к ним заявилась… Могут ведь эти уроды и без нашей помощи новое место скита нащупать? Могут ведь, так?

– Да кто ж их знает? Наверное, могут…

– А Елизар с людьми ведь об этом даже и не догадываются. Не знают, какая страшная опасность снова над скитом нависла. А потому, конечно, ни к какой обороне готовиться еще и не думали, понимаешь? У них же этого и в мыслях нет!.. Да и уверен я, что они не сумеют без нашей помощи от этих кровожадных скотов отбиться. Они же совершенно на это не способны. Просто неспособны на человека руку поднять.

– И то верно, Андрюша, – тяжело вздохнул старик. – И то верно.

– Да нет же, конечно, – ни за что не сумеют! Так и пропадут ведь все до единого – ни за что ни про что!

– Да, Андрюша, правильно! Твоя правота! – моментально отозвался Семеныч, и голос его предательски дрогнул. – Надо их искать, надо! Большая за них вина на нас, парень, камнем висит! Жили себе люди и беды не знали, пока мы с тобой тогда к ним не приблудились… Получается, что это мы с тобою к ним горюшко и притащили. И теперь нам, Андрюша, сам бог велел за них заступиться, подмогнуть им этих злыдней обороть.

– Ладно, Иван Семеныч, давай-ка пока не будем себе понапрасну душу терзать. Все равно, пока погода не уляжется, мы отсюда не сможем и шагу ступить… Попробуем, бать, подремать хоть немного. Силы нам с тобой еще определенно пригодятся. Верно же ты сказал – еще намытаримся.

Славкин

Вертолет набрал высоту, накренился, заложил над заснеженными сопками широкий плавный вираж и, став на прямой курс, неспешно потащился вдаль, постепенно уменьшаясь в размерах, пока не превратился в едва различимую точку. А потом и вовсе потерялся из вида. Но похожий на стрекот цикады монотонный шум винтов еще долго висел в разреженном морозном воздухе.

Славкин проводил вертушку равнодушным взглядом. Распечатал последнюю пачку «Петра». Прикурил. С наслаждением затянулся: «Осталось девятнадцать штук – как раз до конца дня, а там – в завязку. В «поле» не дымить – святое правило». Жадно добил сигарету до фильтра. Бросил бычок под ногу. По привычке притоптал, тщательно растер, присыпал снегом. Пошевелив плечами, проверил, как сидит раскладка, тщательно расправил скрутившиеся резинки на манжетах маскхалата и словно воочию разглядел на нетронутом, девственно чистом снегу уходящую в таежные дебри цепочку следов: «Ну что, братишка? Начинаем? Карты вскрыли. В остатке – только прикуп». Одернул перехлестнувший грудь ремень винтореза и мягко заскользил вперед, постепенно набирая нужный темп ходьбы.

Жалко ли ему было Андрюху Мостового? Да ну – какая глупость! Да кто бы его самого пожалел?! Хотя бы раз! Хотя бы как-нибудь! Да хоть когда-то!..

Ему едва исполнилось десять лет, когда утомленная бесконечными разборками семья окончательно и бесповоротно распалась. Отец, простой, как три копейки, жизнерадостный слесарюга из ЖЭКа, попросту в один прекрасный миг свалил на сторону, связался с молодой смазливой сучкой, их давнишней соседкой по лестничной площадке, которая ему едва ли не в дочки годилась, и умотал с ней на пару на вольные «севера» толковую деньгу заколачивать. И даже развода, сволочь, не удосужился оформить.

И до того жили не слишком жирно, а тут вообще в какую-то жуткую нищету угодили. Ходил в сплошных обносках – дырка на дырке, оттого все реже заглядывая в школу. Сколько там мать уборщицей в дурдоме заработает? Сущие копейки. Да и то бы ладно. Может, и перебились бы с хлеба на воду. Но сломалась она быстро. Запила по-черному, в одиночку. Нажрется, забьется в угол и скулит паскудно до тех пор, пока совсем не отключится. И чем дальше – тем чаще. А потом совсем жратва из дома испарилась. Пустой холодильник. Шаром покати. Не успеешь у нее вовремя с получки хоть какую-то паршивую трешку урвать – пиши пропало, клади на месяц зубы на полку. И орал на нее как резаный, и даже, бывало, под горячую руку, звиздюлей выписывал, да все – попусту. На все его увещевания – ноль внимания. Как будто о своем ребенке забыла напрочь. А из родни – один только дядька по отцовской линии. Да и то где-то на самом краю земли – в каком-то там неведомом казахстанском Оше. Да и о нем-то только слышал пару раз краем уха, даже фотки его никогда не видел. Вот и крутись, как хочешь, если все-таки всерьез надолго жить намылился. Вот и крутился, как только мог. Пришлось – и крутился. То к кому-то из одноклассников на обед напросится, то к какой-нибудь училке сердобольной. Ну и тырил, ясное дело, все, что под руку попадется, все, что только можно на еду обменять. Бывало даже и украдкой на помойке рылся, когда от жуткой голодухи челюсти сводило и живот к спине прилипал, как сдутый воздушный шарик. Но случались и совсем дерьмовые денечки – в полный и законченный облом. И тогда последней палочкой-выручалочкой становился дядя Ваня – такой же неприкаянный и всеми забытый доходяга, только на полста годков постарше. У него при крайней нужде можно было по случаю хоть слегка подхарчиться.

Жил он в дощатой хлипкой, крытой вонючим толем халабудке, стоящей в длинном ряду дровяных сараев рядом с трехэтажными хрущевками, не имеющими водяного отопления. Хотя слово «жил» можно было применить к нему с большой натяжкой. Никаких особых человеческих желаний у него уже и не осталось. Лишь бы потрескать чего-нибудь от пуза, поспать да, если вдруг удастся наскрести какую лишнюю копейку, засадить пару стаканов самой дешевой бормотушки или «тройняка». Именно в таком порядке. Именно так в его мозгах все и было расставлено согласно негласным приоритетам. Законченным бухарьком он все же не был. Жратва для него всегда оставалась на первом месте, и над ней по трезвянке он трясся, как Кощей над златом. И клянчить в это время было у него абсолютно бесполезно – все равно и крошкой не поделится.

В холода дядя Ваня из своей конуры и носа не казал, но стоило разлиться в воздухе первому весеннему теплу, как он намертво прилипал к прибитой у входа в сараюшку скамейке, сделанной им когда-то давным-давно явно на скорую руку и безо всяких затей из обрезка широкой неошкуренной сучковатой доски. И теперь уже не слезал с нее с рассвета и до полной темноты. Однако же без дела никогда не маялся. Всегда был чем-то занят. Точил ножи, скорняжничал, занимался несложным ремонтом обуви. А чаще всего, бубня что-то невнятное себе под нос и весело щурясь на ярком солнышке, в натянутой на уши замызганной беретке с длинным хвостиком, не снимаемой ни зимой, ни летом, заношенной, затертой до дыр черной фуфайке и растоптанных «ржавых», но всегда подбитых новыми каблуками, сложенных форсистой гармошкой юфтевых офицерских сапогах, с радостным увлечением обтачивал какую-нибудь очередную деревяшку, мастеря топорище, ручку для молотка, долота или ножа, а то и просто изукрашенную безвкусной аляпистой резьбой безделушку вроде мундштука или детской копилки, или другой какой-нибудь не слишком нужной, но и не лишней в домашнем обиходе штуковины.

В трезвом состоянии дядя Ваня обычно ни с кем не общался, на контакт принципиально не шел, а только молча постреливал бесцветными стеклянными глазами исподлобья, не спуская с морщинистого пепельно-серого лица глуповатую безадресную улыбочку. Но, стоило ему принять на грудь хотя бы соточку, как с ним тут же начинала происходить какая-то странная, необъяснимая перемена. Его впалые, всегда гладко выбритые, пронизанные тонкими синими прожилками щеки быстро заливала густая нездоровая краснота. Взлохмаченные, торчащие во все стороны седоватые брови угрюмо ползли к переносице. Уголки губ низко опускались, будто он неожиданно вспоминал о какой-то смертельной неизгладимой незаслуженной обиде. Правое веко принималось безостановочно подергиваться. И тут его резко прорывало. Тяжелые больные слова начинали слюнявыми брызгами извергаться из его рта, наполненного редкими гнилыми прокуренными до желтизны зубами неудержимым нескончаемым потоком. С каждой минутой напор в его речи нарастал. Складывалось впечатление, что он опять и опять, в который уже раз, пускается в яростный неоконченный спор с каким-то своим давнишним упертым, несговорчивым оппонентом.

– Думаешь, малец, что ты кому-то на этом свете нужен? Да черта с два! Да хрен ты угадал! Никто из нас и никому не нужен. Никто и никому! Понял?.. Да все мы – твари еще те! Только о своей шкуре и печемся. Ни до кого нам по большому счету никакого дела нет! Каждый – за себя в этой помойной сучьей жизни! Каждый! Все остальное – срань на постном масле… Вот и на зоне ж правильно бакланят:[8] «Не верь. Не бойся. Не проси». И все это – верняк чистый. Да лучше ж, верно, и не скажешь… А потому, салажонок, никогда ты себя не жалей. Никогда! Да и другим не позволяй, понял? На эту жалость гребаную только дурачков и ловят. А если кто тебя потянется по головке погладить – тут же кусани, хватани его покрепче за корявку… Не распускай нюни. Не ведись. Зри в корень. Ищи – какой у этого хмыря помойного к тебе скрытый интерес имеется. Секи и найдешь обязательно. Уж тут ты мне поверь! Мля буду!.. Вот тогда тебя и никакая падла хитрожопая ни в жизнь не разведет, никогда врасплох не застанет. Всегда молотком будешь, понял? Да и вообще, малой, сопли никогда не жуй, на кулак не наматывай. Будешь жевать – ничего толкового из тебя не выйдет. Получил в рожу – утерся да тут же, с ходу, и дал сдачи, да так, чтоб надолго запомнили. Съездил по сопатке да при дальше буром… И еще запомни, малый, навсегда заруби себе на носу – никто из нас никому и ничего не должен. Никто и никому! Понял? А вся эта ботва – чухня собачья, пустая трепотня для слабаков. Никто и никому – запомни! Жизнь, она, малец, – жестокая хреновина. Она никакого слюнтяйства никогда не прощает. Чуть разомлел, расслабился – и враз тебя сожрали, враз схавали со всеми потрохами. Да даже пёрнуть толком не успеешь! Это я тебе точно говорю. Точно, малец. Да так оно и будет… Хотя, конечно, вся эта моя тебе наука – с другой стороны – тоже ж одна херня на постном масле. Пока ты сам сто раз не обожжешься, на свои грабли раз пятнадцать не наступишь, пока они тебя капитально в лоб не шандарахнут, так, чтобы искры из глаз посыпались, – соображать ты своей бестолковкой все равно не станешь, как тебя, сопляка, ни натаскивай. Это только в красивых сказочках на чужих ошибках учатся. А по жизни – так только на своих. Понял?.. Поэтому все это – шняга[9] полная. И не хрен вроде по-пустому рамсы разводить[10]… Но ты, однако… все равно меня послушай. Слушай, малый, да на ус наматывай. Оно ведь лишним тоже никогда не будет. Да – верняк – не будет. Точно… А там, глядишь, хоть что-нибудь в твоей воробьиной черепушке да отложится. Хотя бы что-то дельное. А остальное… остальное ты потом и сам доберешь. Доберешь, когда не на шутку приспичит. Доберешь-доберешь, салажонок, да падлой буду…

Сбивчиво, непоследовательно, постоянно перескакивая с одного на другое, мог дядя Ваня читать свои нравоучения часами. Но только до той поры, пока не начинали выветриваться из его головы винные пары. Тогда он так же резко, случалось даже на полуслове, свой монолог обрывал. Тяжело, покряхтывая, поднимался на ноги и, не прощаясь, тут же отправлялся на боковую, благосклонно оставляя неразумному дитяти остатки своей простой, но сытной и обильной закуси. А уже через минуту его громкий с присвистом забойный храп доносился из-за тонких, в одну доску, стенок шаткой кособокой сараюшки.

Жутким тревожным холодком несло от его болезненных пьяных откровений, но все равно хотелось слушать его снова и снова, невольно примеряя их к своей безрадостной, беспросветной жизни. Ведь это была не та занудная пустая болтовня о каком-то там нереальном равенстве, товариществе и братстве, о несуществующей на свете справедливости, которую им усиленно вдалбливали в голову в школе, а сама неприкрытая горькая, но настоящая правда жизни.

И с каждым годом все больше убеждался он в дяди-Ваниной правоте. Так же оно все и было на самом деле. И вовсе не требовалось много ума, чтобы понять – люди действительно живут, как какие-то крысы в бочке, как настоящие законченные сволочи. Врут и врут друг другу беззастенчиво, всегда, везде и по любому поводу. Плетут свои бесконечные изощренные интриги. Выходит, что все – против всех и каждый на каждого исподтишка зубы точит. Едва зазеваешься, подставишься по недомыслию, и тут же слопают в три счета. Сожрут и не поморщатся. А потому и старая, как мир, зэковская заповедь «не верь, не бойся, не проси», зароненная когда-то в душу изрядно потрепанным этой гребаной житухой дядей Ваней, действительно ложилась, как лыко в строку. На все времена – неоспорима и непреложна. Да только так и можно на плаву удержаться, только так и можно из дерьма на берег выгрести.

Вот так и старался жить. И бился за место под солнцем отчаянно, смертным боем, как выгнанный дымом из норы и опутанный ловчей сетью барсучонок. И в школе-интернате, куда попал после того, когда почерневшую от беспробудного пьянства, окончательно опустившуюся мать лишили родительских прав. И в Суворовском училище… Никому не доверял. Никого к себе вплотную не подпускал. Ни с кем из однокашников по-настоящему не сближался, не корефанился. Всех держал на расстоянии. На всех зубы скалил, а при первом же удобном случае и покусывал чувствительно, чтоб не особо расслаблялись, намеренно провоцируя на ответную грубость. А потому, бывало, что месяцами фингалы с морды не сходили – терпят-терпят да потом наваляться всем скопом да отмудохают по первое число, чтоб сильно не выпендривался. Однако же – напрасно. Выждет какое-то время да всех своих недругов обязательно переловит поодиночке, да каждому из них таких звиздюлей пропишет, что мало никому не покажется. Вдвойне, втройне за полученное. И так из раза в раз, изо дня в день. А потому учили-учили, да отступились в конце концов – выходило на поверку себе дороже. «Да ну его на… этого Славу звезданутого. Лучше этого дурака лишний раз не задевать. У него же крышу в драчке совсем уносит. Так ведь и пришлепнет кого-нибудь запросто – за ним не заржавеет».

А ко времени выпуска из Суворовского училища ума и еще заметно прибавилось. Осознал, что вовсе необязательно постоянно и по любому поводу со всеми крыситься. Так только силы попусту растрачивать да врагов себе лишних наживать. Достаточно только с ходу и предельно жестко заявить о своих притязаниях, о своем особом положении. Так, чтобы ни у кого на этот счет никаких сомнений не оставалось. А потом только умело и при действительно насущной необходимости свой авторитет кулаком поддерживать. Дальше и так, без лишних усилий все покатит, как по маслу, если, конечно, хлебалом не щелкать и на лаврах не почивать, а всегда на стреме оставаться.

Андрей

Помотал тяжелой головой, стряхивая с себя остатки вязкой неприятной полудремы, и тут же содрогнулся, передернулся всем телом – промозглым холодком буквально до костей пробрало, от ног и до макушки. Провел еще размытым осоловелым взглядом по смутно видимым в полутьме очертаниям узкого лаза в укрытие, и только тогда дошло до сознания, что снаружи стоит непривычная тягучая тишина – ураган, похоже, за ночь совсем иссяк, без остатка истратил всю свою буйную чудовищную мощь.

Рядом заворочался Семеныч, закряхтел, с явным усилием расправляя окоченевшую, затекшую спину.

– Ну, ты как, бать? Замерз, наверное? – спросил с тревогой.

– Да ничего, Андрюша. Ничего. Терпимо, – нарочито бодренько откликнулся старик, но его слабый нездоровый голосок предательски дрогнул. – Малость только в поясницу прострелило. Но ничё. Ничё. Перебедуем. Не впервой. Расхожусь небось, бог даст. Никуда не денусь.

– Подожди. Посиди здесь пока. Я сейчас быстренько костерок организую, – сказал и резво поднялся на ноги. – Сейчас-сейчас, бать. Подожди, я мигом.

– Распалить-то можно, да есть ли у нас с тобой на то время? Скоро ж развиднеется совсем, а нам же топать нужно?

– Ничего, ничего. Успеем. Нас с тобой пока никто не гонит, – произнес и усмехнулся: «А ведь верно, в самую точку ляпнул – это ж только – «пока». Пока не гонят». – И со злостью болезненно скрипнул зубами: – Да и черт с вами, гаденыши! Перетопчетесь. Подождете!»

Выбрался наружу и, невольно отшатнувшись, отступив на шаг, заслонился рукой – ослепительной свежей белизной резко бросило в глаза. Легкого пушистого снежка чуть ли не вровень с коленом навалило. Густо запорошило, припудрило раскинувшуюся по сторонам бескрайнюю тайгу. И теперь она, по-праздничному принаряженная, расслабленно млела в предрассветной тиши, отходя, оправляясь от сошедшего на нет отбушевавшего ненастья.

И от души вдруг как-то мигом отлегло, стало уже не так муторно и безотрадно, как было еще минуту назад, словно и ее, согревая, присыпало невесомым чистым праздничным снежком. И тут же коварно запросились из дальней памяти какие-то светлые, бережно хранимые воспоминания. Но вовремя спохватился, не дал воли чувствам. Решительно отогнал от себя все несвоевременные мысли и споро принялся за дело. Шустро расчистил пятачок под кострище. Натаскал увесистого звонкого сушняка, наломал сухостойной лещины, надрал тонкой, как пергамент, ломкой бересты. Развел огонь, обождал, пока сложенный на угол по-таежному костер как следует займется, и только тогда протиснулся в скальную щель за стариком. Притормозил у входа, свыкаясь с темнотой, обеспокоенно прислушиваясь. Семеныч моментально завозился, поднимаясь:

– Я счас, Андрюша. Счас. Счас вылезу.

– Постой, Иван Семеныч. Не суетись. Давай-ка помогу. Давай, – нащупал плечо старика, облапил его крепко, подхватил под руку. – Ну, ты что? Совсем худо?

– Да ерунда. Невелика беда, – попытался по-прежнему хорохориться Крайнов, но прозвучало это как-то уж слишком кисловато. Похоже было, что прихватило его капитально. – Да ничего. Сейчас пройдет. У огонька мал-мал погреюсь, да отпустит.

– Да ты не спеши. Не спеши. Давай-ка потихоньку, – приговаривая, принялся аккуратно вытаскивать скрюченного, разбитого приступом радикулита старика из узкого лаза. Вытянул, усадил на загодя подтянутую поближе к костру толстую валежину и застыл озадаченно: – Что же мне с тобой делать-то? Может, тебе камень какой нагреть? А?

– А что? Можно и булыгу, – охотно, не чинясь, согласился Семеныч. – Оно ж ведь таким манером в старину эту хворобу и снимали, когда ничего другого под рукою не было. Давай приложим. Да мне ведь только так – самую малость, чтобы кровушку разогнать. А там я и сам расхожусь. Не шибко ж и прижучило.

Отобрал, отковырял из скальной осыпи пару подходящих широких и плоских камней. Пристроил их на пышущие малиновым жаром раскаленные угли. Надрал охапку мохнатого лапника с молодых пихтушек. Бережно уложил лицом вниз на мягкую, пружинистую, остро пахнущую скипидаром «перину» Семеныча. Снял с себя утепленную камуфляжную куртку и, закутав в нее нагретый камень, осторожно опустил его на поясницу старика: – Ну, как, Иван Семеныч? – спросил озабоченно. – Терпеть-то можно? А то давай, остужу немного?

– Да нет. Не надо. В самый раз, – отнекался Семеныч и, шумно вздохнув, придержал дыхание. А через пару минут сипловато выдавил: – Ты бы вот что, Андрюш… это… пока я тут под каменюкой жарюсь… поискал бы эти их жучки-маячки. А то ж, ведь… прямо зло разбирает, как подумаешь, что мы с тобой у этих поганцев посейчас, как какие-то барбосы безмозглые – на короткой цепке. Поглядел бы, а?

– Поглядеть-то – погляжу. Но выдирать мы их, конечно же, пока не будем…

– А чего же так? Неужель не лучше нам с тобой в тайге хотя б на время затеряться? Хотя б покуда до старого скита не дотопаем?

– Нет, бать, не лучше. Не лучше. Пускай думают пока, что мы с тобой по-прежнему у них на прочном поводке. Что тащимся к скиту бездумно, как бараны на заклание. – Сказал и тут же усомнился: «Да нет… не такой Санек идиот, чтобы даже номинально предполагать, что я насчет его закладочек по простоте душевной не допетрю. Ведь знает же прекрасно, воробей я – стреляный и с этой мелкой дрянью уже однажды сталкивался, а потому знаком не понаслышке. Да я же сам ему об этом и рассказывал».

Начал шмон с оружия. И долго мучиться не пришлось. Стоило откинуть приклад и заглянуть под его основание, как в тот же миг наткнулся на первого «клопа», спрятанного внутри затыльника под тупо присобаченной на клей тонкой металлической накладкой. А следом и на другого – во втором автомате. «Ну прямо примитив какой-то? Детская игра – «теплее, холоднее»! – фыркнул от досады, глядя на лежащие на ладони аналогичные прежде виденным плоские металлические шайбочки размером с канцелярскую кнопку с припаянными к ним короткими волосками из какой-то тончайшей нержавеющей проволоки. – И почему ж так просто? Зачем? Опять ты что-то намутил, темнило?» Чертыхаясь под нос, с большим трудом разобрал оба «Вала»[11] до последней поддающейся без инструмента детали, убедившись по ходу дела, что машинки эти, как и предупреждал когда-то Славкин, действительно капризны при разборке, как девицы своенравные. Не то что старый добрый знакомец «АК», который и с завязанными глазами раскидаешь на запчасти запросто, в три счета. Осмотрел со всех сторон каждую детальку: «Ну, куда, куда еще тут можно маячок всобачить? В глушак? В сепаратор? Под цевье? В рукоятку? Да что-то мало верится. Тут же все буквально впритирку, ни единой пустой полости. Нет. Навряд ли это на практике осуществимо. Да даже при большом и горячем желании». Выщелкал патроны из магазинов: «Ничего. Может быть, в одежде?» Все с себя снял и тщательно пропустил через пальцы. Бросил взгляд на деда, но решил пока его не тревожить: «Время терпит. Еще успеется».

– Ну так как, Андрюш, нашел чего-нибудь?

– Да то-то и оно, бать, что нашел… Но слишком уж легко я этих «клопиков» обнаружил. Слишком уж просто надыбал, – пробурчал под нос раздраженно. – Прям-таки какое-то детство золотое. Вот только не соображу пока – зачем ему понадобилось такой дошкольный ребус нам подкидывать?

– Да уж, конечно, не без умысла. Он ведь калачок-то тертый. Себе на уме. Давай-ка и у меня в одеже погляди да в сапогах под каблуками. Может, он их туда запихал, как тогда бандюганы дружку твоему закадышному?

– Да лежи ты пока. Лежи. Не шевелись. Надо, чтоб прогрело тебя как следует.

– Да ничего, – уперся старик. – Ничё. Уже погрело. Сымай. – Заелозил под тяжелой «грелкой» нетерпеливо. – Я уже, считай, оклемался. Скидай, говорю, каменюку. Скидай, тебе говорю. Не тяни кота за причиндалы.

– Ладно. Только с уговором – потом продолжим.

– Хорошо. Согласный. Давай, давай уже – не томи, подымай, говорю.

Андрей перещупал всю одежду и свою, и Семеныча до последней складочки. И под каблуки берцев с помощью ножа аккуратно заглянул, так, чтобы обувь не слишком уродовать. Но ни одного маячка больше не нашел.

Опять уложил старика на «прогревку». Подкинул дровишек в костер и опустился поодаль на корточки, задумчиво потирая в затылке: «Но ведь фигня какая-то получается? Фигня натуральная!»

– Слушай, Андрюш, – прервал затянувшееся молчание Семеныч. – А ладанка твоя, а? Он же не зря насчет нее там, на кордоне, изгалялся?

– Так в том-то и дело, бать, что он бы тогда, наверно, и заикаться о ней не стал. Уж тут вообще глупее не придумаешь…

– Глупо не глупо, а ты погляди. Чем черт не шутит.

– Так вроде же нельзя ее развязывать? – со смешанным чувством иронии и какой-то вдруг ворохнувшейся внутри замешанной на недостойном суеверии опаски, хмыкнув, проговорил Андрей, зажав талисман в ладони. – Вроде как тогда вся ее чудодейственная сила пропадет, в момент улетучится?

– Вот-вот, Андрюш. О чем и говорю. На то он, паршивец, верно, и рассчитывал. Скумекал, видно, что раз уж ты таскаешь ее на шее – то выходит, что и в силу ее хотя бы самую малость, да веришь. Иначе б не носил, навроде. А коли так, то ты туда искать и не полезешь. Нипочем не полезешь, зная, что не след.

– Нет, ну это…

– А ты поглянь, поглянь, Андрюша. Чего гадать.

Мостовой снял талисман, подержал его в руке, впервые внимательно к нему пригляделся. Ухватил за кончик тоненькой кожаной тесемочки. Распустил ее и осторожно вытряхнул содержимое мешочка на ладонь. А через мгновение перехватило горло и в жар бросило. Какой-то маленький черный камешек, миниатюрная фигурка из темного дерева, крошечная низочка какой-то мягкой волокнистой травы и… прядка светлых, перетянутых былинкою волос. «Приворот!» – мгновенно догадался. Вздохнул и с грустной улыбкой покачал головой: «Ну, Глуша, Глуша. Вот так учудила… дитятко ты мое малое».

Назаров

– Нет, Михалыч, ну он меня конкретно допек. Ну, ей-богу, просто достал своим наглым трепом! Несет же, дурень, полную ахинею. Ты только послушай, что плетет, – с горячим неподдельным возмущением выпалил Борис Кудряшов, ведущий специалист управления охотничьего надзора по Федосеевскому району, обращаясь к своему непосредственному начальству.

– А вот тебе, Борь, похоже, больше делать нечего, как по ночам по всяким сомнительным форумам лазить да со всякими нахальными типами там часами чатиться. Лучше б ты почаще свою Светланку ублажал. Уж это точно – и приятнее и полезнее, – не снижая шага, едко подколол его Алексей Михайлович Назаров, главный специалист управления, или по старинке, как было гораздо привычнее уху, – районный охотовед.

– Да ты послушай, послушай, что несет. Мне, говорит, твой админштраф по балде – сущие копейки. Испугал, мол, ежа голой жопой. Да ты, говорит, у меня даже оружие изъять не сможешь. Нет у тебя таких прав.

– Ну, видно, дилетант тебе полный попался. В законах ни черта не смыслит. А, может, просто специально тебя подзуживает. А ты и рад стараться…

– Вот я и объясняю ему, Михалыч: ты дуру-то, парень, не гони. Да я у тебя вообще по первому же случаю браконьерства махом ствол конфискую – по 27.10. КоАПа. Это раз. А что касается охотпродукции, то отслюнявишь ты в казну, милок, за нее по самому что ни на есть максимуму – по рыночной стоимости. Плюс – возмещение ущерба Госохотфонду. Плюс охотхозяйству – упущенную выгоду. Но и это еще не все. А про УК РФ забыл, что ли? Да статья 258 по тебе, парниша, просто плачет. А там тоже – штрафец неслабый, а то и реальный срок светанет запросто. Это уж как повернется, как тебе, дурачку, карта ляжет. Так что закройся и не вякай.

– Ну и что – убедил ты его? Возражений не последовало?

– Да не тут-то было, Михалыч. Хрен ты, пишет, вообще меня уцепишь. Я, говорит, кабанчика вальну и тут же ноги сделаю. Ружьецо – домой и «у шкапчик». А потом чистый и непорочный к мяску вернусь. Даже, если вы успеете за это время тушу найти, по-любому делиться придется. Потому, мол, что он первым этот «чей-то» брошенный трофей обнаружил. А потому и при своем полном праве на находку. Ну а если мы все-таки рискнем на него «внаглую», «беспричинно» собак навешивать, он тут же в ментовку отзвонится: нашел якобы егерей при убитом звере. Приезжайте, разбирайтесь. Егеря сами этого кабанчика завалили, а теперь нашли без вины виноватого…

– Нет, – хмыкнул Назаров, – соображайка у него определенно варит. Ушлый малый.

– Дошлый, а не ушлый. Просто неученый, как видно. Ему наверняка еще ни разу всерьез рога не обламывали. Вот он и выпендривается.

– Ну, по большому счету, он, конечно, прав. Нам сейчас непросто с ними тягаться. И техника у них – не чета нашей. У каждого – полный привод. Мощнейшие вездеходы-внедорожники. И стволы, и связь. Вон уже многоканальные портативные трансиверы с собой таскают, ночники третьего поколения…

– Вот и этот брехунец мне про это взахлеб заливает: у меня, мол, многодиапазонная радиостанция. Вычислю и прослушаю кого угодно. И зарегистрирована она по всем правилам. Есть и разрешение на выход в эфир, и категория, и позывной. То есть у радиочастотного комитета ко мне – никаких претензий. Ни за что не подкопаешься. А, слыша вас, я легко скоординирую все свои действия. И из любой вашей облавы на раз вывернусь. Только и ищи ветра в поле. Причем и меня, говорит, и моих корешков вы при этом хрен услышите. Мы канальчик шифранем, и баста. А можем и вообще элементарно вас связи лишить. Даванем сто ватт – и амбец. Да еще и мобилы вам глушанем для надежности.

– Да, Борь, тут ему, засранцу, пожалуй, и возразить-то нечего. А что? Смогут ведь черти. Почему нет?

– Вот то-то и оно, что все они теперь могут. Все. Да нечего нам теперь фактически им противопоставить. Вот это-то мне и обидно, Михалыч. До соплей обидно. Получается, что мы теперь как натуральные клоуны – скачем перед ними, пупок рвем, а сделать толком ничего не можем. – Спустив пар, Кудряшов сплюнул и насупился. И, приотстав, содрав с кудлатой крутолобой головы черную формовку из нутрии, понуро поплелся сзади, след в след. Но на долгое время его не хватило. Уже через пару минут опять завелся, заворчал с раздражением: – И на кой ляд, спрашивается, нас вообще сюда забросили. Ни одного брэка[12] за полдня не видели. И это по первотропу. Как будто у нас своих дел в районе не хватает. Это, как в поговорке, получается: «Жену отдам дяде, а сам пойду к бляди». Дурь какая-то… Да хоть бы в этот раз командировку вовремя оплатили. А то опять зажмут. Опять скажут, что на статье ни шиша нет. И крутись, как хочешь. Я уже заманался за свой счет по всему краю мотаться. Светка уже поедом ест.

– Ладно, Боря, не зуди. Завязывай. Не пеки блины на шиле. – Назаров остановился. Неторопливо осмотрел в бинокль крутой склон лежащей за глубоким распадком соседней сопки. – И хватит уже друг другу пятки топтать. Давай-ка разделимся. Так больше толку будет… Видишь, там, за марью, крутой взлобочек?

– Ну… вижу. Вроде бы… Это где подрост березовый?

– Да. Точно. Большая белая залысина. Вот там и сходимся. Ты, давай, сейчас по кромочке у подножия тяни потихоньку, а я здесь, по увалу, пойду. Понял?

– Добро. Ты только, Михалыч, подожди, пока я вниз спущусь. Я тебе отмашку дам, и потом одновременно потянем, чтобы не пришлось мне за тобой, высунув язык, гоняться.

– Ну, естественно, Боря. Естественно. Подожду, конечно.

Оставшись в одиночестве, Назаров вздохнул с облегчением: «Боря, конечно, мужик, что надо, но порой его нытье до самых печенок пробирает. Так бы и обложил при случае хорошим матюжком. Так ведь нельзя – обидится. Будет потом сутками буку из себя строить да молча, исподлобья косяки бросать. А это только делу помеха».

Спустил с плеча «СКС», повесил на ветку. Машинально, по привычке, полез в карман, но, вспомнив, что с куревом завязал, чертыхнулся в голос: «Вот же, ё моё, уже третий месяц, как бросил, а до сих пор все тянет и тянет. Все сосет и сосет, зараза. Прямо уши пухнут. И когда уже отпустит окончательно? Мученье, да и только».

Стылым колючим ветерком приятно дохнуло в разгоряченное лицо, и пряный настой тайги, на мгновение пробившись сквозь тонкий заслон еще не особо жгучего беззлобного морозца, слегка опьянил, ударил в голову. Назаров зачерпнул пригоршню невесомого, искрящегося на солнце снежка, прихватил сухими потрескавшимися губами и, с наслаждением ощутив на зубах его острый железистый привкус, привалился плечом к дереву: «И чего он все стонет да стонет: и того у нас нет, и этого? Ной не ной, а ничего ведь все равно не прибавится. Как говорил Ходжа Насреддин: «Хоть сто раз скажи «халва» – во рту слаще не станет». И зачем тогда себя изводить по-пустому, зачем себе лишний раз нервишки мотать? Ну нет, так и нет. Ну и что с того? Да мы их и без всякой дорогущей супертехники во все времена за шкирку брали. И впредь так будет. И никуда они, субчики ушлые, от нас не денутся. Как бы ни умничали, ни изощрялись. На каждую хитрую задницу, как известно, всегда надежный дюбелек найдется. Как ты ею, родимой, восьмерки ни выписывай».

И Борю, и себя урезонивал, а на душе давным-давно кошки скребут: «И о чем только они там на самом верху-то думают? Чего хотят добиться всеми этими своими бесконечными сокращениями да переименованиями, всеми этими глупейшими, совершенно непродуманными пертурбациями?[13] Сначала Москве напрямую подчиняли, потом в Россельхознадзор зачем-то засунули, а теперь – еще хуже – краевой администрации на растерзание отдали? Превратили нас уже в какое-то огородное пугало – ни сил, ни средств, ни нормальной материальной базы, ни прав, как таковых законных, у нас не осталось. Уже без диктофона, камеры и пары свидетелей лучше из дома и носа не казать. Все равно потом ничего никому не докажешь. Да и вообще, на какие «великие» деяния мы теперь способны, если у нас по одному инспектору на полтыщи квадратных километров осталось?.. Вот народ и озверел. Крушит и тащит – кто во что горазд, кто сколько проглотить способен. Уже и зверя практически извели, и рыбу электротоком выбили. Пустая тайга, мертвые водоемы. Словно одним днем живут: «А после нас – хоть потоп, а завтра – будь, что будет». Вот и опять крадется в голову крамольная мыслишка: «А вдруг и действительно, как Боря без конца талдычит, у нас и в Думе, и в правительстве натуральные вражины засели, накрепко окопались? И вовсе не по детскому недомыслию, а по какому-то коварному злому умыслу они все эти свои дебильные законы принимают, садистские эксперименты ставят, все это дикое непотребство из года в год вытворяют? Вдруг они действительно с руки какого-то большого забугорного дяди кормятся, а потому задались целью по его указке все наше природное богатство под нож пустить, под корень извести? Ведь и у коллег – в лесном хозяйстве и рыбоохране – такая же мутная неразбериха который год продолжается? Вот и складывается стойкое впечатление, что все наши природоохранные органы кому-то наверху давно мешают, давно поперек горла. Да другого объяснения всей этой дикой вакханалии просто и на ум не приходит».

Назаров с силой потер вспотевший лоб, отгоняя тяжелые размышления, поднял глаза и тут же, будто наяву, наткнулся на свежую вырубку – жуткую проплешину, пробоину на теле тайги. Огромные кучи отпиленных верхушек, голые короткие пеньки – жалкие останки вековых ильмов, лип и берестов… Скривился. Провел ладонью по лицу, и злое наваждение в тот же миг растаяло. Окинул потеплевшим оттаявшим взглядом лежащий под ногами распадок сплошь в желтоватых кудряшках низкорослой лещины с редкими островками стройных тонкоствольных березок, присыпанный снежком густой тенистый ельник, подступивший к самой кромочке высоченного скального обрыва. Поймал напряженным слухом безмятежное восторженное цвиньканье синичек, похожее на звон серебряных колокольчиков, и внутри понемногу начало оттаивать: «Слава богу, что сюда еще, в глубь тайги, пока не добрались. Не все еще извели. Далеко не все. И не стоит, конечно, передергивать». А через минуту, уже совсем вернув себе приподнятое настроение, с которым каждый раз, из года в год, выходил в тайгу по первой пороше, весело сощурился: «Да красота-то ведь какая! Красотища! И чего еще нужно для полного счастья? Да ничего больше. Ничего – по большому счету. Все остальное – суета сует. Бесцельный, бестолковый бег по кругу… Вот и живи себе. Живи да радуйся. И пользуй понемногу, по-хозяйски, чтобы не слишком убывало. На долгие века же хватит… Эх вы – чучмеки неразумные!»

Славкин

– Так что скажешь? – громко спросил Славкин, остановившись за спиной эксперта, узкоплечего темноволосого субъекта, лет сорока с небольшим, низко склонившегося над столом, задвинутым в самый угол тесной прокуренной мониторной.

Тот от неожиданности вздрогнул, едва не выронив лупу из руки. Что-то невнятно приглушенно пробурчал и медленно, с показным достоинством, распрямив спину, повернул офисное кресло на четверть оборота и обратился лицом к вошедшему начальству:

– А пока могу… только предварительно. И только в общих чертах. А что тут можно определить на скорую руку, на глазок, с одним примитивным карандашом[14] и каратомером?[15] – произнес с вызывающей интонацией, через верхнюю губу, всем своим видом демонстрируя крайнее неудовольствие проявленным по отношению к нему неуважением. Но, наткнувшись на опасно полыхнувший взгляд своего патрона, благоразумно потупился, пару раз торопливо кашлянул в кулачок, прочищая горло, и продолжил уже более покладисто, без чреватых последствиями нервных взбрыков: – Камни в основном средние – от 0,3 до 0,99 карата. И, естественно, преобладает кейп[16], как и следовало ожидать. Но есть и очень интересные неординарные фэнси[17]. Очень. Ну вот хотя бы этот уникальный ятер[18] в два и два или вот этот шикарный ривер[19] в три карата. Да это практически – «чистая вода». Конечно, без рефрактометра[20] трудно что-то утверждать окончательно, но…

– Сколько всего? – нетерпеливо перебил его Славкин.

– Извините, я не понял.

– Я спрашиваю – сколько всего карат?

– М-м… почти четыреста. Триста восемьдесят пять и четыре десятых, если быть точным.

– И на сколько в зелени все это может потянуть?

– Ну нет! Ну что вы?! Да это же просто нереально! Определить вот так, с ходу?

– Мне не нужна какая-то точная цифра. Я хочу знать хотя бы примерно – в каких порядках?

– Да нет, ну что вы? Вы просто требуете от меня невозможного…

– Почему?

– Почему, почему? – заартачился эксперт, и нотки презрительного возмущения по поводу прозвучавшего исключительно дилетантского, по его разумению, вопроса снова опрометчиво проскочили в его голосе. – Да нереально, и все! Да это же целую уйму времени займет даже в соответствующих условиях и при соответствующем профессиональном оборудовании… Ну вот, посудите сами… Если еще со всей этой мелочью и даже с этими крепкими середнячками хоть какая-то ясность присутствует, можно, на худой конец, с какой-то долей вероятности прикинуть по оценочным таблицам… Ну вот, возьмем, к примеру, этот экземпляр в ноль девяносто восемь. Предварительно, по качественным показателям, – это где-то два и два. Здесь, по шкале, первая цифра – цвет, вторая – чистота… Ну это могу предположить навскидку, приблизительно… что-то около тридцати тысяч? Ну где-то так, по нынешним общемировым ценам… То насчет вот этих штучных раритетных я даже заикаться не хочу. Это же просто пустая трата времени. Только напрасно воздух сотрясать! Да тут же цена определяется по целой куче параметров! Да плюс к тому же – конъюнктура рынка…

– Ладно. Пока достаточно. Не мельтеши. Подробнее доложишь позже. Когда спросят, – оборвал эксперта Славкин и, развернувшись, шагнул к двери.

– Подождите.

– Ну что еще?

– Тут вот какое дело…

– Поконкретнее.

– М-м, понимаете… Есть тут одна небольшая странность… Дело в том, что четыре камня – вовсе не алмазы. Нет, не в той партии, что из хранилища. С нею все в порядке. А вот среди тех, что принесли из лаборатории… Это муассанит. Имитатор алмаза. Обыкновенный карбид кремния.