Пелагия и красный петух Акунин Борис

Завидный жених

Если бы Шмулик Мамзер знал, что никогда больше не увидит, как над светлым городом Ерушалаимом, да пребудет он вовеки, восходит солнце, то наверняка посмотрел бы на утреннее светило поласковей, а так лишь сощурился на круглую розовую плешь, высунувшуюся из-за Масличной горы, и пробурчал: «Чтоб ты уже лопнуло, проклятое». Казалось, только-только, каких-нибудь пять минут назад, положил человек голову на обернутый талесом том Талмуда, по ночам превращавшийся в подушку, а уже на тебе – пора вставать.

Потирая бок, онемевший от лежания на полу, Шмулик потянулся. Прочие ученики из тех, кто ночевал в ешиботе, собирали свои постели – такие же, как у Мамзера: тощая подстилка, книга или тряпье вместо подушки, а одеяла летом, слава Богу, не нужно. Лица у ешиботников были мятые, заспанные – совсем не такие, какими станут после умывания.

За все пятнадцать лет жизни Шмулику довелось спать в настоящей кровати всего трижды: два раза, когда болел, и еще один раз в канун бар-мицвы, а то все на полу или с тремя-четырьмя соседями, а это, скажу я вам, еще хуже, чем на полу, поэтому не в счет. Так было и в житомирском хедере, и потом в тамошнем же ешиботе, а теперь здесь, в светлом городе Ерушалаиме, да пребудет он вовеки.

А чего вы хотите, если у человека нет ни отца, ни матери, ни даже какой-нибудь паршивой двоюродной тетки? Шмулик явился миру не в родительском доме, как все нормальные дети, а на пороге синагоги, завернутый в кусок простыни. Сначала люди сомневались, может, он и не еврей вовсе – подкинула какая-нибудь бесстыжая шикса, рассудив, что у жидов ребенку будет сытней. Собрались уважаемые люди, судили-рядили, не отдать ли байстрючонка в русский приют, но реб Шепетовкер, пусть будет ему земля пуховой периной, сказал: «Лучше воспитать жидом русского, чем погубить еврейского ребенка, сдав его в гойский приют», и Шмулику сделали обрезание, приложили подкидыша к богоизбранному народу. (Ужас берет, когда подумаешь, что могло сложиться иначе.) Приложить-то приложили, но сунуть чиновнику три рубля никто не расщедрился, чтобы назначил ребенку красивую фамилию: Синайский или Иорданский; не дали даже рубля, чтоб записал попросту каким-нибудь Хайкиным или Ривкиным. Вот чиновник и разозлился. Другие писари тоже, бывало, шутили над неимущими бесфамильцами – запишут Соловейчиком, Персиком или, если нос особенно велик, Носиком, но этот проклятый гой на беду немножко знал идиш и нарек Шмулика хуже некуда, задумал сироте всю жизнь отравить. «Мамзер» – это незаконнорожденный, байстрюк, ублюдок. С такой фамилией ни жениться, ни почтенным раввином стать. Где вы видели девушку, которая захочет стать «мадам Байстрюк»? А «рав Ублюдок» – каково?

Ну и что же, спрашивается, добился своего подлый чиновник, испортил Шмулику жизнь?

Как бы не так.

Стыдная фамилия с малых лет поселила в мальчике великую, почти несбыточную мечту: уехать в Обетованную Землю, где фамилии не нужно вовсе, потому что там каждый еврей на виду у Господа и Он не перепутает, кто из них кто.

Шмулик учился всегда – сколько себя помнил. Еврейские мальчики любят учиться, но такого неистового зубрилы не было во всем Житомире, где, между прочим, проживает двадцать пять тысяч евреев и многие из них – мальчики, постигающие ученость.

До тринадцати лет Шмулик учил Пятикнижие – наизусть. Да не просто наизусть, а «на иглу». Человек, знающий Священное Писание подобным образом, возьмет иголку, ткнет в любую букву и тут же вам скажет, какие слова пронзило острие на последующих страницах.

Достигнув совершеннолетия, Шмулик взялся за комментарии к Торе, вызубрил слово в слово все 613законов, соответствующих 613 частям души: 248 верхней ее сферы и 365 нижней. Постиг в доскональности и статьи эйдут,в которых упоминается об исторических событиях, и легкие для понимания законы мишпатим,и даже недоступные человеческому уму заповеди хуким.

Созрев начитанностью, углубился в лабиринты Талмуда. Теперь уже не зубрил вслепую, а держал лезвие разума остро наточенным, потому что там, в хитроумных закоулках книги «Зогар», таились неописуемые сокровища. Известно, что высокоученый человек, наделенный даром проникать в сокровенный смысл букв, может найти в той книге шифры к великим тайнам и чудесам, может даже стать повелителем Вселенной. В сочетаниях букв, которые используются в Именах Господа, в священном числе 26, цифровом эквиваленте четырехбуквенного «йуд-хей-вав-хей»таится ключ к сокровенному знанию, которое не дает покоя многим поколениям талмудистов. Другие ешиботники, как попугаи, пробовали по 26 раз повторять то одну, то другую молитву; иные 26 раз стукались головой о Стену Плача или 26 раз обходили гору Мерон, где похоронен великий Шимон бар Йохай, автор «Зогара», но Шмулик чувствовал: глупости это, тупым повторением ничего не добьешься. Сердце подсказывало: все неизмеримо сложней и в то же время гораздо проще. Однажды на закате дня (он твердо знал, что это случится именно на закате) истина сама раскроется перед ним во всей своей прекрасной простоте, и он сможет произнести непроизносимое, услыхать неслышимое и увидеть невидимое. Бог назначит его Своим мироустроителем, потому что во всеохватной мудрости Своей будет знать: Шмулику Мамзеру можно довериться, он человечьему миру плохо не сделает.

Можете быть уверены, что, став повелителем Вселенной, Шмулик устроил бы в ней все самым отличным образом. Никто бы больше не воевал, потому что всегда ведь можно друг с другом договориться. Никто бы больше никого не мучил: если людям хорошо вместе, пускай живут рядом, а если плохо – так можно же разойтись, места на свете много. И все гои начали бы соблюдать заповеди Торы – сначала только обязательные, именуемые хова,а потом и желательные, ршут.Скоро все-превсе стали бы евреями, и тогда Шмулик прослыл бы величайшим из людей, еще более великим, чем пророки Моше и Элиягу. Если называть вещи своими именами, он стал бы Мессией, который спасет мир и примирит его с Господом.

Между прочим, Шмулик собственным умом дошел до великого открытия и догадкой своей с равом Шефаревичем, упаси Боже, не поделился: Мессия явится не с неба; Мессией станет тот, кто расшифрует имя Господне и не побоится произнести его вслух, возьмет на себя ответственность за все, что происходит на Земле.И тогда настанет утро, в которое солнце больше не выглянет из-за гор, потому что незачем ему станет иссушать землю, ибо человек исполнил порученное, и прах возвратится к праху, а дух вернется к Господу. А все благодаря Шмуэлю из Житомира, некогда именовавшемуся Мамзером.

Среди учеников великого рава Шефаревича – сутулых, близоруких, с вечно хлюпающими носами – не он один пылал огнем божественного честолюбия, с которым не сравнятся жалкие гойские мечты о карьере и богатстве. Но Шмуликово пламя сияло всех ярче, потому что он – илуй.Мадам Перлова, всю жизнь прожившая в Киеве и совсем не знающая иврита, говорила по-русски: «гениальный мальчик». Тоже, между прочим, звучит неплохо. Еще она как-то назвала его «Моцартом от Талмуда», но, когда выяснилось, что этот Моцарт – музыкант, Шмулик обиделся. Разве можно уподоблять благородное искусство каббалы пиликанью на скрипке! С другой стороны, что вы хотите от женщины, которая не может произнести на еврейском языке даже самой простой молитвы?

Илуйиз ешибота великого рава Шефаревича – вот какую репутацию заработал себе Шмулик в Ерушалаиме, а ведь живет здесь всего ничего, без году неделя.

Конечно, ничего этого не было бы, если бы не рав, слава об учености и набожности которого докатилась и досюда, так что сам Ришонле-цион,наиглавнейший раввин, у которого на шее медаль от султана и ксивэс печатями от турецкого паши, попросил житомирского мудреца переехать в священный город вместе с учениками. Часто ли бывало, чтобы ашкеназскому раввину выпадала такая высокая честь?

Евреи много спорили, к кому следует причислить рава Шефаревича: к гаонам —великим вероучителям или к ламед-вовникам,то есть тем самым 36 праведникам, которые всегда должны быть в мире, потому что только из-за них Господь и не уничтожает нашу греховную Землю. Если на свете станет хоть одним ламед-вовникомменьше – все, конец. Ради тридцати пяти праведников Он терпеть уже не захочет.

Когда в прошлом году рав Шефаревич заболел свинкой (а все знают, какая это опасная болезнь для немолодого человека), Шмулик ужасно испугался: не дай Бог, Учитель помрет, а с новым ламед-вовникомвыйдет заминка – что тогда? Но рав ничего, не помер, лишь сделался еще сердитей.

Великий Шефаревич – человек особенный. Как известно, в каждую душу от рождения помещена искра Божия, а у него не искра и даже не свечка – факел, целый костер, рядом стоять жарко. И небезопасно, того и гляди обожжешься. От этого у рава в Житомире было много врагов, да и в Ерушалаиме, хотя всего месяц как переехали, тоже некоторые начинают коситься. Говорят: слишком уж гневлив.

Что ж, это правда. Учитель суров. Если заглянет в классную комнату и увидит, что кое-кто еще не умылся, а сидит, хлопает глазами, то будет аз ох'н вэй,то есть крики «ох» и «вэй» или, выражаясь по-библейски, плач и скрежет зубовный.

Поэтому, жмурясь от солнца, Шмулик надел нижний талес, кое-как пригладил длинные волосы и прочел молитву по пробуждении ото сна: «Благодарю Тебя, Царь живой и сущий, за то, что по милости Своей возвратил мне душу мою».

Поливая водой кисти рук (по три раза каждую, как предписано), произнес молитву омовения.

Потом наведался в отхожее место и возблагодарил Царя Вселенной за то, что Тот мудро создал человека, снабдив тело необходимыми отверстиями и внутренними полостями.

Еще три молитвы спустя – на благословение души, на вкушение завтрака (чтоб наши враги так завтракали: кружка горячей воды и пол-лепешки) и на учение – Шмулик вместе с другими ешиботниками сел за стол и углубился в «Гемару».

Соседи вели себя шумно, если не сказать буйно: кто читал вслух, кто кивал головой и раскачивался, иные даже размахивали руками, но Шмулик ничего вокруг не видел и не слышал. Нет на свете занятия более азартного, чем выписывать в тетрадку буквосочетания и комбинировать гематрические расчеты. Время словно перестает существовать, благоговейно замирает: вот сейчас, сейчас Шмулик прикоснется к Тайне, и мир уже не будет таким, как прежде. И свершиться это может когда угодно, в любое мгновение!

Звуком, который вернул будущего спасителя человечества к низменной действительности, было бурчание в животе у соседа, балабесаМендлика. Балабесами,или балбесами,назывались юные примаки, жившие и столовавшиеся в семье жены до тех пор, пока не войдут в зрелый возраст. Мендлику едва исполнилось четырнадцать, так что зреть ему оставалось еще порядком.

А раньше справа от Шмулика сидел Михл-Бык, имя которого теперь произносить запрещено, но ведь на мысль запрет не наложишь. О несчастном Быке Шмулик думал часто. Где он теперь? Каково ему?

Живет себе человек, пускай даже такой тупой и грубый, как Михл, но все же еврей, живая душа, а потом невесть откуда нагрянет судьба, приняв вид голоногого фокусмахера,и все, нет еврея. Ужасная участь.

У Мендлика в брюхе снова забурчало, и живот Шмулика сочувствепно откликнулся.

Солнце-то уже перевалило за полдень. Пора обедать.

Сразу же по прибытии в Ерушалаим, да пребудет он вовеки, каждому ешиботнику выдали список: в какой из местных семей ему кормиться в понедельник, вторник, среду и все прочие дни недели. Тут уж как кому повезет. День на день не приходится. Если семья бедная или прижимистая, остаешься голодный. Если хлебосольная да жалостливая, налопаешься доотвала.

Сегодня Шмулику был черед идти к мадам Перловой. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что вдова накормит лучше, чем на Пасху: и мясом, и рыбой, и даже кремовыми пирожными (слава Господу Богу нашему, сотворившему такое чудо). А плохо, потому что сядет рядом, будет смотреть влажными коровьими глазами и поглаживать по плечу, а то и по щеке. Шмулику от этого делалось стыдно, даже эклер застревал в горле.

Мадам Перлова, как и другие богатые вдовы, приехала в Ерушалаим, да пребудет он вовеки, чтобы умереть близ кладбища на Масличной горе. Уже купила участок для могилы, в самом лучшем месте. Но здоровья в ней было еще лет на пятьдесят, так что следовало позаботиться, как их прожить. Известно, что женщине в награду за то, что кормит и обихаживает мужа, на том свете достается ровно половина заработанного им блаженства. В этом смысле на покойного господина Перлова больших надежд возлагать не стоило – он был биржевым маклером. На жизнь супруге – да, заработал, а чтоб на после жизни – увы. Так что интерес вдовы был понятен: из Шмулика Мамзера наверняка получится большой ученый, и это как минимум.

Он и сам подумывал: не жениться ли? Вот и пух на подбородке уже лезет. Не ждать же, когда усы вырастут? Без подлой фамилии, которая осталась в Житомире, а скоро и вовсе позабудется, Шмулик превратился в завидного жениха. Правда, за душой ни гроша, но когда это евреи смотрели на богатство? Ученость и доброе имя дороже денег. Илуяохотно возьмут даже в исконную ерушалаимскую семью. Сефарды никогда не женятся на ашкеназских девушках, потому что те избалованы и своевольны, но зато благоволят ашкеназским женихам, из которых получаются хорошие и заботливые мужья.

Только зачем нужна сефардская семья, если есть мадам Перлова? Женщина она добрая, хозяйственная и при капитале, а значит, заботы о добывании насущного хлеба не будут отвлекать Шмулика от главного дела жизни. Конечно, она очень уж толстая и не сказать, чтобы сильно красивая, но мудрецы говорят, что телесная красота ничего не значит, а мудрецы врать не станут.

И рав Шефаревич тоже говорит: женись. На следующей неделе обещал сводить к реб Менахем-Айзику, который объясняет женихам, как правильно лежать с женщиной, чтобы не нарушить ни одного из предписаний Закона, – ведь в слиянии плоти участвуют трое: муж, жена и Тот, Чье Имя благословенно.

Шагая по улице к дому мадам Перловой, Шмулик принял решение. Схожу, послушаю реб Менахем-Айзика. Что не пойму – запомню наизусть, а потом, так и быть, осчастливлю вдову, женюсь. Хватит на полу-то ночевать.

В Армянском квартале перешел на рысцу. Тут жили скверные мальчишки, кидались в евреев ослиным пометом. Ничего, в Житомире кундесы.из Рабочей слободки могли и камнем запустить.

Чем бы вы предпочли получить по спине: острым булыжником или ослиной какашкой, которая сначала прилипнет, а потом сама отвалится?

То-то.

До всем статьям выходило, что Шмулик за минувшую весну здорово продвинулся по жизненной лестнице – можно сказать, скакнул с самого низа на самый верх, через Бог знает сколько ступенек: из житомирского мамзера сделался завидным женихом, да не где-нибудь, а в самом городе Ерушалаиме, да пребудет он вовеки.

Рыжая шикса

После обеда, который сегодня был особенно хорош, Шмулик совсем немножко понежился во дворике, на мягких подушках. Почитал для мадам Перловой из Торы. Она не понимала ни слова, но слушала благоговейно и с поглаживаниями лезть не смела. Во дворе у вдовы росло настоящее тенистое дерево, такая редкость в Старом городе. Сидеть бы и сидеть, но нужно было торопиться назад, в ешибот. Во второй половине дня с учениками занимался сам рав Шефаревич, а к нему опаздывать нельзя. Не посмотрит, что илуй, —отхлещет указкой по пальцам, больно. Учитель не дает послабления плоти – ни чужой, ни своей, потому что тело принадлежит к асиа,низшей сфере явлений, и недостойно снисхождения.

Даже на Ерушалаимской жаре рав одевается так, как положено ашкеназскому мудрецу: в черный долгополый сюртук с бархатным воротником и лисий штраймель, из-под которого свисают седые пейсы, слипшиеся от пота. И это сейчас, в мае, а что будет летом? Говорят, жара в Земле Обетованной бывает такая, что яйцо, положенное на песок, за две минуты сваривается вкрутую. Выдержит ли святость рава подобное испытание?

Глядя на расхаживающего по классу Учителя, Шмулик подумал: выдержит.

Вот рав Шефаревич остановился подле косого Лейбки, ткнул его пальцем в затылок:

– Почему не переписал главу из «Мишны», как было ведено?

– Брюхо болело, – понуро ответил Лейбка.

– У него брюхо болело, – сообщил Учитель остальным ешиботникам, как будто они сами не слышали. – Обсудим это.

Последняя фраза означала, что ученая беседа началась – сейчас из уст рава забьет родник мудрости.

Так и вышло.

– Сказано: все болезни постигают человека в наказание за грехи. Согласен?

Лейбка пожал плечами – подобное начало не сулило ему ничего хорошего. Рав Шефаревич сделал вид, что удивлен.

– Разве не так? Голова болит у того, кто думает о суетном и нечестивом. Зубы болят у сладкоежки, кто грызет много сахара. Уд гниет у распутника, кто шляется по непотребным девкам. С этим-то ты согласен?

Лейбке пришлось кивнуть.

– Ну вот и хорошо. Раз у тебя болело брюхо – значит, брюхо твое согрешило: сожрало чего не следовало. Оно – виновник твоей болезни. Согласен? А кому принадлежит брюхо? Тебе. Значит, ты сам и виновен. Согласен?

На месте Лейбки я бы ответил цитатой из «Жемчужной россыпи» Иуды Габирола, подумал Шмулик: «Дурак обвиняет других; умный обвиняет себя; мудрый же не обвиняет никого». В последнее время появилась у Шмулика такая привычка – спорить с Учителем. Привычка была весьма похвальной для талмудиста, но небезопасной применительно к раву Шефаревичу, поэтому полемику илуйвел про себя, мысленно.

Лейбка цитаты в свое оправдание привести не сумел, за что и получил указкой.

Учитель сегодня опять был не в духе – как все последние дни. По пальцам досталось и Шимону, который рассказывал урок боязливо и неполно.

– Ты сказал все, что знаешь? – нахмурился рав.

– Да, я сказал все, что знаю, – ответил Шимон по всей форме, как полагалось. Но это его не спасло.

– Глупец говорит, что знает, Мудрец знает, что говорит! – рявкнул Учитель.

Шмулик тут же мысленно парировал другим афоризмом: «Глупость кричит, мудрость говорит шепотом». Отличный ответ. Здорово было бы подискутировать с равом – не важно, на какую тему. Еще неизвестно, чья бы взяла. Есть такая штука, называется «телефон». В самый раз для диспута с равом Шефаревичем: говори ему что хочешь, указкой не дотянется.

Не так уж был виноват Шимон, чтоб хлестать его с размаху, да еще с потягом. Бедняга аж взвыл, и слезы потекли в два ручья. Никто из ешиботников кроме Михла-Быка с его толстой шкурой не вынес бы такую экзекуцию без крика.

Снова вспомнилось запретное имя, второй раз за день.

Похоже, и рав Шефаревич думал о том же, потому что темой сегодняшней беседы выбрал вероотступничество.

Современная Европа представляет собой страшную опасность для еврейства, сказал великий человек. Раньше, когда нас грабили, убивали, запирали в гетто, было легче – гонения лишь сплачивали нас. Теперь же правительства так называемых передовых стран отказались от антисемитизма, и перед тамошними евреями возник соблазн стать такими, как все, ничем не отличаться от гоев. Ведь быть евреем – это не только случайность рождения, но еще и сознательный выбор. Если не желаешь – пожалуйста. Крестись или просто перестань выказывать свое еврейство, и сразу перед тобой откроются все пути. В странах Пейл и Литэ, ныне входящих в Российскую империю, положение еще терпимое, потому что там евреям, которые перестали быть евреями, простора не дают, попрекают происхождением. А вот в Западной Европе дела совсем плохи. В стране Тайц большой вред иудейству нанес Бисмарк, и тысячи евреев отшатнулись от веры отцов. Скверно обстоят дела и в стране Церфат, которая еще сто лет назад провозгласила равенство евреев. Слава Богу, глупые гои затеяли там процесс против выкреста Дрейфуса, отчего многие отступники призадумались. Враги евреев относятся к двум видам. Первые хотят нас уничтожить, и таких бояться не следует, ибо Господь всегда защитит избранный народ Свой. Вторые во стократ опасней, потому что покушаются не на наши тела, а на наши души. Они заманивают нас добрыми словами и лаской, они хотят, чтобы мы отказались от своей особенности, перестали быть евреями. И многие, очень многие поддаются, становятся мешумедами. Мешумед,принявший Христа, в тысячу раз хуже самого злобного из гоев. Чтобы выслужиться перед новыми хозяевами, он клевещет на нас и нашу веру. А когда появляется меж нами, то сеет сомнение и соблазн в сердца малодушных, кичась богатой одеждой и достигнутым положением.

Рав Шефаревич распалялся все больше и больше. Глаза вспыхнули огнем священного гнева, перст правой руки то и дело грозно вздымался к потолку.

– Этих предателей нужно истреблять, как истребляют зараженную мором овцу, прежде чем она погубит все стадо! Сказал Господь: «Если кто из дома Израилева отложится от Меня, Я обращу лице Мое против того человека и сокрушу его в знамение и притчу, и истреблю его из народа Моего, и узнаете, что Я Господь».

На это Шмулик возразил так: «Господь сказал не «истреблять» – и точка, а «истреблять из народа Моего», то есть выгонять из евреев, и пусть дальше живут себе как знают, без Меня.

Но сказано было, само собой, по телефону, так что рав аргумента не услышал и грохотал дальше, теперь обрушившись на апикойресов:

– Мы, евреи, единственные хранители Божественного огня, который без нашего народа давно бы погас. Мы не меняемся, мы все те же, со времен Авраама и Моисея. А чего хотят апикойресы–сионисты? Чтобы евреи стали обычным народом и обычным государством. Но обычные народы живут недолго, они появляются и исчезают. Где моавитяне, филистимляне, ассирийцы, вавилоняне, римляне, терзавшие нас? Их давно нет, их вытеснили новые народы: англичане, германцы, турки, русские. Пройдет два или три века, и факелы этих молодых народов, ныне пылающие столь ярко, угаснут, вместо них зажгутся новые, еще более яркие. Наша же свечка будет гореть все тем же тихим, негасимым пламенем, которому тысячи лет! Есть ли на свете другой народ, свеча которого горит столь же долго?

И тут Шмулик не удержался.

– А китайцы, ребе? – сказал он вслух. – Они хранят свои обычаи столько же, сколько мы. Может, даже дольше. Четыре тысячи лет, вот сколько.

Про китайцев это он в энциклопедии прочитал, у мадам Перловой.

Реплика получилась эффектная, у рава аж борода затряслась. Ну-ка, что он на это скажет, какую цитату приведет?

Не дождался Шмулик цитаты, а дождался указки – и не по пальцам, а по шее, по затылку.

Вылетел из класса с воплем, осыпаемый бранью и ударами.

Трудно дискутировать с равом Шефаревичем.

Теперь нужно было переждать, пока Учитель остынет, а потом идти просить прощения – через час-два, не раньше.

Шмулик засунул руки в карманы, прошелся взад-вперед по улице, но в армянский квартал соваться не стал.

Близ Мусорных ворот кто-то окликнул его по-русски:

– Мальчик! Мальчик!

Подошла шикса в темном шелковом платье, рыжие волосы повязаны прозрачным платком. В руке саквояж. Веснушчатое лицо женщины показалось Шмулику смутно знакомым.

– Тебя зовут Шмулик, да? – обрадованно улыбнулась рыжеволосая. – Это ведь с тобой я разговаривала на пароходе? Помнишь? Я тогда в монашеском облачении была.

Точно, вспомнил он. Видел он уже эту шиксу, когда плыли по реке к морю из Москвы – туда еврейские родители свезли из разных городов своих сыновей, чтобы передать их на обучение в ерушалаимский ешибот рава Шефаревича. Только в рясе шикса была не такая красивая. С золотистыми крапинками на лице и сверкающим нимбом из волос она стала гораздо лучше.

– Здравствуйте, – вежливо сказал Шмулик. – Как поживаете?

– Спасибо. Как хорошо, что я тебя встретила! – все радовалась рыжая.

А чего, спрашивается, хорошего?

Стоит ученик почтенного рава Шефаревича посреди улицы и болтает с шиксой. Не дай Бог, кто-нибудь наябедничает Учителю. Будто и без того у Шмулика мало неприятностей. Вон литвак в черной шляпе и халате остановился, косится. Напомнить бы ему мудрое изречение: «Лучше беседовать с женщиной и думать о Боге, чем наоборот».

Но, если честно, думал Шмулик в эту минуту вовсе не Боге, а о том, что, будь у мадам Перловой такая же белая кожа, жениться на ней было бы гораздо приятней.

– Мне очень нужно с тобой поговорить! – сказала шикса.

А литвак все пялился. Добром это не кончится – непременно донесет раву.

– Спешу, – буркнул Шмулик. – Некогда.

И хотел идти себе дальше, но красивая шикса вдруг покачнулась и со стоном оперлась Шмулику на плечо.

– Ой, что-то голова кружится... Мальчик, отведи меня в тень... Дай воды...

Зажмурила глаза, рукой схватилась за висок. Это ее солнцем напекло, с непривычки.

Одна из главнейших Божьих заповедей, перекрывающая все запреты, гласит: будь милосерден. Отведу ее в тень, дам напиться и сразу сбегу, решил Шмулик.

Взял сомлевшую женщину под локоть, рукой у нее перед носом помахал, навроде веера, – это чтоб литвак видал: тут не флирт какой-нибудь, а человеку от жары нехорошо стало.

В переулочке было нежарко, тенисто. Шмулик посадил русскую на каменную ступеньку, сбегал к колодцу, принес в ермолке воды.

Шикса немножко отпила и немедленно пришла в себя. Говорит:

– Мальчик, я ищу одного человека.

Тут бы Шмулику и отправиться своей дорогой. Проявил милосердие, и довольно. Но любопытно стало, кого это она ищет. Переулочек – это вам не улица. Никто здесь особенно не разгуливает, и пялиться на ешиботника, разговаривающего с шиксой, некому.

– Какого человека?

– Его зовут Мануйла. Пророк секты «найденышей», знаешь?

Он вздрогнул. Как странно! И эта про голоногого фокусмахера! Должнобыть, что-то мелькнуло в его глазах, потому что рыжая быстро спросила:

– Он ведь был здесь. И ты его видел, да?

Шмулик медлил с ответом.

Это произошло в первую субботу после Пасхи, целых две недели назад, а как будто сегодня.

Рав Шефаревич повел ешиботников к Стене Плача.

Встали в ряд, начали молиться. Шмулик закрыл глаза, чтобы представить себе Храм во всем его нетленном великолепии – каким он был прежде и каким он будет, когда пробьет час.

Вдруг сосед толкнул его локтем в бок и показал в сторону.

Там стоял бродяга в грязном балахоне, перепоясанном синей тряпкой. В руке он держал суковатую палку, а на ногах у него были крестьянские лапти, перепачканные засохшей глиной. Кудлатая башка непокрыта, за спиной на веревке мешок – в стране Пейл такие называют «сидорами».

Оборванец с любопытством разглядывал скорбно раскачивающихся евреев. Рассеянно задрал подол и почесал жилистую, поросшую волосами голень – штанов под рубищем не оказалось.

Что это вы делаете, люди, и почему плачете, спросил он на иврите, диковинно выговаривая слова.

Выходило, что, несмотря на лапти, это все-таки еврей, только странный. Чтобы еврей не знал, о чем плачут у Стены Плача? Наверное, сумасшедший.

Закон велит относиться к безумцам с жалостью, и Шмулик вежливо ответил бродяге, но, конечно, не на иврите (священный язык не предназначен для праздной болтовни), а на идиш:

– Мы плачем о разрушенном Храме.

Рав Шефаревич хоть и взглянул мельком на невежду, но ничего ему не сказал, потому что невместно ему, гаонуи, может быть, даже ламед-вовнику,разговаривать черт знает с кем.

Я плохо понимаю твой язык, сказал голоногий на своем смехотворном иврите, похожем на клекот птицы. Ты сказал, вы плачете о храме? О том храме, что стоял здесь раньше? И показал на Храмовую гору.

Шмулик кивнул, уже жалея, что ввязался в разговор.

Бродяга удивился. Что же, говорит, о нем плакать? Камни, они и есть камни. Лучше бы вы плакали, чтоб поскорей пришел Мешиха.

Кто такой «Мешиха», Шмулик понял не сразу, а когда догадался, что это перевранное слово «Мешиах», Мессия, то испугался. Тем более что рав перестал шептать молитву и развернулся. К нему подсеменил Берл, который все на свете знает, и шепнул:

– Ребе, это русский пророк Мануйла, тот самый... Его уже видели в городе, я вам рассказывал.

Лоб Учителя собрался грозными складками, он громко сказал по-русски:

– Я – Арон Шефаревич, член раввинского совета города Ерушалаима. А кто таков ты, ведущий пустые разговоры на языке молитвы, которого ты толком не знаешь? Откуда ты пришел и как тебя зовут?

Бродяга сказал, что его зовут Эммануилом, а пришел он с горы Хар-Зейтим, где провел ночь в одной из тамошних пещер. По-русски он тоже изъяснялся неважно – про таких говорят «каша во рту». И что это за пещеры на Масличной горе? Не погребальные же? Ну, сейчас рав задаст ему за кощунство!

Но Учитель про пещеру выяснять не стал, а вместо этого брезгливо спросил:

– Поэтому ты такой грязный в субботний день?

Я рыл землю, вот и перемазался, как чушка, беззаботно засмеялся Эммануил. Смешное слово «чушка», правда?

– Рыл землю? В субботу? И после этого ты называешь себя евреем?

Вокруг собралась целая толпа. Всем хотелось послушать, как великий талмудист, мастер словесных поединков расправится с горе-пророком.

Человек, назвавшийся Эммануилом, небрежно махнул рукой. Э, сказал, не человек для субботы, а суббота для человека.

– Евреи так не говорят – так говорит христианский бог Иисус, – в сторону, для учеников, заметил рав Шефаревич. – Нет, Эммануил, ты не еврей.

Бродяга присел на корточки, положил посох поперек колен и весело посмотрел на Учителя снизу вверх. Ответил он так. Никакого бога Иисуса, мол, не знаю, и я еврей, уж можешь мне поверить. А вот ты, сердитый человек, не еврей. Еврей ведь не тот, кто рожден еврейкой, носит пейсы и не ест свинины, а тот, кто хочет очистить душу. Евреем может стать каждый, кто заключит завет с Господом, и вовсе незачем для этого выдумывать глупые запреты и отрезать маленьким мальчикам кусочек мяса. Бог человеку и без этого поверит. Тут Эммануил зашелся смехом и завершил свою богохульственную речь совершенно безобразным, просто-таки хулиганским образом. Посуди, сказал, сам, о член раввинского совета, зачем Богу, которому принадлежат все сокровища неба и земли, этакое сокровище – кусочек твоей pipiske?

Потешное словечко прозвучало так неожиданно, что кое-кто из ешиботников хихикнул, а Шмулик зажмурился, чтобы поскорее изгнать картину, моментально нарисованную чересчур бойким воображением: Господь Бог разглядывает дар рава Шефаревича и решает, что Ему делать с этой малостью – то ли прибрать куда-нибудь, то ли выкинуть.

Хихиканье оборвалось. Воцарилась зловещая тишина. Никто и никогда не наносил почтенному раву такого ужасного оскорбления, да еще на виду у целой площади евреев. И не где-нибудь, а у самой Стены Плача!

Стоит ли удивляться, что Учитель вышел из себя?

– Евреи! – крикнул он, потрясая кулаками. – Бейте нечестивца камнями!

Мало кто из присутствующих поднял камень, а если и подняли, то больше для виду. Как это – взять и кинуть в живого человека камнем?

Бросил только Михл-Бык, самый бездарный из учеников, которого рав держал в ешиботе для всякой тяжелой работы. Михл был вдвое шире остальных ешиботников и вчетверо сильнее. Все боялись его злого и жестокого нрава. Шмулик один раз видел, как Бык схватил за хвост дворнягу и расшиб ей голову об стену. Притом собака его не укусила, даже не облаяла – просто лежала посреди дороги, как это любят делать собаки.

Камень попал сидящему в грудь. Он пошатнулся и проворно поднялся с корточек, держась рукой за ушибленное место.

Михл поднял еще камень, и тогда Эммануил, глядя обидчику в глаза, быстро-быстро произнес очень странные слова. Мальчик, жалобно воскликнул он, мне больно. Так же больно, как твоему отцу, когда его убивали.

И Бык выронил камень, а сам побледнел. Шмулик нипочем бы не поверил, что плоская медная рожа Михла может быть такой белой.

Еще бы! Откуда чужой человек узнал, что «Христовы опричники» во время полтавского погрома забили Михлова отца до смерти?

Тут и рав Шефаревич опомнился – махнул рукой, чтоб остальные тоже отбросили камни.

– Так ты утверждаешь, что ты еврей? – спросил он.

Конечно, еврей, пробурчал удивительный бродяга, оттягивая ворот своей хламиды книзу. На костлявой груди виднелась вмятина, быстро наливающаяся синим и багровым.

Учитель зловеще произес:

– Вот и отлично. Генэх, гей-но мит мир! 16

И скорым шагом направился к дзорцу Махкамэ, расположенному по соседству со Стеной Плача. Генэх, ученик из местных, знающий арабский и турецкий языки, бросился за ним.

Шмулик сразу догадался, куда и зачем спешит рав. В Махкамэ расположены городской суд и заптия,турецкая полиция. По закону все евреи подвластны раввинскому совету, и если член совета велит посадить кого-то из иудеев в тюрьму, это должно быть исполнено.

Но Эммануил этого, похоже, не знал и потому нисколько не встревожился. А никто из евреев его не предупредил.

Бык хрипло спросил:

– Откуда ты знаешь про моего отца?

Бродяга ему в ответ: прочитал.

– Где прочитал? В газете? Но это было семь лет назад!

Не в газете, сказал Эммануил, а в книге.

– В какой такой книге?

Вот в этой, с серьезным видом заявил оборванец и показал на лоб Михла. Я, говорит, умею читать лица, как другие читают книги. Это очень просто, только нужно буквы знать. Лицевых букв не тридцать семь, как в русской азбуке, и даже не двадцать две, как в еврейской, а всего шестнадцать. Лицо читать еще интересней, чем книгу – и расскажет больше, и никогда не обманет.

И тут вдруг Бык произнес молитву, которую положено говорить, если увидишь какое-нибудь прекрасное чудо или если посчастливится встретить выдающегося человека: «Барух ата Адонай Элохейну мелех ха-олам, ше-каха ло бе-оламо»–«Благословен ты, Господи Боже наш, Владыка Вселенной, в мире которого существует такое».

Чтобы Михл без принуждения, сам собой, прочел молитву? Невероятно!

Помолившись, Бык сказал:

– Вам надо уходить, ребе. Сейчас прибежит полиция, вас будут бить и посадят в тюрьму.

Эммануил с беспокойством оглянулся на большой дом, в котором скрылся рав Шефаревич. Ах, говорит, ах, сейчас ухожу. Совсем ухожу. И доверительно сообщил близстоящим, что в Ерушалаиме ему пока делать нечего. На фарисеев посмотрел, теперь пойдет смотреть на саддукеев. Мол, ему рассказывали, что саддукеи поселились в Изреэльской долине, где раньше был город Мегиддо.

Подхватил полы своей рубахи и заспешил прочь.

Михл догнал его, схватил за плечо.

– Ребе, я с вами! Дорога в Мегиддо дальняя, там всюду разбойники, вы один пропадете! Я сильный, я буду вас защищать. А вы за это научите меня шестнадцати буквам!

И посмотрел на Эммануила так, словно от ответа зависела вся его жизнь.

Однако тот помотал головой.

– Почему? – крикнул Бык.

Ты, сказал фокусмахер,не выучишься этим буквам. Тебе не нужно. И идти со мной тебе тоже не нужно. Со мной ничего не будет, Бог защитит меня от напастей. Меня, но не тех, кто со мной. Поэтому я теперь всюду хожу один. А ты, если хочешь стать евреем, станешь им и без меня.

И понесся вприпрыжку в сторону Навозных ворот.

Едва он скрылся за углом, полминуты не прошло, появился рав Шефаревич, с ним два турецких жандарма.

– Где он, евреи? – закричал великий человек.

– Там, там! – показали евреи.

Генэх перевел жандармам на турецкий: «Там, там», и турки побежали догонять нарушителя спокойствия.