Пелагия и красный петух Акунин Борис
– А я тем временем прокачусь до Строгановки и обратно, – продолжил Сергей Сергеевич. – Проверю, что за Шелухин такой. А заодно, может быть, и оттуда какая-нибудь ниточка потянется.
И вдруг, безо всякого перехода и запинки, тем же деловым тоном:
– Милая сестрица, у меня к вам просьба. Странная, даже несуразная. Но мне почему-то кажется, что вы не придете в негодование, а коли повезет, то и согласитесь... – Он кашлянул и выпалил. – Не согласитесь ли составить мне компанию?
– В каком смысле? – не поняла монашка.
– В смысле совместного путешествия в Строгановку. – И Долинин быстро, пока собеседница не сказала «нет», продолжил. – Хоть этот Мануйла и отрекся от отеческой веры, но все равно ведь крещеная душа. Везти тело без духовного лица как-то нехорошо. Дадут мне в сопровождение какого-нибудь кислого чернеца. С вами было бы несравненно приятнее... – Тут Сергей Сергеевич спохватился, что последняя ремарка прозвучала слишком легкомысленно, и поспешил поправиться. – А главное, разумнее. Вы сами говорили, что бывали в этой глухомани. Поможете найти общий язык с тамошними обитателями...
– Я не бывала в Строгановке. Только в Старице, а это полсотни верст в сторону.
– Не важно, все равно тамошние обычаи вам знакомы. Да и боязни перед монахиней у местных будет меньше, чем перед заезжим начальником... И потом, мне показалось, что судьба этого горе-пророка вам небезразлична. Хоть молитву по дороге почитаете о его заблудшей душе... Ну что?
И так посмотрел в глаза, что Пелагия, уже подбиравшая слова для учтивого отказа, дрогнула.
Главное, понимала ведь, что это ее бес тщеславия искушает. Было совершенно ясно, в чем истинная причина «несуразной просьбы» Сергея Сергеевича. Оценил мастер сыска ее проницательность и остроглазие, надеется на помощь в расследовании.
Иной подоплеки, греховно-мирского свойства, Пелагия, будучи особой духовного звания, заподозрить себе не дозволила. Но и тщеславного беса оказалось достаточно.
Не устояла перед соблазном, слабая душа.
Сама виновата, сказала себе порозовевшая от удовольствия Пелагия. Надо было помалкивать, не соваться со своими умозаключениями. А теперь даже странно было бы бросить Сергея Сергеевича посреди расследования.
– Вы только согласие дайте, – тихонько попросил Долинин, видя ее колебания. – С его преосвященством я сам переговорю.
– Нет, – вздохнула Пелагия. – Лучше уж я.
О Женихе Небесном
К нелегкому разговору подготовилась основательно, постаравшись выстроить беседу на излюбленный Митрофанием мужской манер, то есть безо всякой эмоциональности, на одной логике.
Резонов, связанных с пользой следствия, не коснулась вовсе. Главный упор сделала на опасность, которой была чревата затеянная Долининым экспедиция.
– Если подтвердится, что сектантский пророк – уроженец нашей епархии, то-то Константину Петровичу выйдет подарок, – говорила сестра. – Ведь во всех газетах напишут, и про Заволжье непременно помянут. А в Синоде скажут: хорош заволжский архиерей, какого аспида из своего гнезда выпустил. Положение ваше и без того шатко.
– Я за свою кафедру не держусь, – насупился Митрофаний.
– Знаю. Так ведь не в вас дело, а в нас. Кого нам обер-прокурор вместо вас пришлет? Уж верно какого-нибудь своего любимца. Из ярых, из инквизиторов. Тут-то заволжскому миру и покою конец настанет.
И потом еще пространно доказывала, как важно, чтобы при опознании рядом с важным петербургским чиновником присутствовала она, свой для Митрофания человек. На самый худой случай – вовремя предварить о скверном обороте дела. А может быть, и не только для этого, потому что отношения с господином Долининым у нее сложились самые дружеские и очень возможно, что удастся повлиять на содержание и тон реляции, которую следователь пошлет в Петербург.
Владыка внимательно выслушал свою духовную дочь. Покивал, признавая резонность доводов. Потом надолго замолчал. А когда отверз уста, заговорил совсем о другом.
– Может быть, прав Победин – не нужно тебе монахиней быть? – задумчиво сказал преосвященный. – Ты только погоди, не полошись. Мы с тобой много рассуждали о предназначении земной жизни и вроде бы оба согласны в том, что главный долг каждого человека перед Богом – найти себя, собственный путь, прожить свою, а не чужую судьбу. Ты сама же и говорила, что главные беды людского рода оттого, что из тысячи человек девятьсот девяносто девять доживают до смерти, так себя и не поняв, прозанимавшись всю жизнь не своим делом. Я тоже думаю, что Богу ничего иного от нас не нужно – только чтоб всяк свою дорогу отыскал и прошел ее до конца. Взять, к примеру, тебя. Ведь ясно и мне, и тебе, что твое предназначение – человеческие тайны разгадывать. А ты, Пелагия, совсем другим занимаешься. Пускай монашеское дело наидостойнейшее – Господа о грешниках молить, но разве не получается, что ты на себя грех берешь? Прожить не своюжизнь, отринуть талант, пренебречь этим Божьим даром – грех наитягчайший, печальнейшее из всех преступлений, какие только может совершить человек против себя и Господа. Понимаешь, о чем я толкую?
– Понимаю, – ответила сестра задрожавшим голосом. – Вы хотите сказать, что у меня нет таланта к монашескому служению и что мое место не в келье, а в миру. Там от меня людям и Господу будет больше пользы.
Она опустила голову, чтобы владыка не увидал навернувшиеся слезы. Разговор перекашивался с мужской манеры на женскую, предвещающую плач и мольбы.
– Очень возможно, владыко, что так оно и есть. Но неужто забыли вы [здесь Пелагия подняла лицо и посмотрела на Митрофания ярко заблестевшими глазами], что я к монашеству не от благочестия пришла и не от духовной силы, а от самого края бездны? Даже не от края, а из самой бездны, куда неудержимо падала и уже готова была...
Голос монахини сорвался, она не смогла закончить фразы.
Увы, логическая беседа была бесславно провалена.
– Помню, – сказал архиерей. – Ты была в горе, в самогубительном отчаянии.
– Но мне повезло. Господь послал мне вас. И вы сказали: «Единственное твое спасение, если не хочешь навеки истребить свою душу, – прилепиться к Жениху Небесному, который никогда тебя не оставит, потому что он бессмертен».
– И это помню.
– Я послушалась вас. Я дала обет верности – Ему. Что же теперь, нарушить? Лишь из-за того, что у меня ловко получается расследовать земные секреты?
– Иисус поймет и простит.
– Он-то, конечно, поймет. Да только я с Ним так поступить не могу. Ведь я Христова невеста, я должна Ему служить.
– Христу можно и в миру служить, не хуже, чем в монастыре. Даже еще и лучше.
– Можно, но не в полную силу. Потому что придется себя делить между делами земными и Вечной Любовью. – Пелагия вытерла глаза платком и закончила твердо, уже безо всякого слезного дрожания. – Я обещала вам и снова повторю: никаких расследований больше не будет. Да тут моя ловкость и не понадобится. Господин Долинин сыщик от Бога, не мне чета.
Митрофаний посмотрел на свою рыжую наперсницу недоверчиво, тяжко повздыхал, но больше не перечил.
Отпустил.
Рассказ рогоносца
Известие о том, что преосвященный благословил Пелагию на поездку, не вызвало у Долинина ожидавшегося воодушевления. Он лишь кивнул, как бы принимая сообщение к сведению, и ничего не сказал, да еще нервно дернул углом рта. Все-таки не без странностей был господин.
И в дороге держался с подчеркнутой отстраненностью. Не шутил, в разговоры не вступал, ограничивался самой необходимой вежливостью. Будто подменили Сергея Сергеевича.
Монахиня вначале была в недоумении, тревожилась, не обидела ли его каким-нибудь неведомым образом, но после смирилась – списала угрюмость следователя на ипохондрический склад натуры.
Пока плыли на барже – сначала по притоку Реки, потом по притоку притока, – Долинин все просматривал свой блокнот и писал какие-то письма или реляции. Пелагия ему не докучала. Вязала из собачьей шерсти жилетку для Митрофания, читала прихваченные в дорогу «Жизнеописания святых угодниц новейшего времени», а то и просто взирала на проплывающие мимо берега. Но когда пересела с баржи на повозку, два первых занятия стали невозможны вследствие тряски, а третье утратило смысл из-за ограниченности обзора: куда ни посмотришь, одни деревья.
По въезде в Лес Сергей Сергеевич первые полдня вел себя по-прежнему, держал дистанцию. Время от времени, правда, оборачивался в седле, будто проверяя, на месте ли монашка, не исчезла ли с облучка.
На обеденном привале Пелагия подошла к грубо сколоченному ящику, в котором покоился убиенный, стала шептать молитву. Думала: в чем смысл трагического происшествия под названием «внезапная смерть», когда человек расстается с душой во цвете лет, без подготовки и предупреждения? Зачем это Господу? Неужто лишь в пример и назидание прочим? Но как же тогда тот, кто умер? Достойно ли человеку быть всего лишь назидательным примером для других?
Так углубилась в непростые раздумья, что не услышала шагов – вздрогнула, когда у самого уха раздался долининский голос.
Как ни в чем не бывало, словно и не было двух с половиной дней молчания, следователь спросил:
– Ну-с, сестра, и что вы обо всем этом думаете?
– О чем?
– Вы ведь отлично поняли. – Лицо Сергея Сергеевича колыхнулось нетерпеливым тиком. – У вас наверняка выстроилась картина преступления., Кто, как, с какой целью. Вы женщина проницательная, острого ума, с превосходным чутьем. Оказали мне неоценимую помощь на этапе дознания.. Так не останавливайтесь на полпути. Говорите. Гипотезы, догадки, самые фантастические предположения – я за все буду благодарен.
Если бы вопрос был задан не теперь, а до слезного объяснения с Митрофанием, Пелагия непременно поделилась бы с Сергеем Сергеевичем всеми своими соображениями. Однако разговор с владыкой и данное обещание произвели в монахине решительную перемену. Чистосердечно признавшись себе, что в ее согласии ехать в Строгановку главную роль сыграли суетный азарт и греховная любознательность, инокиня строго-настрого запретила себе размышлять о том, куда подевался Стеклянный Глаз, он ли убил «пророка», и если он, то почему – из ненависти ли, из корысти ли, либо же по иным мотивам.
Следователю ответила смиренно, опустив глаза:
– Даже и не думала об этом. Не моего ума дело. У вас, должно быть, сложилось впечатление, будто я мню себя сыщиком в рясе. Уверяю вас, сударь, это не так. К лицу ли чернице путаться в мирские дела, да еще этакого греховного свойства? Если я в тот день и наговорила лишнего, то это от потрясения при виде мертвого тела. У вас, сударь, свои занятия, у меня свои. Бог вам в помочь, а я буду молиться за успех ваших трудов.
Он посмотрел на нее в упор, испытующе.
Потом вдруг улыбнулся – ясно, дружественно:
– Жаль. Подедуктировали бы вместе. А еще больше жаль, сестрица, что вы не служите в сыске. У нас женщин-агентов немного, но каждая стоит десятка мужчин. Вы же с вашими способностями стоили бы сотни. Ладно, не буду вам мешать. Вы, кажется, читаете молитву?
Отошел к костру, и с этого момента его поведение переменилось, он стал прежним Сергеем Сергеевичем – умным и немного насмешливым собеседником, в разговорах с которым время понеслось и быстрей, и насыщенней.
Теперь Долинин предпочитал ехать не впереди, а рядом с повозкой. Иногда сгонял зытяка с козел, брал вожжи сам. Бывало, что и спешивался, ведя лошадь в поводу. Предложил раз и Пелагии проехаться верхом, но она отговорилась иноческим званием, хотя очень хотелось, как в далекие времена, сесть в седло по-мужски, сжать коленями горячие, налитые бока лошади, приподняться в стременах и припустить влет по мягкой, звонко причмокивающей земле...
Насмешливый тон Сергея Сергеевича монахиню не раздражал, скорее импонировал, потому что в нем совсем не было цинизма, столь распространенного в образованной части общества. Чувствовалось, что это человек с убеждениями, с идеалами и – что по нынешним временам уж совсем удивительно – человек глубокой, не суесловной веры.
Из-за соседства с печальным грузом беседа сначала все крутилась вокруг жертвы.
От Долинина монашка узнала кое-какие подробности о грешной жизни «ловца душ».
Проповедовать новоявленный мессия, оказывается, начал не столь давно – года два тому, однако успел обойти чуть не половину губерний и обзавелся немалым числом последователей, преимущественно самого простого звания. Толпами «найденыши» не собирались, массовых шествий не устраивали, однако внимания обращали на себя много – и своими бело-синими хламидами, и демонстративным неприятием христианства вкупе с православной церковью. При этом смысл Мануйлиной проповеди, как это обычно бывает у душесмутителей, поднявшихся из темной гущи народа, был туманен и логическому изложению не поддавался. Что-то такое, направленное против воскресного дня, священнослужителей, икон, колокольного звона, воинской повинности, свиноедства, еще невнятное прославление еврейства (хотя самих евреев Мануйла, если он вправду происходил из медвежьего угла Заволжской губернии, здесь и видеть-то не мог) да всякая прочая чушь.
В конце концов, рассказывал Долинин, бродячий проповедник заинтересовал самого обер-прокурора Победина, по долгу службы зорко следящего за всякого рода ересями. Сановник призвал к себе лапотного мужика и затеял с ним духовную дискуссию. («Константин Петрович любит духовное единоборство с еретиками, только чтоб непременно побеждать, в соответствии с фамилией», – усмехнулся Сергей Сергеевич, рассказывавший этот случай в комическом ключе, но, впрочем, безо всякой язвительности.) А Мануйла, не будь дурак, выждал, пока прекраснодушный обер-прокурор обернется к образу Спасителя перекреститься, да и стибрил со стола золотые часы с алмазами, подаренные Победину самим государем. Был уличен в краже, отведен в участок. Однако Константин Петрович пожалел бродягу и отпустил на все четыре стороны. «Даже сфотографировать не успели или бертильонаж сделать, а насколько это облегчило бы сейчас мою задачу!» – с сожалением вздохнул рассказчик, а заключил словами:
– Лучше б не выпускал, всепрощенец несчастный. Сидел бы Мануйла в кутузке, да жив был.
– Грустная история, – сказала Пелагия, дослушав. – А грустнее всего то, что православие, казалось бы, природная наша религия, многим из русских людей не дает душевного утешения. Не хватает в ней чего-то для простого сердца. Или же, наоборот, есть что-то примесное, неправдивое – иначе не шарахались бы люди от нашей церкви во всякие нелепые ереси.
– Есть. Все в нашей вере есть, – отрезал Долинин, и с такой неколебимой уверенностью, которой Пелагия от этого скептика не ожидала.
Реплика монахини отчего-то разволновала следователя. Он некоторое время колебался, а потом, покраснев, сказал:
– Я вот вам расскажу... про одного человека историйку... – Сдернул пенсне, нервно потер переносицу. – Да что уж там про одного» – про меня история. Вы умная, все равно догадаетесь. Вы, сестра, второе существо на свете, кому мне захотелось рассказать... Не знаю почему... Нет, вру. Знаю. Но не скажу, не важно. Захотелось, и все.
С Сергеем Сергеевичем что-то происходило, он волновался все сильней и сильней. Пелагии это состояние в людях было знакомо: носит в себе человек нечто, жгущее душу, терпит, сколько может, иной раз годами, а потом вдруг возьмет и первому встречному, какому-нибудь случайному попутчику самое больное и выложит. Именно что случайному, в этом вся соль.
– Обычная история, даже пошлая, – начал Долинин, кривовато усмехаясь. – Таких историй вокруг полным-полно. Не трагедия, а так, сюжетец для скабрезного анекдота про мужа-рогоносца и блудливую жену... Была у одного человека (который перед вами, но я уж лучше в третьем лице, так приличнее) молодая и прекрасная собой жена. Он ее, разумеется, обожал, был счастлив и полагал, что она тоже счастлива, что проживут они вместе до гроба и, как говорится, скончаются в один день. Ну, не буду рассусоливать – материя известная... И вдруг – гром среди ясного неба. Полез он за какой-то ерундой в ее ридикюль... Нет, я лучше уточню, потому что это еще подчеркнет пошлость и комизм... Ему, дураку, пудреница понадобилась, прыщ присыпать, поскольку предстояло важное выступление в суде, а тут, понимаете, прыщ на носу, неудобно. То есть это мне тогда казалось, что выступление на процессе – штука очень важная, – перешел-таки с третьего лица на первое Сергей Сергеевич. – До той минуты, пока я в ридикюле записочку не обнаружил. Самого что ни на есть пикантного свойства.
Пелагия ахнула.
– Я же говорю, история пошлейшая, – оскалился Долинин.
– Нет, это не пошлость! – воскликнула монашка. – Это худшее из несчастий! А что часто случается, так ведь и смерть не редкость, но никто ее, однако, пошлой не называет. Когда единственный на всем свете человек предает, это еще хуже, чем если б он умер... Нет. Это я греховное сказала. Не хуже, не хуже.
Пелагия побледнела и два раза резко качнула головой, словно отгоняя какое-то воспоминание или видение, но Сергей Сергеевич на нее не смотрел и, кажется, даже не слышал возражения.
Продолжил прерванный рассказ:
– Бросился я к ней требовать объяснений, а она вместо того, чтобы прощения просить или хоть соврать, говорит: «Люблю его, давно люблю, больше жизни. Не решалась тебе сказать, потому что уважаю и жалею, но раз уж так вышло...» Оказался наш давний знакомый, друг семьи и частый гость... Богат, хорош собою, да еще и «сиятельство». Долго ли, коротко ли, переехала она к нему. Я совсем голову потерял. Какая там служба, какие важные процессы, если мир рушится... Никогда бы не подумал, что могу униженно умолять, рыдать и прочее. Смог, преотличным образом смог! Только все впустую. Жена моя – существо доброе, сострадательное. Когда я рыдал, она вместе со мной слезы проливала. Я на колепи, и она тоже сразу – бух! Так и ползаем друг перед дружкой. «Ты меня прости», «Нет, это ты меня прости», ет цетера, ет цетера. Однако при всей сострадательности дама она твердая, с важного не сдвинешь – это я и раньше в ней знал. И уважал. Конечно, и теперь не сдвинулась, только зря я терзал ее и себя. А однажды, воспользовавшись тем, что я разнюнился [здесь в голосе Сергея Сергеевича впервые прорвалось прямое ожесточение], она выпросила у меня отдать сына. Я отдал. Надеялся благородством и жертвенностью впечатлить. И впечатлил. Только вернуться ко мне она все равно не вернулась... И знаменитый проект, реформаторский-то, написал я именно тогда. С тайной, почти безумной целью. Нарушил все субординации, тон взял предерзкий. Думал: выгонят со службы – так уж все равно, пускай одно к одному. А ну как вознесусь, карьеру сделаю? Ведь мысли-то неглупые, государственные, давно выстраданные... Сначала и вправду от должности отстранили. Я не содрогнулся, даже удовлетворение испытал. Ну, так тому и быть, думаю. У меня, видите ли, как раз в ту пору один план созрел.
– Какой план? – спросила Пелагия, догадываясь по тону, что план был какой-то очень нехороший.
– Отличнейший, – усмехнулся Долинин. – Даже единственный в своем роде. Дело в том, что у счастливых любовников свадьба наметилась. Ну, не вполне, конечно, полноценная, потому что венчания быть не могло, однако же нечто вроде свадебного пира. В столице ведь нравы не то что в провинции, там теперь и свадьба с чужой женой не редкость. «Гражданский брак» называется. Подготовили они все на широкую ногу. По-современному, без ханжества. Уж пир так на весь мир. В том смысле, что настоящая любовь выше людских законов и злословия. А я сделал вид, что смирился с неизбежностью. Некоторые доброжелатели давно меня уговаривали «смотреть на вещи шире», вот я и посмотрел. – Сергей Сергеевич сухо, кашляюще рассмеялся. – Таким агнцем, таким толстовцем прикинулся, что – вы не поверите – был удостоен приглашения на сие празднество любви, в числе прочих избранных. Тут-то план и возник... Сначала хотел по примеру жителей страны Восходящего Солнца прилюдно брюхо себе ножом взрезать и внутренности прямо на свадебный стол вывалить – угощайтесь, мол. Но придумал еще лучше.
Пелагия вытаращила глаза и прикрыла ладонью рот.
Рассказчик неумолимо продолжал свою мучительную повесть:
– Приду, думал, с букетом и бутылкой ее любимейшего белого вина, которое раньше позволял себе покупать лишь два раза в год – на день ее ангела и в годовщину свадьбы. В разгар пира попрошу слова – мол, желаю тост произнести. Все, конечно, уши навострят, на меня уставятся. Такая пикантность: брошеный муж поздравляет молодых. Одни умилятся, другие внутренне осклабятся. И я произнесу речь, очень короткую. Скажу: «Любовь – всесокрушающая сила. Пусть вечно сияет вам ее улыбка, как сейчас просияет моя». Открою бутылку, наполню до краев кубок, подниму его выше головы и подержу так некоторое время – это специально для сына, который, конечно, тоже будет на пиру. Чтоб как следует все запомнил. А после вылью содержимое кубка себе вот сюда. – Долинин ткнул пальцем себе в лоб. – Только в бутылке у меня будет не вино, а серная кислота.
Пелагия вскрикнула, но Сергей Сергеевич, кажется, опять не услышал.
– Я незадолго перед тем одно дело вел – преступление страсти. Там женщина одна, уличная, из ревности своему «коту» вот этак же плеснула в физиономию кислотой. В морге видел его труп: кожа вся сошла, губы изъедены вчистую, и этакая ухмылка голых зубов... Вот и я надумал молодым такую же «улыбку всесокрушающей любви» явить. Боли не боялся – даже алкал, как наслаждения. Только такая боль и могла бы сравниться с огнем, что сжигал меня изнутри все те месяцы... Я бы, конечно, скончался на месте, потому что при ожоге большой обширности сердце не выдерживает болевого потрясения. А они пускай жили бы себе и наслаждались счастьем. Сны по ночам видели... И сын чтобы на всю жизнь запомнил... Такой, в общем, у меня образовался план.
– И что помешало его исполнению? – шепотом спросила монахиня.
На сей раз Долинин услышал – кивнул.
– В самый канун знаменательного дня вдруг пришел мне вызов в самые эмпиреи власти. Свершилось-таки чудо, нашлись наверху люди государственного мышления. Обласкали, вознесли, дали новый смысл в жизни. Я, конечно, будучи все еще не в себе, принял это за знак. Мол, вот она, возможность доказать жене, что я – великий человек, покрупнее ее графчика. Будут у меня и положение, и богатство, и власть. По всем статьям его превзойду. Тогда-то она и пожалеет, раскается. (Ничего бы она, разумеется, не раскаялась, потому что не такая женщина, но я ведь говорю – не в себе я был.)
Прежде чем закончить рассказ, Сергей Сергеевич немного помолчал и договорил совсем другим тоном, безо всякого ожесточения и самоедства:
– Однако смысл знака был вовсе не в том. Мне впоследствии один человек растолковал – не важно кто, вы его не знаете. Он сказал: «Это вас Бог пожалел. Пожалел и спас вашу душу». Вот как просто. Меня Бог пожалел. И когда я понял это, то уверовал. Без мудрствований, без гипотез. Уверовал, и все. С этого момента и началась моя настоящая жизнь.
– Это воистину так! – вскричала Пелагия и, поддавшись безотчетному порыву, выпалила. – Знаете, я тоже вам про себя расскажу...
Но следователь натянул поводья и остановил свою соловую, повозка же покатила дальше вперед.
Монахиня спрыгнула на землю, вернулась к Долинину. Уже не для того, чтобы про себя рассказать (поняла, что Сергею Сергеевичу сейчас не до чужих излияний), а чтобы договорить важное.
– Бог вам жизнь и душу спас. И этой милостью Он не ограничится. Пройдет время, рана зарубцуется, и вы перестанете гневаться на бывшую жену. Поймете – не виновата она. Просто она – не та, что предназначена вам Господом. И может быть, вы свою истинную супругу еще встретите.
Долинин улыбнулся – вроде бы насмешливо, но без колкости.
– Нет уж, слуга покорный. С меня довольно. Разве если встречу такую, как вы? Но подозреваю, что такой, как вы, на свете больше нет, а на монашке жениться, увы, никак невозможно.
Ударил лошадь каблуками и ускакал в голову каравана, оставив Пелагию в совершенном смущении.
Лесные ужасы
Долгое время после этого сестра ехала молча. Бог весть, где витали мысли монахини, но лицо ее было странным – одновременно грустным и мечтательным. Пелагия несколько раз улыбнулась, а между тем по щекам ее стекали слезы, и она, не замечая, смахивала их ладонью.
И вдруг настроение ушло, мысли сбились. Пелагия не сразу поняла, что ей мешает, что отвлекает.
Потом поняла: опять. Шеей, затылком она явственно ощущала чей-то пристальный взгляд.
Такое случилось уже не впервые. Давеча, во время дневного привала, было то же самое: Пелагия резко обернулась и увидела – в самом деле увидела, – как на дальнем краю поляны качнулась ветка.
Вот и сейчас монахиня не выдержала, оглянулась.
Схватилась за сердце: на ели сидела большая серая птица, пялилась на сестру круглыми желтыми глазами.
Сестра тихонько рассмеялась. Господи, филин! Всего лишь филин...
* * *
Но вечером, когда разбивали лагерь для ночевки, случилось такое, что ей стало не до смеха.
Пока мужчины строили шалаши и собирали хворост, инокиня отошла по природному зову. Стесняясь мужчин, забралась довольно далеко, благо сумерки еще не совсем сгустились, не заблудишься.
Вдруг откуда-то слабо пахнуло дымом, да не с поляны, а с противоположной стороны. Сразу вспомнились рассказы про чащобные пожары. Великий Лес горел редко, болота выручали, но если уж загорался, то никому и ничему не было спасения из этой огненной геенны.
Втягивая носом воздух, Пелагия пошла на подозрительный запах. Впереди в самом деле засветился подрагивающий огонек. Может быть, гнилушки?
Когда до огонька было совсем близко, вдруг раздался хруст. Не такой уж громкий, но звук был явно живого происхождения, и монахиня замерла.
За елью что-то шевельнулось.
Не что-то – кто-то!
Окоченевшая от страха инокиня заметила некое ритмичное помахивание. Пригляделась – хвост, волчий! И что самое невероятное, хвост болтался не у земли, а довольно высоко, как если бы зверь сидел на ветке!
Пелагия сотворила крестное знамение, попятилась, бормоча: «Бог нам прибежище и сила...»
Из сумерек донеслось негромкое рычание с каким-то странным причмокиванием, не столько свирепое, сколько – померещилось бедной монашке – насмешливое.
Опомнившись, она развернулась и со всех ног кинулась назад.
Бежала так, что споткнулась о пень, упала, подрясник разодрала, а сама и не заметила: тут же вскочила да припустила еще быстрей.
Вылетела на поляну вся белая, с закушенной от ужаса губой.
– Что такое? Медведь? – кинулся ей навстречу Долинин, выхватывая револьвер. Полицейские потянулись к винтовкам.
– Нет... нет, – пролепетала Пелагия, ловя губами воздух. – Ничего.
При виде костра и мирно куривших спутников ей стало стыдно. Волк на ветке, да еще причмокивающий? Чего только в лесу не привидится.
– Ну-ка, ну-ка, – тихо сказал Сергей Сергеевич, отводя ее в сторону. – Вы особа не из пугливых, а сейчас на вас лица нет. Что стряслось?
– Там волк... Странный... Вроде как на дереве сидит. И огонек светится... Я про Струка вспомнила. Знаете, такое лесное чудище, – призналась Пелагия, кое-как выдавив улыбку.
Но Долинин даже не улыбнулся. Посмотрел через ее плечо в синюю вечернюю чащу.
– Что ж, сходим посмотрим, что за Струк такой. Покажете?
Пошел вперед, светя фонариком. Шагал уверенно, не таясь, под ногами громко хрустели сучья, и страх съежился, отступил.
– Вон там, – показала монашка, выведя следователя к страшному месту. – Вон она, ель.
Сергей Сергеевич бестрепетно раздвинул колючие зеленые лапы, наклонился.
– Сучок, сломанный, – сказал он. – Наступил кто-то, и совсем недавно. Жалко, мох, а то бы следы остались.
– Он... Оно рычало, – пожаловалась Пелагия. – И как-то глумливо, не по-звериному. А главное, хвост вот на такой высоте был. – Привстала на цыпочки, чтобы показать. – Ей-богу! А огонек исчез. И дымом больше не пахнет...
Самой сделалось совестно – экую чушь несет.
Но Долинин и тут не стал насмешничать. Потянул носом:
– Отчего же, немного есть... Знаете, мадемуазель, я человек рационалистического склада, придерживаюсь научного мировоззрения. Однако же далек от мысли, что науке известны все земные тайны, не говоря уж о небесных. Наивно было бы полагать, что природа явлений исчерпывается законами физики и химии. Лишь очень ограниченные люди могут быть материалистами. Вы же не материалистка?
– Нет.
– Что ж вы тогда так удивились? Ну, испугались – это понятно, но удивляться-то зачем? Места здесь сами видите какие. – Он обвел рукой мрак, которым к ночи укутался Лес. – Где же обитать нечисти, если не в глубинах вод да лесных чащах?
– Вы шутите? – тихо спросила Пелагия. Сергей Сергеевич вздохнул.
– Скажите, монахиня, Бог и ангелы существуют?
–Да.
– Значит, есть и Дьявол, и его присные. Это единственно возможный логический вывод. Существование белого невозможно без существования черного, – отрезал удивительный следователь. – Ладно, идемте чай пить.
IV. ПРИСНИЛОСЬ?
Дикой татарин
До Строгановки добрались к вечеру четвертого дня.
Деревенька разбросала свои неказистые домишки на просторном лугу, должно быть, отвоеванном у Леса еще в старинные времена.
Лет двести-триста назад, как явствовало и из названия деревни, здесь были владения купцов Строгановых – тех самых, покорителей Сибири. С прежних времен остался прямоугольник трухлявых бревен – следы крепостцы, да несколько десятков ям, память о некогда бывшей тут соляной фактории.
Жили в этих местах суровые длиннобородые мужики, потомки строгановских окаянцев, гулящего сброда, который еще в шестнадцатом столетии потянулся на здешнее приволье со всей Руси. То, что это насельники не мирного, земледельческого семени, чувствовалось сразу – и по отсутствию пашен, и по маленьким, сторожким оконцам изб, и по сушившимся на плетнях звериным шкурам. Строгановцы земли не пахали. Жили лесованием да скоблили в давно выработанных ямах каменную соль. Была она скверная, серая, такую брали лишь крестьяне из окрестных волостей, задешево. А за соснами, на той стороне быстрой каменистой речки, виднелись утесы – первые отроги Уральских гор.
Объяснялся с Долининым староста – угрюмый дед, весь, как леший, заросший седым с прозеленью волосом. Кроме старика в общинной избе были еще двое немолодых мужиков, ртов не раскрывавшие и только настороженно пялившиеся на незваных гостей.
Если б не волостной старшина, приходившийся старосте кумом, никакого разговора, должно быть, вовсе бы не вышло.
Главное, зачем ехали, выяснилось почти сразу.
Заглянув в открытый ящик, староста перекрестился и сказал, что это точно Петька Шелухин, природный строгановец. Три года как ушел, и с тех пор его здесь не видывали.
– При каких обстоятельствах он покинул место жительства? – спросил Долинин.
– Че-ко-ся? – вылупился на него староста, изъяснявшийся на местном говоре, с непривычки довольно трудном для понимания. – Че талакаити?
– Ну, почему он ушел?
– То-оно, ушел и ушел. Мы лонись и домишку яво на обчество отписали, – обвел дед рукой горницу, надо сказать, прескверную – с низким потолком, в углах серым от паутины.
– «Лонись» – это «в прошлом году», – перевела Пелагия. – Они устроили в доме Шелухина общинную избу.
– Мерси. Я его не про избу спрашиваю. Что он за человек был, Шелухин? Почему из деревни ушел?
– ... человечишко, – отчетливо проговорил дед некрасивое слово, от которого монахиня поморщилась. – Тырта, дрокомеля. Хлопать был здоров, лижбо сбостить чаво. Не одинова учили.
– А? – спросил Долинин Пелагию. Та пояснила:
– Хвастун, бездельник. Врал много. И в воровстве замечался.
– Похоже, что наш, – заметил Сергей Сергеевич. – Повадки сходятся. С чего вдруг Шелухин подался из этих чудесных мест? Спросите-ка лучше вы, сестра, а то мы с этим Мафусаилом как-то не очень друг друга разумеем.
Пелагия спросила.
Староста, переглянувшись с молчаливыми мужиками, ответил, что Петька «отошел с диком татарином».
– С кем? – переспросили хором Сергей Сергеевич и монашка.
– Ино был такой человек. Не наш. Сысторонь взялся, нивесть откель.
– Что такое «ино»? – нервно взглянул на помощницу Долинин. – И еще это – «сысторонь»?
– Да подождите вы, – невежливо отмахнулась от непонятливого следователя Пелагия. – Скажите, дедушка, а все же откуда, откель татарин-то пришел?
– Ниоткель. Татарина, то-оно, Дурка привела.
Тут уж и черница растерялась.
– Что?
В ходе долгого, изобиловавшего всякого рода недоразумениями разбирательства выяснилось, что Дуркой кличут немую и малахольную девчонку, строгановскую жительницу.
По поводу того, как Дурку звать на самом деле, между аборигенами возник спор.
Один мужик полагал, что Стешкой, другой – что Фимкой. Староста про имя дурочки ничего сказать не мог, однако сообщил, что немая живет с бабкой Бобрихой, которая «семой год» в «лежухе» (параличе). Дурка, как умеет, ухаживает за больной, ну и «обчество» чем-ничем помогает.
Однажды весной, тому три года, эта самая Дурка привела невесть откуда «сыстороннего» человека, «вовсе дикого».
– Почему дикого? – спросила Пелагия.
– Да, то-оно, как есть дикой. Башкой вертит, глазья таращит, талачет чей-то, вроде по-людски, а толь безо всякого глузду. «Эй, фуани, эй, фуани». Чистый урод, какие в городах у церквы христарадничают.
– Урод? Он что, калека был? – встрял напряженно слушавший Сергей Сергеевич.
– Нет, – ответила монахиня. – «Урод» – это «юрод», «юродивый». Скажите, дедушка, а как тот человек был одет?
– Почитай, никак. Вовсе без порток, в одной холстине, поверху бласной веревкой опоясан.
– Какой-какой веревкой, сестрица?
Пелагия обернулась к следователю и тихо сказала:
– «Бласная» – это синяя...
Долинин присвистнул.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Стало быть, в ящике у нас никакой не Мануйла... Quod erat demonstrandum 2.
– Погодите, погодите. – Пелагия снова повернулась к старосте. – А почему вы взяли, что он татарин?
Дед покосился на черницу, напрямую не ответил – велел одному из мужиков:
– Донька, ты ей кажи, мне невместно.
– В баньку мыть яво повели, а у яво етюк обкорнатый, – пояснил Донька. – Как у татарвы.
– Что-что?
– Это я как раз понял, – заметил Сергей Сергеевич. – У «дикого татарина» было обрезание. Сомнений нет, это Мануйла. В самом деле бессмертен, прохвост...
Из дальнейшего разговора выяснились еще кое-какие подробности.
Петька Шелухин, самый лядащий мужичонка во всей Строгановке, отчего-то привязался к «дикому», поселил у себя в избе, повсюду ходил за ним, как за родным братом. По свидетельству старосты, они и правда были похожи – и ростом, и лицом. Петька так и звал чужака: «старшой брат», тот же прозвал своего попечителя «Шелухай».
– Не-е, не Шелухай. Шелуяк – во как татарин яво кликал, – поправил Донька.
– Ино так, – подтвердил второй мужик. – Шелуяк. И Петька отзывался.
Следователь велел позвать девчонку, что привела «татарина».
Привели. Но толку от нее никакого не вышло. Было Дурке, должно быть, лет четырнадцать, но из-за маленького роста и заморенности выглядела она на десять. О чем спрашивали – не понимала, только мычала. Скребла грязной пятерней спутанные волосья, шмыгала носом.
В конце концов Долинин махнул на нее рукой.
– Так, говоришь, подружился Шелухин с пришлым человеком? – повернулся он к старосте. – А на какой, собственно, почве?
Пелагия, тяжко вздохнув на безнадежного Сергея Сергеевича, приготовилась перевести его вопрос на строгановский язык – иначе непременно воспроизвелся бы разговор принца Датского с могильщиком («Известно, на какой, сударь – на нашей, датской»). И вдруг, по чистой случайности, взглянула на жавшуюся у двери Дурку. Теперь, когда взрослые перестали обращать на девчонку внимание, ее лицо переменилось: в пустых глазах зажглась искорка, выражение придурковатости исчезло. Девочка прислушивалась к разговору, да как жадно!
– Сягай, сягай! (Ступай! Ступай!) – прикрикнул на нее староста. Та неохотно вышла. Разговор про «дикого» был продолжен.
– Чем же татарин Петьке поблазнил? – спросила Пелагия.
– Петька хлопал, что дикой яму про Святу Землю талакает. Ишто про то, как по правде жить.
– Почему «хлопал»?