Пелагия и красный петух Акунин Борис
Школа была четырехгодичная, многому за такой срок учениц не обучишь. Вот Пелагия и постановила оставить всего четыре предмета, без которых, по ее разумению, обойтись никак невозможно. Лучше меньше, да лучше – таков был лозунг начальницы. Скрепя сердце она изгнала из программы естественные науки и географию как необязательные для девочек из бедных семей – все равно, окончив учение, начисто позабудут про законы физики да чужеземные столицы. Главным предметом сделала домоводство, отведя под него половину уроков, и еще оставила гимнастику, литературу и закон Божий, он же пение.
Объясняла Пелагия свой выбор так.
Ведение домашнего хозяйства – самое важное знание для будущих жен и матерей. Гимнастика (включавшая летом плавание, а в холодное время года – экзерциции в зале и закаливающее обливание) потребна для здоровья и складной фигуры. Литература необходима для развития благородных чувств и правильной речи. А что до преподавания Божьего закона через пение, то детям постигать Всевышнего проще и доступнее именно через музыку.
В короткое время школьный хор прославился на весь Заволжский край. Сам губернатор фон Гаггенау, бывало, утирал умильную слезу, слушая, как ученицы (каждая в коричневом платьице и белом платочке) выводят ангельскими голосами: «Величит душа моя Господа» или «Сердцу милый».
Курсистке Пелагия доказывала, что если у кого из девочек проявится интерес к дальнейшему учению, то таких можно определять на казенный кошт в городское училище, а уж если очень способная окажется, то и в гимназию. На этот случай в губернской казне имеется особая статья.
Свеколкина доводов не слушала и обзывала начальницу всякими бранными словами, от которых Пелагия иногда плакала: ретроградкой, клерикалкой, обскуранткой и прислужницей мужского деспотизма, который спит и видит запереть женщин в клетку домашнего хозяйства.
В разборе накопившихся за отлучку дел, в баталиях с прогрессисткой миновали три дня. Но даже и в этот суетливый период с Пелагией случалось, что она в самый разгар какого-нибудь занятия вдруг словно забывалась и застывала на месте, о чем-то задумываясь. Потом, конечно, спохватывалась, возвращалась к прерванному делу с удвоенным усердием.
В первый же свободный вечер (было это на четвертый день после возвращения из Строгановки) монахиня отправилась на архиерейское подворье. Она имела дозволение являться туда в любое время и распоряжаться во владычьих покоях, как у себя дома. Вот и воспользовалась.
Преосвященного беспокоить не стала. Знала, что в предпочивальное время он обычно пишет свои «Записки о прожитой жизни». Увлечение это у епископа появилось недавно, и предавался он писательству с самозабвением.
Изложить события из собственного прошлого Митрофаний задумал не от суеславия или самомнения. «Жизнь проходит, – сказал он, – много ли мне осталось? Так и уйдешь, не поделившись накопленным богатством. Ведь единственное настоящее богатство, которое никто у человека не отнимет, – его неповторимый жизненный опыт. Если умеешь складывать слова, большой грех не поделиться с родом человеческим своими мыслями, ошибками, терзаниями и открытиями. Большинству это, наверное, ни к чему будет, но кто-то прочтет и, может, беды избежит, а то и душу спасет». Читать написанное архиерей не давал. Даже секретаря не подпускал, сам перебеливал. Говорил: «Вот помру – тогда прочтете». А что ему, спрашивается, умирать, если крепок, здоров и ясен умом?
Пелагия прошмыгнула в библиотеку, вполголоса поздоровалась с отцом Усердовым, выписывавшим: что-то из богословских книг для будущей проповеди.
Больше всего на свете отец Серафим обожал проповедовать перед паствой. Поучения произносил ученейшие, с множеством цитат, и замечательные по протяженности. Готовился всерьез, подолгу. Беда только, никто не хотел внимать его учености. Узнав, что нынче служить будет Усердов, прихожане почитали за благо отправиться в какую-нибудь другую церковь, и нередко случалось, что бедный отец Серафим ораторствовал перед парой глухих старушек, пришедших в храм понюхать ладана или обогреться.
Митрофаний не мог допустить такого ущемления авторитету богослужения, но и старательного проповедника обижать не хотел, поэтому с недавних пор дозволял ему ораторствовать лишь в архиерейской церкви, на собственном подворье, для келейников и челядинцев, которым деваться все равно было некуда.
Поглядев, как Пелагия прохаживается вдоль книжных шкафов, секретарь учтиво предложил помощь в поиске книг. Монашка поблагодарила, но отказалась. Знала: этот привяжется – не отвяжется, пока все не выспросит. А дело было деликатное, не для усердовского разумения.
Отец Серафим снова заскрипел перышком. Потом, как бы в поисках вдохновения, открыл карманный молитвенник, уставился в него.
Пелагия закусила губу, чтоб не прыснуть. Видела она как-то, по чистой случайности, что это за молитвенник. Там с внутренней стороны в переплет было вставлено зеркальце – очень уж уважал Усердов свою благообразную красоту.
Секретарь посидел-посидел, да и ушел, а сестра все переходила от полки к полке, никак не могла найти искомое – ни среди католической литературы, ни в канонике, ни в агиографии. Посмотрела даже в естественно-научном шкафу – тоже не нашла.
Скрипнула дверь, вошел Митрофаний. Рассеянно кивнул духовной дочери – и к полке. Схватил какой-то томик, зашуршал страницами. Должно быть, понадобилась цитата или проверить что-нибудь. По всему было видно, что владыка сейчас обретается далеко отсюда, где-то в прожитых годах.
Пелагия подошла поближе, увидела, что архиерей листает «Дневники» Валуева.
Покашляла. Не оглянулся.
Тогда уронила со стола на пол «Древнееврейско-русский словарь». Фолиант был в треть пуда весу и шума произвел столько, что Митрофаний чуть не подпрыгнул. Обернулся, захлопал глазами.
– Извините, владыко, – прошелестела монашка, поднимая томище. – Задела рукавом... Но раз уж вы отвлеклись... Не могу одну книгу найти. Помните, после ханаанской истории вы мне говорили, что у вас есть книга о чудесных пещерах, какого-то латинского автора?
– Все недоуменствуешь о своем Чертовом Камне? – догадался преосвященный. – Есть книжка о пещерах. В медиевистике.
Он подошел к большому дубовому шкафу, провел пальцем по корешкам и выдернул ин-октаво в старинном телячьем переплете.
– Только не латинского автора, а немецкого. – Митрофаний рассеянно погладил выцветшее золотое тиснение. – Адальберт Желанный, из младших рейнских мистиков. На, изучай, а я пойду.
И в самом деле вышел, даже не спросил, что именно надеется Пелагия отыскать в средневековом сочинении. Вот что значит писательский зуд.
Сестра, впрочем, и сама толком не знала, что она ищет.
Неуверенно раскрыла том, поморщилась на трудный для беглого просмотра готический шрифт.
Прочла заголовок.
«Tractatus de speluncis» 3
Под ним эпиграф: «Quibus dignus non erat mundus in solitudinibus errantes et montibus et speluncis et in cavernis terrae» 4.
Стала перелистывать хрупкие страницы, кое-где вчитываясь повнимательней.
В прологе и первых главах автор дотошно перечислял все двадцать шесть упоминаний о пещерах в Священном Писании, присовокупляя к каждому эпизоду пространные комментарии и благочестивые размышления. Например, исследуя Первую книгу Царств, Адальберт со средневековым простодушием развернул подробное рассуждение, по какой именно нужде – большой или малой – вошел царь Саул в пещеру, где затаился Давид со своими сторонниками. Ссылаясь на других авторов, а также на собственный опыт, Адальберт убедительно доказывал, что царь мог зайти в пещеру лишь по более основательной из телесных нужд, ибо при отправлении нужды менее значительной человек бывает не столь сосредоточен и не производит «crattoritum et irrantum» 5– а именно они, вне всякого сомнения, помешали венценосцу заметить, как Давид отрезает у него край одежды.
Устав разбирать средневековую латынь, Пелагия уже хотела отложить труд дотошного исследователя. Рассеянно перевернула еще несколько страниц, и взгляд ее упал на название «Kapitulum XXXVIII de Speluncis Peculiaribus tractans» 6.
Начала читать – и уже не могла оторваться.
«А еще есть пещеры, именуемые Особенными, сокрыты они от человека, доколе он жив. Пещеры те соединяют мир плотный с миром бесплотным, и всякая душа проходит чрез них дважды: когда входит в плоть при рождении и когда выходит из плоти после смерти, только неправедные души из пещеры падают вниз, в огненную геенну, а праведные воспаряют в горние сферы. Особенные Пещеры, число же их сто сорок четыре, по милосердию Божию рассеяны по свету равномерно, по одной на тысячу лиг, чтобы путь души к плоти и обратно был не слишком продолжительным, ибо нет ничего мучительней этого перехода.
Ближняя к нашим краям Особенная Пещера находится в Штирской земле, близ горы Эйзенгут, о том говорил отцу приору Блаугартенского аббатства один достойный человек из города Инсбрука, но назвать точное место не мог или не захотел.
Бывает иногда, и не столь редко, что иную душу уже призовет Господь к Своему Суду, но заступится за грешника Милосердная Мать или святой покровитель, и душа возвращается обратно в мир, но остается в ней некое смутное воспоминание о продвижении ее через Особенную Пещеру. Случалось и мне видеть человека, чья душа отрывалась от плоти, но вернулась обратно. То былкнехт, прежде состоявший на службе у ландграфа Гессенского, по имени Готхард из Обервалъда. Этот Готхард упал с коня, ударился головой о камень и был сочтен за мертвого, но назавтра, уже положенный в гроб и отпетый, вдруг открыл глаза и вскоре совершенно выздоровел. Он рассказывал, что его душа, будучи временно разлучена с телом, протискивалась через узкое, темное подземелье. Когда же в конце сей пещеры засиял яркий свет, неведомая сила утянула смятенную душу обратно на землю. Отец приор Блаугартенского аббатства, также присутствовавший при рассказе, спросил Готхарда, не молил ли кто о нем Пресвятую Богородицу или Святого Готхарда Хилъдесхеймского, и оказалось, что все время, пока кнехт лежал мертвый, за его душу беспрестанно молилась жена, которая этого Готхарда сердечно любила.
Видом Особенные Пещеры неотличимы от обыкновенных, и кто случайно забредает в них, если имеет чуткую душу, то слышит тихий небесный звон, а если душой тугоух, то ничего не слышит, однако же испытывает неодолимое желание поскорей уйти и более никогда в это место не возвращаться».
Прочтя про «небесный звон», Пелагия вздрогнула и почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Однако главное потрясение было впереди.
«Горе тому, кто окажется в Особенной Пещере в рассветный час, если поблизости закричит красный петух, ибо услышавший этот крик повисает не только душой, но и телом в межмирном пространстве, где нет проистечения времени (in intermundijs ubi поп est aemanacio temporis), и может сгинуть на веки вечные, либо же быть выброшен в другое время и даже в другую Особенную Пещеру.
Уже помянутый достойный человек из Инсбрука рассказывал, как некий торговец домашней птицей, застигнутый непогодой, решил переночевать в такой пещере, не зная, что она Особенная. С ним была клетка, в которой сидели петух и куры. И вошел этот человек в пещеру вечером в канун Дня Вознесения Пресвятой Девы, а вышел тремя месяцами ранее, в день Обретения Святого Креста, причем из совсем другой пещеры, расположенной во владениях короля шотландского Иакова, и добирался до дому, прося подаяния, ровно три месяца, так что вернулся в родные места как раз ко Дню Вознесения Богоматери, и никто ему не верил, что он был в шотландском королевстве, хотя торговец этот слыл человеком честным.
Еще мне приходилось слышать про одного зеландского охотника по имени Pun, который услыхал из подземной норы петушиный крик, понял, что это лисица уволокла петуха, и полез, чтобы добыть лисью шкуру. Вылез самое малое время спустя, но, когда вернулся в деревню, никто его там не признал, потому что отсутствовал он целых двадцать лет.
А один лигурийский купец, вернувшийся из страны Катай, рассказывал благородному господину Клаусу фон Вайлеру, хорошо мне известному (было это в городе Любеке, в харчевне «Под кораблем», в присутствии свидетелей), как китайские люди говорили ему, этому купцу, про одного рыбака из царства Япон, что находится в Море-Океане близ Земли царя-пресвитера Иоанна. Тот рыбак, ловя устриц, вошел на рассвете в морскую пещеру, и тут закричала красная черепаха, которые в стране Япон возвещают наступление дня вместо петухов в наказание за то, что тамошние жители не ведают христианской веры, и рыбак этот уснул на недолгое время, а когда проснулся, то оказалось, что он проспал целых восемьдесят восемь лет, и его не пустили в родную деревню, потому что никто его там не помнил, и он скитался по разным местам, и те китайские люди сами его видели, когда плавали в Япон за золотом, которого в том царстве видимо-невидимо и стоит оно не дороже серебра или даже меди.
А о том, почему крик красного петуха производит на душу такое удивительное действие, мною писано в «Disputacio ypothetica de rubri galli statu preelectu»7 , так что вновь писать об том я не стану, а вместо того перейду к Главе XXXIX, повествующей о том, как изращиватъ в пещерах съедобные грибы».
Надо сказать, что, прочитав про красного петуха, Пелагия вскочила со стула и до конца главы читала стоя – вот в какое пришла волнение. С разбегу принялась читать и про грибы, но вскоре убедилась, что «Особенные Пещеры» там уже не упоминаются. Внимательно пролистала фолиант до самого конца, надеясь обнаружить еще какое-нибудь упоминание о «Предположительном рассуждении», но ничего не нашла.
Тогда в сердцах захлопнула книгу и бросилась в кабинет к преосвященному.
Митрофаний изумленно обернулся – никогда еще не бывало, чтобы духовная дочь вторгалась к нему в этот заповедный час, да еще без стука.
– Владыко, а «Рассуждение о красном петухе»? – выпалила монахиня.
Архиерей не сразу вернулся от высоких мыслей на землю.
– А? – неблагообразно переспросил он.
– Трактат про красного петуха, писанный тем же Адальбертом, где он? – нетерпеливо спросила Пелагия.
– Про какого петуха? – впал в еще большее изумление епископ. – Что с тобой, дочь моя? Не горячка ли?
Когда же понял, чего добивается черница, объяснил, что никаких других сочинений Адальберта Желанного кроме «Трактата о пещерах» до нашего времени не дошло. Монастырь, в котором жил и умер мистик, был сожжен солдатами графа Нассау во времена религиозных войн. Одно только это сочинение и уцелело, да и то по счастливой случайности – рукопись находилась у переплетчика. О том, что у Адальберта есть труд про петуха, Митрофаний слышал впервые.
– В пятнадцатом столетии было модно приписывать разным животным чудесные свойства, – сказал далее преосвященный. – Некоторые из тогдашних схоластов увлекались идеей двоичности. Мол, все Господом сотворено в парности: мужчина и женщина, черное и белое, солнце и луна, тепло и холод. Пытались они найти пару и человеческому роду в животном мире – некий вид тварей, избранный и отмеченный Господом наравне с человеком. Одни продвигали на эту роль муравьев, другие дельфинов, третьи единорога. Судя по названию сочинения, Адальберт был апологетом избранности петухов, а почему именно красных – это уж Бог его знает.
– Муравьи – понятно, муравейник и в самом деле напоминает человеческое общество. Дельфины тоже ясно – они умные. Единорогов средневековые авторы в глаза не видывали и могли воображать о них что угодно. Но петух-то при чем? Задиристая, глупая птица. Только кур топчет да глотку дерет.
– Э, нет, – поднял палец архиерей. – К петуху относились по-особенному издавна, еще в дохристианские времена. И особенное это отношение распространено повсеместно, где встречается вид Gallus Domesticus 8. У китайцев, например, он олицетворяет принцип Ян, то есть смелость, благожелательность, достоинство и верность. А петух красного оперения – еще и символ Солнца. Если ты обратишь свой взгляд в совершенно иной предел планеты, к древним кельтам, то у них красный петух – олицетворение богов Подземья. В греко-римской культуре петух знаменует обновление. Вообще в большинстве мифологий эта птица связана с богами утренней зари, солнца, света, небесного огня – то есть с зарождением новой жизни. Петух изгоняет ночь и сопутствующие ей мрак, страх, слепоту.
Такого рода импровизированные лекции, подчас по самому неожиданному поводу, были излюбленным коньком Митрофания, и Пелагия всякий раз внимала им с интересом, но никогда еще не вслушивалась так жадно, как сейчас.
– Возьмем христианство, – продолжил преосвященный. – В нашей религии у интересующего тебя пернатого тоже особый статус. Петух – символ света. Он приветствует восход Солнца-Христа, обращающего в бегство силы тьмы. В пасхальное празднество, когда мы поминаем Страсти Христовы, петух означает воскресение. Известно ли тебе, что крест, ныне общепринятый символ христианства, появился довольно поздно, лишь в середине V столетия? До той же поры христиане использовали другие символы, и очень часто – петуха, это образ Сына Божьего, Который пришел пробудить человечество. Не забудем также и пророчество мудрого Екклесиаста: «И будет вставать человек по крику петуха, и замолкнут дщери пения», то есть именно петух возвестит людям о дне Страшного Суда.
Чем дольше слушала Пелагия ученые речи Митрофания, тем задумчивее делалось ее лицо, так что к концу взгляд совсем уж обратился как бы внутрь себя.
Когда же владыка закончил, инокиня ни о чем больше спрашивать не стала. С поклоном поблагодарила за поучение, извинилась, что оторвала преосвященного от писательства, и распрощалась до завтра.
Логово циклопа
Покинуть архиерейское подворье сестра намеревалась тем же путем, каким вошла, – не длинным, через двор и ворота, а коротким, через садовую калитку, от которой имела собственный ключ.
В окнах братского корпуса свет уже погас, не горел и фонарь подле парадного крыльца, но в небе сиял яркий месяц, и ночь была ясной.
Пахло юной листвой, из яблоневой аллеи доносилось журчание фонтана, и от всего этого сосредоточенность, владевшая монахиней, стала понемногу рассеиваться.
Владычий сад считался одной из городских достопримечательностей и содержался в образцовом порядке. Белоснежные дорожки, покрываемые специальным мелкосеянным песком, подметались по нескольку раз в день, так что у Пелагии было ощущение, будто она не идет по земле, а ступает по Млечному Пути. Даже совестно было оставлять на этакой красоте цепочку собственных следов, и оттого монахиня старалась держаться самого краешка.
Вдруг она увидела впереди, прямо посреди белоснежной полосы, отпечатки ног. Кто-то прошел здесь совсем недавно, уже после непременного преднощного метения.
Кто бы это мог быть, рассеянно подумала Пелагия, чьи мысли были все еще заняты пещерами и красными петухами. Мало кому дозволялось гулять но саду и тем более в позднее время. Отец Усердов? Нет, у духовной особы шаг уже, ибо стеснен рясой, сдедуктировала Пелагия.
Поправила на носу очки, думая все ту же думу, но при этом посматривала на следы, ведшие к калитке.
Вдруг сестра ахнула, пала на четвереньки, прижавшись носом чуть не к самой земле, и ахнула снова, еще громче.
Прямоугольные носки! Знакомый контур каблука! А если посмотреть вблизи, видны три ромбика!
Сердце монахини запрыгало в груди.
Был! Здесь! Недавно! А может быть, и только что! Ушел через калитку!
Она вскочила, кинулась было к дому, но тут же вернулась назад. Пока добудишься челяди, уйдет! На улице, на булыжной мостовой следов-то ведь не будет!
Что если он недалеко, и можно выследить!
Подобрав подол, Пелагия бросилась вперед – не по следам, а рядом, чтоб не затоптать.
Что может означать внезапное появление Волчьего Хвоста на архиерейском подворье – об этом сейчас и не думала.
Следы свернули с главной аллеи на боковую, стало быть, вели не к калитке, а в дальний, глухой угол сада.
Сестра на миг остановилась, пытаясь сообразить, что означает этот маневр. И догадалась: ключа-то у злодея нет, не иначе как через забор полезет.
Побежала еще быстрей.
Дорожка здесь была поуже, с обеих сторон сжатая высокими кустами, в тени которых следы перестали быть видны, но зато отсюда никуда и не свернешь.
Вот и конец сада. Дощатый сарайчик, куда осенью ставят ящики с яблоками, за ним ограда. Надо подбежать к ней, просунуть голову между прутьев и осторожно выглянуть – не обнаружится ли вдали удаляющийся силуэт?
И если да, то перелезть на ту сторону и проследить.
Даже если окажется совершенно непричастный человек, по крайней мере можно будет выяснить, кто сшил ему сапоги. А там и...
Пелагия как раз поравнялась с сараем. Боковым зрением заметила черную щель – дверь была приоткрыта – и мельком подумала: непорядок.
Тут дверь вдруг возьми да распахнись во всю ширь.
Из темноты высунулась длинная рука, схватила сестру за ворот и рывком втащила в домик.
Брякнул задвинутый засов.
Оглушенная сотрясением, ослепшая от внезапного мрака Пелагия вскрикнула, но широкая жесткая ладонь тут же зажала ей рот.
– Ну, здравствуй, фря пароходная, – раздалось из черноты.
И сразу стало понятно, кто это. Даже не по голосу, слышанному всего единожды, а по противному словечку «фря».
Стеклянный Глаз (он же и Волчий Хвост – прав был Бердичевский) выдержал паузу, похоже, наслаждаясь трепетом пленницы.
Темнота уже не казалась ей кромешной. Сарай был сколочен хлипко, со щелями – специально, чтоб яблоки дышали, – и меж досок проникал лунный свет.
Первое, что разглядела Пелагия, – два блестящих глаза, причем блестящих по-разному, однако не поймешь, какой из них настоящий, а какой фальшивый.
– Столько за тобой бегаю, что жалко сразу прикончить, – сказал ужасный человек. – Поживи еще минутку, ладно? Только уговор: если пискнешь, тут тебе и гроб с кисточками.
– Нам не положено, – сдавленно, сквозь ладонь, ответила монашка.
– Что не положено? – Стеклянный Глаз отнял руку.
– Гроб с кистями. Черницам нельзя, – пояснила она, думая только об одном: говорить что угодно, любую чушь – только бы на минутку, на две отсрочить неминуемое.
Не для того чтобы спастись – как же тут спасешься? Чтобы подготовить душу к великому таинству, мысленно произнести слова последней молитвы.
– Шутишь. Молодчина, – одобрил убийца. – И мозги у тебя резвые. Были бы потусклее, прожила бы дольше. Видала штуковину?
Он вынул из кармана какой-то предмет, странно запрыгавший у него в руке. Пелагия присмотрелась – гирька на пружине.
– Мое изобретение, – похвалился Стеклянный Глаз. – Бьет на добрую сажень, и преточно.
Он совсем чуть-чуть двинул кистью, пружина распрямилась, в воздухе свистнуло, и на полке вдребезги разлетелся глиняный кувшин, должно быть используемый садовником для питья, гиря же вернулась в руку к метателю.
– Как же ты из пещеры выбралась? Пройдошистая фря, ничего не скажешь. И подметку срисовала. Вот я тебя на подметку и поймал, как пескаря на удочку.
Он тихо, торжествующе засмеялся.
Страшнее всего было то, что сестра не видела его лица, а с прошлого раза толком не запомнила.
Вот она какая, смерть, содрогнулась Пелагия. Безликая, тихонько подсмеивающаяся.
– Откуда... откуда вы узнали, что я срисовала подметку? – шепнула монашка. Он снова хохотнул:
– Вот любопытная... Скоро все узнаешь. Там. – И показал пальцем в потолок.
– Где? – не поняла она. Он развеселился еще пуще.
– «Где-где». На том свете. Там все земные секреты раскрываются.
– За что вы хотите меня убить? – кротко спросила инокиня. – В чем я перед вами провинилась?
– Не ты, а твои мозги, – постучал ее по лбу легкомысленный убийца. – Вот я их сейчас и вышибу. Любопытно досмотреть, что за блюдо такое – мозги фри.
Пелагия невольно покосилась на полку, где лежали осколки кувшина. Поймав это движение, Стеклянный Глаз закис от смеха – так, бывало, хихикали девочки у Пелагии на уроке, когда одной попадет в нос щекотная, бессмысленная смешинка, да и перезаразит весь класс.
Монахиня судорожно прижала руки к груди.
Ладонь что-то кольнуло.
Спица! На шее у сестры, как обычно, висел мешочек с вязанием. Казалось бы, какое оружие из вязальных спиц, но если другое взять неоткуда? И ведь бывало уже, что два стальных стерженька выручали свою хозяйку – в ситуациях не менее отчаянных, чем нынешняя.
Пелагия сдернула с шеи мешочек, обхватила его покрепче.
– Что это у тебя, молитвенник? Ну нет, молиться мы не будем, это скучно. Прощай, фря.
Он шагнул назад и для пущего размаха – а может, для того, чтобы насладиться страхом жертвы, – описал гирей в воздухе звенящий круг.
А второго круга Пелагия дожидаться не стала – с истошным визгом ткнула спицами, прямо сквозь мешок, в единственный глаз душегуба. В последний миг испугалась: а ну как неправильно запомнила, какой глаз натуральный?
Однако, судя по дикому воплю, попала туда, куда следовало.
Вопль перешел в стон. Убийца схватился руками за лицо и тут же отдернул ладони.
Пелагия попятилась – очень уж жутко было смотреть, как из человеческого лица, покачиваясь, свисает атласный мешок.
Кинулась к двери, дернула засов, но открыть не смогла – недостало сил, проржавел.
Раненый сдернул и отшвырнул мешок, по щеке потекла темная масса. Он подхватил ее горстью, стал засовывать обратно в глазницу.
Пелагия зажмурилась.
– Сука! – зарычал ослепший. – Змея ядовитая! Все равно убью!
Размахнулся – монахиня едва успела присесть. Над головой с ужасающим свистом пронеслась гиря.
И началось метание в нешироком, три на три сажени, пространстве.
Стеклянный Глаз размахивал рукой, нанося удары то вправо, то влево. Гиря рассекала воздух, крушила пустые ящики на полках, с хрустом била в стены, переломила пополам черенок садовых вил.
Монашка бросалась в один угол, в другой, приседала. Один раз убийца, тоже присев, попытался зацепить ее по ногам, но Пелагия успела подпрыгнуть.
Все это напоминало какую-то чудовищную игру в салки или кошки-мышки.
А еще инокине некстати вспомнился Одиссей в пещере у Полифема. «Яблоко лопнуло; выбрызнулглаз зашипевши. Дико завыл людоед, застонала от воя пещера».
Циклоп выл и всхлипывал, издавал нечленораздельные вопли, а запыхавшаяся от рывков и скачков Пелагия все пробовала его вразумить:
– Угомонитесь! Вам врач нужен!
Но тем самым лишь выдавала свое местонахождение. После каждого увещевания следовал удар, нацеленный точнее прочих.
Тогда монахиня села на корточки и затихла.
Стеклянный Глаз еще какое-то время пометался по сараю, а потом понял, что его противница сменила тактику. Тоже замер, прислушался.
Он стоял всего в двух шагах, и черница прижала руку к левой груди – боялась, не выдаст ли стук сердца.
– Сдохнешь, все равно сдохнешь, – прошипел слепой. – Я тебя без гири, голыми руками...
И в самом деле убрал свое оружие в карман, растопырил лапищи и закружился вокруг собственной оси.
Дело было плохо. Сейчас догадается присесть, и все – конец.
Пелагия сдернула с носа очки, швырнула их в угол.
Хищно развернувшись, убийца кинулся на звук.
Тогда она подлетела к двери, навалилась всем телом на засов – слава Богу, открылся.
Выскочила в сад, увидела, что снаружи тоже есть щеколда, и поскорей ее задвинула.
И тут уж понеслась к дому, крича во все горло:
– Сюда! Сюда! На помощь!
Сзади доносился треск, грохот – это бился в запертую дверь Стеклянный Глаз.
О противлении злу, родине и правде
Пока сбежались келейники, пока поняли смысл сбивчивых криков инокини, пока спорили, идти в сад самим или звать полицию, прошло, верно, минут десять. Прошло бы и больше, если бы на шум и гам не вышел сам владыка. Он в несколько мгновений ухватил суть, взял Пелагию за плечи. Спросил только одно: «Цела?» А когда она кивнула, широким шагом двинулся вглубь сада. Не бежал, ибо суета несовместна с архиерейским званием, однако челядь и бегом еле за ним поспевала.
Дверь садового домика была по-прежнему на засове – не смог Стеклянный Глаз вырваться на свободу. Однако внутри было тихо.
Монахи и прислужники пугливо окружили дощатое строение.
– Сударь? – дрожащим голосом позвал Усердов. – Вы там? Лучше бы вам оставить насильственные помышления и предаться в руки правосудия.
Митрофаний взял отца Серафима за плечо, отодвинул в сторону и без колебаний отворил засов.
Шагнул внутрь.
Пелагия зажала рот. Кричать было никак нельзя – не дай Господь, владыка обернется, а отворачиваться от раненого, смертельно опасного зверя было бы безумием.
Архиерей постоял на пороге несколько секунд. Покачал головой, сотворил крестное знамение.
Тогда в сарай, толкаясь, кинулись остальные. Заохали, тоже закрестились. Пелагия привстала на цыпочки, заглядывая через плечо отца эконома.
На пол падал прямоугольник голубоватого лунного света, и было видно, что Стеклянный Глаз сидит в углу, привалившись спиной к стене. В руках зажато сломанное древко вил, острие которых самоубийца вонзил себе в горло – да так сильно, что зубья, пройдя насквозь, впились в дерево.
Ночью, пока окружной прокурор и полиция исполняли свои обязанности (от горящих фонарей и факелов в саду сделалось светло, как днем), у Пелагии приключилась запоздалая истерика, которую, по счастью, никто кроме преосвященного не наблюдал.
– Какое ужасное злодеяние я свершила, чтобы спасти свою жизнь! – убивалась сестра, ломая руки. – Я забыла, кто я! Повела себя, как обычная женщина, страшащаяся за свою жизнь. А ведь я монахиня! Не по Христову закону поступила, который велит не противиться злу и подставлять другую щеку, а по Моисееву! Око за око! В жизни больше к вязанию не прикоснусь!
Митрофаний счел, что для усмирения самобичевательного порыва будет уместнее напускная строгость, и стал сурово выговаривать духовной дочери:
– Что ж с того, что ты монахиня! Монахи тоже разные бывают. Есть и монахи-воины. Вот Ослябя с Пересветом бились за родину и правду с оружием!
– Разве «за родину» и «за правду» – одно и то же? – клацая зубами, возразила Пелагия. – Родина у каждого народа своя, а правда на всех людей общая. Что хорошего в вашем Пересвете? То есть для княжества Московского и русских он, конечно, герой, но Христос-то ведь не за княжество Московское на крест взошел и не за единую только нацию, а за все человечество. У татарина этого, Челибея, которого Пересвет сразил, тоже живая душа была. Нельзя служителю Божию брать оружие, даже если ему грозит неминуемая гибель. Ах, владыко, представьте, как страшится человек, уже потерявший один глаз, утратить последнее свое око! Должно быть, ему кошмары снились по ночам, будто он совсем ослеп... И ведь мало мне, жестокой, показалось его зрения лишить, я еще дверь снаружи заперла, чтоб не убежал. Куда бы он, слепой, делся? Представляю, как он, бедный, тыкался в стены в поисках выхода и не находил... Если б нашел, то, может, и не погубил бы свою бессмертную душу. Разве не так?
Видя, как она терзается, Митрофаний суровость отставил, взял монашку за руку.
– Не так, не так! Надобно противиться злу, не согласен я здесь с графом Толстым и с тем, как он Христово учение толкует. Жизнь есть преодоление Зла и борьба со Злом, а не капитуляция перед негодяями. Ты подобна Давиду, поразившему Голиафа, или Георгию Каппадокийцу, который умертвил огненного дракона. Даже еще и более этих героев тобой восхищаюсь, ибо ты слабая женщина, и вязальная твоя спица – оружие куда более отважное, нежели Давидова праща или Георгиево копье.
Но Пелагия вместо того, чтобы возгордиться от лестных сравнений, лишь махнула на преосвященного рукой и разрыдалась еще пуще.
Вот и разъяснилось
Было все это в ночь с четверга на пятницу, в день памяти Иоанна Ветхопещерника, а в следующую среду, то есть еще не миновало и недели, Матвей Бенционович Бердичевский представил епископу и сестре Пелагии полный и исчерпывающий отчет о проведенном расследовании.
Личность покушавшегося удалось установить гораздо легче, чем предполагал прокурор. Сначала нашли гостиницу, в которой тот поселился. Сделать это было нетрудно, так как Заволжск – город не слишком большой. Произвели в номере обыск, нашли паспорт на имя почетного гражданина Маврикия Иринарховича Персикова.
Паспорту Бердичевский не поверил, памятуя, что на пароходе преступник именовался дворянином Остролыженским, и велел труп сфотографировать. Конечно, не таким высоконаучным способом, как Сергей Сергеевич Долинин, – волос мертвецу не расчесывал и нитроглицерина в глаза не капал (да ведь и не было у трупа глаз, ни одного). Фотокарточки вкупе со словесным портретом были разосланы во все охранные и сыскные отделения империи. И всего через несколько дней пришел незамедлительный ответ из Киевской охранки, причем пренеожиданный.
– ...Не Персиков он и не Остролыженский, – с многозначительным видом перешел Матвей Бенционович к главной части своего сообщения (а начал с того, что восторженно и красноречиво превозносил доблести сестры Пелагии). – Некто Бронислав Рацевич, потомственный дворянин Ковенской губернии. – Здесь прокурор подержал эффектную паузу и сообщил свою главную сенсацию. – Изволите ли видеть, бывший жандармский штабс-ротмистр.Служил в Волынском жандармском управлении, именно в городе Житомире. В полученном из Киева отношении написано, что Рацевич слыл храбрым и дельным офицером, в последний период службы состоял в летучем отряде по борьбе с особо опасными преступниками. Задерживая шайку динамитчиков, в перестрелке лишился глаза. Имел награды. Однако в прошлом году исключен из корпуса со скандалом, за нарушение кодекса чести. Жандармским офицерам по уставу, знаете ли, запрещено одалживаться деньгами, штабс-ротмистр же залез в долги, причем к ростовщикам-евреям, что для начальства, очевидно, было вдвойне непереносимо, – позволил себе съязвить Бердичевский, сам еврей по рождению. – Дошло до долговой ямы. То есть, собственно говоря, сначала Рацевича выгнали со службы, а уж потом посадили в тюрьму, потому что офицер Жандармского корпуса в тюрьме сидеть не может. Вскоре он каким-то образом выкупился и долги роздал, но обратно на службу ему возврата не было. Сразу после освобождения Рацевич выехал из Житомира в неизвестном направлении. Дальнейшие его занятия и место проживания Киевскому охранному отделению неизвестны.
Потрясение слушателей было для прокурора лучшей наградой. Сам он, когда час назад прочел депешу, от возбуждения даже забегал по кабинету, приговаривая «ах, ах, не может быть!».
– Но... но как сие объяснить? – развел руками преосвященный. —Чтобы жандармский офицер, пускай даже бывший... Я в совершенном недоумении!
У Матвея Бенционовича, который, в отличие от епископа, имел время оправиться от изумления и собраться с мыслями, ответ был готов.
– Думаю, дело обстояло так. Рацевич озлобился на закон, который столько лет доблестно защищал и которым был немилосердно отторгнут – не за какое-нибудь преступление, а за обычную гражданскую провинность. Подумаешь, не смог вовремя вернуть долг! Это ведь, знаете ли, происходит сплошь и рядом. Он же, заслуженный человек, был изгнан из своей корпорации, оставлен без средств к существованию. Чем прикажете зарабатывать на пропитание? – Бердичевский хитро улыбнулся и сам себе ответил. – Что умел Рацевич? Выслеживать, вынюхивать и, так сказать, применять насилие, более ничего. Знаете, что такое «летучий отряд»? Это группа офицеров и агентов наивысшей квалификации, владеющая всеми навыками вооруженной схватки, кулачного боя и прочими познаниями, необходимыми для борьбы с опасными преступниками. Вот господин Рацевич и нашел себе занятие, наиболее родственное его прежней профессии. В криминальной практике довольно часты случаи, когда из дельных полицейских выходят отъявленные враги общества. Возможно, Рацевич действовал в одиночку. А может быть, и нет. Позволю себе также напомнить, что он поляк. Не исключаю, что бывший штабс-ротмистр связался с варшавскими ворами, элитой преступного мира. Этот разряд бандитов очень мало похож на прочих обитателей общественного дна. Они и живут, и злодействуют, прошу прощения за вульгаризм, с шиком. Многие шляхетских кровей. Имеют образование, приличные манеры.
– Но что ему далась наша Пелагия? – спросил Митрофаний, не вполне убежденный версией.
Видно было, что Бердичевский и на это заготовил ответ:
– Она навлекла на Рацевича подозрение. Не знаю, как он сумел выбраться с парохода после убийства Шелухина и похищения шкатулки с казной. Вероятнее всего, вплавь. Вряд ли вынужденный заплыв в ледяной воде пришелся ему по вкусу. Господин озлобленный и, похоже, психопатического склада. Среди преступников (да и тех, кто их ловит) подобные типы, знаете ли, не редкость. Всякую неприятность они воспринимают как личное оскорбление и за оскорбления расплачиваются полной мерой. Могу повторить лишь то, что однажды уже говорил: убийца решил расквитаться с сестрой Пелагией, причем изобретательно, с садистической выдумкой. С местью не спешил, ждал вдохновения и удобного случая. Вроде того, что представился у Чертова Камня. А когда узнал, что сорвалось, тут уж решил не церемониться – просто проломить голову, и все.
Пелагия задала вопрос, не дававший ей покоя:
– Но откуда он узнал, что сорвалось? И особенно про подметку?
Прокурор нахмурился.
– Это, с вашего позволения, не квадратура круга. И так ясно. Рассылая запрос по кабинетам научно-судебной экспертизы, я никак не предполагал, что преступник – бывший жандарм. Там ведь, кроме изображения подметки, были и приметы «господина Остролыженского» – стеклянный глаз и прочее. Запрос попался на глаза кому-нибудь из прежних сослуживцев Рацевича. Возможно, дружеские отношения. Или деловые – как знать? Мне доводилось слышать, что некоторые полицейские чиновники малороссийских и польских губерний поддерживают, как бы это выразиться, взаимовыгодные связи с «варшавскими». Однако тут уж, извините, не моя компетенция, не Заволжского масштаба дело. Будем довольствоваться тем, что ваш недоброжелатель обезврежен – благодаря вашей храбрости и промыслу Божьему.
– Аминь, – с чувством сказал владыка. – Все хорошо, что хорошо кончается. На том и успокоились.
VI. РАЗУМ И ЧУВСТВО
Красивая идея
На сбор потребной информации ушло пять дней. Какой-нибудь торопыга управился бы и быстрей, потому что привычки и маршруты объекта были похвально однообразны, но суету Яков Михайлович не уважал, да и хватит уже, наторопыжничались. И ведь что примечательно – как кто-нибудь напортачит, наломает дров, так сразу: давайте, Яков Михайлович, выручайте. Уберите намусоренное и сделайте, чтоб чистенько было. Хоть бы раз дали работу свежую, не захватанную, чтоб не подбирать совком чужое дерьмо. Что он им, золотарь?
Так ворчал про себя человек средних лет и неприметной наружности, сидевший на террасе «Кафе де Пари», что на Малой Борщовке напротив архиерейского сада, и поглядывавший на залитую солнцем улицу поверх «Заволжских епархиальных ведомостей».
Одет он был под стать внешности – прилично, но как-то тускло, так что глазу зацепиться было ровным счетом не за что: серый в крапинку пиджачок, не засаленные, но и не слишком белые воротнички; на столике лежал несколько потертый котелок. Единственная сколько-нибудь примечательная черта этого скромнейшего господина заключалась в скверной привычке похрустывать суставами пальцев, особенно в моменты сосредоточенного размышления.
Вот и сейчас он быстро схватился правой кистью за левую и затрещал так громко, что от соседнего стола обернулись две барышни, одна даже сморщила носик.
– Пардон, – виновато улыбнулся пухлыми губами Яков Михайлович, знавший за собой дурную склонность. – Более не обеспокою-с.
Кофе, который он пил из фаянсовой чашки, запахом и чрезмерной сладостью несколько напоминал какао, но Якову Михайловичу случалось, путешествуя по российской провинции, пивать бурду и похуже. Обычно он поступал так: просил принести целый молочник сливок (сливки-то в провинции много лучше и жирней, чем в столицах), лил в чашку побольше, и ничего, пилось за милую душу.
В двадцать девять минут восьмого Яков Михайлович достал дешевенькие серебряные часы и щелкнул крышкой, но на циферблат не посмотрел, а вместо этого повернул голову вправо, как бы ожидая чего-то или кого-то. Ждал не долее минуты – из-за угла, со стороны Казанской заставы, появилась монашка. Очкастая, с рыжей прядкой, выбивавшейся из-под плата. Вот теперь сидевший, пригладив редковатые черные волосы, взглянул на часы (они показывали ровно половину), одобрительно кивнул и начертал что-то свинцовым карандашом в записной книжечке – не слово, и не цифру, а некую закорючку, смысл которой был понятен ему одному.
Когда инокиня поравнялась с террасой, брюнет прикрыл лицо и плечи газетой. А едва черница вошла в калитку архиерейского сада, клиент тут же расплатился по счету и ушел, оставив на чай восемь копеек.
Спешных дел у приезжего, похоже, не было. Он неторопливым шагом прогулялся по Заволжску, городу славному и приятному, особенно в такой погожий весенний день. Помахивая легким саквояжиком, Яков Михайлович обошел все местные достопримечательности, а в девять часов вечера покушал в молочной столовой творога и оладьев. На чай опять дал восемь копеек и спросил, где тут отхожее место. Оно оказалось на дворе.
Отужинавший удалился в латрину и там исчез, чтобы более не появляться. Вместо Якова Михайловича из нужного чуланчика вышел мастеровой – в картузе, кафтане, с полуседой бороденкой. Сразу было видно, что человек это положительный, непьющий, хоть и небольшого достатка, но знающий себе цену. За спиной у мастерового висел мешок на тесемке.
Куда подевался брюнет в потертом котелке, осталось загадкой. Разве что утоп в выгребной яме?
Это сам Яков Михайлович так про себя пошутил. По привычке к уединенности, которой требовала его профессия, привык постоянно находиться во внутренней беседе с самим собой: и порассуждать, и поспорить, а иной раз и пошутить, почему нет.
Читать бесплатно другие книги:
