Чаша и крест Бильо Нэнси

1

Кентербери, 25 сентября 1528 года.

Наши лошади почуяли неладное задолго до того, как поднялись первые порывы яростного ветра. Каким-то непостижимым образом животные заранее догадались, что надвигается страшная буря.

Но, пожалуй, лучше будет рассказать все по порядку. Мне было семнадцать лет, когда, оставив свой родной дом, Стаффордский замок, я отправилась вместе с родителями в долгое путешествие. Путь наш лежал в Кентербери. Отец мой каждый год в начале осени ездил по семейным делам в Лондон, но нас с матушкой раньше никогда с собой не брал. Не хотел он этого делать и в конце того памятного лета: весь юг страны был охвачен эпидемией загадочной лихорадки, которую именовали «потливая горячка», и батюшка справедливо опасался, что мы можем заразиться этой страшной, смертельной болезнью. Но на матушку никакие разумные доводы не действовали. Она упорно твердила, что я непременно должна искупаться в целебных водах Кентерберийских источников, дабы избавиться наконец от черной меланхолии. Матушка считала, что сей недуг угрожает жизни ее дочери не в пример больше, чем какая-то там лихорадка.

Когда мы втроем добрались наконец до Лондона, отец остался в нашем доме на Стрэнде, чтобы заниматься делами, а мы в сопровождении двух слуг отправились дальше, в Кентербери. На следующий день после прибытия туда матушка, радостно взволнованная и буквально ликующая, повела меня на берег моря. Именно тогда я впервые в жизни увидела эти серые, огромные, величаво перекатывающиеся и бьющиеся о берег валы. Помню, как настроение матушки вдруг резко переменилось. (Она сама не видела моря с тех пор, как юной, четырнадцатилетней девушкой в качестве фрейлины Екатерины Арагонской приехала в Англию из Испании.) Матушка помолчала минуту, а потом на глазах у нее вдруг показались слезы. Она плакала все сильнее и громче, пока не разразилась горькими, мучительными рыданиями. Не зная, что сказать, я в полной растерянности просто стояла рядом. Потом осторожно тронула матушку за плечо, и рыдания сразу прекратились.

На третий день пребывания в Кентербери меня повели на лечение. На одной из улиц, застроенной богатыми фешенебельными домами, позади какого-то высокого строения располагалась древняя пещера. По каменным ступеням мы спустились вниз, под ее своды, где две статные молодые женщины раздели меня и опустили в каменную ванну. Она до краев была наполнена бьющей из родника и покалывающей тело водой. Помню, как я сидела в ванне не двигаясь. В глубине, под колеблющейся поверхностью воды, на самом дне, виднелись какие-то странные цветные узоры: ярко-коричневые с красноватым оттенком, темно-синие с сероватым отливом. Оказалось, что это мозаика.

— Эти бани построили еще римляне, — пояснила нам женщина, руководившая процессом моего исцеления. — В нашем городе когда-то была большая площадь, называемая форумом, а еще имелось немало храмов и даже театры. Все это уничтожили саксы, но под землей многое сохранилось. Так сказать, город под городом.

Хозяйка целебных источников аккуратно взяла мою голову и повернула ее в одну сторону, потом в другую.

— Как вы себя чувствуете, милая? Прилив сил ощущаете?

Доброй женщине очень хотелось сделать все так, чтобы мы остались довольны. За пределами Лондона почти никто, за исключением представителей высшей знати, не знал, как много потеряло семейство Стаффордов после падения герцога Бекингема, старшего брата моего отца. Бекингема казнили по ложному обвинению в государственной измене, и почти все родовые земли Стаффордов перешли в руки короны. Но здесь, в Кентербери, нас с матушкой по-прежнему еще принимали за важных персон.

— Мне гораздо лучше, — пробормотала я.

Женщина горделиво улыбнулась. Я посмотрела на матушку. Но та лишь поменяла местами руки, лежащие у нее на коленях. Ее мне провести не удалось.

Я ожидала, что на следующее утро мы поедем обратно в Лондон. Но не успела я встать с постели, как явилась матушка и прилегла на кровати рядом со мной. Она повернулась на бок и стала расчесывать пальцами мои волосы, как часто делала, когда я была еще маленькой. У нас с ней были одинаковые локоны — длинные и черные. И хотя с возрастом волосы ее поредели (по правде говоря, они лезли целыми прядями), матушка совсем не поседела.

— Хуана, — сказала она, называя меня на испанский манер. — Нам надо сегодня встретиться с одной молодой монахиней. Я уже обо всем договорилась.

Меня это нисколько не удивило. В Испании все родственники матушки отличались набожностью и постоянно посещали монахов и монахинь. Они разъезжали по аббатствам, в изобилии разбросанным по склонам кастильских холмов, молились в церквах, припадали к святым реликвиям или предавались благочестивым размышлениям в суровых монастырских кельях. Религиозным семьям, жившим в окрестностях Стаффордского замка, было до них далеко. «Хоть целый день скачи, ни одного порядочного монаха здесь все равно не встретишь», — частенько сетовала моя родительница.

Мы стали собираться в дорогу, и матушка рассказала мне про сестру Элизабет Бартон. У этой монахини из ордена бенедиктинцев была необычная судьба. Всего лишь двумя годами ранее она была служанкой в доме архиепископа Кентерберийского. А потом вдруг заболела и несколько недель пролежала в горячке без памяти. Очнулась совершенно здоровая и сразу же осведомилась о самочувствии соседского ребенка, который тоже заболел, но уже после того, как сама девушка потеряла сознание. Так что она никоим образом не могла знать о его болезни. И с того самого дня распространились слухи: Элизабет Бартон каким-то непостижимым образом известно абсолютно все, что происходит не только в других помещениях дворца архиепископа, но и в чужих домах, даже в тех, что расположены очень далеко. Архиепископ Уархам приказал самым тщательным образом обследовать молодую служанку и в результате пришел к выводу, что дар ее подлинный и не подлежит сомнению. Было решено, что Элизабет Бартон должна дать обет, постричься в монахини и тем самым защитить себя от соблазнов мирской жизни. Ныне святая дева Кентская, как ее теперь называли, пребывает в монастыре Святого Гроба Господня, но иногда удостаивает избранных аудиенции: как правило, она принимает тех, у кого имеются к ней неотложные и животрепещущие вопросы.

— Молитвы ее обязательно помогут тебе, Хуана, — сказала матушка, заправляя мне волосы за уши.

Было время, когда встреча с подобной монахиней крайне заинтриговала бы меня. Но сейчас я, признаться, не разделяла надежд матушки. А потому, не говоря ни слова, лишь призвав на помощь служанку, я стала одеваться.

Чуть больше года назад, внезапно покинув двор королевы Екатерины Арагонской, я впала в ужасное состояние и не хотела ни с кем разговаривать. Целыми днями лежала в постели, сжавшись в комочек, и плакала. Я отказывалась от еды, и матушке приходилось насильно кормить меня. Все думали, что причиной было страшное потрясение, которое я испытала, случайно став свидетельницей невероятной сцены: Генрих VIII объявил королеве о расторжении брака, несчастная в ответ разрыдалась, а ее супруг и наш монарх в ярости выскочил из комнаты. Это случилось в первый же день моей службы, когда я, заняв место своей матушки, приступила к обязанностям фрейлины Екатерины Арагонской, которую считала женщиной поистине святой. Разумеется, расторжение монаршего брака — страшный скандал. Но матушка с самого начала подозревала, что дело тут было не только в этом. Сотни раз она донимала меня настойчивыми вопросами. Но я и подумать не могла о том, чтобы рассказать правду ей или отцу. И не только потому, что мне было невыносимо стыдно.

А во всем виноват был Джордж Болейн. Этот самоуверенный молодой человек повсюду хвастался, что пользуется особым покровительством короля: ведь его сестра Анна была любовницей Генриха, а впоследствии стала его второй супругой. В тот страшный день Болейн подстерег меня в темном углу и, воспользовавшись тем, что был гораздо сильней, одной рукой зажал мне рот, а другой принялся бесцеремонно щупать меня и наверняка изнасиловал бы, но ему помешало внезапное появление короля. И если бы мой отец, сэр Ричард Стаффорд, узнал об этом, то наверняка убил бы Джорджа Болейна. Я уж не говорю о матушке, в чьих жилах текла кровь древнейших испанских родов: ее месть оказалась бы еще более беспощадной и яростной. И потому я упорно молчала, не желая подвергать отца с матерью опасности. Во всем, что случилось, я винила только себя. Я твердо решила, что не стану разрушать жизнь своих родителей, да и других Стаффордов из-за такой глупости.

К концу лета 1527 года на меня напала какая-то странная апатия. В глубине души я была даже рада этому как своего рода передышке, сменившей бурные, изматывающие переживания, но мое состояние крайне встревожило матушку. Она не могла поверить в то, что я начисто утратила интерес к чтению, музыке и другим занятиям, которым еще недавно предавалась с огромным удовольствием. Следующие несколько зимних месяцев показались мне самыми длинными за всю мою жизнь: я не жила, а существовала; серые безрадостные дни тянулись невыносимо медленно, по капле высасывая из меня жизненные соки. В Стаффордский замок срочно вызвали аптекаря, и он поставил диагноз: меланхолия. Однако его, в некотором смысле, коллега — брадобрей, владеющий искусством отворять кровь, напротив, сказал, что я слишком флегматична. Два противоречащих друг другу заключения требовали взаимоисключающего лечения. Родительница же моя явно была не согласна с обоими специалистами. Пришла весна, и, ухаживая за мной, она решила довериться собственному материнскому чутью. В результате я выздоровела, хотя прежняя веселость и живой нрав так ко мне и не вернулись. Правда, моим английским родственникам очень понравилась новая, более спокойная и послушная Джоанна (прежде я всегда была девочкой своевольной и упрямой), однако матушку все это немало беспокоило и раздражало.

В то утро в Кентербери, когда я закончила одеваться, она вдруг заявила, что сегодня мы обойдемся без слуг: ведь монастырь Святого Гроба Господня находится совсем недалеко от городских стен.

Наша молоденькая служанка не скрывала радости, получив несколько часов свободы. А вот пожилой слуга отреагировал на это совершенно иначе.

— Но сэр Ричард приказал мне не отходить от вас ни на минуту, — упрямо возразил он.

— А я приказываю тебе найти на сегодня какое-нибудь другое занятие, — осадила его матушка. — Мы прекрасно справимся сами. В Кентербери живут почтенные, добропорядочные люди, а дорогу я знаю. — И с этими словами она вышла из дома.

Слуга с ненавистью посмотрел ей в спину. Все слуги в замке обожали хозяина и терпеть не могли хозяйку. Моя родительница отличалась крутым нравом и к тому же была иностранкой. Англичане вообще не склонны доверять чужеземцам, особенно надменным и властным существам женского пола.

День выдался прекрасный: очень теплый, даже слишком теплый для осени. Мы двинулись по главной улице, ведущей за город и обсаженной по обеим сторонам могучими дубами. Городок Кентербери обнесен невысокой кирпичной стеной, возведенной по большей части еще римлянами много веков назад. И вот странность: как только мы подъехали к стене, моя лошадь вдруг ни с того ни с сего остановилась. Я дернула поводья. Но вместо того чтобы снова тронуться вперед, послушная обычно лошадка заупрямилась и сошла с дороги. Я ни разу не замечала — ни прежде, ни потом, — чтобы она так себя вела.

Матушка заметила, что происходит, и обернулась; на лице ее запечатлелись удивление и вопрос. Но тут и ее лошадь проявила какое-то непонятное беспокойство и остановилась. Тогда матушка взмахнула небольшим хлыстом, который всегда брала с собой.

И как раз в эту минуту вдруг поднялся сильный ветер. Мне удалось-таки заставить свою лошадь вернуться на дорогу, но она все еще пугливо прижимала уши и косилась по сторонам. Ветер так яростно развевал ее длинную густую гриву, что конский волос больно хлестал меня по лицу. Мы подъехали к проему в стене, ведущему за город. Под яростным напором ветра деревья, даже крепкие дубы, раскачивались так, словно кланялись некоему строгому повелителю.

— Madre,[3] надо вернуться домой! — Мне пришлось буквально прокричать эти слова, чтобы матушка услышала их сквозь неистовый рев урагана.

— Нет, Хуана, едем дальше! — крикнула она в ответ, и капюшон на черном испанском плаще поднялся над ее головой, словно некий ореол с двумя рожками. — Мы никак не можем отменить этот визит!

Я не стала спорить и послушно ехала вслед за матушкой до самого монастыря Святого Гроба Господня. А ураган между тем становился все сильнее. Когда на дорогу внезапно выскочила пара кроликов, моя лошадь отпрянула и испуганно заржала. Я что было сил натянула поводья и едва удержала ее на месте, иначе лошадь наверняка бы понесло. Ехавшая впереди матушка обернулась и указала рукой на какое-то строение, стоявшее по левую сторону дороги.

Вдруг что-то больно ударило меня по голове, и по щеке побежала горячая струйка крови. Я так никогда и не узнала, что это было. Матушка потом говорила, что якобы летевшая по ветру ветка.

Лошадь в конце концов сбросила бы меня, если бы не внезапно возникший передо мной в вихре бури бородатый мужчина. Он схватил ее под уздцы, помог мне сойти и проводил в небольшую каменную сторожку. Матушка уже была там. Она говорила по-испански, выражая нашему спасителю горячую благодарность. Бородач подал ей влажный кусок ткани, и матушка вытерла кровь с моего лица.

— Рана небольшая, слава Деве Марии, — пробормотала она и приказала мне держать тряпку, плотно прижав к щеке.

— Далеко еще до монастыря? — спросила я.

— Мы уже на месте, в монастыре Святого Гроба Господня, а этот человек — привратник, — ответила она. — До главного входа всего несколько шагов.

Привратник проводил нас к длинному каменному зданию. Ветер был такой сильный, что я боялась, вдруг он подхватит меня и унесет, как ту сломанную ветку, которая расцарапала мне лицо. Привратник распахнул высокие деревянные двери. И сразу пошел обратно, сказав, что должен присмотреть за нашими лошадьми. Через секунду звякнул засов с той стороны.

Мы были заперты в Святом Гробе Господнем.

О жизни в обителях я знала мало. В Стаффордский замок иногда заходили странствующие монахи, которые свободно передвигались по всей стране. Прежде я не задумывалась о том, что такое монашеский затвор, уход от остального мира. Монахини, как и монахи, должны жить отдельно от мирян, чтобы спокойно молиться и постигать Священное Писание. Вот и все, что я знала об этом. Но в тот момент я вдруг подумала, что затвор бывает не только добровольным, но и по принуждению.

В квадратной комнате, где мы оказались, имелось всего одно высокое окно. В стекло его свирепо бились порывы ветра. В помещении стоял полумрак, поскольку не горело ни одной свечи. Не было здесь также ни мебели, ни гобеленов на стенах.

Впрочем, не совсем так: на одной стенке все-таки висел портрет какого-то человека в раме. Одет незнакомец был скромно, в простую монашескую сутану, поверх которой лежала длинная белая борода. Рука его опиралась на деревянный посох. По углам рама была украшена резьбой в виде веточек с листьями.

Матушка судорожно вздохнула и одной рукой сжала мне ладонь, а другую вытянула в ту сторону, откуда из дальнего полумрака комнаты к нам двигалась какая-то неясная фигура. Несколько секунд — и стало понятно, что это женщина. На ней были длинное черное одеяние и черная накидка, что делало ее почти неразличимой во мраке. Когда женщина подошла поближе, я увидела, что она довольно старая: на изборожденном морщинами лице сияли большие выцветшие бледно-голубые глаза.

— Меня зовут сестра Анна, — негромко представилась она. — Добро пожаловать к нам в монастырь Святого Гроба Господня.

Матушка же, напротив, заговорила громким, дрожащим, нервическим голосом, руки ее при этом постоянно двигались. Она стала объяснять, что нас ожидают. Что наше посещение заранее согласовано с сестрой Элизабет Бартон, что неожиданная буря весьма затруднила наше путешествие и я даже была слегка ранена, но тем не менее мы надеемся, что наша встреча состоится. Сестра Анна выслушала все это с невозмутимым спокойствием.

— С вами непременно пожелает поговорить настоятельница, — ответила она, повернулась и двинулась туда, откуда пришла.

Мы последовали за ней через длинный коридор, еще более темный, чем комната, в которой мы до этого находились. На вид сопровождавшей нас монахине было не меньше шестидесяти лет, но двигалась она легко и проворно, как юная девушка. В коридоре было три двери. Сестра Анна открыла крайнюю слева и жестом пригласила нас войти в темное пустое помещение.

— Но где же настоятельница? — нетерпеливо спросила матушка. — Я ведь сказала, сестра, что нас здесь ждут.

Сестра Анна, не отвечая, поклонилась и вышла. Матушка сжала губы, и я поняла, что она крайне недовольна тем, как нас здесь встречают.

В комнате, куда нас привели, стояло два деревянных стола. Один довольно большой, рядом — табуретка. Другой, узкий, был придвинут к стене. Мне бросилось в глаза, что пол недавно вымыли, да и стены чистые, ни единого пятнышка. Монастырь, куда мы приехали, был, возможно, скромным и небогатым, но содержался сестрами образцово.

— Как твоя щека? — спросила матушка. Она приподняла ткань, которой я зажимала рану, и внимательно все осмотрела. — Кровь больше не течет. Еще болит?

— Нет, — солгала я.

На узком столе, придвинутом к стене, я заметила какую-то книгу и от нечего делать решила полистать ее. На кожаной обложке красовался портрет белобородого человека в рясе и с деревянным посохом, почти такой же, как тот, что висел в первом помещении, но гораздо более отчетливый. В лице мужчины сияла некая блаженная гордость, на коричневой мантии видна была каждая складочка, а в небе над головой клубились облака — и все это было изображено сочными, яркими красками. Портрет обрамляли тоненькие, переплетенные между собой веточки с узкими и продолговатыми зелеными листочками. С величайшей осторожностью я раскрыла книгу. Она была на латыни, но я изучала, этот язык с восьмилетнего возраста. «Житие святого Бенедикта Нурсийского» — было написано на титульном листе. И внизу годы жизни: «480–547 от Рождества Христова». Под цифрами — изображение ворона с куском хлеба в клюве. Я перевернула страницу. На следующей на самом верху был нарисован мальчик в римской тунике. Я стала читать о том, что святой Бенедикт родился в состоятельной семье, но решил отказаться от богатства и покинул город, в котором родился и жил с самого детства. На следующем развороте он был уже изображен в окружении высоких гор.

Я так увлеклась чтением, что даже не заметила, как ко мне подошла матушка.

— А-а, святой Бенедикт, основатель ордена, — сказала она. Палец ее осторожно провел по полям — каждая страница была украшена орнаментом из веточек с листьями. — А оливковые ветви — это символ ордена… До чего же они красивы.

Я оторвалась от книги, внезапно осознав, что во мне только что впервые с мая прошлого года, когда я оказалась при дворе короля Генриха VIII, в этом вертепе разврата, вновь проснулась с детства присущая мне искренняя любознательность. Но что было тому причиной? Может, яростная буря, бушующая за этими стенами, унесла с собой мою вялость и апатию? Или меня воскресили к новой жизни скромная, бедная обитель и поразительная красота этой драгоценной книги?

Дверь открылась. В комнату вошла женщина. Она была гораздо моложе первой монахини, с виду ровесница моей матери. Широкие скулы, резкие черты лица.

— Я здешняя настоятельница, сестра Филиппа Джонис, — представилась она.

Матушка бросилась к настоятельнице, упала перед ней на одно колено, схватила руку для поцелуя. В этом не было никакой театральности. Я знала, что в Испании главам таких вот святых обителей принято оказывать самое глубочайшее почтение. Однако английская настоятельница удивленно округлила глаза, увидев перед собой распростертую матушку.

— Сожалею о произошедшем с вами несчастном случае, — сказала она, высвобождая руку. — Все члены ордена Святого Бенедикта твердо придерживаются правил странноприимства. Вам будет предоставлено отдельное помещение, чтобы вы могли отдохнуть, прежде чем возобновите свое путешествие.

— Но мы прибыли сюда, чтобы увидеть сестру Элизабет Бартон, — пролепетала матушка. — Мы договорились об этом заранее. Я согласовала наш визит с доктором Бокингом еще в Стаффордском замке.

Я удивленно смотрела на нее. Мне казалось, что наша поездка в монастырь была спонтанной, что решение о ней было принято в последнюю минуту в Кентербери или, на худой конец, в Лондоне. Теперь мне стало понятно, что лечебные ванны были только предлогом. А настоящая цель матушки — посещение монастыря Святого Гроба Господня. И неспроста, ох неспроста она сегодня не взяла с собой слуг.

— Мне об этом не известно, а здесь у нас ничего не происходит без моего ведома и одобрения, — сказала настоятельница.

Получив такой отпор, большинство людей растерялись бы и отступили. Но только не Изабелла Стаффорд.

— Доктор Бокинг, монах, который, как я понимаю, является духовным наставником сестры Элизабет, любезно прислал мне письмо, где давалось разрешение на этот визит, — заявила она. — Я бы непременно захватила письмо с собой в качестве доказательства, однако никак не предполагала, что супруге сэра Ричарда Стаффорда и фрейлине английской королевы могут не поверить на слово.

Настоятельница крепкими пальцами сжала кожаный пояс на своем облачении.

— Здесь у нас не королевский двор, а монастырь. Сестра Элизабет — член нашей общины. В монастыре Святого Гроба Господня шесть монахинь. Всего шесть, понимаете? И у всех много работы — как духовного свойства, так и по хозяйству. Визиты мирян подрывают здоровье сестры Элизабет: «Какие виды на урожай в этом году?»; «Выйду ли я еще раз замуж?». Подобные вопросы кого угодно с ума сведут.

— Я прибыла сюда вовсе не для того, чтобы справляться об урожае, — резко возразила матушка.

— Тогда для чего же?

Матушка посмотрела на меня:

— Моей дочери в последнее время сильно нездоровится. И если бы я узнала, что делать… какое будущее ждет мою девочку…

— Мама, не надо, — в ужасе перебила ее я. — Ведь кузен Генри строго-настрого запретил нам иметь дело с предсказателями, особенно после того, как герцога Бекингема…

— Помолчи, — оборвала меня матушка. — Это не одно и то же.

В дверь постучали, в комнату снова вошла сестра Анна.

— Сестра Элизабет просит передать, что она хочет видеть девушку по имени Джоанна, — пролепетала старушка.

— Ты рассказала ей о наших гостях? — строго спросила настоятельница.

Сестра Анна отрицательно покачала головой. Монахини переглянулись. Обе были явно озадачены.

Но матушка ничего не заметила.

— Вот видите! — торжествующе заявила она. — Прошу вас, немедленно проводите нас к сестре Элизабет!

Сестра Анна склонила голову:

— Простите меня, леди Стаффорд, но сестра Элизабет сказала, что собирается побеседовать с Джоанной с глазу на глаз. И то лишь в том случае, если девушка сама захочет этого, по своей доброй воле, а не по принуждению.

— Но я совсем не хочу ее видеть, — запротестовала я.

Мать взяла меня за плечи. Лицо ее пылало. Я боялась, что она сейчас расплачется.

— Хуана, прошу тебя, ты должна пойти к ней. Por favor.[4] Ты лишь спроси у нее, что нам делать дальше. У сестры Элизабет особый дар, она умеет видеть будущее. Только она может дать нам правильный совет. Доченька, пойми, у меня нет больше сил бороться с этим ужасом самой. Совершенно не осталось никаких сил.

Я прежде и не предполагала, насколько матушку тревожил мой духовный недуг. Видно было, что она по-настоящему страдает, и сердце мое преисполнилось раскаяния. «Хорошо, — решила я, — будь по-твоему: я пойду к этой странной молодой монахине. Но визит мой долго не продлится, вопросов у меня к сестре Элизабет совсем немного».

Еще о чем-то пару минут пошептавшись с сестрой Анной, настоятельница жестом пригласила меня следовать за ней.

Филиппа Джонис довела меня обратно до входных дверей, а потом мы пошли по другому, едва освещенному коридору. Шагая за настоятельницей, я смотрела ей в спину и думала о том, насколько все-таки движения этой женщины гармоничны и грациозны, как она не похожа на дам моего круга. Движения монахини не были рассчитаны на то, чтобы привлечь к себе внимание мужчины, вызвать его восхищение, возбудить в нем желание. Ее грация рождалась чистотой и простотой, а каждый жест был предельно рационален.

Еще я думала, о чем буду говорить с сестрой Элизабет Бартон и как мне лучше вести себя, чтобы не нарушить приказ лорда Генри Стаффорда, моего кузена и главы нашего семейства. Дело в том, что основанием для ареста моего дяди, герцога Бекингема, послужило сильно искаженно — поскольку оно постоянно передавалось из уст в уста — пророчество одного бродячего нищенствующего монаха. На суде дядюшке предъявили обвинения в государственной измене, якобы он в нарушение всех законов хотел узнать будущее: долго ли осталось жить Генриху VIII и будут ли у него законные наследники. Разумеется, судьи утверждали, что Бекингем интересовался этим не из простого любопытства, но чтобы организовать заговор с целью самому захватить трон. В результате дядюшку казнили, так что не стоит удивляться, что осторожный и осмотрительный Генри, его сын и мой двоюродный брат, не уставал повторять: впредь никогда и ни при каких обстоятельствах ни один из членов нашего семейства не должен иметь никаких дел с любыми пророчествами. И кстати, мой отец был полностью согласен с племянником. Не в пример своей супруге он почему-то всегда испытывал необъяснимую неприязнь и даже отвращение ко всякого рода провидцам, пророкам и предсказателям, равно как и к ведуньям, колдунам, магам и чародеям. Впрочем, от матушки моей он отличался не только этим.

Настоятельница негромко постучала в дверь. Она явно пребывала в нерешительности и недовольно хмурилась. Потом все-таки открыла дверь, и мы вошли.

Келья оказалась совсем крохотной, у нас в замке такого размера были комнаты для слуг. Посередине, спиной к нам, прямо на полу кто-то сидел. Окон в келье не было. Фигуру освещали лишь две свечки, расположенные по обе стороны от двери.

— Сестра Элизабет, вы придете на вечернюю службу? — спросила настоятельница.

Та, не оборачиваясь, молча кивнула.

— Я скоро вернусь, — сказала мне настоятельница и жестом дала понять, чтобы я подошла к сестре Элизабет ближе.

Я сделала шаг вперед. Настоятельница закрыла за собой дверь.

На сестре Элизабет было точно такое же черное одеяние, как и на остальных монахинях. Она продолжала сидеть не оборачиваясь. Мне стало не по себе, словно я была здесь лишней. Медленно ползли тягучие минуты.

— Ветер очень сильный, но дождя он не принес, — вдруг прозвучал звонкий молодой голос.

— Ваша правда, сестра, — отозвалась я и облегченно вздохнула: наконец-то она заговорила. — Дождя совсем не было, ни единой капельки.

Но уже через секунду удивленно подумала: откуда Элизабет Бартон известно, что сейчас творится снаружи, ведь в ее келье нет окна. Впрочем, возможно, ей об этом сообщила какая-нибудь другая монахиня. И мое имя она узнала точно так же: ну хоть от того же доктора Бокинга, с которым переписывалась моя матушка. Признаться, я ни капельки не верила, что эта Элизабет и впрямь обладает какими-то сверхъестественными способностями. Несмотря на всю свою набожность, в подобных вопросах я придерживалась прагматических воззрений отца.

Вдруг сестра Элизабет вытянула вперед белые руки и, не вставая с пола, медленно повернулась. Монахиня казалась совсем девочкой, болезненной и хрупкой на вид. У нее было удлиненное лицо со скошенным подбородком.

Глазами, полными печали, монахиня долго смотрела на меня снизу вверх и вдруг прошептала:

— Я и не знала, что ты еще так молода, Джоанна.

— Мне уже семнадцать лет, — живо отозвалась я. — Вам, похоже, примерно столько же.

— Нет, мне двадцать два, — сказала моя собеседница. — Ты умная, благочестивая, сильная и красивая. И в твоих жилах, Джоанна, течет благородная кровь. Словом, у тебя есть все, чего не хватает мне.

В голосе ее не чувствовалось никакой зависти. Сестра Элизабет говорила так, словно бы, собираясь на рынок, размышляла вслух, что ей надо купить.

Не обращая внимания на то, что монахиня вслух оценивает меня и тем самым ставит в неловкое положение, я снова заговорила:

— Как можно утверждать, что у вас недостает благочестия? Ведь вы невеста Христова.

— Меня избрал Господь. Я была всего-навсего простой служанкой… А что такое служанка? Самый ничтожный в этом мире человек. А Он избрал меня, чтобы я говорила правду. И я должна повиноваться Его воле. У тебя, Джоанна, все по-другому. В тебе есть врожденное духовное призвание. — Последние слова сестра Элизабет проговорила с недоумением, она была явно озадачена.

— Но я не монахиня, — возразила я.

Моя собеседница вдруг нахмурилась, словно услышала еще чей-то голос. Потом медленно встала на ноги. Ну до чего же она была худенькая и маленькая, росточком дюйма на три меньше меня.

— Да, грядут большие перемены: я вижу двух кардиналов, — сказала она. — Это будет, будет совсем скоро, не пройдет и месяца. Они пройдут по дороге в Лондон. Я должна постараться поговорить с ними. Я должна найти в себе силы предстать перед очами высших, самых могущественных людей в этой стране.

Матушка ничего не говорила о том, что сестра Элизабет должна покинуть монастырь Святого Гроба Господня и предстать перед властями.

— Зачем? — спросила я.

— Чтобы остановить их, — ответила она.

Меня охватило противоречивое чувство. С одной стороны, слушать Элизабет Бартон было очень любопытно, но с другой — на душе становилось все тревожнее. В этой хрупкой монашке, в словах ее не чувствовалось злой воли, но от этих слов мне было как-то не по себе.

В конце концов любопытство мое победило.

— Кого вы должны остановить, сестра? — спросила я. — Кардиналов?

Она покачала головой и сделала два шага ко мне:

— Это ты знаешь, Джоанна.

— Нет, сестра Элизабет, — поспешно возразила я, — я ничего такого не знаю.

— Твоя мать велела спросить, какое будущее ждет ее дочь: стоит ли отдавать тебя замуж, если найдется человек, который удовольствуется небогатым приданым, или лучше попробовать снова отправить тебя ко двору короля? А ведь между тем, Джоанна Стаффорд, твое истинное призвание очевидно. Но она, похоже, слепа, если не видит этого. Бедная женщина и понятия не имеет, какие силы она привела в движение, приехав с тобой ко мне.

«Не слишком ли много эта молодая монашка знает о моем семействе? Ну и ну…»

— Сестра, я не понимаю, о чем это вы говорите, — сказала я, чувствуя, что меня охватывает трепет.

Нижняя губа ее задрожала.

— Бычок под телочку лег — поп, береги свой лоб, — пролепетала она что-то совсем уж непонятное.

Впрочем… Сердце мое болезненно сжалось. Да ведь это же настоящее пророчество! Вот оно наконец!

— Это не мои слова, — продолжала между тем сестра Элизабет. — Они вышли из уст Матушки Шиптон. Знаешь, кто это такая?

Я помотала головой.

— Ясновидящая из Йоркшира, — быстро заговорила сестра Элизабет. — Она родилась вне брака, в пещере где-то на севере. Люди презирали Матушку Шиптон за то, что лицо у нее было на редкость корявое, и ненавидели за силу ее слов. Все пророчества этой женщины непременно сбывались. Ее называли старой каргой и считали настоящей ведьмой. Знать истину, Джоанна, большое несчастье. Видеть то, что никто, кроме тебя, не видит. Однако нужно обязательно попытаться остановить зло, пока еще не поздно.

— Какое еще зло? — Вопрос помимо воли сорвался у меня с губ, и я в ту же секунду пожалела об этом.

Нижняя губа монахини снова задрожала, а в глазах сверкнули слезы.

— Болейнов, — ответила она.

Я отпрянула назад, больно ударилась о каменную стену и стала лихорадочно нащупывать ручку двери, от души надеясь, что настоятельница не заперла келью на ключ. Надо скорей бежать отсюда. Иначе…

— О, я тебя напугала! Прости! — вскричала Элизабет Бартон, и слезы потекли по ее щекам. — Я не хочу для тебя такой судьбы. Но знаю, что и тебя уже затронуло это зло. Я сделаю все, что смогу, Джоанна. Я не хочу, чтобы жребий пал на тебя.

— Жребий? — растерянно повторила я, все еще пытаясь найти ручку. — Какой еще жребий?

— Ты — та, кто пойдет по следу, — пояснила сестра Элизабет. Она проговорила эти слова так торжественно, да еще воздев к небу обе руки, что холод пробрал меня до самых костей.

Моя собеседница открыла было рот, словно хотела добавить что-то еще, но больше ничего не сказала и снова закрыла его. Лицо ее покраснело, как помидор. И вдруг в один миг краска исчезла, и лицо стало серым, как пепел. Я посмотрела на свечи: наверное, это причудливая игра света и тени. Разве может у человека так быстро и резко меняться цвет лица? Но свечи как горели, так и продолжали гореть ровным пламенем.

— Вам нехорошо, сестра? — спросила я. — Позвать кого-нибудь?

Она неистово и яростно замотала головой, но при этом ничего мне не сказала. Все члены ее тряслись и ходили ходуном: голова, руки и ноги. Язык то высовывался изо рта, то снова исчезал в черном отверстии. Не прошло и минуты, как колени монахини подкосились, и она рухнула на пол.

— Больно! — стонала Элизабет Бартон, корчась на полу. — О, как же мне больно!

— Сейчас я позову на помощь!

— Нет, нет, нет, — хрипела она. — Джоанна Стаффорд… слушай внимательно. Молю… тебя…

Поборов страх, я опустилась рядом с ней на колени. Из разинутого рта сестры Элизабет уже шла белая пена. Она билась на полу в судорогах и отчаянно кашляла. Казалось, еще немного — и бедняжка потеряет сознание. Но этого не произошло.

— Вижу, как рушатся и превращаются в пыль монастыри и аббатства, — лепетала она.

Теперь монахиня уже не задыхалась, кашель ее внезапно пропал, а судороги прекратились. Трудно поверить, но голос сестры Элизабет обрел силу и звучал звонко и отчетливо.

— Вижу кровь монахов по всей земле. Вижу, как горят книги. Вижу, как падают статуи. Оскверняются реликвии. Летят головы с плеч самых могущественных людей королевства. Повсюду виселицы, а на них — мужчины, женщины, старики и даже дети. Бродячие монахи мрут от голода, словно мухи. Одна королева гибнет за другой.

Раскачиваясь взад и вперед, я в ужасе простонала:

— Нет, нет, нет… Этого быть не может.

— Ты — та, кто пойдет по следу, — повторила сестра Элизабет, и голос ее звучал все тверже. — Я первая, но будут еще два провидца. Если со мной что-либо случится, ты должна пойти ко второму и к третьему, только так ты получишь полное пророчество. Хорошенько запомни, что ты должна совершить. Но только по собственной доброй воле. Когда третий провидец предскажет тебе будущее, ничего остановить уже будет невозможно. Пути назад просто не будет. Понимаешь ли ты это, Джоанна Стаффорд?