Угли Юрич Андрей
Сцена первая
Действие происходит в торговом зале закрытого на ночь супермаркета. Моргая, зажигаются люминесцентные лампы. Видны бесконечные полки с товарами. В проходах между полками пусто и чисто. За двумя соседними кассами, в креслах кассиров полулежат двое мужчин. Один одет в неопределенного стандарта форму охранника, другой – во что угодно. Ближе к зрителю, между кассами, висит с потолка на кронштейне ж/к монитор, экраном в сторону торгового зала. Молодые люди посматривают в экран, слышится бессмысленная песня на русском.
Действующие лица:
Охранник – молодой человек лет 27.
Техник – молодой человек лет 27.
Охранник: Французский язык всегда казался мне порнографичным.
Техник: Это ты сейчас к чему сказал?
Охранник: Что-то навеяло… Как ты думаешь, у нее настоящие сиськи? (кивает на экран)
Техник: (глядя пристально в экран) Нет, конечно.
Охранник: Чо к чему… Такая девка, а вместо сисек – протезы. Если бы у нее были протезы вместо ног, я бы на ней еще мог жениться. А зачем мне жена с искусственными сиськами?
Техник: Для тебя всегда сиськи были важнее человека.
Охранник: А ты бы женился на искусственных сиськах?
Техник: Не сиськи красят…
Охранник: Иногда и сиськи красят… И все-таки, я против искусственности. Я за натуральность.
Техник: Не то, чтобы сомневаюсь… Но есть в тебе некоторая приятная утонченность, которую можно принять и за…
(Охранник берет с полки у кассы чупа-чупс и бросает в техника. Тот ловит, разворачивает обертку и начинает меланхолично посасывать леденец)
Охранник: На себя посмотри. Чо ты его сосешь-то?
Техник: Я выше предрассудков.
Охранник: Он денег стоит.
Техник: Кто бы говорил. Сколько ты тут эмэндэмса сожрал.
Охранник: Мне можно, я тут работаю.
Техник: Мне тоже можно. А то я на тебя настучу.
Охранник: Это я на тебя настучу. Настроил свой плеер – вали домой!!!
Техник: Ящик, ведь, сожрал, не меньше…
Охранник: (спокойно) Сука ты… Потому тебя и не любит никто.
Техник: Меня бабы любят. И такие бабы, которые тебе не снились.
Охранник: Да? (ехидно) Мне с силиконовыми сиськами никогда не снились.
Техник: У меня была одна…
(Пауза)
Охранник: (сдержанно-заинтересованно) Ну, и как?
Техник: Помнишь, я когда в Сибирь-Экспо работал, я там на выставках аппаратуру звуковую для презентаций настраивал, свет и все такое?
Охранник: Ну…
Техник: Там обычно концерты были после презентации, всякие местные группки. Одна играла только Бутусова. Мужик, пьяный в хлам, их все просил Кино сыграть, Группу крови, деньги предлагал. А они не сыграли. Да, уроды какие-то. Чо им этот Бутусов? А еще была группа «Анимэ», там у них девка пела. Все такие в черном, челки, все как надо…
Охранник: И чо?
Техник: А я так и не понял, чо они пели. Там звук был – такая лажа! Она орет прямо в микрофон, басы дребезжат, ударник сбивается, нихрена не слышно… Я ее потом отымел.
Охранник: Кого?
Техник: Ударника! Ну, конечно, девку эту, певичку… Прикинь, прямо в такси.
Охранник: При таксисте?
Техник: (возмущенно) Ага, на таксисте! Конечно, таксист вышел. Мы куда-нибудь поехать хотели, типа я ей город хотел показать. Типа тут есть что показывать. И чо-то начали целоваться в такси. И я ей чо-то так запазуху полез, юбку задрал… Смотрю, ей нравится… А таксист меня спрашивает: «Ребята, я вам не мешаю?» Я ему дал двести рублей, сказал: «Слышь, чувак, пойди, погуляй полчасика». Ну, он во двор заехал, нас в машине запер и ушел. Там еще пацан какой-то подходил, в окно смотрел… Классная девка оказалась. Потом ко мне домой поехали, там еще два раза. Потом на вокзал увез. Так она, прикинь, разревелась перед самым поездом. Зачем я, говорит, тебя встретила… Я тебя, говорит, никогда не забуду… Влюбилась…
Охранник: И чо?
Техник: Чо?
Охранник: Сиськи у нее какие?
Техник: Обычные сиськи, а чо? Такие вот (показывает растопыренной пятерней размер)
Охранник: Силиконовые?
Техник: Да ну, силиконовые, ты чо говоришь-то?
Охранник: Блин! Ты говорил, что у нее сиськи силиконовые!
Техник: Я?!! Я говорил, что она певица!
Охранник: Я же тебя про сиськи спрашивал!
Техник: Я тебе сказал: нормальные! Вот такие! (снова показывает рукой размер)
Охранник: Ну, ты трудный… (хватается за голову)
Техник: Сам дурак!
(неприязненно молчат)
Охранник: (тихо) А у меня тоже была одна, которая плакала… Только это… Мне не понравилось.
Техник: В смысле?
Охранник: Я решил по объявлениям знакомиться.
Техник: Зачем?
Охранник: Чтобы нервы не тратить. И деньги. Типа дать объявление: то-сё, ищу женщину для секса. Кому надо – сама напишет.
Техник: Ну, и чо, получилось?
Охранник: (делая паузу и вздыхая) Да, получилось… Пришло письмо – так мол и так, мне 35, одинокая, если понравимся друг другу – будем встречаться, не понравимся, не буду вам надоедать. Телефон. Позвонил ей, говорит немного коряво. Ну, мне-то… Тридцать пять лет ей. Приезжай, говорит. Я купил бутылку вина, конфет местных коробку, недорогих. Поехал. И было так забавно. Точнее, мне сейчас забавно, а тогда я даже обрадовался. Адрес оказался общагой. Меня напрягло сначала немного – я не люблю общаги. Нашел дверь, постучал, открывает такая баба – брюнетка, глазастая, симпатичная, с сиськами. Не молодая, правда, лет под сорок, но мне сразу понравилась. Проходи, говорит. Улыбается. Я прохожу, и сразу стало не забавно… Там народу человек пять, мужики какие-то…
Техник: Тебя чо, на групповуху заманили?
Охранник: На поминки меня заманили. У этой бабы, к которой я приехал, сын умер, они поминали. Год ему вышел. И это не та была, которая мне открыла, а другая, которая тут сидела за столом, блондинка, так себе… Гоповатая какая-то… У нее сыну было восемнадцать лет. Исполнилось только восемнадцать. Она ему подарила машину. Прикинь, она была какой-то мелкий предприниматель, два чебуречных киоска у нее было. Жила в общаге со взрослым сыном уже, и подарила ему тойоту подержанную. И он права получил на второй день после дня рождения. А на третий повесился. Она приходит домой, а он висит. Стоя. То есть, ноги у него на полу стоят, веревка, все как надо. Он просто коленки согнул и удавился так. И никто не знает, почему. Я вот думаю: она типа ради него жила, ему эту машину дарила, любовалась, какой сын у нее растет. А она не знает, почему он повесился. Она с ним всю жизнь в одной комнате прожила, она же все его привычки должна была знать, взгляды, жесты, голос, чуть ли не мысли читать. А она приходит домой, к сыну, утром с ним еще про эту машину говорила, про права…
(техник перестает сосать чупа-чупс, слушает)
А он висит на косяке. Коленки подогнул. И она живет дальше в этой же комнате. Она спит, ест, телек смотрит, просыпается, а у нее на вот этом косяке, здесь же, дюбель торчит, на котором он висел.
Техник: Ты зачем мне это рассказываешь?
Охранник: Потому что я ее трахнул, и она плакала… Я решил, что уж если приперся, так надо до конца все сделать, зачем пришел. Но меня что поразило: все эти люди, все эти ее друзья, муж бывший, чей сын повесился – они все ее использовали. Когда она в депрессии валялась, муж у нее киоски чебуречные отобрал. Она их ради сына открывала, эти киоски, а муж забрал. Мужики какие-то стали к ней бухать ходить – тепло и бесплатно, ну, подумаешь – ревет. Подружка ее эта, которая дверь мне открыла – это она мне письмо написала, оказывается, прикинь. У нее фишка – что все болезни лечатся сексом. Она хотела подругу от грусти вылечить, потому что у той сын стоя повесился. Так она, эта подружка, брюнетка, при первом же удобном случае стала меня за яйца хватать, целоваться полезла. Та, у которой сын повесился, на кухоньке салат стругает, а эта тут же ко мне в штаны лезет.
Техник: А подружку ты тоже?…
Охранник: Да, ну… Ужасно все… Когда все ушли, она постель расстелила, эта беленькая, с сыном повешенным… Халатик надела, духами помазалась. Я вот не пойму, зачем они духами мажутся, потом ведь запах – не отмыть. И она вообще… Не знаю, как эти бабы живут… Она когда первый раз кончила, не могла понять, зачем я продолжаю. То есть, у нее и секса нормального в жизни не было. Ее просто использовали всю жизнь. А потом, еще и разревелась. Прям, выла. Мне страшно было. Сидит, воет. А потом вскакивает и начинает по комнате метаться в этом своем халатике, вещи трогает и воет. Там везде сына вещи. Артем его звали. Тема. Я ее спрашиваю: зачем же ты меня звала, если вот так всё?… А она говорит: Не будет Темы, будет – Тима. Я еще молодая, я еще рожу. Я в женский кабинет ходила, мне врач сказал, что я могу рожать.
Техник: Охренеть.
Охранник: Мне потом так было… Она воет, а оставаться одна боится. Просила не уходить. А я не мог так больше и ушел. Я когда уходил – она какие-то номера набирает на телефоне и воет в трубку: «Можно я приду к тебе! Тут такая тоска-а-а…» А на другом конце трубку кладут все время, и она новые номера набирает. Я ушел, домой приехал, мылся часа два в ванной. А запах этот, ее духов, он мне еще неделю мерещился. И тошнило два дня, не знаю почему. А сейчас я боюсь, что на самом деле сделал ей ребенка…
Техник: (после долгой паузы, бросая чупа-чупс в корзину для мусора) Пойдем, выпьем хоть пива, что ли.
Охранник: А ты камеры отключил?
Техник: Нет, но запись не включал пока.
Охранник: Пошли.
Оба встают и скрываются за полками с товаром. Возвращаются с пивом.
Техник: Так что, говоришь, не стоит по объявлениям знакомиться?
Охранник: Да, ну! Там одни маньяки. Мне даже один мужик написал. Два листа написал про то, кто он такой, где родился, чем живет, какие стихи любит, а потом поперек листа: «Меня пожирает внутреннее одиночество». Маньяк натуральный! Чего ему от меня-то надо было? Я женщину искал, а его внутреннее одиночество пожирает! Типа меня распирает от внутреннего веселья.
Техник: Голубой, наверное.
Охранник: И чо, голубой? Я – то не голубой!
Техник: Нет?
Охранник: Иди ты…
Техник: Плеер-то у вас нормально работает?
Охранник: Нормально. Я уже любой ролик тебе пересказать могу за последние два месяца. Они мне по ночам снятся. Особенно этот (поет) «Единая Россия! – Единственная сила!..»
Техник: Мое дело – плеер. Контент – дело ваших рекламщиков.
Охранник: А зачем для нас отдельный плеер писать? Можно же виндосовский использовать.
Техник: Наш удобнее, и деньги вы нам чтобы платили, а не Гейтсу. И работа чтобы у меня была.
Охранник: Мы… вы… Типа это мой магазин и твоя контора… Как тебе самому-то платят?
Техник: На жизнь хватает. А тебе?
Охранник: Смотря на какую…
Техник: На какую хватает?
Охранник: На бессмысленную…
Техник: Да, жизнь… Знакомую встретил недавно. Она мне нравится. Только чо-то она такая грустная была, я даже поздороваться не решился. Думаю, мож, у человека горе, а тут я со своей хотечкой. Помнишь – Анютка? Не видел? Не знаешь, почему Анютка такая грустная?
Охранник: Нет, не знаю… (вспоминает) Не видел ее сто лет.
Свет, моргая, гаснет
Сцена вторая
Торговый ряд шмоточного рынка. Стоят с распахнутыми дверями обшарпанные железные контейнеры, разноцветные палатки. Везде развешаны кофты, куртки, футболки дешевого вида, обувь стоит на подставочках. Расчистив кусочек прилавка от шмотья, три продавщицы пьют чай из пластиковых стаканчиков. Мимо иногда проходят покупатели. Отовсюду льется серенький и зябкий свет пасмурного осеннего дня.
Действующие лица:
Первая продавщица: Полноватая женщина неопределенного возраста.
Вторая продавщица: Полноватая женщина неопределенного возраста.
Третья продавщица: Симпатичная молодая азиатка.
Первая продавщица (отпивая чай, помахивает рукой, жестом показывая, что у нее есть, что сказать и чтобы никто не смел сейчас ее перебивать): Знаете, почему Анютка такая грустная?
Третья продавщица: Какая Анютка? Которая на специях?
Первая продавщица: Да! Я тут узнала…
Третья продавщица: Она ж с мужем развелась…
Первая продавщица: Да, не перебивай ты! Так вот, она с мужем-то из-за чего, оказывается, развелась-то?
Третья продавщица: Да, потому что алкаш! И импотент!
Вторая продавщица: А ты откуда знаешь, что импотент?
Третья продавщица: Анютка и рассказывала…
Вторая продавщица: Когда это она тебе рассказывала?
Третья продавщица: Ну, не помню… вот как-то…
Первая продавщица: Да, ладно вам! Я тут с ней разговаривала. Там вообще…
Две другие продавщицы вопросительно и напряженно молчат.
Первая продавщица (делает театральную паузу, отхлебывая чай и думая о своем): Она за него замуж вышла в семнадцать лет, беременная. Он ее на остановке подцепил первый раз. Она тогда с двоюродной сестрой была. Сестра-то постарше и сразу все поняла, говорит ему: «Пошел на…». Потом правда сама же к нему и липла, когда он уже на Анютке женат был. А Анютка… Не знаю, что она тогда в нем нашла, ну, говорит, симпатичный был – не как сейчас. В общем, потом он еще как-то раз начал к ней клеиться на той же остановке, подошел и говорит: «Девушка, мы с вами, кажется, знакомы». Она, дурочка, и растаяла. Правда, сразу ему не давала, а ему только этого и надо было. И он ей как-то раз говорит: «Ну, можно я чуть-чуть». Ну, она и дала чуть-чуть. И залетела сразу.
Третья продавщица: А предохраняться она не пыталась?
Первая продавщица: Ну, он же чуть-чуть.
(Все три ржут, осторожно держа в руках стаканчики, чтобы не пролить чай.)
Первая продавщица: Он, как узнал про это, сказал ей сразу, что ему семья не нужна, и дети не нужны, и вообще он ее не любит. А она у него под дверью ночевала.
Третья продавщица: В смысле – под дверью?
Первая продавщица: Ну, он ее к себе не пускал. Говорил, мол, уходи, ты мне не нужна. А она оставалась и спала у него под дверью, беременная, на земле. Лето было. Тепло. Он в своем доме жил. У него дом на том берегу.
Третья продавщица: Вот, козел!
Вторая продавщица: Вот, дура! И чо?
Первая продавщица: К ней тут мать из каких-то дальних краев приехала – мол, дочку спасать. Тетка какая-то подключилась, в суде работает. Сначала отговаривали ее, дескать, нужен он тебе… А она ни в какую – люблю, говорит, ничего не хочу слышать, жить без него не могу. А сама беременная. И тетка эта ее пошла к нему и сказала: «Если ты, козел, на ней не женишься, я на тебя заявление напишу, потому что она несовершеннолетняя». А доказательство-то вот оно – в животе у нее. И он согласился. Свадьбу сыграли – она уже с большим пузом была. Я фотки видела. Он красивый был, высокий, плечистый, черноглазый. В шахте тогда работал – забойщиком. Тогда шахтеры хорошо получали.
Третья продавщица: А сейчас по нему и не скажешь… Что был красивый.
Первая продавщица: Так вот. Она училище свое швейное бросила – замужем ведь, зачем профессия. Шахтер – денег много. А он и тогда уже попивал. Иногда на остановке спал или во дворе – до дома дойти не мог. Они вторую дочку родили. Анютке-то нельзя было рожать. Она же инвалид.
Третья продавщица: С чего бы это?
Первая продавщица: У нее киста головного мозга. Головные боли ужасные. Говорит, иногда просыпается оттого, что во рту кровь. Какие-то сосуды лопаются. И она еще когда первую дочку рожала – ее врачи изувечили, и ее и ребенка. Вся там порвалась, дочку уронили. В новогоднюю ночь рожала, вся бригада пьяная была, в общем, дочка старшая у нее тоже инвалид. Они уронили и испугались – там травма черепная была у ребенка. Анютке ее две недели вообще не показывали. Глюкозой кормили, пока у ребенка гематома не сошла с головы и с лица. Принесли, говорит, а у дочки пяточки до мяса стерты – ножками сучила. А потом дочка и грудь уже брать не стала, и пищеварение ей на всю жизнь испоганили, а еще из-за травмы у девчонки эпилепсия.
Третья продавщица: Ужас какой-то…
Первая продавщица: Это еще чо! Дальше – веселее! Он работу бросил. Его в шахте завалило пару раз. Знаете, там же бывает. Второй раз, когда его из-под завала вытащили – он сам-то целый, только палец на руке раздробило, а виски седые. Поседел. И у него мандраж такой начался, не мог в шахту спускаться. Ушел с работы и еще больше пить начал. Он ее не бил. Нет. Просто пил постоянно. А жили они на деньги, которые им ее родители присылали откуда-то с севера. Долго присылали, лет десять или больше. Она-то не работала. Инвалид. А потом у него из-за пьянки и из-за того что на земле спал… Ну, он когда пьяный до дома дойти не мог – спал в кустах… У него простатит начался. Или яйца застудил. И он стал импотент полный. Так она у своих родителей снова денег просила – его яйца лечить.
Третья продавщица: Ну, еще бы… А то совсем тоскливо бабе…
Первая продавщица: Так в том и дело!!! (допивает залпом чай, пытается стукнуть пластиковым стаканчиком по прилавку. Продолжает полушепотом) Она, сколько с ним жила, ни разу у нее оргазма не было. За 17 лет – ни разу. У нее других мужиков не было, и она думала, что все так живут. Рассказывала: просто нравилось, что ему нравится. А она же больная. Ей часто плохо было, больно, а ему надо. И вот он ебет ее, а она ему говорит: «Мне больно». А он смеется.
(третья продавщица резко отворачивается в сторону и остается так сидеть)
Вторая продавщица: Скотинааа… вот, скотина… что же она такая дура?
Первая продавщица: Говорит, любила так, что жила как во сне. Думала, что так и надо, что надо делать мужу хорошо. Она, перед тем как с мужем лечь, душицей со зверобоем подмывалась, чтобы ему хорошо было, чтобы пахла приятно. Семнадцать лет, говорит, как приснилось все… Дочке старшей уже семнадцать.
(Все замолкают и смотрят перед собой, не меняя поз. В стаканчиках остывает чай.)
Первая продавщица: И вот, когда ему деньги-то понадобились, яйца простуженные лечить, там дорогие лекарства у них для этого дела, она работать пошла. Ради яиц его. Вот, специями торговать у деда этого, узбека. А она хоть и страшненькая, а чурки-то – они, сами знаете, им все равно, стали к ней коньки подбивать. И чо она решила, не знаю… Говорит, азер ей один понравился очень, молоденький, девятнадцать лет ему. Говорит, кожа у него молодая, чистая – потрогать хочется. Глазища черные. Стройный сам, мальчишка, руки сильные. И вот… (вздыхает) И в первый же раз у нее с ним такое было, что она как будто во сне была и проснулась. Как будто разбудил он ее через это дело. В 34 года у нее первый раз было по-настоящему с этим азербайджанцем, с мальчиком. Так было, что она как с ума сошла. Вроде как жизнь-то вся мимо прошла, а она вон какая, оказывается. Жизнь. А он, говорит, нежный очень… Плакал над ней. Она спит, а он сидит над ней и плачет. Она проснется, слезы ему вытирает… Потом этот мальчик уехал, она себе другого нашла, тоже азера, постарше. Потом узбек один был. Ей чурки эти стали нравиться после того, первого.
Вторая продавщица: А муж?
Первая продавщица: Муж бухал, да по бабам бегал. Ему лекарства помогли.
Вторая продавщица: Да, кому он такой козел нужен? Он с женой-то не мог, а с другими что же…
Первая продавщица: Ой, а бабы сейчас, знаешь, какие бывают? Знаешь, ведь? Вот. Им тоже все равно, как этим чуркам…
(Третья продавщица сидит отвернувшись)
Вторая продавщица: Я же мать ее знаю, Анюткину. Женщина такая интеллигентная. Даже и не подумаешь, что у них в семье такое… Она и не говорила ни разу…
Первая продавщица: А кому охота о таком говорить. Анютка сама-то мне об этом рассказала, потому что ей все равно теперь. Говорит, прошла жизнь, что рассказывай про нее, что не рассказывай. Только и осталось – взять последнее. Ее мать ругает за чурку очередного, а она матери: «Как ты можешь меня ругать? Ведь он – последнее, что мне осталось». Ей каждый последним кажется и единственным. Она сейчас с каким-то турком встречается.
Вторая продавщица: С тууууурком? Ну, докатилась баба! С каким турком?
Первая продавщица: А вот из этих, которые тут у нас дома строят. Он семейный, у него семья в Турции. Лет тридцать ему. Она его даже как-то в дом привела. У матери она сейчас живет, в доме, на том берегу. Маленький домик. Развалюха, две комнаты. Они там вчетвером – мать, она и две дочери. Старшей уже семнадцать. И она туда этого турка привела и всю ночь с ним куролесила. Представляете?
Вторая продавщица: При дочках? При матери?
Первая продавщица: Ага, за занавесочкой. Мать потом ей высказала. Она теперь не знает, куда ей с этим турком. Он мог бы квартиру или дом снять, да деньги все семье отсылает, в Турцию. У него жена там, дети. Сам туда ездит и Анютке эсэмэски шлет, мол, шляется Анютка с кем-то другим. Ревнивый.
Третья продавщица (чуть повернувшись к собеседницам, искоса): Сам, значит, к жене, в тепло, а Анютка – ни с кем не смей? Какие они все козлы!
Первая продавщица: Нно! Еще какие! Бывший-то ее тоже ей проходу не дает. Опомнился, что жену потерял. Смешно даже. Она когда от него уходила, он ей машинку стиральную купил, автомат. Чтобы не ушла. От машинки. Жигули у них старые были, лет десять не ездили. Так он кредит в банке взял, починил их. А сам-то чуял уже, что жена гуляет. И хотел ей доказать, что он снова мужик, что яйца-то свои вылечил. Начал ее хватать и тово… где ни встретит. Чуть ли не при детях. А она-то уже узнала, каково с настоящим мужиком бывает. Ей каждый раз с ним был, как будто он ее насилует. Она плакала, а он – знай, свое дело делает. Доказывал ей, что мужик. Старался. Стиральной машинкой удержать хотел. Поначалу, как они к матери перебрались, девчонки ее носили к нему одежду стирать – чтобы на руках не мучиться. У матери-то машинки нет. Так она запретила потом. Стала трусов не досчитываться. Он из того белья, что девчонки приносили на стирку, трусы ее воровал.
Вторая продавщица: На кой черт ему ее трусы?
Первая продавщица: Девчонки ее как-то шли к нему и видели в окно: он трусы ее нюхает и плачет.
(Пауза. Все три молча и ошарашено переглядываются)
Первая продавщица (замедляя речь): Говорит ей, что любит. Звонит без конца. Она уже два раза номер меняла… А сам пьет. А когда пьет – аж смотреть страшно: лицо черное становится. За полгода три работы сменил. Она боится, что он не сможет кредит выплачивать, и тогда у нее из пенсии по инвалидности высчитывать будут. Она тогда к нему поручителем пошла, думала, что будет с машиной возиться – от нее отстанет. А он на машине и не ездит – пьяный же всегда… Последнее время угрожать ей стал. Узнал про этого турка, даже имя турка узнал и адрес турецкий.
Третья продавщица (мрачно усмехаясь): В Турцию поедет убивать?
Первая продавщица: А кто его знает. У него дружки – бандиты. Он тогда той тетке Анюткиной отомстил, что его жениться на Анютке заставила. Поймал ее с дружками на улице, в машину посадил, на кладбище отвез – там били ее так, что чуть речи не лишилась тетка. Но Анютка за себя не боится. За турка боится. Говорит, мне уже все равно, а его я так люблю, так люблю… Про каждого так говорит. Не наестся теперь любовью.
Вторая продавщица: Что за жизнь такая! Что бабы, что мужики – что творят! Как такое можно вообще… Вот она чем думает? Дети же растут! Старшей семнадцать уже. В кино ни разу не была девчонка, в обносках ходит!..
Третья продавщица: А я спала с ним. С мужем Анюткиным. Козел он. Сам позвал, ласковый такой был. Козел. И не может ничего.
Третья продавщица встает и уходит. Остальные две молча смотрят друг на друга. Подходит покупатель, спрашивает почем кроссовки вот эти, да, вот эти, белые…
Первая продавщица (с интонациями автомата): За-семьсот-рублей-отдам-если-надо-скину…
Покупатель отходит.
Вторая продавщица: Засиделась я. И чай остыл. (Залпом допивает чай). Ну, пока! Удачно доторговать сегодня!
Первая продавщица: Ага! Пока! И тебе того же!
Пустота и тишина. Покупатели ходят мимо. Сумерки быстро сгущаются. Первая продавщица встает и начинает поправлять вывешенную для продажи одежду. Через полминуты подходит третья продавщица.
Третья продавщица (радостно): А я Анютке сказала все!
Первая продавщица (осторожно присаживаясь): Чо?
Третья продавщица (смеясь): Да, ничо, говорит! На здоровье! Посмеялись вместе! Первая продавщица: А…
Третья продавщица уходит. Снова подходит тот же покупатель, говорит, что возьмет эти кроссовки за «шысотпидисят». Свет гаснет.
Сцена третья
Действующие лица:
Поэт – молодой человек лет 25
Старик – пожилой человек, живой и худощавый
Авторитет – мелкий мужчина лет 35, криминального вида, ходит с обнаженным торсом, на груди и плечах татуировки
Паренек – гопник, пишущий стихи про свою жизнь
Спящий больной – человек тихий и жалкий
Врач – просто врач
Прочие больные
Большая больничная палата. Стены до половины – в голубой масляной краске, наполовину беленые. Большое окно с открытой форточкой. В окне – предрассветные сумерки. Дверь в коридор. Десять коек вдоль стен и посередине. Тумбочек нет. На нескольких койках лежат больные в пижамах или спортивных костюмах. Под кроватями стоят тапочки. Поэт в красно-черном спортивном костюме лежит на койке у стены. Горят пыльные яркие лампы под потолком, на голых шнурах. В палату заходит старик в пижаме, подходит к окну, снимает тапочки, легко влезает на подоконник и начинает бросать в форточку перловку, доставая ее горстями из карманов пижамы. Поэт несколько секунд внимательно смотрит на старика.
Поэт: Ты что, ее прямо в карман кладешь?
Старик: (оборачивается на поэта и, усмехаясь, достает из кармана пакетик с перловкой): Голуби ее вареную любят. Я всегда в столовую пакетик беру – там же никто не ест эту гадость. А голуби любят. Им удобно – зернышки крупные, мягкие.
Поэт: И давно ты их прикармливаешь?
Старик: Тут – уж года полтора. А до этого еще кормил. Я всегда кормлю их, голубей, синичек. Даже в армии. Только синички сало любят, а у меня сало редко бывает. Голуби, вот, все жрут. Воробьи. …(вспоминает воробьев и смеется воспоминаниям) Было бы лето – я бы тебе показал, они мне на руки садятся.
Поэт: Так ты их дрессируешь?
Старик: (спрыгивает с подоконника и присаживается на пустую кровать возле поэта): Нет. Чтобы дрессировать нужно дома держать. Уличных приручать нельзя. Я знал, что нельзя, а сам в прошлый раз, когда лежал тут, сороку прикормил. Два года прикармливал. В первый год увидел ее, перловки на пенек насыплю и уйду совсем. Они умные. Если увидит, что положил и не ухожу – решит, что подманить хочу. А я уходил. Потом приду – смотрю, склевала или нет. И на следующий день опять. Целый год. Я за едой для отделения на пищеблок ходил, выпускали меня. А через год сорока меня уже помнила. Иду к пеньку, она на ветку пониже садится. Я насыплю перловки, иногда куриную шкурку положу. Отойду метров на десять. Она смотрит на меня, смотрит, потом спускается, ест. Через полгода я уже не отходил, она при мне ела. А потом, засранка, чо делать начала! Я иду на пищеблок, у меня еще нет ничего, а она слетит ко мне и бежит следом, как собачка. Вот, на шаг сзади меня бежит. Еще и стрекочет иногда по-своему. Смелая стала. Так мы с ней месяца три или четыре к пищеблоку ходили и обратно. Я только выйду на крыльцо, с ведрами, она слетает ко мне, и мы идем. Пока там, в очереди, стою за кашей, за картошкой, она меня на дереве ждет. Только выйду – опять слетает и бежит за мной. Я место не менял – на пеньке том же ее кормил. Это важно – место не менять, чтобы они не боялись. На пенек сяду, рядом с собой насыплю чуть-чуть, она подскочит на краешек пенька и клюет, на меня поглядывает, знает, что у меня еще есть. Иногда даже сама из кармана выхватывала – клюв-то длинный. Красивая такая. Откормилась на перловке моей за два года – перья как литые, взгляд наглый. А потом у меня температура была, и я не пошел на пищеблок – первый раз за два года. Смотрю в окно – она по двору бегает за людьми. Зима была. Снег белый такой, она черная, красивая, большая. Побежала за каким-то прохожим. Он ее пнул… (старик спотыкается на слове и по-мальчишески пожимает плечами). Я теперь только голубей кормлю. Воробьев. Синиц. Они тупые, они людям не верят.
(Из коридора доносится зычный клич: «Вторая сме-е-ена! В столо-о-овую! Первая сме-е-ена – на лека-а-арства!»)
Поэт: (Поднимаясь на кровати и нашаривая ногами тапочки): Что там сегодня? Старик: Перловка, яйца вареные, хлеб с маслом. Чай. Ты во вторую смену из-за чая ходишь?
Поэт: Да, во вторую смену всегда полную кружку наливают… (уходит)
(В палату входят авторитет и двое пациентов криминального вида. Авторитет проходит к койке у окна. Смотрит на подоконник.)
Авторитет: О! А кто колбасу принес?
(Палата молчит. Авторитет садится на койку. Пациенты садятся рядком на соседнюю. Молча закуривают, каждый – свое. Через минуту входит санитар, несет в руке стакан с чифиром. Ставит стакан на пол перед авторитетом. Тот кивает. Санитар выходит. Авторитет берет стакан, передает одному из пациентов. Тот, морщась, делает маленький глоток и, отдуваясь, передает стакан дальше. Выпив чифир, оба пациента встают и уходят. Входит поэт.)
Поэт (брезгливо-жалобно): Вы опять тут курили?
Авторитет: Это ты колбасу принес?
Поэт: (укладываясь на койку): Да.
Авторитет: Благодарю!
Поэт: Вы бы не курили тут больше, а? Ну, чего в палате курить?
Авторитет: Да, я понимаю, что тебе неприятно. Ты ведь не куришь. Ладно, я им скажу, чтобы не курили. Конечно, тебя напрягает все это, что они приходят, мы тут курим, говорим о своем. Я понимаю, как тебе это… Я им скажу, чтобы больше тут не курили, а сам я буду курить. Нельзя по-другому. И чтобы они не приходили – тоже нельзя. Только это хорошо, что тебе неприятно. Пойми, это же хорошо.
Поэт: (лежа на кровати и неприязненно косясь на говорящего): Почему?
Авторитет: Да, потому что ты вот захочешь и скажешь им все, что о них думаешь. Или мне скажешь, что хочешь. Потому что ты другой жизнью живешь. Ты свободный человек. А я так не могу. Я даже когда выйду отсюда, даже если в другую страну уеду – я не буду свободным. Вот они приходят ко мне, и я должен с ними говорить, чифиром их поить. Да, нахрен они мне сдались! Мне от этого уже никуда не деться. У меня вот дом трехэтажный, машина за миллион, а когда я выйду, мне вот такие же, как они, купят машину за два миллиона. И что? А вот они придут так же в мой трехэтажный дом, и я снова буду с ними курить, разговаривать, чифиром поить… Даже у себя дома я буду их чифиром поить, потому что я не могу выбирать, с кем мне общаться, когда… И они не могут. Они должны ко мне приходить, рассказывать… чифир пить. Я себе любовниц, знаешь, как выбираю? Я к школе подъезжаю и старшеклассниц смотрю. Потом подхожу к той, которая мне нравится, и предлагаю прокатиться. Меня все там знают. Некоторые отказываются, но большинство – всегда согласны. Им это в кайф – в мою жизнь попасть. Я тут два года уже, от меня одна медсестра родить успела. Потому что у медсестры жизнь тяжелая и деньги нужны, она тоже хочет в мою жизнь… А у меня когда-то жена была. Она ушла от меня. И детей нет. И не будет. Медсестра родила, а это будет ее ребенок, только ее. Потому что я не хочу никого пускать в мою жизнь. Потому что я когда про жену думаю, я понимаю, что она ушла от этих домов, этих машин, вот из-за разговоров моих, из-за чифира этого. К какому-то простому парню ушла. Она не захотела моей жизни, и это правильно. И то, что ты такой, что тебе это не нравится, это очень хорошо. Послушай меня, если тебе когда-нибудь кто-то скажет: а вот давай сделаем немного незаконно и получим деньги, – ни за что не соглашайся. В эту жизнь мою так легко вляпаться! Одно за другое, мелочи, обыденность, подумаешь, один раз, другой раз, почти честно. А потом не вырваться. Потом, если живой будешь, будут эти шлюхи малолетние, эти машины, этот чифир, эти люди, которых не пошлешь никогда. Понимаешь, вообще никогда. А жены, нормальной жены, дома нормального не будет. Если будет жена – она тебя любить не будет. Дети если будут – ты за них трястись будешь, ночью будешь потеть от страха. Ты деньги свои ненавидеть будешь, а за детей будешь с ума сходить. Потому что можно детей потерять, упустить, не заметить, а деньги эти, если раз в них вцепился, уже не выпустишь.
(Авторитет берет с подоконника и ест бутерброд с колбасой)
Поэт: (После паузы): А тебе долго еще здесь?
Авторитет: Года полтора осталось. Я в душ пойду, на второй этаж, ты не хочешь?
Поэт: А пустят?
Авторитет: Меня везде пустят. Хочешь вечерком пивка попить?