Заговор призраков Коути Екатерина

1

Когда леди Мелфорд сообщили, что к ней с визитом преподобный Линден, повела она себя наихудшим образом: как чувствительная девица при упоминании имени жениха. Огромного усилия воли ей стоило не заметаться, не побежать ему навстречу, не бросаться в гардеробную в поисках платья покрасивее… Только насмешка в глазах камеристки, не то и впрямь мелькнувшая, не то почудившаяся, привела Лавинию в чувство. Приморозив камеристку к месту ответным взглядом, Лавиния снова опустилась в кресло, устроила ноги на скамеечке и приказала пригласить пастора прямо сюда, в малую гостиную.

Уютно горел огонь в камине за шелковым экраном с непристойно-пасторальной картинкой, умиротворяюще стучал в стекло дождь. Таким пасмурным осенним утром лучше бы подольше не вылезать из постели, спать и видеть сны, а выспавшись, потребовать прямо в кровать чашку горячего шоколада и читать, пока не придет время одеваться для музыкального вечера в салоне леди Холланд, где Лавиния обещала непременно быть… Но ей не спалось, она рано встала, и от безнадежности устроилась с книгой у камина.

Книги напоминали ей оконца в мир, куда женщине, пусть даже богатой и свободной вдове, вход воспрещен. Мир свершений, событий, приключений. Она зачитывалась мемуарами военных и историями о путешествиях в дебри Африки. Впрочем, за неимением лучшего годилась и беллетристика. Поутру Лавиния открыла роман Диккенса, где уже которую страницу умирала маленькая Нелл, и подумала, что это как раз тот случай, когда вовремя нажатый курок сэкономил бы немало времени, эмоций и типографской краски…

Наконец он вошел, и Лавиния встала навстречу, протянула руку, как простому посетителю. Прикосновение его губ – быстрое, сухое, почтительное, – как всегда, вызвало трепет.

– Леди Мелфорд, прошу прощения за этот неожиданный визит.

– Преподобный Линден, рада вас видеть. Чем обязана?

Взглядом отослать камеристку… Дверь закрылась. К черту любезности, он бы не пришел просто так, он никогда не приходил…

– Джеймс, что случилось? – выдохнула Лавиния.

Маска надменной скуки, казалось, навеки примерзшая к лицу Джеймса, словно дала трещину: расширились глаза, дрогнули губы, и выражение лица вдруг стало прежним, живым…

– Я пришел поблагодарить тебя. Тогда… когда ты сделала то, что сделала… ты вернула меня к жизни.

«Вернула, а потом отдала той девчонке».

– Я рада, что сумела так хорошо услужить тебе. Хотя твоя протеже едва ли питает ко мне столь уж глубокую признательность.

– За горьким вкусом лекарства она не распробовала его пользы, – покачал головой Джеймс. – Никто не вправе требовать, чтобы она испытывала к тебе что-либо, кроме неприязни. Никто не вправе требовать этого от нее. Со мной все иначе.

Лед треснул и осыпался на пол звенящими осколками. Невидимый лед, неслышимый звон.

– Я слишком беспечно обошелся с нашей дружбой, Лавиния. И страшно оскорбил тебя своим безразличием… своей ложью. И не знаю, найдешь ли ты силы меня простить. Ты вправе затворить передо мной дверь, так же как я некогда затворил перед тобой створки своего сердца. Но мне так нужна твоя помощь.

«Дружба», – повторила про себя Лавиния. «Дружба».

Нет на свете более уродливого слова. Фальшивое насквозь, как ограненная стекляшка в золотой оправе на золотом же ободке. Но если он, преклонив колени, протянет ей именно это кольцо, она, не раздумывая, наденет его на безымянный палец. Потому что он пришел к ней. Он прежний.

– Чем я могу тебе помочь?

– Мне нужен охотник, Лавиния. И я не знаю в Лондоне никого, кроме тебя, кто бы не только верил в нечисть, но имел бы опыт, и навыки охоты, и необходимое бесстрашие. Лавиния, я не знаю никого, кому я мог бы доверить свою жизнь. Кто мог бы… просто прикрыть мне спину в той вылазке, которую я должен совершить завтра. Возможно, это будет опасно. Скорее всего. Наверное, я совершаю преступную глупость, обращаясь к тебе, но больше никто…

– Спасибо, Джейми, – прошептала Лавиния и вдруг расплакалась.

Охота… Джеймс… И он снова говорил с ней, как будто ничего не произошло.

Впрочем, она быстро справилась со слезами. Быстрее, чем он придумал, как ее утешать. А может, он и не придумал бы? Стоял перед ней, даже не пытаясь прикоснуться. Она же боялась, что он сочтет ее слабой, как прочие женщины: жалкие, пугливые зверушки, легко проливающие слезы. Чуть что – обморок. Она никогда не была такой, но он мог заключить, будто она изменилась… А она ведь плакала от счастья!

Лавиния знала, что слезы надо деликатно промокнуть, чтобы глаза не покраснели, но она просто стерла их ладонью.

– Я подумал, что это то, чего ты всегда хотела.

– Правильно подумал. Ты тоже возвращаешь меня к жизни. Я по-прежнему отлично стреляю, хотя теперь предпочитаю револьвер. – Она усмехнулась. – На кого мы будем охотиться?

– Пока что не охотиться, а выслеживать. Похоже, в Лондоне орудует призрак-убийца, а может, и не один.

Лавиния с трудом удержалась от ликования, но вместо этого указала на диван, а сама опустилась в кресло.

– Присядь, пожалуйста, и расскажи мне все, что можешь.

Надо было разрушить это напряжение, возникшее от того, что они так близко стояли друг к другу.

Джеймс сел и принялся рассказывать. С каждой произнесенной им фразой Лавинии казалось, что мир становится ярче, а жизнь обретает забытый вкус и аромат. Аромат горьких трав и лаванды, которыми пахло от Джеймса. И запах охоты… Аромат крови. Да, Лавиния, как хорошая гончая, трепетала в предвкушении крови. Пусть даже у призраков никакой крови нет.

– Надо бы нанять карету…

– Лучше возьмем мой фаэтон. Кучер вряд ли нам поможет, да и тебе придется тратить силы на то, чтобы наложить чары и затуманить ему взор. Не стоит.

– Хорошо. Я приеду к семи утра. Нам нужно побывать в Медменхеме в светлое время суток. Я помню, что ты предпочла и вовсе не ложиться, нежели рано вставать…

– По такому случаю я встану рано, а сегодня высплюсь как следует, чтобы набраться сил. Я все сделаю правильно, Джеймс. Наверное, нам пригодились бы серебряные пули, но не могу придумать, кто мог бы изготовить их достаточно быстро…

– Не нужно. У меня есть необходимое, чтобы защититься от потустороннего… Но револьвер захвати. В этом деле могут быть замешаны люди, которым хватит и обычной пули. Но они опасны, очень опасны. – По ее разгоравшимся глазам он понял, что упоминание опасности действует на нее примерно так же, как описание рождественского пудинга на голодное дитя, и тоже усмехнулся. – И то, что ты леди, их не остановит. Они уже покушались на леди, самую знатную из всех.

– Леди из меня так и не получилось, Джеймс. Ты и сам знаешь.

– Как и из меня приходского священника.

– В таком случае ничто не мешает нам взяться за старое… в память о нашей дружбе. Приезжай поутру, я буду во всеоружии.

«И не вздумай передумать, Джейми! Не вздумай передумать – сейчас… Этого я тебе уже не прощу. Это будет слишком страшным ударом», – подумала она, но вслух говорить не стала.

Леди не должна слишком уж навязывать свое общество джентльмену, пусть даже речь идет об охоте на нечисть или об исследовании дьявольски подозрительных развалин. Особенно если речь идет о таких замечательных, интересных и отчаянно желанных вещах.

«Я никогда не перестану любить его, – думала Лавиния, когда Джеймс поцеловал ей на прощание руку. – Никогда не перестану любить его, но страсть к тому, что он может дать мне, сильнее, чем страсть к нему… Это неправильно, это дурно, это гадко. Однако это так. Я умереть готова ради него… Но он должен быть рыцарем-эльфом. Пусть даже не моим рыцарем-эльфом, пусть даже принадлежащим Агнесс… Только не преподобным Линденом, ректором из захудалого прихода. Он снова должен быть собой».

…Он никогда не придет на ее зов, как пришел на зов Агнесс. Она это знала. Не пришел же он спасти ее, когда она выходила за сэра Генри, не пришел ни в одну из тех ночей, когда она рыдала и произносила в темноте его имя. «Джейми, Джейми, Джейми…» Он не пришел и не придет, сколько бы она ни звала. Он сделал свой выбор тогда, раз и навсегда. А она – свой. А потом он выбрал еще раз. Не ее. Другую.

«Наша дружба».

А пусть так.

Главное, что на охоту Агнесс он с собой не возьмет. Эта часть его жизни снова будет принадлежать Лавинии.

Кто-то, кому он может доверить свою жизнь. Кто-то, кто не просто умрет за него, а сумеет прикрыть ему спину. Да, вот об этом надо думать. Прикрыть его спину. Именно этого Джеймс хочет от Лавинии Мелфорд, подруги детства.

Что ж, она сумеет.

2

Лавиния не надеялась, что сможет заснуть этой ночью, слишком взбудоражил ее разговор с Джеймсом и предвкушение завтрашних приключений. Однако она знала, что нужно дать отдых телу и глазам. Приняла ванну, заставила горничную долго и нежно расчесывать волосы и пожалела, что не держит в своем штате турчанку, обученную искусству разминать тело так, что после чувствуешь себя заново родившейся… У одного из друзей Генри в итальянском поместье жила такая турчанка, и Лавиния многократно пользовалась ее услугами. Сейчас же ей пришлось обойтись тем скромным удовольствием, которое дарует щетка, скользящая по волосам. Потом она распорядилась, чтобы ее разбудили в половине шестого и на завтрак подали холодное мясо, булочки, масло и целый кофейник крепкого кофе. Предупредила, что если горничная не исполнит распоряжение или припозднится, ее вышвырнут без рекомендательных писем. Запугав девушку как следует, ибо требование разбудить госпожу пораньше было для нее в новинку, Лавиния погасила газовый рожок и легла.

Проспала она недолго, но крепко. Почти насильно заставила себя съесть все, что заказала. Надела черную амазонку, пожалев, что никак не было времени сшить алую. Ведь на это намекал Джеймс: что она скоро сможет отправиться на охоту! К следующей охоте у нее будет алая амазонка. Ткань уже куплена и избавлена от унылой участи стать домашним платьем.

Заряженный кольт, запасные патроны в кожаной сумочке, закрепленной на широком кожаном ремне. Открывается одним щелчком, легко достать новые патроны. Пряча кольт в глубокий карман, специально для этого вшитый в юбку, Лавиния чувствовала себя так празднично, как бывало в детстве, когда они с братом выходили искать первые крокусы – желтые, как пирожки с шафраном, которые выпекали к четвертому воскресенью поста. Но то, что ожидало ее сегодня, было лучше всех пасхальных и рождественских подарков, это было живое чудо… Но не такое невероятное, как возвращение Джейми Линдена!

Он прибыл в семь, с последним ударом часов, как и обещал. Бартоломью уже подготовил для них фаэтон, запряг белоснежную кобылку и прошелся по ее бокам скребком. Лавинии непривычно было садиться на место пассажира, обычно она сама правила лошадьми, но ради Джеймса поступилась правилами. Она куталась в плащ, но все равно не могла унять дрожь.

– Ты что-нибудь знаешь о Клубе Адского Пламени? Вернее, о клубах, их было несколько, – спросил Джеймс, едва они отъехали от дома.

– Немного. Мой покойный супруг однажды проговорился, что был членом Клуба Дилетантов. И сокрушался, что по какой-то причине его не приняли в Клуб Диван. Впрочем, как я понимаю, Клуб Адского Пламени отличался тем, что вступавшие в него распутники занимались еще и чернокнижием, тогда как распутники из прочих клубов предавались только разврату, а в остальном блюли себя.

– В основных чертах верно. Но я все-таки хотел бы кое-что тебе рассказать, чтобы ты понимала, куда мы едем и что нас там может ждать. Не знаю, смогу ли я поведать об этом так, чтобы не ввергнуть тебя в пучину тоски… Проповеди никогда не были моей сильной стороной.

Лавиния не сдержала смешок.

– А мне казалось, что ты делаешь это нарочно. Сочиняешь скучные проповеди, чтобы помучить деревенских святош. Разве нет?

Джеймс тоже усмехнулся и подстегнул лошадей:

– Клубы Адского Пламени были порождением прошлого века, эпохи Просвещения. Религия тогда уступила место науке, суеверия высмеивались, но вместе с этим возник и интерес к оккультизму. И как раз с оккультизмом было связано еще одно противоречие. Если просвещенные члены клубов признавали существование дьявола и даже поклонялись ему, то не являлось ли это подтверждением их веры в Бога? Если есть ад, должен быть и рай… В некоторых Клубах Адского Пламени ритуалы носили шутовской характер, но в братстве из Медменхема в дьявола верили всерьез. Членов этого клуба было двенадцать, по числу апостолов. Они именовали себя рыцарями святого Франциска. Разумеется, имелся в виду не Франциск Ассизский, а сэр Фрэнсис Дэшвуд, основатель клуба.

– Дэшвуд? – Лавиния прищелкнула пальцами. – Кажется, сэр Генри упоминал это имя, но как образец того, кто, что называется, пролез «из грязи в князи». Ведь его отец был купцом, разве не так?

– Да, Дэшвуд-старший преуспел в торговле шелком и купил себе титул баронета, а заодно и жену из знатной семьи – зачем мелочиться? Брат его жены именовался бароном Диспенсером, а когда он скончался, титул перешел к племяннику. Так Фрэнк Дэшвуд стал сэром Фрэнсисом, пятнадцатым бароном Диспенсером.

Лавиния кивнула, вспомнив наконец, что еще сэр Генри рассказывал про Диспенсеров. Первый барон с таким именем был обезглавлен в XIV веке за измену, а его тело скормлено псам. Второго барона, фаворита ненавидимого всеми Эдуарда, подвесили на пятнадцатиметровой веревке – такие детали намертво застревают в памяти. А когда он начал задыхаться, его сняли, еще живого привязали к лестнице, оскопили и выпотрошили. Видимо, он здорово всем насолил.

Страшно подумать, чего можно ждать от пятнадцатого представителя этого славного рода. Лавиния в нетерпении потерла руки. День становился все интереснее.

– Имение Дэшвудов располагалось в Вест-Вайкомбе – туда мы тоже должны наведаться на днях и рассмотреть тамошнюю церковь. Но для своих ритуалов Дэшвуд и его приятели арендовали усадьбу Медменхем, перестроенную из бывшего цистерцианского аббатства. За образец они взяли аббатство Телема из романа Рабле, и девизом их было «Fais ce que voudras!».

– Делай, что хочешь…

– Да. «Делай, что хочешь», – поморщился Джеймс, словно произносил ругательство. – И они делали, что хотели, а хотели они много разного и, как правило, гнусного. Дэшвуду пришла идея, как ему казалось, остроумная, соблюдать некоторые монастырские традиции, но искажая их до богохульства. Так, все «рыцари» носили монашеские облачения с капюшонами поверх роскошных светских нарядов, у каждого была своя «келья», куда они приводили непотребных женщин. В усадебном парке были расставлены непристойные скульптуры. По личному проекту Дэшвуда была выстроена часовня, где проводились черные мессы.

– Чтение молитвы наоборот и… непотребства, совершаемые на алтаре? – заинтересованно выпалила Лавиния.

Так заинтересованно, что едва успела заменить благопристойным «непотребства» откровенное слово «совокупления», которое использовал сэр Генри, когда рассказывал ей о подобных развлечениях людей своего круга.

– Слухи ходили разные. Поклонения дьяволу, оргии… Дэшвуд держал в поместье бабуина, которому во время «служб» в часовне давали священную облатку, обезьяна изображала у них дьявола. Единственный более-менее достоверный источник о том, что происходило в Медменхеме, это сочинения Джона Уилкса, одного из «братьев», который разболтал об их ритуалах, да еще и посмеялся над ними. Ему пришлось за это дорого заплатить.

– Его убили?

– Нет, но другой «брат», Джон Монтегю, граф Сэндвич, использовал все свои связи, чтобы добиться обвинения Джона Уилкса в аморальном поведении. Уилксу пришлось покинуть наши берега.

– Один распутник обличал другого – да уж, забавное зрелище. Но эти «братья» по сути ограничивались распутством, как и прочие веселые джентльмены той эпохи? – Лавиния с трудом скрыла разочарование.

– Нет, поговаривали и о человеческих жертвоприношениях, о похищениях девиц и надругательствах над ними. Как же без этого. В Медменхеме есть гроты и подземелья, а парк достаточно велик, чтобы хоронить там по жертве в неделю, не привлекая внимание садовника, – утешил ее Джеймс. – Однако проверить слухи о преступлениях в Медменхеме так никто и не удосужился. Слишком высокое положение занимали все «братья»… За исключением, пожалуй, Пола Уайтхеда: он был сыном портного. Однако именно он был самым верным другом и сподвижником Дэшвуда. Его забальзамированное сердце хранится в мавзолее Вест-Вайкомба. Кстати, хорошо бы проверить, там ли оно теперь.

– И никогда раньше Дэшвуд или кто-нибудь из его грешных рыцарей не появлялся в качестве призрака?

– Нет. И мне предстоит выяснить, почему Дэшвуд именно сейчас решил прогуляться по Лондону. Довольно далеко от места его упокоения, что нетипично для призрака. Впрочем, если учесть все, что он совершил при жизни, он мог стать очень сильным и весьма свирепым духом. Однако могло случиться и так, что кто-то его вызвал.

Усадьба на берегу Темзы выглядела совершенно заброшенной. Не было заметно дымка, который свидетельствовал бы о том, что где-то есть жилье и топится очаг. Наверное, даже сторожа тут нет. Но для их с Джеймсом прогулки так даже лучше.

Прихваченная инеем трава похрустывала под ногами. Листья никто не убирал, и местами ноги в них утопали, они цеплялись за подол ее амазонки, пока Джеймс вел ее к беседке, стоявшей на холме.

– Оттуда видна вся усадьба. Мы убедимся, что здесь никого нет, прежде чем начать искать…

– Что искать?

– Следы того, что где-то здесь вызвали из небытия дух Фрэнсиса Дэшвуда.

– Круг на полу, капли воска, соль?.. И может быть, кровь?

– Это тоже… Но такие следы могли легко исчезнуть. Я попытаюсь посмотреть на усадьбу… Иным зрением.

Сердце Лавинии судорожно забилось.

– Ты посмотришь… как фейри? Их взглядом? Срывая с мира покров? – От волнения ее голос сделался хрипловатым, она задохнулась и вынуждена была остановиться.

Джеймс тоже остановился и напряженно, виновато посмотрел на нее.

– Да. Я посмотрю, как фейри. А ты в это время будешь прикрывать мне спину. Я могу увлечься и не заметить какой-то опасности из этого мира…

– О, Джейми, я все замечу. Никто не приблизится к тебе.

Свирепость ее тона вызвала у Джеймса улыбку.

– Только не убивай их сразу. Сначала попробуй вернуть меня в этот мир. Может быть, мы сможем справиться бескровно, а то прятать труп – такая морока.

Он стоял, чуть склонившись, возле потрескавшейся колонны и пристально смотрел вниз, на парк и усадьбу. Смотрел так, что…

О, Лавиния бы полжизни отдала за то, чтобы узнать, что же он видит! Но без особой мази, которой, согласно легендам, мажут глаза подменышам, не научишься видеть мир таким, какой он есть на самом деле. Однако фейри имеют привычку выкалывать глаза смертным, укравшим хоть каплю этой мази. Интересно, согласилась бы она пожертвовать зрением за то, чтобы хоть раз увидеть мир – настоящим? Ибо то, что видят смертные, – всего лишь морок, завеса, созданная магией фейри.

Лавиния сокрушенно вздохнула. Она видела только унылый осенний пейзаж и заброшенную усадьбу с облупившимися белыми стенами.

– Иди сюда, – сказал Джеймс, и голос его прозвучал неожиданно мягко, маняще.

Таким голосом подзывают, чтобы заключить в объятия, но вместо этого он взял Лавинию за руку.

– А теперь смотри.

3

Лавиния моргнула, ей показалось, что воздух перед ее лицом задрожал, как это бывает в сильный зной, но при этом она ощущала холод, острый зимний холод. Радуга расцвела перед ней и рассыпалась снежной пылью, а когда Лавиния моргнула еще раз, все стало немного другим.

Леди Мелфорд никогда не жаловалась на зрение, но сейчас все обрело невероятную четкость: она одновременно видела и всю усадьбу с парком и рекой, и – каждую деталь, каждое дерево, каждый замшелый камень… Да что там – каждый лист, еще не унесенный осенью, каждое перышко сидящей на дереве вороны! Лавиния не могла бы объяснить, как это получается, что, даже не сосредотачиваясь на этой самой вороне, которую при обычных обстоятельствах она бы отсюда и вовсе не заметила, сейчас можно было видеть, как поблескивают глазки-бусинки и лоснящийся клюв, как ерошит ветер мягкие перья на груди птицы. Но деревья, камни и птицы – это еще не чудо, по сравнению с тем, что…

Что-то огромное, мохнатое шевелилось в гуще парка. Медведь? Разве тут могут водиться медведи, ведь в Англии их давно выловили и затравили собаками на ямах? Лавиния присмотрелась – и словно пробила взглядом туманную вуаль. Это был не медведь. Это было… Нечто. Чудовище. Крупное, мохнатое, горбатое, с длинными, до колен, руками, с шишковатой остроухой головой, а когда оно обернулось, явно почувствовав ее взгляд, Лавиния увидела круглые желтые глаза, похожие на совиные, и челюсти, из которых даже при сомкнутых губах торчали острые клыки – размером с кинжал. А уж когда тварь оскалилась… Лавиния судорожно сглотнула. Сейчас она видела, что с пальцев чудовища капает кровь, и перед ним на траве лежит выпотрошенная оленья туша. Чудовище сочло, что внимание Лавинии ему ничем не угрожает, и вернулось к своему занятию: изогнутыми когтями оно вырывало куски мяса, протягивая их по очереди двум детенышам: двум мохнатым желтоглазым детенышам, щекастым, с круглыми пузиками, совсем не страшным на вид, только вот во рту у каждого был полный набор зубов, которым и медведь позавидовал бы.

Кто это? Великаны-огры? Но разве они не прячутся в темноте и не обращаются в камень при первых лучах солнца?

Возле реки прогуливалась черная лошадь с неестественно длинными и тонкими ногами и блестящей, мокрой шкурой. У лошади тоже были совершенно не лошадиные уши, а острые, как у чудовища в лесу. Да и сама лошадь явно относилась к разряду опасных тварей, о чем свидетельствовали белесые глаза без зрачков и слишком длинные челюсти. Лавиния предположила, что зубы у нее – рыбьи. И вообще это не лошадь, а келпи. Тварь, живущая в пресном источнике, но иногда выбирающаяся на сушу: видимо, когда им надоедала рыба и хотелось горячей крови. Как и все фейри, они любили поиграть, и притворялись лошадьми, позволяли людям себя оседлать, а потом мчались к реке с такой скоростью, что седок просто не решался соскочить, боясь сломать шею. Ну, а затем его топили в воде и сжирали где-нибудь под корягой. Но здесь совсем нет людей, на кого келпи может охотиться? Может быть, они не только людей едят, но и кроликом не побрезгуют?

Лавиния разочарованно вздохнула и принялась искать кого-нибудь еще… Кого-нибудь волшебного, но не жуткого. Она хотела бы увидеть фей. Прелестных малюток с крылышками. Или единорога, который положил бы голову ей на колени, к немалому удивлению Джеймса, который многого о ней не знает…

Ветер донес тонкий звук свирели. Одновременно манящий и навязчивый, повторяющий одну и ту же трель, похожую на птичью, звук становился все более настойчивым, он звучал как призыв, но Лавинию можно было не звать, она была готова, она только и мечтала о том, чтобы увидеть, соприкоснуться…

Она увидела. Он сидел на камне, поджав под себя ноги, выпрямив спину, и играл, играл, полузакрыв глаза. Совсем мальчик, худенький, изящный, весь в зеленом, только колпак темно-красный… Лицо светится белизной и нежностью… Пушистые ресницы… Как же он красив! И музыка, эта невозможная музыка… Она сделалась громче, свирель звучала, как целый оркестр, она заполнила все вокруг, и невозможно было противиться ее зову. А когда юноша отнял свирель от губ, распахнул глаза – длинные, раскосые, ярко-зеленые, такого изумрудного цвета, какого у людей не встречается никогда! – и рассмеялся, и поманил к себе Лавинию, она решительно сделала шаг вперед…

И чуть не рухнула вниз.

Если бы рука Джеймса не обхватила ее за талию.

Кажется, он держал ее уже некоторое время, а она, столько лет мечтавшая о его объятиях, даже не почувствовала.

– Берегитесь, леди Мелфорд. Они все здесь не слишком дружелюбны к смертным, а Красный Колпак опаснее прочих.

– Но почему? Неужели все фейри и правда злые?

– Злые – не то слово, которое к ним подходит. Не та оценка. Слишком человеческая. Они живут по иным законам… И вообще – иные. Но среди них есть те, кто хотя бы не получает наслаждения от истязаний и убийства смертных. А есть настоящие монстры. Если бы ты просто упала отсюда, Красный Колпак порадовался бы и быстро забыл. Но если бы ты попала ему в руки… Прекрасная смертная женщина… Ты умерла бы не скоро, но все те дни, которые ты провела бы с ним, ты ежеминутно молила бы о смерти. Такие, как он, пропитывают свои колпаки кровью людей. Лавиния, ты слишком любишь фейри, и это моя вина. Хочу, чтобы ты понимала: они опасны. Лучше не вступать на Третью дорогу без надежного провожатого, который знает законы и сможет тебя защитить.

– И поэтому ты показал мне только чудовищ?

– Нет, не в моих силах показать только какую-то часть потаенного мира. Я позволил тебе видеть все. Но это место притягивает только темных тварей.

– Почему?

– Посмотри вниз.

Лавиния посмотрела – и отшатнулась от края.

Казалось, усадьба охвачена черно-багровым пламенем. От него не шел дым и не исходило жара… Но выглядело так, словно они стояли над огромным костром. Языки черного пламени извивались, и иногда в них мелькали уродливо растянутые, беззвучно вопящие и беззвучно хохочущие фигуры.

– Джейми…

– Это оскверненное место, и, надо полагать, церковь в Вест-Вайкомбе выглядит немногим лучше. Церковь, которую лишили благодати и превратили в нечто, по сути прямо противоположное… Давай спустимся. Я должен осмотреть часовню при усадьбе.

Путь от холма до усадьбы показался ей слишком коротким, а осенний воздух – таким холодным и сладким, что от него ломило зубы.

– Ты очень бледна, – заметил Джеймс. – Не стоит тебе идти со мной в часовню. Будешь ждать меня снаружи.

– Ни за что! – перебила его Лавиния. – Даже не пытайся уговаривать и уж тем более приказывать. Я хочу всего… И этого страха тоже. Ты не знаешь, что такое скука, Джеймс. По сравнению с ней весь этот ужас кажется чудесным приключением.

Лавиния улыбнулась, но подумала, что Джеймс тоже выглядит бледнее, чем был в начале их поездки. Даже как-то осунулся. Может быть, на нем, иначе чувствующем мир, скверно сказывается пребывание в таком месте? Или же он потратил слишком много сил, приподнимая завесу, отделявшую от них мир фейри? Хорошо, что путешествие подходит к концу. Навестят часовню и вернутся домой.

…Он упоминал, что в парке Медменхема есть грот. Можно было бы предложить ему прогуляться туда и поцеловать его, как когда-то они целовались в гроте парка Линден-эбби. С того момента, как она услышала свирель юноши в красном колпаке, в сердце поселилось томление. Ей хотелось прикосновений и поцелуев, хотелось, чтобы Джеймс стиснул ее в объятиях, как когда-то. А дружба… Мало ли какие слова используют как полог над ложем, на котором двое любят друг друга? Слова, которые лишь затеняют значение, а сами по себе ничего не значат. Боже, да в приличном обществе даже слово «ноги» произносят, стыдливо краснея! Ну, пусть будет дружба, раз того требует белый галстук у него на шее.

Но Джеймс выглядел утомленным и сосредоточенным, а Лавиния понимала, что, скорее всего, природа ее собственной нынешней смелости – в том, что на нее подействовала волшебная музыка. Сегодня неподходящий день для того, чтобы пытаться соблазнить Джеймса. Не сегодня. В другой раз.

4

После того как они заглянули в волшебный мир, проникновение в усадьбу не показалось Лавинии чем-то рискованным. Если даже их поймают, достаточно достать кошелек, и сторож позабудет о том, что видел посторонних. Бряцанье монет стирает память не хуже, чем удар дубиной по темени.

Они прошли под надписью «Fais ce que voudras» и шагнули в багрово-черное холодное пламя.

В часовне царило полное запустение. Стены в пятнах плесени, обломки заплесневелых досок, груды гниющей ткани. И запах серы.

– Братья из Медменхема жгли серу во время черных месс. Но запах не почувствует никто, кроме тех, кто способен заглянуть за завесу реальности.

– Или тех, кто составил компанию эльфийскому рыцарю во время его охоты.

Лавиния не думала, что Джеймс улыбнется в ответ, ведь обычно его раздражало, когда она поддразнивала его, называя рыцарем-эльфом… Однако он улыбнулся и посмотрел на нее с неожиданной теплотой.

– Леди не подобает быть такой своенравной, Лавиния.

– Мне об этом с детства твердили. Так что мы ищем? Ничего необычного я здесь не замечаю.

– Зато я вижу все, что мне нужно. А чтобы увидеть больше, понадобится защитный круг. Стой на месте.

Джеймс достал пороховницу, полную соли, опустился на колени и сосредоточенно, как когда-то в юности, обвел место, где находились они с Лавинией, ровным соляным кругом. Поднялся и пристально вгляделся в темноту. Лавиния ждала. Какое-то время ничего не происходило. А потом внутреннее убранство часовни словно поднялось из руин.

Вспыхнули свечи одна за другой, из-под земли вырос алтарь, и по нему заструилась черная ткань. Распятья на алтаре не было – ни перевернутого, ни какого иного. Только чаша и тяжелые золотые подсвечники. Вокруг алтаря столпились люди в серых рясах с капюшонами. Лавиния присмотрелась: почти у всех из рукавов выглядывали кружевные манжеты, и у всех до единого из-под рясы виднелись светские туфли на каблуках.

Десять серых фигур. Одиннадцатая – у алтаря.

«Их же должно быть двенадцать», – вспомнила Лавиния, озираясь. И тут она услышала голоса. Слабые, словно доносящиеся откуда-то издалека, но вполне различимые.

«О, Сатана, Отец, удостой нас быть служителями мира Твоего, чтобы несли мы сомнение туда, где верят, отчаяние туда, где надеются, страдание туда, где радуются, ненависть туда, где любят…»

Лавиния никогда еще не слышала обращения к Сатане. Набожностью она не отличалась, а воскресным утром залеживалась в постели, мучительно размышляя, под каким бы предлогом прогулять службу. Но все же какое-то смущение, если не страх, она испытала, вслушиваясь в нечестивую молитву.

«Открой нам Истину там, где заблуждаются, яви Свет Утренней Звезды во тьме…»

Тринадцатым участником действа был бабуин. Животное выглядело весьма уныло. То ли холодно ему было, то ли скучно. Бабуин сидел на полу, нервно почесываясь, а когда стоявший у алтаря хлопнул в ладоши, зверь лениво вспрыгнул на черный шелк. Взял протянутую ему облатку и принялся ее мусолить.

«О, Сатана, Отец, удостой быть уверенным, а не верить, действовать и достигать, а не надеяться, быть любимым, а не любить, ибо кто действует – достигает, познавший ненависть – обретает, владеющий тайными знаниями – властвует, кто умирает, служа Тебе, – возродится для вечного служения Свету Твоему…»

Дверь, ведущая из часовни в усадьбу, приоткрылась. Вошел двенадцатый монах. Он вел с собой ярко одетую и ярко накрашенную молодую женщину. Глаза ее закрывала плотная черная повязка. При виде монаха и женщины бабуин нервно взвизгнул и спрятался под алтарем.

– Фу, ну и запашок у вас тут. Как в аду.

Голос женщины звучал громче и ближе, чем песнопения монахов, и Лавиния могла разглядеть ее так, как если бы женщина и правда присутствовала в часовне одновременно с ними. Платье у нее было по моде прошлого века, с просторным квадратным декольте, и волосы высоко взбиты и припудрены.

– Эти неудобства были отдельно оплачены, Фанни. А обслужить двенадцать джентльменов подряд для тебя вряд ли будет сложной задачей, – прозвучал бас сопровождающего ее мужчины.

– И для каждого я буду шелковой и сладкой, обещаю, сэр, – пропела Фанни.

От нее пахло потом и резедой, и была она совсем молоденькой, вряд ли старше Агнесс, и такой же тощей. Ключицы тонкие, словно косточка-дужка, которую ломают, загадывая желание. Такая хрупкая косточка, так легко сломать.

– Поможете мне расшнуровать платье? Я оделась сегодня, как леди, и без помощи горничной мне не управиться. – Девица зазывно провела пальцем по линии выреза. Пышностью ее бюст не отличался, в попытке сделать холмики грудей выпуклыми она утянулась так, что почти их сплюснула. На плечах и на шее была россыпь веснушек, а грудь и лицо она щедро замазала белилами.

– Позволь мне, – прохрипел один из братьев, ждавших в часовне.

Он потянулся к шнуровке на спине у девицы, она хихикнула, как от щекотки.

Бабуин вдруг завопил из-под стола, широко разинув пасть и оскалив зубы. Он смотрел, кажется, прямо на Джеймса с Лавинией. Так, словно мог их видеть.

И тот из медменхемских братьев, который пришел последним и привел проститутку, двенадцатый, тоже обернулся. Вгляделся. Сделал шаг. Другой. Остановился у края соляного круга, словно уткнувшись в незримую стену. Откинул капюшон.

Лавиния увидела его лицо, некрасивое, грубое, с крупным носом и чувственным ртом. Сын лавочника. Черенок, привитый к чужому родословному древу. Как разительно он отличался от сэра Генри, чьи предки поколениями женились друг на друге, переливая голубую кровь из пус-того в порожнее. Но взгляд Дэшвуда был умным и жестким, и смотрел он на Лавинию так, словно она одна стояла перед ним, а Джеймса не было и в помине.

– Какую восхитительную леди привел к нам охотник за нечистью… Фрэнсис Дэшвуд к вашим услугам, миледи.

Вот он, оказывается, какой. Тот, кто пытался убить королеву. Тот, за чьим неупокоенным призраком охотился Джеймс.

Бабуин подошел к Дэшвуду, подергал за рясу, вцепился ему в руку, продолжая пристально смотреть на Джеймса с Лавинией, защищенных соляным кругом. Казалось, благодаря прикосновению лапы питомца призрачный монах получил какую-то новую и интересную информацию. Во всяком случае, он усмехнулся и выгнул бровь.

– О, миледи питает страсть к фейри. Красный Колпак, охотник в здешних краях, пришелся вам по нраву. И вы сопровождаете полукровку в рискованных приключениях. А между тем я мог бы развлечь вас не хуже… Вы получили бы немалое удовольствие от общения со мною.

Лавиния хотела ответить, что сомневается в своей способности получить удовольствие от тесного знакомства с двенадцатью сумасшедшими развратниками, но почувствовала, как резко похолодало. Она знала, что это происходит всегда, когда ее рыцарь-эльф выпускает на волю свою магию. Лавиния довольно улыбнулась, плотнее запахивая плащ.

Соперничающие мужчины – что может быть занятнее? Один – фейри, второй – мертвец… Понаблюдать за их противостоянием – приятное приключение, пусть и не за нее они сражаются, а за свои мужские интересы.

Мгновение они стояли, скрестив взгляды, как лезвия шпаг, и тут Дэшвуд небрежно кивнул, не признавая поражения, а как будто утратив к происходящему интерес.

– Не за тем пришел я сюда, дабы таращиться на тебя, полукровка, – пробасил он. – Меня ждет зрелище куда занятнее, да и тебя тоже. Смотри же!

Сказав это, он присоединился к омерзительной оргии, которую затеяли медменхемские братья. Один за другим они овладевали девицей, и только когда она была уже в полуобмороке и потеряла всякую волю к сопротивлению, Дэшвуд глубоко прорезал от локтя до запястья ее левую руку, собрал кровь в чашу, отпил сам и заставил отпить всех братьев, угостив и бабуина…

Чудовищное действо происходило неспешно, и, наверное, при жизни Дэшвуда заняло много часов, но видение, которое предстало Лавинии, пролетело с такой скоростью, что она едва успела сглотнуть желчь, наполнившую рот.

– Этого не происходит. – Джеймс подхватил ее под локоть, но и сам был потрясен не менее. – Это морок из прошлого.

– Значит, слухи о жертвоприношениях были правдой, – прошептала леди Мелфорд, вознося благодарность небесам за сильную волю и крепкий желудок.

– Что ж, сие было бы забавно, когда бы не начало мне надоедать, – заявил Дэшвуд, сталкивая тело с алтаря. – Ты не в меру упрям, проповедник.

Дэшвуд вскинул руку, и остальные монахи молча подошли к соляной границе – и встали так близко к ней, как только могли, замыкая круг. Лавиния снова услышала их голоса, гудящие словно из-под земли: «Сатана! Господь и отец мой! Да не оставь сына своего, несущего славу Твою! Да сокруши врагов моих, противных воле Твоей!»

– Я знаю тебя. Такой же священник, как и я монах. Ты силен, полукровка, но держишь свою силу под спудом. Я меч разящий, а ты пастуший посох, что годится лишь против овец, сгонять их в отару. А меч… а меч берет все, что пожелает.

Джеймс вдруг пошатнулся и опустился на колени. Лавинии показалось, что сейчас он прочтет молитву, но он закашлялся, и на губах у него вскипела кровавая пена.

Дэшвуд тронул кончиком туфли соляной круг.

Туфля рассыпалась прахом, он поморщился.

«Да будет помощь Твоя в делах моих, ибо дела мои – в угоду Тебе!» – продолжали бормотать медменхемские братья.

– Отдай мне то, что принадлежит тебе не по праву. Я буду лучшим хозяином твоей силе.

Джеймс поднес ладонь к лицу, и ему на пальцы полилась струйка крови из носа. Он пошатнулся и мазнул по груди Лавинию, которая упала на колени рядом с ним, прижимая его к себе.

Джеймс хотел что-то сказать…

– Silentium! – рявкнул Дэшвуд. – Ну, и что же теперь будет делать миледи?

Не отводя от призрака взгляда, Лавиния залезла в карман Джеймсу и нащупала пороховницу с солью, а заодно флакон со святой водой. В довершение вынула револьвер из своего кармана, взвесила на ладони.

– Пули у меня серебряные. Я заказала их у своего ювелира специально для подобных прогулок, как сегодняшняя. Вы не первый и не последний, и даже не самый страшный из тех, с кем мне приходилось иметь дело.

Бык вздымает Уильяма на рога, как тряпичную куклу. Сэр Генри протягивает ей книгу и наблюдает, как она меняется в лице, увидев фронтиспис. Мистер Хант, брызгая слюной, втолковывает ей про «Билль о полукровках». О, сэр Фрэнсис, вы даже не представляете…

– Друг ваш переоценил свои силы…

– Зато я трезво оцениваю свои. Я действую не магией, а простыми грубыми методами. Святая вода, соль, серебро. И моих запасов хватит, чтоб всех вас отправить к черту на рога, – сказала она, прижимая голову Джеймса к груди. Ткань амазонки пропиталась его кровью и липла к коже.

…Только бы руки не задрожали. Никогда еще она не сражалась с призраками чернокнижников, настолько могущественными, что они причинили вред охотнику, защищенному соляным кругом. Но что-что, а самоуверенно лгать Лавиния умела. Ведь откликалась же на «миледи» и бровью не поводила, хотя какая из нее леди? На ее месте леди бы в конвульсиях билась.

Она убрала обратно револьвер: на самом деле он не понадобится. Насыпала в ладонь соль. Окропила ее святой водой.

– Credo in Deum, Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae…[2]

Она много раз слышала этот канон, когда жила в Италии. Простая и строгая красота латинских слов позволила запомнить эти слова символа веры на латыни легко, как запоминались стихи Шекспира или Джона Донна.

«Если просвещенные члены клубов признавали существование дьявола, то не являлось ли это подтверждением их веры в Бога? – говорил Джейми. – Если есть ад, должен быть и рай».

Сейчас проверим.

– Et in Iesum Christum, Filium eius unicum, Dominum nostrum…[3]