GAYs. Они изменили мир (издание для букридеров) Дегтярева Виктория

К отцу и братьям во Флоренцию Микеланджело переехал уже после смерти матери. Лодовико решил отдать сына в латинскую школу, но из учебы вышло мало толку: мальчик не проявлял никакого интереса к книжной науке, зато постоянно что-то украдкой рисовал. В итоге недовольный отец, которому казалось, что ремесло скульптора или живописца недостойно их почтенного рода, все-таки понял, что ни уговорами, ни кулаками на его непокорного, упертого и мятежного сына не повлияешь, и отдал его в тринадцать лет в ученики к флорентийскому живописцу Доменико Гирландайо, у которого Микеланджело проучился год. Здесь он, впрочем, тоже не выказывал особого рвения, хоть и учился со значительно большим интересом, чем в латинской школе. Все-таки он чувствовал, что его настоящее призвание – не кисти и краски, а резец, молот и камень. В итоге он наконец попал в то место, для которого был предназначен: к скульптору Бертольдо в школу искусств, находившуюся под патронатом Лоренцо Медичи – фактического правителя города.

Микеланджело делает быстрые и впечатляющие успехи, и очень скоро на него обращает внимание сам Лоренцо Великолепный: увидев, как юный ученик школы изваял голову фавна, и поразившись мастерству, он все-таки сделал Микеланджело замечание, что тот изобразил у фавна все зубы, в то время как у стариков они выпадают. На следующий день фавн уже был без зуба, причем создавалась полная иллюзия того, что он действительно выпал. Лоренцо вызвал к себе отца Микеланджело – и дело было решено: юноша отправлялся жить и учиться во дворец Медичи, причем Лоренцо обещал обращаться с ним, как с собственными сыновьями. Единственное, что испортило Микеланджело столь блистательный взлет в пятнадцатилетнем возрасте, – это сломанный нос: один из соучеников, позавидовав успеху юного гения, ввязался с ним в драку и навсегда изуродовал внешность Микеланджело, добавив застенчивости, которой он и так всегда отличался.

Но и со сломанным носом жизнь при дворе Медичи была прекрасна. Первого человека Флоренции окружали самые просвещенные и талантливые люди ренессансной Италии: живописцы, поэты, музыканты, философы. Общаясь с ними, Микеланджело близко познакомился с античной культурой, философией Платона. Поэт Полициано рассказывает ему историю о борьбе кентавров и латифов – и юноша загорается идеей запечатлеть эту борьбу в мраморе. В итоге великолепная «Борьба кентавров» стала первой его дошедшей до нас работой, в ней уже чувствуются ранние проявления сурового и мятежного гения.

К сожалению, прекрасная жизнь у Лоренцо Великолепного продолжалась недолго: в 1492 году Лоренцо умер, и Микеланджело, покинув дворец Медичи, вернулся к отцу. Какое-то время он усиленно занимается изучением анатомии – в практическом плане: с разрешения монахов в одном из монастырей вскрывает трупы в морге. Вскоре во Флоренции, полностью попавшей под влияние сурового проповедника и провозвестника Апокалипсиса Савонаролы, начинаются беспорядки, и Микеланджело уезжает из города – сначала в Венецию, которая его не впечатлила, а затем в Болонью, где на какое-то время остался, внимательно изучая творческое наследие скульптора Якопо делла Кверча. В 1496 году он возвращается во Флоренцию, охваченную благодаря проповедям Савонаролы религиозным пылом, – на кострах в то время жгли бесценные творения античности – и, словно вопреки воцарившимся порядкам, обращается к греческому язычеству, создав статую Купидона. Лоренцо Пополани, правивший Флоренцией, предложил ему «состарить» скульптуру и продать ее в Риме, выдав за античный оригинал. В итоге до купившего «Купидона» кардинала Сан Джорджо дошли слухи о том, что он приобрел подделку, и кардинал, под впечатлением от таланта юного скульптора, пригласил его в Рим, где Микеланджело оказался в июле 1496 года.

Первый его римский период продолжался пять лет, и за это время он успел создать скульптуру Вакха и трагическую «Пьету» – фигуру Девы Марии, оплакивающей распростертое у нее на коленях тело Христа. Исследователи предполагают, что это произведение было навеяно известием о сожжении на костре Савонаролы: Микеланджело хоть и не разделял фанатизма гневного проповедника, но, будучи сам глубоко религиозным человеком, уважал взгляды Савонаролы и его могучий дух. На скульптуре «Пьеты» Микеланджело впервые оставил свою подпись – и не скромно в уголке, а прямо на груди Богоматери, словно доказывая тем самым, что уже состоялся как самостоятельный мастер.

После завершения работы над «Пьетой» Микеланджело возвращается во Флоренцию, где его ждет новый крупный заказ. Сначала флорентийцы хотели отдать его Леонардо да Винчи, но потом передумали: все-таки Микеланджело был земляк, к тому же лучше зарекомендовал себя именно как скульптор. Заказ заключался в том, чтобы изваять Титана из давно лежавшего без дела мраморного блока, над которым уже начинал было работать когда-то скульптор Агостино ди Дуччо, да так ничего и не сделал. Блок был высоким и узким, к тому же первые штрихи работы ди Дуччо ограничивали возможности скульптора, но Микеланджело любил трудные, практически невыполнимые задания. Он с энтузиазмом принялся в 1502 году за работу. В результате через два года изумленная Флоренция увидела шедевр – пятиметрового Давида. «Давид с пращой, а я с луком», – говорится в одном из первых сохранившихся стихотворений Микеланджело. Скорее всего, под «луком» Микеланджело подразумевал молот скульптора, который действительно был в форме лука. Строка эта говорит о том, что он отождествлял себя с библейским героем, что Давид, можно сказать, его духовный автопортрет, изображающий человека спокойного и уверенного, рассчитывающего только на себя и свои силы в предстоящей борьбе с гигантом. Этот своеобразный автопортрет был пророческим – еще не раз в жизни ему придется один на один схватиться с гигантами, рассчитывая при этом только на свои силы.

Следующим заказом от восхищенных флорентийцев стала роспись одной из стен Муниципального совета – остальные стены начал расписывать Леонардо да Винчи; таким образом, два гения вступили в творческое соперничество. К сожалению, работы обоих не были закончены – и даже картоны с эскизами росписи сохранились только в копиях. Любопытно, что Микеланджело, получив задание выбрать любой батальный эпизод из истории Флоренции, остановился на том, который дал ему возможность изобразить множество обнаженных мужских тел: во время сражения при Кашине на войско флорентийцев, которое купалось в реке, напали пизанцы. Микеланджело изобразил как раз момент выхода воинов из воды и спешного одевания – картина полна динамики и впечатляет тем, как натуралистично выписана обнаженная натура.

В разгаре работы над «Битвой при Кашине» Микеланджело снова вызывают в Рим, где воцарился новый папа – Юлий II. Отношения Микеланджело и Юлия II вполне можно назвать схваткой титанов, но в то же время и грандиозным их сотрудничеством, в результате которого родился один из самых потрясающих шедевров в истории. Начало их знакомства было бурным. Юлий заказал скульптору проект неслыханных масштабов – гигантскую трехъярусную гробницу лично для себя – чтобы увековечить свое имя. Микеланджело тут же, сделав проект гробницы, отправился в Каррару, где в течение восьми месяцев руководил добычей мраморных глыб, полностью захваченный грандиозными планами по созданию нового шедевра. Однако по возвращении в Рим он узнал, что папа охладел к проекту. Юлий стал избегать встреч со скульптором, уклоняясь от выплаты значительных сумм рабочим, которые добывали мрамор, и морякам, которые его транспортировали. Пять раз пытался Микеланджело добиться аудиенции у ветреного старика – и, в конце концов, услышав, что его приказано к папе не пускать, оскорбился, разгневался и уехал из Рима во Флоренцию.

Папа тут же начал забрасывать его посланиями с угрозами и требованиями вернуться. Микеланджело неизменно отвечал отказом, ожидая от Юлия II извинений. Столкнулись две гордыни: один был слишком горд, чтобы извиняться, другой – чтобы подчиняться приказам, пусть даже папы, не получив извинений. Противостояние продолжалось несколько месяцев и вышло на государственный уровень: папа стал требовать от Флоренции выдать ему мятежного скульптора, угрожая в противном случае карательными санкциями.

Микеланджело в сложившейся ситуации даже задумался было над тем, чтобы уехать в Стамбул, куда его приглашал султан на строительство моста. Но в конце концов поддался уговорам правителя Флоренции и согласился на примирение с папой, которое состоялось в Болонье, куда Юлий отправился военным походом. Болонья была усмирена, и в качестве символа этого усмирения папа решил водрузить свою бронзовую статую на портал церкви Святого Петронио. Пришлось Микеланджело приниматься за бронзу, с которой он никогда раньше не имел дела. Из Флоренции был выписан лучший специалист по отливанию пушек, но даже с его помощью статую получилось отлить только со второй попытки. Судьба ее оказалась весьма незавидной: вскоре после торжественного размещения статуи на портале церкви Болонья вновь взбунтовалась, мятежники скинули статую и полностью уничтожили, отлив из ее бронзы пушку.

Но Микеланджело к этому времени уже был занят новым проектом по заданию папы – значительно более грандиозным. Согласился он на него крайне неохотно, неоднократно заявляя, что он скульптор, а не живописец. Однако Юлий II был неумолим. Работу над гробницей он приказал отложить на неопределенный срок, а тем временем заняться росписью плафона Сикстинской капеллы.

Микеланджело, по своему обыкновению, несмотря на изначальное сопротивление, оказался полностью увлеченным новым заданием – его опять пленили масштабность и кажущаяся невыполнимость проекта.

Пять лет, с 1508 по 1512, провел он на лесах, под потолком капеллы, практически не спускаясь вниз, – даже спал он зачастую прямо там, наверху, на жестком матраце. Сначала у него было много помощников: он вынужден был вызвать специалистов по фрескам из Флоренции, поскольку сам невнимательно слушал в свое время уроки Гирландайо.

Однако очень скоро помощники стали ему мешать – и в один день Микеланджело просто-напросто запер перед ними дверь капеллы. Впоследствии его ученик Асканио Кондиви писал о его характере: «Иные считали его гордецом, а иные – чудаком и сумасбродом, он же не обладал ни одним, ни другим пороком, но любовь к мастерству и постоянные упражнения в нем заставляли его искать одиночества, а наслаждался и удовлетворялся он этим мастерством настолько, что компании не только его не радовали, но доставляли ему неудовольствие, поскольку они нарушали ход его размышлений, так как он никогда (как обычно говорил о себе великий Сципион) не был менее одинок, чем находясь в одиночестве».

Вот и во время героической росписи Сикстинской капеллы, когда Микеланджело работал лежа – так, что краска капала ему на лицо, и практически в полном одиночестве (ему помогали только два человека: один наносил на потолок раствор, другой смешивал краски), – он не чувствовал себя одиноким. С ним были великие библейские персонажи, которых он изображал на своей монументальной росписи: он общался с ними и с самим Богом.

Самая, пожалуй, известная и гениальная из фресок свода Сикстинской капеллы изображает сотворение Богом Адама. Картина, на которой пробуждение жизни показано через протянутые друг к другу, но не касающиеся руки, одновременно насыщена мощным духовным смыслом и прославляет идеальную для Микеланджело вещественную красоту, красоту обнаженного мужского тела. Вот что он сам писал о создании Адама в одном из своих сонетов: «Тот, Кто создал все сущее, выбрал затем из него все наиболее прекрасное, дабы показать в этом (в человеческой фигуре) самое высокое, на что только способно Его божественное искусство».

И сам Микеланджело, несмотря на весь аскетизм своего образа жизни, никогда не был равнодушен к этой красоте. Он был очень замкнутым, погруженным в себя человеком и тщательно охранял свою приватность, однако некоторые сведения о его личной жизни все-таки сохранились. Известны, например, имена юношей Фебо ди Поджо и Герардо Перини – из письма шантажиста Пьетро Аретино, в котором он ядовито намекает на то, что у Микеланджело были с ними любовные связи. Сохранились и некоторые письма скульптора этим молодым людям, и сонеты. «Я падаю, Господи, и сознаю мое падение. Я подобен человеку, которого сжигает пламя, который несет в себе огонь, чья боль увеличивается по мере того, как мельчает разум, уже почти побежденный его жертвой. Остается лишь усиленно питать мое пылкое желание не омрачить твой прекрасный безмятежный лик. Я больше не мо гу, ты отобрал тормоз из моих рук, и душа моя смелеет в сво ем отчаянии». «Здесь благодаря своей доброте он принял мою любовь, и мое сердце, и мою жизнь. Здесь его прекрасные глаза обещали мне свою помощь и в то же время пожелали лишить меня этой помощи. Здесь он меня очаровал и здесь же от меня избавился. Здесь я плачу над собой и с этой скалы с невыразимой болью вижу, он уходит, тот, кто отнял меня у меня самого и в то же время не захотел меня».

Сюда же можно отнести и пятьдесят эпитафий, написанные Микеланджело, уже в солидном возрасте, на смерть пятнадцатилетнего Чеккино Враччи, которого он так любил, что называл в письмах своим «идолом». Вот одна из эпитафий, написанная от имени самого Чеккино: «Моя плоть, превратившаяся в пыль, и мои кости, лишенные здесь своих прекрасных глаз и своего доброго лица, служат доказательством тому, для кого я был радостью в его постели, кого я сжимал в объятиях, и в ком жила моя душа».

Но самое большое, самое сильное чувство, если судить по письмам и сонетам, довелось гениальному скульптору испытать в пятьдесят семь лет, когда он повстречал в Риме прекрасного юношу Томмазо де Кавальери, ставшего для него воплощенным идеалом красоты, которую он всегда воспевал. От Томмазо не сохранилось изображений, если не считать ангела на фреске «Страшного суда», поэтому скорее стоит поверить на слово самому Микеланджело, который считал его очень красивым и к тому же талантливым живописцем.

Титан, который пререкался с папами и отказывал королям, писал юноше послания, полные преклонения и мучительной неуверенности; прилагал гениальные рисунки, робко спрашивая, понравились ли они Томмазо. Рисунки сохранились и по сей день: все они изображают греческие мифы, в том числе отчетливо гомо эротические, как, например, похищение Ганимеда Зевсом-орлом. А вот какие стихи писал Микеланджело своему прекрасному «Томао»: «Да возжелает моя судьба, чтобы я своей мертвой оболочкой одел моего повелителя и чтобы я смог изменить состояние своей смертью, как змея на камне в момент линьки. О, если бы моя грубая кожа с перепутанными волосами могла стать одеждой, которая с радостью обтянула бы твою прекрасную грудь, я был бы с тобой по меньшей мере весь день. И больше, если бы был сандаловой опорой для колонн и таким образом поддерживал бы две прекрасные белоснежные ноги». И вот – строки, выражающие неистовство, обжигающую силу желания, объединяющие его с актом творчества: «Если я родился не глухим и не слепым, а способным создать произведение искусства и если я могу победить природу, как это делают те, кто умеет как-то самовыражаться, получив эту способность от самого Неба, то это происходит от той же причины, что сжигает меня и гложет мое сердце. И виноват в этом тот, кто обрек меня этому огню». Известно, что Томмазо де Кавальери относился к любви великого скульптора благосклонно, бережно хранил все обращенные к нему сонеты, письма и подаренные рисунки. Неясно, какие именно отношения их связывали, но они продолжали общаться до самой смерти Микеланджело – Томмазо был рядом в его последние минуты.

Была в жизни Микеланджело и одна женщина – благочестивая вдова Виттория Колонна, маркиза Пескара. Они познакомились, когда Виттории было сорок семь лет, а Микеланджело шестьдесят один, и между ними завязалась нежная дружба – вернее, любовь, избавленная от влечения плоти. Виттория была очень умна, образованна и набожна, они проводили время в душевных разговорах, обменивались письмами и стихами с признаниями друг другу в «чистейшем и сладчайшем чувстве», как писал об их отношениях Асканио Кондиви. Микеланджело ценил поэтический талант и ум Виттории и называл ее «мужчиной в женщине» – видимо, для него это был наивысший комплимент. Смерть Виттории была для Микеланджело большим ударом – позже он вспоминал, что жалеет лишь об одном: что, когда прощался с ней, уже неживой, поцеловал только руку, а не ее лицо.

После росписи Сикстинской капеллы у Микеланджело было еще много грандиозных проектов, не все из которых, к сожалению, оказались завершены. Постоянная смена пап на престоле зачастую мешала скульптору закончить то или иное дело: каждый из них хотел прославить свой род, и все они первым делом обращались за услугами к Микеланджело. Ему так и не дали доделать гробницу Юлия II и взяли в итоге для нее только одну гениальную скульптуру – Моисея; не достроил он библиотеку Лауренциану; осталась недоделанной погребальная капелла Медичи: Микеланджело успел создать только два надгробия из запланированных четырех. Композиции этих надгробий пронизаны темой неотвратимости смерти, наивысшим воплощением которой явилась статуя Ночи, о ней сам скульптор написал следующие строки: «Мне сладко спать и еще слаще быть камнем, пока не ка нули в прошлое эти позор и зло. Не видеть, не слышать – в этом мое великое счастье. Ах! Не будите меня, говорите потише!»

На какое-то время Микеланджело отвлекается от творчества, бросая всю мощь своей энергии на постройку военных укреплений родной Флоренции, когда в ней произошла революция и были свергнуты Медичи. Продолжалось, впрочем, это недолго – Медичи с помощью военной силы вернулись; Микеланджело, как участника обороны, хотели схватить, но он успел спрятаться в колокольне одной из церквей, а через месяц папа объявил помилование: разбрасываться гениальными скульпторами и живописцами – даже если они и были мятежниками – ему не хотелось.

И действительно, Микеланджело папам еще пригодился. По приказу очередного, Павла III, он возвратился спустя четверть века в Сикстинскую капеллу, чтобы расписать стену за алтарем грандиозной фреской «Страшный суд», грозной и устрашающей, воплотившей в себе весь ужас всемирной катастрофы и беспощадность гнева Божьего. У ног Христа Микеланджело расположил фигуру Святого Варфоломея, который держит в левой руке свою содранную кожу. Искаженному страданием лицу, изображенному на коже, Микеланджело придал собственные черты – это единственный его живописный автопортрет. По нему можно себе представить, какие душевные муки он испытывал при работе над этим произведением. К сожалению, вскоре фреска была испорчена, очередной папа сначала приказал ее уничтожить, а затем, «смилостивившись», поручил посредственному художнику «одеть» обнаженные фигуры на ней.

Микеланджело неутомимо работал до самых последних дней своей жизни. Уже будучи древним, почти девяностолетним стариком, с трудом передвигаясь и страдая от разных недугов, он руководил перестройкой собора Святого Петра и проектировал грандиозный купол, который в наши дни венчает этот храм, – уже после смерти скульптора этот купол построили по созданному им деревянному макету. По ночам же, мучаясь от стариковской бессонницы, продолжал ваять скульптуры. О смерти он говорил: «Если жизнь нам нравится, то, поскольку смерть есть дело рук того же мастера, она не должна нам не нравиться». И смерть пришла к нему, не дав один месяц дожить до восьмидесяти девяти лет – он умер от лихорадки в своей римской мастерской, окруженный близкими людьми, включая Томмазо де Кавальери. Его любимому племяннику Леонардо пришлось выкрасть тело, которое, вопреки воле скульптора, хотели похоронить в Риме, – и в результате Микеланджело нашел упокоение в родном Городе Цветов, которому всегда принадлежал душой.

Alexis Duclos, Anthony Camerano, Dennis Lee Royle, Ed Maloney, Harold Filan, Luca Bruno, Peter Kramer, Seth Wenig, Alberto Pellaschiar, Nancy Kaye, Darron Cummings, Jason DeCrow, Gillian Allen, Pascal Lauener, Alistair Grant, Kirsty Wigglesworth, Andrew Savulich, Dave Cheskin, Michel Euler, Jennie Zeiner, Lionel Cironneau, Pierre Gleizes, Jef Chiu, P. Castaldi, Jef Robbins, Liu Heung Shing / AP Photo / FOTOLINK

John Riley / Listin Diario / AP Photo / FOTOLINK

AP Photo / FOTOLINK

Photo 12 / FOTOLINK

Leonia Celli / Photo 12 / FOTOLINK

Globe Photos / ZUMA Press / Global Look Press / Russian Look

Mary Evans Picture Library / Global Look Press / Russian Look

Aubrey Beardsley / Mary Evans Picture Library / Global Look Press / Russian Look

T e Palm Beach Post, Globe Photos / Mary Evans Picture Library / Global Look Press / Russian Look

Alan Greth / ZUMA Press / Global Look Press / Russian Look

Christine Chew, Hugo Philpott / UPI Photo / Global Look Press / Russian Look

Felipe Trueba, Jonathan Short / UPPA / ZUMA Press / Global Look Press / Russian Look

Henry McGee / Globe Photos / ZUMA Press / Global Look Press / Russian Look

Chris Walter / Global Look Press / Russian Look

Rudi Keuntje / Future-Image / ZUMA Press / Global Look Press / Russian Look

Rob Verhorst / Hollandse Hoogte / Global Look Press / Russian Look

FilmStills.net / Global Look Press/ Russian Look

Mark Clif ord / Barcrof Media / Global Look Press / Russian Look

ZT-Images / Global Look Press / Russian Look

SZ Photo / Global Look Press / Russian Look

World History Archive / Global Look Press / Russian Look

Planet Photos / Global Look Press / Russian Look

John Wainwright / Express Syndication / Global Look Press / Russian Look

Ramy Youssef, Bradley Patrick / Headpress / Global Look Press / Russian Look

T e Bridgeman Art Library / Fotobank

RDA / Getty Images / Fotobank

Rischgitz / Getty Images / Fotobank

Hulton Archive / Getty Images / Fotobank

Loomis Dean, David Lees / Time Life Pictures / Getty Images / Fotobank

Rue des Archives / PVDE / Hulton Archive / Getty Images / Fotobank

Архив РИА Новости