Дочери Ганга Бекитт Лора

Глава XXIII

Тюрьму опоясывали высокие каменные стены. Внутри были унылые коробки зданий с железными дверями и решетчатыми окнами, дворы, где гуляли заключенные и где совершались казни.

Аруна посадили в отдельную камеру, расположенную в верхнем этаже, под железной крышей. Здесь не было отсыревших склизких стен и влажной соломы, зато за день помещение нагревалось так, что напоминало раскаленную печь. На прогулки его не водили. Окошко было слишком высоко, и узник мог видеть в него лишь крохотный кусочек неба.

Умываться заключенным не полагалось. Раз в день из камеры выносили отхожее ведро, дважды подавали узникам пищу. Утром это была отвратительная на вкус чапати с кружкой чайной бурды, вечером – похлебка, в которой плавали очистки, или каша, сваренная непонятно из чего. Тюремщики были мрачны и не отвечали на вопросы, потому Арун не знал, что его ждет.

Каким-то чудом царапина на лице не загноилась; она почти не болела, и все же он ее чувствовал и никогда о ней не забывал: она, словно граница, отделяла его нынешнее существование от прошлого.

Арун думал о том, как тонка грань между жизнью и смертью, счастьем и горем, любовью и потерей любимой. К нему пришло осознание, что он побежден. Когда любовь превращается в муку, в когтистую лапу, терзающую сердце, – это конец. Флора все-таки добилась своего: растоптала его душу, отняла у него самое дорогое.

Однажды в его притупленном жарой сознании возник какой-то посторонний звук. Иногда Арун слышал леденящие чудовищные крики, издаваемые преступниками, которых вели на казнь, но они доносились издалека, а это был близкий стук, тихий и осторожный.

Нехотя поднявшись с пола, он подошел к стене. Звук доносился именно оттуда. Арун постучал в ответ, и тут же услышал негромкий голос:

– Кто ты?

В соседней камере сидел индиец. По каким-то признакам молодой человек догадался, что тот находится тут уже давно, гораздо дольше, чем он сам.

– Меня зовут Арун.

Он не знал, что бы еще мог или хотел сообщить о себе.

– Приговор знаешь?

– Нет.

– За что тебя сюда?

– Хотел убить… – Арун помедлил, подбирая нужное слово, – своего врага.

– Помешали?

– Не хватило духу, – признался Арун и спросил: – А ты кто?

– Раджпут[96].

Это означало, что собеседник Аруна брошен в тюрьму, скорее всего, по политическим причинам.

– Давно ты здесь?

– Три месяца.

– Как тебя зовут?

– Допустим, Санджит[97].

Судя по голосу и речи, собеседник был человеком довольно молодым, грамотным и сдержанным. Сам того не желая, Арун почувствовал к нему расположение. Ему стало легче, оттого что он был не один.

– А почему ты не постучал сразу? Я здесь тоже почти месяц.

– Из осторожности. Я тебя не знал.

– А теперь знаешь?

– Я достаточно разбираюсь в людях, чтобы понять, что они из себя представляют. Я слышал, как с тобой обращались надзиратели и что ты им говорил.

С неделю они общались через стену. Как ни странно, Арун рассказал о себе гораздо больше, чем его собеседник, и эти переговоры подействовали на него намного благотворнее, чем он ожидал. Разговаривая с Санджитом, он не так сильно ощущал бремя бесплодного и бессмысленного пребывания в этих стенах. Это общение помогало отвлекаться и от гнева, который было опасно выражать, и от безысходной сердечной тоски.

Санджит отнесся к истории Аруна с сочувствием, хотя было ясно, что его куда больше занимают совсем другие проблемы.

– Что бы ты стал делать, очутившись на свободе? – как-то спросил он.

– Не знаю. Отныне я не вижу для себя никакого пути.

– Как ты относишься к англичанам? – продолжал расспрашивать Санджит.

– Я не из тех, кто когда-либо интересовался политикой, – ответил Арун. – Полагаю, далеко не все англичане – убийцы и воры. Я близко знал одного из них – его звали Бернем-сахиб, – и он был очень хорошим человеком. Он считал, что образованные индийцы составят новую элиту.

– Индийцы с мозгами, начиненными тем, что туда решили вложить белые. «Удобные» индийцы, – усмехнулся Санджит и добавил: – Прежде элиту составляли раджи. А потом англичане одним росчерком пера отменили то, что создавалось и охранялось веками. Конечно, иные раджи, особенно пожилые, рады английским пенсиям и думают только о том, как бы спокойно дожить свои дни, но другие мечтают о мести за попрание своих прав! Клянусь, война не закончена. Если б я смог убежать отсюда, а потом добыть достаточно денег для вооружения армии, тогда…

Он резко замолчал, и Арун почувствовал, что собеседник, сам того не желая, сказал слишком много.

– Разве отсюда можно сбежать?

Ответа не последовало, и тогда Арун спросил:

– Кому ты служил?

– Главе одного из раджпутских кланов, Дамару Бхайни.

– А где он сейчас?

– Не знаю. Может, убит. Но я мечтаю отомстить за него. У него отняли все: и власть, и землю, и честь.

Подобная преданность удивляла Аруна. Он никогда не мыслил так, как его невидимый собеседник. Раджи с их проблемами были так же далеки от него, как их великолепные дворцы, пышные сады, золотая и серебряная посуда и боевые слоны.

Этой ночью Арун не спал, но не из-за духоты или жары. В его голове созрел безумный план, дерзкий и отчасти жестокий. Утром он заявил соседу:

– Если ты соберешься бежать, возьми меня с собой.

– Зачем мне Кришна, сладкоголосый соблазнитель пастушек? – жестко произнес Санджит. – Какой от него прок? Я привык иметь дело с воинами.

– Я больше не желаю быть Кришной. Моя Радха умерла, а больше мне никто не нужен. Поверь, от меня может быть польза. Ты говорил о деньгах, так вот: я знаю, как достать много денег.

– И как?

– Я расскажу об этом, если мы выйдем из этих стен, – твердо произнес Арун.

– Тебе кажется, что я замышляю побег?

– Не знаю. У меня есть некое предчувствие.

Через несколько дней Санджит сказал:

– До меня дошли сведения, что нас наконец выведут на прогулку. Надеюсь, мы узнаем друг друга. Если получится, я тебе кое-что передам. Но если за нами будут следить, придется подождать.

– Меня нетрудно узнать. На моем лице шрам.

– У тебя? Ты же Кришна.

– Я говорил тебе, что это осталось в прошлом.

Аруна вывели первым. Несколько мгновений он неподвижно стоял, глядя в перевернутую синюю чашу неба. Призрачное ощущение свободы вернуло ему часть утраченных надежд. Его дыхание сливалось с ветром, а свежий воздух (после вони и духоты камеры он казался поразительно чистым!) омывал его лицо.

Большинство заключенных мирно грелись на солнышке. Иные были в наручниках или ножных кандалах. Арун гадал, где Санджит и доведется ли им увидеться?

Тюремный двор постепенно заполнялся. Надзиратели с дубинками в руках выводили все новых и новых заключенных.

Один из них выразительно посмотрел на Аруна, и тот сразу догадался, что это Санджит. Он был высок и строен, имел красивое мужественное лицо и обладал повадками воина. Каждый мускул его тренированного гибкого тела казался напряженным, как у леопарда перед прыжком, а взор притягивал удивительной внутренней силой. За такими людьми идут, им подчиняются, а главное – их обещаниям верят.

Вопреки всему Аруна посетило чувство, что в его жизни еще не все потеряно.

Ратне нравилось наводить порядок в мастерской. Женщины занимались этим по очереди, и она никогда не оставляла после себя увядших цветов, спутанных нитей или пыли. Медные подносы блестели, как золотые, все было расставлено по полкам.

Когда Ратна сидела рядом с другими мастерицами, проворно нанизывая цветы на нить и вдыхая их нежный аромат, ее радовали и льющиеся через открытую дверь лучи солнца, и видневшийся кусочек неба с облаками, которые напоминали плывущих по воде лебедей, и болтовня товарок. Айрон лежал тут же, переворачиваясь то на животик, то на спинку и дрыгая ножками.

У Ратны отросли волосы – теперь они падали на плечи блестящей шелковистой волной. Собрав их в пучок и украсив цветком, она выглядела как любая другая индианка, и это придавало ей уверенности в себе.

В последнее время Ратна нередко принимала участие в общих разговорах, и женщины все чаще слышали ее смех. Она не стала рассказывать окружающим правды о своей судьбе. А мастерицы, зная, что Ратна может за себя постоять, не задавали ей лишних вопросов.

Молодая женщина, обеспечивавшая себя честным трудом и сохранившая добрый, веселый нрав, заслуживала уважения и сочувствия. Ее муж мог сбежать с другой или пропасть без вести, а если она родила вне брака от белого, это тоже не вызывало осуждения: все знали, что делали англичане с индианками в дни восстания. С другой стороны, хорошо, что у нее есть сын: даже если рядом не будет мужа, он станет достойной опорой в старости. А молодость индийской женщины, как известно, весьма коротка.

Ратне нравились мастерицы, нравилось, что они принимают ее как равную. Несмотря на нелегкий труд с утра до вечера, она не слышала от них жалоб или грубых слов. Когда Ратна впервые взялась за плетение гирлянд, она была неопытной, неумелой, но ее никто не бранил.

Женщины были само спокойствие, руки их двигались размеренно. Они относились к тому, что предлагала жизнь, как к чему-то неизбежному. Радость так радость, горе так горе. Века смирения, тысячелетия покорности судьбе сделали свое дело. Индианки знали: им не на кого опереться, кроме как на самих себя. Боги требуют неустанного поклонения, семья – каждодневных жертв.

Все оживились, когда в мастерскую вошла старшая со словами:

– Мы получили большой заказ! Некая очень богатая мэм-сахиб выдает замуж то ли племянницу, то ли дочь. Боюсь, что бы справиться, нам придется работать даже ночью! Так что отпрашивайтесь у мужей.

Никто не огорчился, потому что это означало дополнительный заработок.

Женщины неустанно трудились, озаренные колеблющимся светом двух ламп. Разговоры постепенно стихали, на их место приходили думы. Ратна вспоминала Аруна и Сону. Живы ли они? А Джей? Каждый день она ждала, сама не зная чего, и не переставала на что-то надеяться.

Цветочная гора непрерывно росла, она заполнила собой почти всю мастерскую, а им предстояло сплести в три раза больше гирлянд.

– Это что-то невероятное! Я хочу посмотреть на свадьбу. А ты, Ратна? – спросила соседка.

– Кто же нас пустит? Это развлечение для богатых.

– Говорят, жених и невеста поедут по улицам верхом на лошадях. Сказали, что тем, кто будет кидать в них бутоны, заплатят по нескольку анн. Заработаем денег, а заодно поглядим на молодых.

– Тогда ладно, – согласилась Ратна.

Ее не слишком волновало чужое счастье, к тому же счастье каких-то ангрезов, которым некуда девать деньги и которые бездумно смешивали европейские и индийские традиции. Возможно, это будет красивое зрелище, однако лишенное всякого смысла.

Они закончили только к утру. Айрон спал, и Ратна осторожно взяла его на руки. Подняв занавеску, она вышла на улицу. Лучи восходящего солнца были нежны, как румянец невесты, а само светило напоминало набухший, готовый распуститься бутон.

Развязав обмотанный вокруг талии конец сари, Ратна привычно накинула его на голову. Она побрела вдоль Ганга к своей хижине, надеясь немного отдохнуть. Одну гирлянду, белую с красным, молодая женщина прихватила с собой.

Она не совсем понимала, почему выбрала именно эту гирлянду, и только потом догадалась, что в ней повторялись цвета формы Джейсона Блэйда, отца ее сына, человека, разлука с которым до сих пор причиняла ей боль.

Сона очнулась от того, что кто-то вылил на нее кувшин воды. Ей очень хотелось пить, потому она старалась поймать губами хотя бы несколько капель. По крайней мере в эту воду никто ничего не подмешивал.

Они перехитрили ее, добавив в питье и пищу опий. Веки Соны смежились, она бессильно упала на циновку и погрузилась в мертвый сон.

Очнувшись, она ничего не помнила, однако догадалась, что произошло. Они впустили к ней клиента. Она была с мужчиной, чужим мужчиной, который сделал с ней все, что хотел. Сама того не желая, она изменила мужу, превратилась в вешью.

Сона твердо решила не пить воду и не принимать пищу. Лучше смерть, чем бесчестье! Отвращение к себе причиняло ей такую боль, что она была готова на что угодно.

Над ней склонились две фигуры. Не подав виду, что пришла в себя, молодая женщина слушала их разговор.

– Что с ней делать? Если так будет продолжаться, она просто умрет.

– Тогда выбросим тело в Ганг.

– Лучше избавиться от нее, пока она еще жива. Все равно мало кому нравится, что она лежит, словно мертвая. Дело не спасает даже ее красота.

Сона почувствовала, как ее поднимают. Ее голова бессильно свесилась, руки тоже болтались. Молодой женщинеказалось, что в ней не осталось ни воли, ни чувств, лишь осознание того, что ее несут по темному сырому коридору навстречу неизвестности.

Второй раз она очнулась от неумолчного шума – то был гул города. Сона могла сколько угодно лежать возле стены дома, где ее оставили, но никто не обращал на нее внимания: такие картины в Варанаси были привычными. Многие спали, расстелив на камнях тряпку, а то и вовсе обходясь без нее.

Молодая женщина с трудом поднялась и побрела, опираясь о стену. Она была так слаба, что ей казалось, будто ее ноги прилипают к земле.

Ее вышвырнули в мир, где у нее не было никого и ничего. Сари напоминало тряпку. Живот сводило от голода. Единственным богатством молодой женщины были отросшие волосы, но теперь она не радовалась даже им.

Пошатываясь, Сона спустилась к Гангу и прямо в одежде вошла в воду. Она надеялась, что священная река смоет с ее тела следы позора. А вот очистить душу и унести прочь память о случившемся не мог даже великий Ганг!

Молодая женщина напилась воды. Больше ей не грозила смерть от жажды, но где взять еду? Что делать дальше? Вернуться в Патну? Она не представляла, как рассказать Аруну (если он остался жив!) о том, что с ней произошло.

Сона чувствовала, что она очень слаба, что ей надо хотя бы немного прийти в себя после долгих недель заточения.

Пройдя по узкой улочке и обогнув какие-то здания, она очутилась перед храмом. Не утруждая себя, мучители бросили женщину неподалеку от обители Шивы.

Зная, что у всего есть как темная, так и светлая сторона, она все же не подозревала о том, что иные вещи таят такие бездны мрака, каких, наверное, не может представить даже бог смерти Яма.

Неопрятные, грязные нищие сидели и стояли в ряд, ожидая, пока из храма хлынет толпа народа. Мало кто поднимал глаза – как будто им запретили смотреть на других людей. В подолах некоторых женщин спали дети. Кто-то молился или пел, другие молча протягивали руки. Большинство из нищих едва набирало за день денег на чашку чая и лепешку. Обездоленных и голодных было слишком много.

В надежде, что ей подадут хотя бы несколько пайсов, Сона присела на корточки у стены. Как ни странно, брахманская каста не видела для себя ничего унизительного в том, чтобы просить милостыню.

Сона подумала о Хеме, которая торговала собой для того, чтобы выжить. Зная об этом, Чару все же женился на ней. Потому что если один человек искренне полюбит другого, то примет его таким, какой он есть.

Понимая, как и почему все это случилось, Арун наверняка простил бы ее. Но молодая женщина знала, что она никогда не простит себя.

– Если хочешь здесь остаться, плати анну, – заявил какой-то мужчина с жестким взглядом и злым лицом.

Заприметив новенькую, он остановился перед ней и бесцеремонно тронул ее ногой.

– У меня нет денег, – прошептала Сона.

– Тогда отдашь в конце дня. Я к тебе подойду.

– Будь у меня такая внешность, я бы здесь не сидела! – прошамкала какая-то старуха. – Мужчины выстраивались бы в очередь и горстями сыпали бы рупии мне в подол!

– Я не вешья, – через силу произнесла девушка.

Старуха хрипло засмеялась.

– А кто же ты? Мужняя жена? Тебя что, выгнали из дома?

Сона ничего не ответила. Ей хотелось спать, и она опустила веки. Несколько часов прошли, как один миг. Когда она открыла глаза, лицо обжигало солнце. Большинство нищих переместилось к другой стене, в тень. Зато в руке Соны оказалось несколько пайсов.

Заставив себя подняться, она добрела до ближайшего торговца лепешками и купила одну. Утоляя голод, Сона не чувствовала вкуса. Наверное, должно пройти много времени, прежде чем ей удастся хотя бы отчасти вернуться к прежнему состоянию. Состоянию тела, но не души.

Прожевав лепешку, Сона вернулась на свое место и села, подтянув колени к груди, обняв их тонкими, без браслетов руками. Она осталась одна, совсем одна. Раньше, когда было особенно тяжело, она представляла рядом Аруна, и ей становилось легче. А сейчас это лишь причиняло новую боль.

Потекли смутные дни. У нищеты имелись свои законы, которых Сона не знала, но жизнь сама подсказывала, как ей себя вести. Она была слаба и почти ничего не делала. У нее был изможденный и неопрятный вид, хотя люди легко догадывались, что она знала лучшие времена. Впрочем, никто не интересовался ее историей.

Если Соне удавалось собрать достаточно денег, она платила анну мужчине, которого все звали Бриджеш[98], а если подаяния только-только хватало на еду, за ней оставался долг.

Иногда Сона задавалась вопросом, почему ей не становится лучше? Отчего не проходит слабость, а приступы голода перемежаются тошнотой? Виновато ли в том душевное потрясение или то, что она ест одни лепешки, а спит на голом камне?

Как-то раз старуха-соседка сказала:

– Ты бы шла вон к тем – им всегда подают больше.

Она показала на группу беременных женщин, которые обычно держались вместе. Они будто составляли особую касту, единственным признаком которой являлось наличие живота.

– Я? – непонимающе спросила Сона.

– А кто же? Я давно заметила, что ты в положении. А ты не догадывалась?

Лицо Соны побелело. Она провела рукой по влажному от пота лбу. Вот откуда эта бесконечная слабость и равнодушие ко всему! Полуденное солнце било ей в глаза, но она сидела, как истукан.

Она давно мечтала о ребенке, но теперь… Как можно пережить то, что с ней произошло, и как заставить себя подарить жизнь этому… существу?! Первым желанием Соны было желание избавиться от чудовищной ноши, но… как?!

– Не переживай, с новорожденным ты заработаешь куда больше! – заявила старуха. – Родишь, искупаешь в Ганге и попросишь, чтобы боги сохранили ему жизнь.

Сона закрыла лицо руками. Перед мысленным взором, словно воды бурной реки, протекало все, что с ней было. Прежде она считала судьбу чем-то, данным раз и навсегда, но теперь понимала, что ошибалась. Она успела прожить несколько жизней, и сейчас начиналась новая. Возможно, самая жестокая и безрадостная из всех.

– Эй! – Старуха тронула ее за плечо. – Слышала новость? Завтра хороший день: будут давать гороховую кашу в честь чьей-то свадьбы! И это не просто каша, в ней будет полно овощей, и она темно-красная от специй! На моей памяти такое бывало всего несколько раз! Богатые молодожены делают это на счастье. Может, оно улыбнется и нам?

Глава XXIV

Грейс Уоринг стояла перед зеркалом. Ее щеки заливал румянец, а с губ не сходила улыбка. Она в самом деле выглядела принцессой. Вышивка на ее наряде напоминала прожилки сердолика и зачаровывала причудливой красотой узоров, слегка покачивающиеся серьги бросали на щеки светлые блики.

В саду были разбиты шамианы – обитые ярким шелком шатры. В самом большом из них стояли два золоченых кресла-трона для жениха и невесты. Ворота, ограда, даже деревья были обвиты пышными цветочными гирляндами. Слуги с утра развешивали повсюду яркие фонарики – вечером сад утонет в фонтанах света.

Даже если Флора устроила все это, чтобы отвлечь ее внимание от каких-либо непонятных и неприятных вещей, оно того стоило. Хотя Грейс и Джейсон должны были венчаться по христианскому обычаю, их свадьба запомнится людям как восточная сказка.

Столы ломились от еды. Английские закуски чередовались с яствами для приверженцев местной пищи. С раннего утра нанятые Флорой повара-индийцы метались по кухне: одни раскатывали тесто, другие переворачивали куски мяса, третьи резали овощи. Их смуглые полуголые тела были озарены жарким пламенем печей.

От волнения Грейс покусывала губы. Дробь барабанов становилась все ближе – сейчас за ней приедет Джейсон!

Она знала, что ему не нравится вся эта суета, что он находит затею Флоры сумасбродной. Но то ли он не хотел ссориться с теткой, то ли был готов стоически вытерпеть весь этот балаган ради Грейс.

О любви до сих пор не было сказано ни слова. Грейс приписывала сдержанность Джейсона его воспитанию и статусу военного. Впрочем, после свадьбы он мог оставить службу. Ведь богатый человек волен делать все, что угодно!

В комнату вошлаФлора. На ней было темно-синее платье с узким белым кружевным воротничком, на шее – тонкая золотая цепочка, в ушах – серьги.

– Он приехал. Скоро твоя жизнь навсегда изменится, – торжественно сообщила старуха.

Грейс подумала, что ее судьба уже изменилась, причем так сильно, что она даже не предполагала. Девушка вспомнила письмо подруги. Эйприл рассказывала, что минувшее лето выдалось очень жарким и Темза обмелела настолько, что вместо воды по ее дну струились потоки нечистот. Люди на улицах падали в обморок.

Эйприл не удалось наняться ни в гувернантки, ни в камеристки, и она стала служанкой: мыла полы, выгребала золу из камина и выносила ночные горшки. Она редко ела что-то, кроме устриц[99], селедки и дешевого хлеба. Иногда ее ужин составляла одна-единственная печеная картофелина за полпенни!

Когда Грейс прочитала письмо подруги, ей стало стыдно. Она подумала, что ничем не заслужила наследство и ту жизнь, которой теперь жила.

Девушка тряхнула головой, отгоняя предательские мысли, и вернула на лицо улыбку.

Джейсон держался с присущей ему серьезностью. Он поклонился Флоре и протянул руку Грейс. Тетка перекрестила племянницу, и все трое спустились вниз. Флора поехала в церковь в паланкине, а жених и невеста – верхом.

Свадебное шествие напоминало богато вытканный ковер. Гривы лошадей были украшены султанами, в хвосты вплетены шелковые ленты, а спины покрыты яркими попонами. Дудки и барабаны создавали такой шум, что было невозможно услышать друг друга.

В синих, как небо, глазах Джейсона застыло странное выражение. Казалось, он в чем-то сомневается или не до конца верит в происходящее.

Вдоль улицы стояли индийские женщины (их сари сливались в сплошную цветную полосу, от которой рябило в глазах) и кидали в жениха и невесту цветы, выкрикивая пожелания на хинди.

Время от времени Джейсон смотрел в толпу. Ему было страшно неловко, и он желал, чтобы это действо поскорее закончилось. Ведь он не принц, не герой, а бедняк, решивший поправить свое положение женитьбой на состоятельной девушке.

Возможно, из-за угрызений совести он не испытывал ни возбуждения от предвкушения свадебной ночи, ни малейшей радости при мысли о подписании брачного контракта. Временами ему даже казалось, что он не имеет к этому празднику никакого отношения.

Ратна стояла среди других индианок. Одной рукой она прижимала к себе Айрона, другой бросала на дорогу цветы.

– Смотри! – сказала соседка. – Вон жених и невеста!

Неожиданно на фоне бесконечной небесной лазури возникло освещенное яркими солнечными лучами лицо Джейсона. Он казался странно замкнутым и хмурым. Ехавшая рядом с ним белая девушка, разукрашенная, как праздничное дерево, выглядела, как и все белые девушки – страшно чужой.

Ратна пошатнулась. То была свадьба Джея, ее Джея, который на самом деле никогда ей не принадлежал!

Грудь индианки тяжело вздымалась от волнения, она не знала, как успокоить бешено бьющееся сердце. Охваченная душевным смятением, она едва сдерживала охватившую ее дрожь. По лицу молодой женщины струились слезы, которые она не пыталась вытереть.

Ратна не отрывала горящего взора от лица Джея, словно стремясь навсегда запечатлеть его облик. Она не замечала ничего из того, что творилось вокруг. Перед ней был только он, человек, который навсегда ее покидал.

Ее возлюбленный, отец Айрона, предстал перед ней в образе некоего небожителя, и она возносила к его сердцу безмолвную мольбу. Ей хотелось протянуть ему сына, чтобы Джей узнал правду, и в то же время она сознавала, что должна бежать, бежать как можно дальше отсюда!

Ратна не успела исчезнуть: их взгляды встретились, и она увидела, как лицо Джея исказилось от изумления и волнения, как оно преобразилось, ожило от… любви?

Джейсон придержал коня. Увидев Ратну, он окончательно понял, чего ему недоставало все эти дни. Ее. Никакая реальность не могла вырвать из его памяти и сердца образ этой девушки. В ее волосах пылал цветок, а на руках она держала ребенка. Ребенка?!

Молодой человек понимал, что находится на пороге выбора, какой едва ли когда-либо предлагался другому человеку. У него было всего несколько секунд, чтобы принять судьбоносное решение или отказаться от него.

Разомкнув шеренгу женщин, Ратна скрылась в ближайшем проулке. Джейсон мог направить коня вперед и постараться навсегда забыть об этом видении, а мог…

Выпрыгнув из седла, он бросился за девушкой. По толпе волной пронесся возглас недоумения. Люди вертели головами и пожимали плечами.

Грейс не знала, что ей делать. Кругом пылало такое разноцветье, стоял такой шум, что голова шла кругом.

Опустив глаза, девушка заметила, как много растоптанных, смятых, смешанных с пылью бутонов валяется под ногами, и эти бутоны показались ей символом загубленного счастья.

Сидевшая в своем паланкине Флора ничего не видела, и Грейс решила не устраивать комедию прямо на дороге, на потеху публике. Она продолжила путь, бледная от растерянности, с израненным в клочья сердцем.

Кто-то из слуг подхватил коня Джейсона под уздцы. Те женщины, на чьих глазах жених сбежал, остались позади, а другие, не понимавшие, почему невеста едет одна, тем не менее продолжали что-то выкрикивать и кидать цветы, честно отрабатывая плату.

«Счастье не продается», – такой была последняя мысль Грейс перед тем, как ее глаза застлала пелена слез.

Единственное, чего она сейчас хотела, – это забраться в какую-нибудь дыру и сорвать с себя все эти нелепые украшения и яркие ткани. А еще лучше – вновь очутиться в Лондоне, в пансионе, рядом с Эйприл, и пусть эта поездка в Индию окажется сном.

Внезапно девушка подумала, что ее ждет участь женщины в наглухо застегнутом платье, суровой, поблекшей старой девы, потому что она, Грейс, больше никогда никому не поверит.

Она пыталась восстановить в памяти то, что успела увидеть. Похоже, Джейсон побежал не от нее, а… за кем-то! Кого он увидел в толпе индианок? Близкая к догадке, Грейс прикусила губу. Наверное, это была та местная девушка, о которой они никогда не говорили.

Догнав Ратну, Джей схватил ее за локоть. Она стремительно обернулась, и он наконец смог заглянуть в ее бездонные, влекущие и… несчастные глаза.

Испуганно заплакал ребенок. Джей отступил.

– Зачем? – прошептала Ратна.

Он не понял вопроса, а потом догадался: она думала, что он вернется обратно, туда, где дудели дудки, били барабаны, шел дождь из цветочных лепестков. Но Джей оставил тот заманчивый, красочный, но призрачный мир далеко позади. Выплыв из яркого моря, он очутился на суровом острове, где росла одна-единственная роза.

– Прости. Я не мог тебя найти.

Его хинди не был богат, но, даже зная его в совершенстве, Джей едва ли сумел бы сполна выразить свои чувства. Они стояли и молча смотрели друг на друга.

– Мальчик? – наконец спросил Джей.

– Да.

– Мой сын?

Она кивнула.

– Как его зовут?

– Айрон.

Молодой человек улыбнулся.

– Айрон Блэйд? Это звучит!

На смуглой коже Ратны играли отблески солнца. Когда она неуверенно ответила на улыбку, ее губы напомнили Джею розовые бутоны, но в ее глазах была не только любовь, но решимость и сила, которыми он всегда восхищался.

Ветер все еще доносил до них лепестки цветов. Джейсон вздохнул.

– Я предал Грейс. Обманул ее. Если бы я не встретил тебя, мы бы уже подъехали к церкви.

– Вернись, – просто сказала Ратна.

– Нет. Я рад, что ты очутилась на моем пути. Ты и Айрон. Можно мне взять его?

– Да.

– Я никогда не держал на руках детей.

– Это не страшно.

Джей осторожно подхватил мальчика на руки. Его тельце было легким, но плотным, глаза – большими и не по-детски серьезными.

Молодого человека охватило странное трепетное чувство, удивительно глубокое и почти незнакомое, и он подумал о том, что его главный долг – любить, окружать заботой и защищать своего сына. Это так гармонично и естественно сплеталось со стремлениями и желаниями его сердца, что Джей едва не заплакал.

Возможно, он прижал к себе ребенка сильнее, чем хотел, потому что губки Айрона скривились, и малыш принялся испуганно и недовольно хныкать. Ратна улыбнулась.