Тень всадника Гладилин Анатолий

- ...чтобы поездить в "Ягуаре", который я так хочу иметь, пожить в богатом большом доме, понять, что все это мишура, суета, а, главное, за все это надо платить, платить несвободой, подчинением нелюбимому человеку. Через год развестись, получив парочку миллионов после бракоразводного процесса. Таким образом пройти искушение, стать во всех отношениях независимой бабой и в итоге вернуться к тебе...

Она произнесла монотонно, почти слово в слово все, что я собирался сказать.

- Сейчас ты все-таки его ждешь, а так разозлишься и сбежишь от него, продолжал я по инерции. И заткнулся под ее взглядом, квалифицировать который не решусь.

И больше не возникал. О чем с ней говорить, если все мои речуги она знает заранее?

* * *

У меня впечатление (или, скажем, уверенность), что ей неинтересно, неприятно со мной общаться. Но она заставляет себя, то есть делает специально, чтобы доказать себе, как правильно она поступила, уйдя от меня. Вот, мол, смотри, как он распадается прямо на глазах, и это только цветочки, а что с ним будет через год, два?

Странная ассоциация, я чувствую себя человеком, которого приговорили к расстрелу. Солдаты прицелились, сейчас последует команда, надо бы стоять с гордо поднятой головой, ничего другого не остается, а он, приговоренный, еще на что-то надеется, выкрикивает бессвязные фразы, причитает, пытается кого-то разжалобить, падает на колени... Брр... Мерзкое зрелище.

* * *

- "Они путают Монтескье с монпансье". Заклеймил. И очень собой доволен. Экспромт? Небось придумал загодя. Перед кем хотел отличиться, перед Молли или Питером? Бедные твои студенты... Хорошо, я назову тебе сорок имен - могу сто, могу двести - ограничимся сорока. Это имена певцов, музыкантов, спортсменов, актеров, телеведущих популярных программ. Априори ты презираешь людей этих профессий. Но их имена - знак нашего времени, они вошли в жизнь мальчиков и девочек второго, может, третьего поколения. Это наш воздух, наш быт, наше существование. Где-нибудь на Марсе встретятся два незнакомца, произнесут имя Маккартни (Ты меня поправишь: Макартур. Фамилии генералов ты выучил наизусть. Певцов - в гробу видал.), Пола Маккартни, и сразу возникнет контакт, взаимопонимание. Эти имена - ключ к нашему времени, так же как твой Монпансье Монтескье ключ к твоему каменному веку. Перечислить? Ну, хотя бы Гарфункел, Морисон, Корбейн. Кто они? Музыканты, спортсмены, водопроводчики? Я назову сто, двести имен. Ни одно из них ничего тебе не скажет. Ты их не знаешь, более того, и знать не хочешь. Какое-то верблюжье высокомерие.

* * *

- Ведь я умру, моя девочка.

- Как же, умрешь! От тебя дождешься.

* * *

Уломал ее, уговорил! Все-таки, когда чего-то очень хочешь от женщины добиваешься. Вообще-то на успех не рассчитывал, но, заметив, что она колеблется, удвоил натиск.

- Дай, - говорю, - дай хоть раз в жизни сделаю для тебя что-то полезное. Целый день ты в машине, в офисе, совсем не дышишь свежим воздухом. Тут пешком ходу полчаса. Туда и обратно - час. Тютелька в тютельку. Ну если в кои-то веки выпал свободный час, используй его себе на благо. Человек создан как двигательное животное...

Привел массу убедительных аргументов.

Переложили мы ее покупки в багажник, оставили "понтиак" на паркинге супермаркета и отправились на оздоровительный моцион.

В загул с любимой женщиной! Полчаса туда, полчаса обратно. Что еще надо для полного счастья!

Еще что-то надо??

В этой эйфории забыл, совершенно забыл основной постулат разведки: враг не дремлет. (Последнее время я так долго возился с коварным врагом, что запамятовал о существовании злейшего врага. Что-то много врагов у меня развелось...)

Враг притаился. Заманивал.

И вот, как бывает только в чертовом Городе чертовых Ангелов, чертово солнце прорвало жиденький слой облачков (с таким трудом их нагоняли, обещали пасмурную погоду, ну погодили бы для приличия часок - нет, дудки!) и начало с остервенением шпарить.

Синоптическое отступление. Жители Лос-Анджелеса привыкли, что у них или тепло, или очень тепло, или конец света. Поэтому сводку погоды никто не слушает, а смотрят на календарь. По календарю для конца света еще рановато. Правда, мелькнуло сообщение, что задует восточный ветер из Невады. Население этот прогноз дружно проигнорировало, а я не понял, что сие означает. В принципе жарой меня не удивить. В этом смысле в Гонконге и в Ливане тоже не сахар. И в Южной Африке есть теплое местечко - Калахари называется, - где мне пришлось загорать недели три. Рекомендую для самоубийц. Но, примо, я бы никогда туда не поехал по доброй воле, секондо, если уж туда попал, то знаешь, куда попал, и соответственно подготовлен.

А тут? Впечатление, что живешь в цивилизованном городе. Приглашаешь девочку прогуляться. Я ж не злодей, я ей только добра желаю. Погода вроде благоприятствует любви. И вдруг солнце как с цепи сорвалось!

Стрелка на уличном градуснике хищным зверем прыгнула вверх. Прошло всего десять минут, и мы прошли два квартала, глупо возвращаться, а оказались в другом климате. Какой, к черту, климат? Пекло. Чертово пекло, какое же еще? И я чувствую, как моя девочка, что идет рядом, но не разрешает брать себя под руку (нечего меня баловать!), тихо закипает с неумолимостью чайника на раскаленной плите. Сначала пыталась не обращать внимания и даже что-то лепетала. Потом замолчала. Небось подумала, что я нарочно все подстроил. Отогнала эту мысль как недостойную. Послала мне вымученную улыбку.

Солнце шпарит. Чайник закипает.

За что ей такая каторга?

Мы входим в тень большого здания. Сейчас полегчает. Ни хрена! Как в финской сауне. Потому что солнечные лучи отражаются от стеклянной стены билдинга на той стороне улицы и бьют в нас рикошетом. Такая чертовщина возможна лишь в городе чертовых Ангелов!

Чайник клокочет на плите. Ничем не провинилась, а влипла в историю. Влипла: юбка прилипает, кофточка прилипает... Как она себя ругает! Зачем согласилась? Опять поддалась его причудам, в Лос-Анджелесе нормальные люди ездят на машинах, время - деньги, а я теряю с ним и время и деньги, и сейчас потечет мой макияж. Я вижу себя ее глазами - капризный старикашка, с мокрыми пятнами на рубашке, с лоснящимся лицом и испуганным взглядом. Боже, думает она, что у меня с ним общего? Какой ушат помоев она на меня выльет, и я заранее втягиваю голову в плечи. И еще она злится потому, что в последний момент не сможет всего этого высказать, пожалеет меня. Ну почему, почему я должна его жалеть, думает она, когда все это кончится?

Действительно, когда? Солнце расплавило асфальт, солнце расплавило время, маленькая романтическая прогулка растянулась на вечность. Мне кажется, что от меня за версту несет лошадиным потом - вернулась та мания, что преследовала меня, когда я с эскадроном возвращался после учений в парижскую казарму.

И вот наконец, даже не верится, мы пересекли Синайскую пустыню, добрели, доковыляли до людного перекрестка Беверли-бульвар с Ферфакс-авеню, где находится нужный ей банк, и сейчас нырнем в блаженную прохладу банковского офиса, ибо солнце в Лос-Анджелесе плавит все, кроме денег. Как я и предполагал, моей девочке удается взять себя в руки, она лишь мерит меня тяжелым взглядом и мрачно роняет:

- Думаешь, за эти подвиги тебе поставят памятник? В ее глазах недоумение. Она не понимает моей реакции. Ей не нравится, когда она не понимает моей реакции. А я улыбаюсь. Я улыбаюсь иронии судьбы, случайному совпадению, я не подстроил ничего нарочно, так получилось.

- Обернись. Посмотри. Мне уже поставили памятник.

* * *

Конечно, в своих одиноких скитаниях по городу я приходил на это место. И не раз. Памятник представляет собой двухкорпусную ажурную металлическую конструкцию. Еще он похож на бабочку, в вертикальном положении расправившую крылья. На цоколе мелкими буквами выгравировано:

Рауль Валлвнберг

Этот "ангел спасения" отправился в Будапешт летом 1944 года как шведский дипломат с целью спасти оставшихся венгерских евреев от печей Освенцима.

Он оформил тысячи пропусков, организовал нелегальные квартиры, вернул осужденных, сняв их с депортационных поездов и "маршей смерти". В последние часы оккупации города он не допустил взрыва нацистами гетто, где проживали 70 тысяч евреев.

Советская Армия неверно истолковала его деятельность и взяла его в плен. Он так и не вышел на свободу.

Он сохранил нашу веру в человечество.

Оставшиеся в живых

Скульптор Аззетто сделал памятник в стиле модерн, а модерновое искусство, откровенно говоря, я не очень понимаю.

Но меня занимает другая загадка. Как Аззетто распознал двойственность натуры Рауля Валленберга? Или это тоже случайное совпадение?

II. РАУЛЬ ВАЛЛЕНБЕРГ

Допросы шли через переводчика, по-немецки. И на допросах с ним обращались весьма корректно. Наверно, они очень разозлились, когда догадались, что он понимает по-русски.

Как они догадались? Каким образом он себя выдал?

В виде наказания ему тут же сменили следователя. И первые слова, которые он услышал от этой свиноподобной массы, были:

- Фашистское отродье!

Он не понял их. Или не понял, что они относятся к нему. И вообще следователь орал слова, которые он ни разу не встречал ни в одном учебнике русского языка:

- Тра-та-та-та, шпионишь, тра-та-та-та - дурочку валял, тра-та-та-та, в рот, тра-та-та-та, в нос, тра-та-та-та, запоешь.

Тонкий дипломат, он привык схватывать с полуслова, однако тут его наука была бессильна.

Следователь ударил его неожиданно, без замаха.

Рауль Валленберг очутился на полу. Он встал, потрогал разбитую губу. Следователь смотрел на него с интересом. И тогда Рауль Валленберг понял, кто перед ним. На профессиональном жаргоне их называют вышибалами. Вышибала должен запугать, сломать подследственного. Свиноподобная масса с сержантскими погонами (все продумано до мелочей, специально, чтобы унизить: дипломата допрашивает сержант! Маскарад. Небось в чине майора) - умелый вышибала, он ознакомился с объективной на Валленберга, где указывается вспыльчивый характер графа. Он ждет, что гордый швед бросится на него с кулаками.

Не поддаваться на провокации!

Валленберг осторожно сел на край табуретки.

Ударом ноги следователь вышиб из-под него табуретку. Валленберг упал.

- Да что вы все время падаете? - удивился следователь. Не глядя на Валленберга, он устроился за столом, достал из папки чистые листы, деревянную ручку со стальным пером, открыл чернильницу. Теперь он задавал вопросы официальным тоном на доступном Валленбергу русском и записывал ответы, макая перышко в чернильницу.

- Какими языками владеете?

- Английским, немецким, немного говорю по-венгерски.

- А шведский?

- Шведский мой родной.

- Надо было сказать, - проворчал следователь. - Почему утаили, что знаете русский?

- Русский я не зная. У меня трудности с русским языка. Я понимаю, но говорю пльохо.

Следователь почему-то усмехнулся:

- Русскому научим. Бесплатные курсы. Когда вы начали изучать русский?

- Когда великий Советский Союз объявил войну Финляндии, - ответил Валленберг, тщательно выбирая слова, а сам про себя подумал: "Весь цивилизованный мир пишет авторучками, а в главном сыскном управлении великой державы пользуются чернильницами".

Следователь записал, встал, прошелся по кабинету как бы раздумывая. Удар. Валленберг ощутил, что из носа идет кровь.

- Тра-та-та-та, гадина, тра-та-та-та. Запомни: фашистская Финляндия напала на Советский Союз.

После месяца "бесплатных курсов" Валленберг увидел, что его русский язык и впрямь прогрессирует. Не было проблем, когда следователь официальным тоном вел допрос и записывал ответы деревянной ручкой со стальным пером. Но по-прежнему Валленберг ничего не понимал, когда следователь начинал орать. И никогда он не мог предугадать удары вышибалы - тот их наносил молниеносно.

- Опять, плять, дурочку валяем?

Свиноподобная масса нависла над Валленбергом. Он напрягся. Он выделил из тарабарской дичи вышибалы это слово - плять, потому что за ним обычно следовал... И нельзя руками закрыть лицо. Он считает. Раз, два, три... Обычно на четыре... Но вышибала вдруг возвращается на свое место, берет ручку и совершенно спокойно, даже с некоторым сочувствием, говорит:

- Напрасно вы надеетесь, гражданин граф. Ни в Швеции, ни в Америке, ни в Англии никто пальцем не пошевелит в вашу защиту. Никому вы теперь не нужны. Где вас завербовали люди Шелленберга?

И Рауль Валленберг понимал, что в данном случае следователь не запугивает, а констатирует горькую для шведского дипломата истину. Большие батальоны всегда правы. В Европе сейчас самые большие батальоны у Красной Армии, и никто не захочет с ней ссориться. В период, когда гибнут народы и государства, перекраивается карта мира, кого может озаботить судьба отдельного человека? В науке это называется "попасть под колесо Истории". В случае с Валленбергом колесо Истории приняло свиноподобные формы вышибалы, и вышибала свою работу выполняет, сломает его, добьется того, что Валленберг будет дрожать от страха при приближении к нему следователя - против лома нет приема. Следователь ошибался в одном: Валленберг не надеялся на помощь извне, он надеялся только на самого себя, на то, что, изображая тупую покорность, он сможет притупить бдительность следователя. Валленберг знал, что многоопытный следователь ждет подвоха. "Но неужели я его не переиграю?" И искусно "валял дурочку".

И он почти выиграл. Улучил момент, бросился на вышибалу, опрокинул его со стулом на пол, вцепился пальцами в горло, обхватил, как ему казалось, железными тисками. Лежа на спине, прижатый к полу, следователь не мог применять свои зубодробительные удары. Он молотил Валленберга кулаками по ребрам и орал. Валленберг не рассчитывал задушить вышибалу, он посчитал, что испуганный следователь вытащит из кармана пистолет, выстрелит ему в голову, и, таким образом, все мучения Валленберга разом прекратятся.

На крик прибежал конвой. Били сапогами. "Не отцеплюсь, думал Валленберг, пусть убивают". Но Валленберг переоценил свои силы, вернее, недооценил сноровку конвоя.

Провал. Темнота. Что-то ледяное и мокрое на лице, и одновременно с этим приходит ощущение дикой боли во всем теле.

Глас ангела или архангела? Как бы не так!

- Плесни еще из ведра, - услышал Валленберг знакомый голос. - Я те говорю, что он дышит. Вон зашевелился. Я с ним, понимаешь, как с человеком обращался, а он, тра-та-та-та, повел себя как настоящая плять!

Жуткий удар в живот.

Провал. Темнота.

Потом был лазарет, хлопоты врачей, уколы, лекарства. Валленбергу вставили новые зубы, но он чувствовал, что внутри у него все отбито, и там уж ничего не заменить. Простая физиология (пардон!) являлась для него пыткой.

После долгого перерыва его повезли на допрос в кресле на колесиках. Сам идти он не мог.

В кабинете (можно сказать, родном и привычном) кругленький майор (в каком же он на самом деле чине?) с добродушным бабьим лицом и васильковыми глазами заохал, запричитал:

- Дорогой мой граф, зачем вы это сделали? Как теперь поправить ваше драгоценное здоровье? Согласен, Иванов применял незаконные методы следствия, он будет наказан, однако согласитесь, вы тоже его спровоцировали. Зачем? У нас в народе говорят: здоровье дороже. И как вам самого себя не жалко? Вам дали обезболивающее? Курите? Курите.

На столе перед Валленбергом дымилась чашка чая и лежала распечатанная пачка папирос "Казбек". Майор любезно щелкнул бензиновой зажигалкой. Валленберг затянулся и подумал, что с папиросой он еще какое-то время продержится.

Собственно, допросы, как таковые, кончились. Добродушный майор зачитывал Валленбергу его показания, записанные анонимным Ивановым (могли бы фамилию придумать пооригинальнее), спрашивал, все ли соответствует сказанному и не добыто ли это незаконными методами следствия. Если Валленберг корректировал или опровергал, майор писал версию Валленберга на отдельном листочке и прикладывал к нужной странице в оранжевую папку, на которой было нацарапано фиолетовыми чернилами: "Дело № 4350 С". Как только майор замечал, что Валленберг устал, он отправлял его обратно в камеру.

Однажды по дороге в камеру произошла накладка. Встретились два конвоя. Встречный конвой в панике приказал рыхлому свиноподобному человеку в гимнастерке без ремня встать лицом к стене, но Валленберг узнал своего палача, анонимного Иванова. Валленберг усмехнулся. В коридорах лубянской тюрьмы подобных накладок не бывало и быть не могло. Этой мизансценой Валленбергу давали какой-то знак.

Врачи продолжали свои хлопоты, кормили прилично и "Казбеком" потчевали без ограничений. Без ограничений давали обезболивающие и снотворные, которые уже не помогали, и тогда стали колоть, и Валленберг как бы жил от укола до укола, понимая, что ему колют и как это опасно. Опасно не для здоровья - он не жилец на этом свете, - опасно как средство давления на его психику, ведь в любой момент, шантажируя, уколы могли и прекратить.

В кабинете смена декораций. Вернее, декорации те же, включая "Казбек" и оранжевую папку на столе, но на месте добродушного круглолицего майора - худой полковник с седым ежиком волос, очки в толстой роговой оправе на крючковатом носу. Поздоровавшись, полковник жестом указал на "Казбек", мол, не стесняйтесь, сам продолжал листать дело, а Валленберг, закурив (ему доверяли пользоваться спичками!), смотрел на нового визави и думал, что такое лицо типично скорее для берлинских, венских или лондонских кабинетов - не для Москвы.

- Страница 59. Ваши слова, что вы с восторгом приветствовали приход Красной Армии, тоже выбиты из-под палки?

- Эти слова готов повторить, - с обидой ответил Валленберг, хотя нелепо и глупо было обижаться на что-нибудь после всего, что с ним, Валленбергом, сделали, - повторить и добавить: день, когда за мной приехала машина из штаба командующего фронтом, я считал счастливейшим днем.

Полковник захлопнул папку:

- Тогда зачем вы все это затеяли?

- Что именно?

- Набросились на следователя и спровоцировали конвой?

- Вам жалко кого, меня или Иванова?

- Кто это - Иванов? - нахмурился полковник. - Ах, да, конечно, Иванов. Послушайте, граф, вам лучше, чем кому-нибудь, известны подразделения Системы. Вы попали в самое худшее, но и тут есть свои правила. Сначала вышибала, потом добренький следователь. Рутина. Не могли еще немного потерпеть?

Валленберг насторожился. Шведский дипломат совсем не обязан знать правила Системы. Полковник говорит о своем колхозном хозяйстве или это намек на Систему? Тогда за кого он его принимает?

- А вы, полковник, извините, не знаю вашего настоящего чина, главный следователь? - вкрадчиво спросил Валленберг.

Рисковая проверка! Вышибала вместо ответа сломал бы ему половину зубов, а добренький с улыбкой бы заметил, что на Лубянке вопросы задает гражданин следователь.

- Граф, я из другого ведомства, - имитируя вкрадчивый тон Валленберга, сказал полковник. - Вы в руках Министерства госбезопасности, к тому же ваше дело апробируется на высоком уровне. Их интересует политический аспект, а меня интересуют голые факты. Я сам работал в Германии, и мои люди работают в Европе. Ваше право верить мне или нет или считать мои откровения хитроумной уловкой следствия. Не скрою, я знаком с материалами следствия. Неоднократно запрашивали мое мнение.

- А я удивился, - воскликнул Валленберг по-немецки, - почему этот... - В последний момент он заменил слово. - ...медведь задает грамотные вопросы. Вы ему суфлировали?

- Вам трудно говорить по-русски? Это моя ошибка, пожалуйста, продолжайте по-немецки, - ответил полковник на безукоризненном deutsche, - да, я ему подсказывал вопросы. Вопросы, граф, не линию поведения. В данном случае нас не спрашивают. Другая служба.

- И какое вы давали резюме?

С исчезновением вышибалы настольную лампу перестали направлять в лицо Валленбергу, но ее свет отражался в стеклах очков, и Валленберг не видел глаз полковника.

- Мое мнение таково: ваша легенда очень убедительна в деталях, неубедительна в главном. И уверяю вас, на моем месте вы бы сделали точно такое же умозаключение. Вы выстроили красивую легенду, граф. Возможно, когда-нибудь забудут подвиг советских солдат, штурмовавших Пешт и Буду. История - штука капризная, ее переписывают. В памяти останется легенда о человеке, спасителе десятков тысяч людей еврейской национальности. О вас будут сочинять книги и слагать песни...

Голос полковника звучал ровно, выражение глаз скрывал отблеск очков, Валленберг подумал, что очки, наверно, специального изготовления.

- ...Вполне допускаю, граф, что вы смогли предотвратить взрыв гетто. Советские танки ворвались в Буду, и охранники гетто заботились уже не о выполнении приказа, а о собственной шкуре. Но это весна сорок пятого года. А в сорок четвертом они еще верили в победу третьего рейха. Вполне допускаю, что вы на свой страх и риск оформили десять, двадцать, ну сто пропусков. Но раздавать шведские паспорта направо и налево, вывозить евреев пачками из Венгрии, прятать их на тайных квартирах? И это в условиях тотальной слежки режима Хорти и антисемитизма местного населения? И Эйхман, ответственный лично перед Гитлером за Окончательное Решение, смотрел на шалости шведского дипломата сквозь пальцы? Я не верю вам, граф.

- Не верите мне? Запросите вашу агентуру, ваших людей, - рассердился Валленберг и получил сухой ответ:

- Наша агентура следила за передислокацией войск противника, и в первую очередь танковых частей. Нам эти сведения тогда представлялись более важными.

"Он не прикидывается, - подумал Валленберг. - Он не следователь, он разведчик. Жалко, что я не могу ему рассказать правды. Он не поверит".

- Я не ставлю под сомнение ваши поступки, - монотонно продолжал полковник, поблескивая очками. - Я хочу знать, кто прикрывал вашу деятельность. Профессиональный интерес. Поймите, граф, я знаю, в каком вы состоянии и что вы держитесь на уколах. Я вам сочувствую, но от моего сочувствия вам ни холодно ни жарко. Не могу ничего вам обещать. Они спросят мое мнение, а решат вашу судьбу так, как им прикажут. К тому же...

- Я не жилец на этом свете, - в тон ему сказал Валленберг. - Спасибо, полковник, вы достаточно откровенны. - И снова: - Курите? Курите. Не валяйте дурочку.

- Вы встречались с Эйхманом? Вы купили Эйхмана? Вы могли купить Эйхмана? залпом выстрелил полковник.

Валленберг поморщился. Возвращались боли.

- Я искал встречи с Эйхманом, ибо Эйхман был ключевой фигурой. Встречи не было. Эйхмана нельзя было купить. Но по каким-то своим соображениям Эйхман посчитал, что ему лучше не вмешиваться в мои дела.

- Все?

- Все.

Полковник снял очки. Колючий, неприязненный взгляд.

- Как я и предполагал. Какие-то соображения Эйхмана имели имя. Имя это Вальтер Шелленберг. Бригаденфюрер СС, начальник Шестого управления. Только Шелленберг мог дать понять Эйхману, что ваши игры - это его игры. А в игру начальника внешней разведки третьего рейха лучше было не вмешиваться. Где и когда вас завербовал Шелленберг?

- Нигде и никогда. Не верите? Устройте нам очную ставку. Я бы хотел посмотреть на вашего Шелленберга.

- Шелленберг - нацистский преступник, - зло проартикулировал полковник. Он будет судим международным трибуналом и повешен, как и все нацистские преступники. - И, поостыв, добавил: - Я бы добился очной ставки. Тут вы можете мне поверить. Но он не в наших руках.

- Вы слишком откровенны, полковник. Это не к добру. Я чувствую, мне не выйти с Лубянки. (В данный момент Валленберг чувствовал, что в позвоночник загоняют гвозди, а в животе - два раскаленных кирпича. Действие укола кончилось. Попросить позвать врача? Небось полковник только того и ждет, чтобы сыграть роль добренького или злого следователя. "Не могли еще немного потерпеть?". Могу, полковник.) Я стараюсь быть тоже предельно откровенным. Почему? Потому что помню, как тысячи обреченных людей - для вас это лица еврейской национальности, а для меня беззащитные люди, обреченные на смерть, ждали прихода Красной Армии, армии-освободительницы. И ведь вы не сидели здесь, в Москве, вы же были в наступающих войсках?

- Именно так, граф. Тогда я уже был в наступающих войсках. Но перед этим ваш Шелленберг много бы дал, чтоб я оказался в его руках. - Мелькнула самодовольная улыбка, которую полковник погасил, растерев пальцем переносицу и надев очки. - Почему у вас возникло желание посмотреть на Шелленберга?

- Нашего или вашего?

Очки полковника нейтрально поблескивали, и вдруг Валленберг продолжил с пророческой убежденностью:

- Майн Готт, я понял, почему я оказался в ваших руках. Ваших или Министерства госбезопасности, НКВД, советской разведки, - не важно, как вы теперь называетесь. Так вот, это все Шелленберг, это его наводка. А в результате... Меня скоро не будет... Вы, может, и будете сидеть в своем кабинете...

Свет в стеклах очков застыл.

- ...Не знаю, полковник, в ваших делах я не провидец. Но вы, пожалуйста, запомните мои слова. Бригаденфюрер СС или внезапно умрет в тюрьме до процесса, или его осудят на минимальный срок и выпустят на вольное жительство через пару лет.

* * *

Официальная информация была приблизительной и расплывчатой. Вроде существуют специальные лагеря, куда свозят для уничтожения евреев со всей Европы. Лагеря, естественно, засекречены, туда не проникнуть, но если вам, Рауль Валленберг, удастся вручить пропуска в Швецию хотя бы сотне человек и тем самым спасти их от гибели, то можете считать свою миссию выполненной. Действовать предписывалось в рамках дипломатической легальности.

Неофициальная информация (не из шведских источников) была более конкретной. По каким-то причинам вас убирают из Стокгольма. Поручают безнадежную миссию. Еврейским вопросом занимается Эйхман, Эйхман и только Эйхман. О каждом вашем шаге в этом направлении ему доложат. Эйхман фанатик, его не купить. Для Эйхмана превыше всего доверие Гитлера, и все это знают. И тут, парадоксально, у вас единственный шанс: если бы вам удалось нейтрализовать Эйхмана (как?), то от вас разом отцепились бы все венгерские и немецкие службы. Кроме Шелленберга. У Венгрии статус независимого государства, поэтому она - его вотчина. Однако есть мнение, что Шелленберг не будет усердствовать. При условии, что Эйхман его об этом не попросит, а вы ни на йоту не отступите от своей миссии: репатриация на родину подданных шведской короны, пусть они и смешанных кровей.

Прибыв в Будапешт, Рауль Валленберг первым делом стал искать встречи с Эйхманом. И встречаться с разномастными людьми, которые встречались с Эйхманом. Город наводнили авантюристы и авантюристки всех мастей. Еще бы, после высадки американцев во Франции Будапешт служил как бы последним курортом для офицеров вермахта. Здесь в театрах играли оперетты, в ресторанах подавали гуляш и наливали токай, дамы были очень отзывчивы, и, прогуливаясь по набережным Дуная, никто не опасался выстрела в спину - идеальное место высоким чинам отдохнуть от трудов праведных. От трудов праведных в Польше, Югославии и на Восточном фронте... А наиболее проницательные чины уже догадывались, что знакомство со шведским дипломатом, таким любезным и щедрым, скоро может оказаться весьма полезным. Услуга за услугу. И Валленбергу организовали встречу с Эйхманом.

Официально никакой встречи не было. Эйхман не хотел, чтоб у Шелленберга был повод нашептать фюреру, будто он, Эйхман, имел контакт с дипломатом нейтральной страны. Просто на приеме в турецком посольстве Эйхман уединился с послом для конфиденциальной беседы - по просьбе посла, и тут совершенно случайно в кабинете появился Рауль Валленберг, и тут (стечение обстоятельств!) посла срочно вызвали в шифровальное бюро на радиосвязь с Анкарой. И посол, принеся тысячу извинений, пообещал вернуться через минуту. Посол вернулся через двадцать пять минут. Обычно посла не спрашивают, о чем он разговаривал с правительством своей страны. Посол в свою очередь не спросил, как скоротали время его дорогие гости. Наверно, разговаривали о погоде или обсуждали нравы темпераментных мадьярок. Посол поблагодарил графа Валленберга, что тот не оставил в одиночестве его превосходительство герра Эйхмана. Швед понял намек и удалился.

...Пожалуй, никогда еще Рауль Валленберг так тщательно не готовился к "случайной встрече". По крупицам он воссоздал для себя психологический портрет человека, которому поручили осуществить Окончательное Решение. И не ошибся. Эйхман не был фанатиком, не был злодеем. Он был человек Приказа. Если бы ему приказали вывезти евреев за пределы рейха в целости и сохранности, он бы выполнил приказ, да еще бы отличился - вывез с комфортом. Но ему приказали их уничтожить. Он и тут отличился: понастроил газовые камеры, чтобы увеличить, так сказать, производительность труда, пропускную способность лагерей смерти.

Информацию о газовых камерах Валленберг отправил в Стокгольм. Складывалось впечатление, что ему не очень поверили...

Итак, Эйхман не был чудовищем. Хуже. Исполнительным чиновником, методичным и пунктуальным. Вышколенным слугой своего хозяина. Однако, как и у всех слуг, для которых главное Приказ, у Эйхмана было слабое место. Он преклонялся перед элитой власти. И, как прирожденный слуга, кожей, нутром чувствовал присутствие Барина.

В последние годы Эйхман привык, что его все просят. Униженно, заискивающе, сохраняя достоинство, или как бы между прочим - но просят. Все, всюду и всегда. Слуге, дорвавшемуся до власти, было чрезвычайно приятно выслушивать просьбы и, еще слаще, отказывать. И он отвергал взятки потому, что тем самым он доказывал им, предлагавшим взятки, что он, Эйхман, отныне тоже Сеньор.

Естественно, Эйхману давно доложили о странном интересе, который проявляет шведский аристократ к этим... ничтожным, сопливым, вшивым... и когда посол, применив неуклюжую восточную хитрость, оставил их наедине, Эйхман ждал от дипломата просьб, завуалированных денежных посулов или, если дипломат и впрямь друг третьего рейха, за коего он себя выдает, внятных объяснений своего поведения.

...В первые секунды Эйхман не понял, о чем с ним говорит граф Валленберг. А когда понял, невольно вытянулся и начал почтительно внимать каждому слову. Граф говорил о мистике Нордической Расы, об историко-философском аспекте Великих Северных Легенд. Тема, на которую фюрер любил рассуждать лишь с самыми близкими к нему людьми.

Постепенно Валленберг перешел к повседневности. Вскользь, без малейшего педалирования, промелькнули имена: Вальтер Шелленберг, фон Риббентроп... Эти Шелленберги, Валленберги - высокая каста, всегда у власти, подумал Эйхман, не то что он и Борман, парвеню, выходцы из семей галантерейщиков и мясников.

- Мне нужны подданные шведской короны, - сказал Валленберг, - я их вывезу на родную землю. Нас очень мало, шведов.

- Граф, - позволил себе реплику Эйхман, - вы говорите, как король Швеции.

Безошибочное собачье чутье слуги его не обмануло. С Эйхманом действительно беседовал король Швеции. Причем не нынешний осторожный Густав, а король той Швеции, что присоединила к себе Норвегию и держала гарнизоны в Северной Померании, - Карл Четырнадцатый. Могущественный владыка. Не беседовал, а давал аудиенцию.

Расчет Валленберга и строился на том, что Эйхман поймет: ему соблаговолили дать аудиенцию. Кто-то из сильных мира сего, скрывающийся под именем шведского дипломата. И пусть потом Эйхман ломает голову, что все это означало. А он, Валленберг, посмотрит на результат.

Валленбергу не суждено было узнать, какими соображениями руководствовался Эйхман. И как тот вычислял, кто стоит за фигурой шведского графа. Возможно, Эйхман решил, что существуют соображения высшего порядка на самом верху третьего рейха. Эйхману намекнули, а он должен держаться в стороне. А если что не так - сразу вмешается Шелленберг.

Что же касается результата, то Валленберг увидел, что у него руки развязаны. Страшная машина уничтожения, заведенная Эйхманом, продолжала действовать с немецкой пунктуальностью, однако Валленбергу исправно выдавали людей по его спискам. Не было ограничений в количестве. "Сколько в списке? 352? Яволь, битте". Были ограничены возможности посольства в изготовлении шведских паспортов, возможности сбора информации, ведь данные, записанные в паспорте конкретного человека, должны быть идентичны его венгерским документам - педанты немцы за этим следили особенно внимательно.

Следили ли они за самим Валленбергом?

Легкость, с которой удавалось выполнять его миссию, смущала. Хотя было ощущение, что за ним все время наблюдают. И когда он подъезжал на автомобиле шведского посла к ратуше, и когда зимним вечером помогал транспортировать на санках старую еврейку на снятую на чужое имя квартиру, и когда на окраине города встречался в кафе с еврейскими активистами, передававшими ему рукописные анкеты, - в кромешной тьме улицы (светомаскировка!) фосфоресцировали волчьи глаза.

...Вышибала на Лубянке спросил (по шпаргалке полковника):

- Вы обладали обширной информацией, почему вы не пытались переправить ее советской разведке, если вы с таким нетерпением ждали Красную Армию?

Как переправить?

Рождественская открытка: Валленберг бродит по Будапешту, стучится в двери и интересуется, мол, не здесь ли живет советский разведчик?

Валленберг нарисовал словесно эту открытку и... выплюнул с кровью передние зубы. Вышибала не понимал юмора, вернее, реагировал на него однозначно зуботычиной.

- Опять дурочку валяем?

Чтобы перебороть унижение и боль, Валленберг старался смотреть на происходящее как бы отстраненно. И он подумал: "По форме - грубо, по сути вышибала логичен. Нечего прикидываться, будто не знаешь, как ищут контакты..."

Так вот, в Будапеште он не искал контактов с советской агентурой. Даже не пытался. Ибо предполагал, что, как только он это сделает, - моментально возникнут люди Шелленберга. Шелленберг уж точно не был добреньким дядюшкой и по каким-то своим соображениям не трогал шведского дипломата, пока тот держался в рамках. Один ложный шаг - и волчья стая вцепится.

Держаться в рамках. Не переступать пределы. И собственноручно проверять каждый паспорт: в написании имен шведская орфография должна была строго соответствовать венгерской фонетике. Поэтому если и случались диспуты с немецкой администрацией, то скорее филологические.

И немцы постепенно привыкли воспринимать герра Валленберга как своего рода начальство или (берите выше!) чудотворца. Ведь на их глазах мановением руки он превращал стадо животных в христиан. Еще час назад этих жалких юде можно было пнуть ногой, плюнуть им в грязные бороды, да попросту поставить к стенке! А теперь - шведские граждане, они цепочкой уходят за герром Валленбергом, и часовые - под козырек! Битте, яволь! И он отправит их в страну, над которой не кружат бомбардировщики с красными звездами на крыльях и где, говорят, нет ни карточек, ни продуктовых пайков - все есть. Счастливчики! Везет же людям!

И когда в городе гремела канонада и герр Валленберг появился в гетто и приказал коменданту отменить взрыв - его не посмели ослушаться.

Однако все эти чудеса стали возможны лишь после разговора в турецком посольстве. Только после тайной встречи с Эйхманом Валленберг получил карт-бланш. Но ни один, даже самый гениальный актер не смог бы сыграть перед Эйхманом роль короля. Всесильный чиновник, распоряжавшийся сотнями тысяч человеческих жизней, почувствовал бы фальшь.

Встреча, о которой никогда не узнают, а если и узнают, то не поймут ее значения...

Где Эйхман? Убит? Сбежал? Неизвестно. Зато, со слов полковника, было ясно, что советским доподлинно известно, где Шелленберг.

Конечно, у американцев. Или у англичан. Для проформы его держат в тюрьме, но эта тюрьма отличается от Лубянки, как гостиница "Виктория" от дешевой ночлежки.

Конечно, его допрашивают. Бьют? Да ни один волос не упадет с его головы. "Коньячку не желаете? Гаванской сигары?" (Воображение Рауля Валленберга особенно будоражили сигары. Ведь он, Валленберг, сдохнет в лубянской камере, так и не отведав хорошего табачку, который мог бы облегчить его страдания.) Да разве это допрос? Вежливая, приятная беседа, ибо начальник внешней разведки не дурак (много было сведений о Шелленберге нелестных, противоречивых, но вот за дурака никто его не принимал), раньше всех в Германии осознал неизбежность разгрома третьего рейха и постарался войти в контакт с американскими и английскими спецслужбами. И сейчас небось они скрупулезно подсчитывают, что Шелленберг сделал для союзников.

"...А еще я вам помог вывезти венгерских евреев в Швецию и не допустил взрыва гетто в Будапеште. Или вы полагаете, что ваш пентюх дипломат все это организовал без моей протекции?"

Никак опытные разведчики не могли такого предполагать и рассуждали точно так же, как советский полковник. Ну, для контроля вопрос:

- По нашим сведениям, Валленберг арестован Советами. Зачем он им понадобился?

- А может, они его раньше завербовали, а теперь прячут? Он что-то знает, зачем им огласка?

И опять логично. Итак, джентльмены, ваше мнение? Делать из Шелленберга спасителя евреев? Боже упаси! Шелленберг свое получит на суде (вернее, не получит). Что же касается Валленберга, то он весьма сомнительная фигура. По всему получается, что работал в тесной связи с Шелленбергом. Либо ему здорово помогала советская агентура. Либо то и другое. Советы его спрятали? Мудрое решение. Уж точно не будем подымать из-за него шума.

...И, прокручивая все это десятки раз в своей голове, Валленберг улавливал скрытую иронию во фразе полковника: "История - штука капризная, ее переписывают". Не о нем, Валленберге, будут сочинять книги и слагать песни. Кому-то он мешал в Швеции. В тревожное для страны время порешили услать из Стокгольма возможного соперника династии Бернадотов. Мало ли чего? И поручили ему заведомо невыполнимую миссию. Не справится? Тем лучше. Справится? Значит, себя скомпрометирует. А в герои возведут более подходящую кандидатуру, с незапятнанной репутацией.

Несправедливо. Что именно? Ведь вся его заслуга - по большому счету - лишь в том, что он смог нейтрализовать Эйхмана. Для этого Валленбергу пришлось вернуться в свое прошлое, перевоплотиться. Такое с ним случалось в его предыдущих жизнях, предыдущих миссиях, которые были и потруднее. Правда, он заметил, что после таких путешествий в прошлое почему-то вскоре его жизнь обрывалась. Как правило, весьма жестоким образом: удар по затылку, падение за борт в море, какое-то лекарство, оказавшееся ядом... Жизнь обрывалась мгновенно. А сейчас он умирал медленно, в мучениях, элементарная физиология не функционировала (что вызывало насмешливый оскал лубянских надзирателей, а Валленберг испытывал дополнительное унижение), и вот это было несправедливо, не по правилам.

Странно, конечно, взывать к справедливости и говорить о правилах человеку, которому будет дарована другая жизнь. Но он никогда не знал, начнется ли она или это все, final. К тому же понимание, кто он, отчетливые картины прошлых жизней приходили к нему перед брутальным концом. До этого он жил как нормальный человек, ou presque... Скажем, как нормальный человек, которого посещают ненормальные видения, хочешь - им верь, хочешь - нет...

Так вот, перед тем как перевоплотиться в короля Карла Четырнадцатого, Валленберг подумал, что, наверно, довольно быстро с ним, Валленбергом, произойдет нечто трагическое.

Предчувствие.

Однако (и тут он готов поклясться всем богам!) он ни секунды не сомневался, что он должен это сделать. Поиски правильных решений были его профессией, собственно, за это его и держали в Системе. А поступок - не подвиг, поступок! - он совершил, когда принял это решение без колебаний.

* * *

После последнего допроса его не трогали. И морфий кололи регулярно. Полковник замолвил словечко? И Валленберг надеялся, что раз уже все сказано и выяснено, его оставят в покое, то есть отпустят на вечный покой. В конце концов, с него хватит.

Но когда вдруг вокруг него засуетились, помыли, постригли, побрили, переодели, напичкали таблетками, а в машине вкололи двойную дозу, Валленберг понял, что его везут на главный разговор.

...Круглые настенные часы над бюро секретаря показывали десять. Десять вечера. Секретарь, издалека похожий на сороку, в черном костюме и белой рубашке, созерцал какие-то бумаги. Ничто не нарушило тишины огромной приемной. Два офицера, сопровождавшие Валленберга, сидели неподвижно, не прислоняясь к спинке стула. Валленберг смотрел на массивную, обитую черной кожей дверь, около которой примостилось секретарское бюро, и думал, что в стране, где допрашивают по ночам, естественно, и работают до позднего вечера, и сейчас там, за черной массивной дверью, вершатся дела государственной важности.

Черная дверь приоткрылась, обнажая за собой вторую дверь, из светлого дерева. Выплыла высокая блондинка в ярко-рыжей лисьей накидке и красной юбке в обтяжку до колен. Настоящая русская красавица с полными ногами и широким задом. Гордо откинув голову и не удостоив взглядом ни секретаря, ни офицеров, почтительно привставших, она процокала каблучками по паркету через всю приемную в коридор, и дверь за ней бесшумно затворилась. Но в воздухе повис дразнящий аромат духов, напомнивший Валленбергу, что существует иная жизнь, увы, ему недоступная.

Секретарь поднял телефонную трубку, сказал: "Так точно" - и жестом пригласил их в кабинет. В кабинете, большем, чем приемная, офицеры подкатили Валленберга к длинному столу и осторожно пересадили с кресла на стул. Длинный стол, покрытый зеленым сукном, перпендикулярно примыкал к столу из темного полированного дерева, образуя с ним букву Т, и на вершине буквы Т, под портретом Сталина, восседал другой живой портрет - хозяина кабинета, лысый, в пенсне. Повинуясь знакам хозяина (ни слова не было произнесено!), офицеры, пятясь, выскользнули из кабинета. Двойные двери закрылись. Лысый в пенсне, в двубортном штатском костюме, обошел свой стол и сел напротив Валленберга. Валленберга поразило, что в глазах под пенсне плясали веселые чертики.

- Ну, узнали? - заговорщицким тоном спросил Берия.

- Вас? Конечно, Лаврентий Павлович.

Стекла пенсне блеснули холодом.

- Откуда вам известно мое имя-отчество?

- Я учил имена всех членов советского Политбюро.

- Проверим - Молотов?

- Вячеслав Михайлович.

- Маленков?

- Георгий Максимильянович.

- Ворошилов?

- Климентий Ефремович.

- Ошибочка, - обрадовался Берия. - Не Климентий, Климент. Произношение неплохое. Вот как надо шпионов готовить. А докладывали, у вас нелады с русским языком. Но я о другом. Ее узнали? Ну как же, самая знаменитая наша киноактриса?

Он назвал фамилию, которая Валленбергу ничего не говорила.

По тонким губам Берии промелькнула гримаса, как будто он обиделся:

- Конечно, нашим фильмам вы предпочитали французские комедии и венские оперетты. Советское искусство в Европе считают второсортным. - И опять глаза под пенсне вспыхнули. - Но знаете, граф, когда еще десять минут назад она стояла раком вон на том диване, это, поверьте мне, было ослепительное зрелище.

Берия мечтательно вздохнул, а потом, буквально в две секунды, приобрел портретный облик: холодного, умного, волевого человека.

- Небось спрашиваете себя, с чего бы член Политбюро так разоткровенничался перед иностранным зеком? В отличие от вас, граф, нам, советским людям, жизнь дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Вы понимаете, к чему я веду?

Валленберг не понимал. Пока не понимал. Но уже мелькнула догадка. А Берия продолжал неторопливо, словно читал речь, явно подражая портрету, висящему в кабинете.