Тень всадника Гладилин Анатолий
Ночью не сплю, меня трясет от злости (и нельзя курить!), обдумываю планы мести. Утром, как вырвусь из западни, свяжусь со знакомыми журналистами и дам интервью. Почему у Securite Social огромный дефицит? Наглядный пример: никому не нужное, дорогостоящее обследование, плюс еще катают на "скорой помощи" из госпиталя в госпиталь. Обманщики и кровопийцы. Всех повесить!
Что же касается Н.К., у-у... Нет слов. Повесить, к сожалению, нельзя (и нельзя курить!), моя дочь поймет это неправильно. Но какая стерва! Подстроила мне подлянку руками любимого семейства! Решила отыграться за старые мои прегрешения? А Ее Высочеству скажу, прямо и открыто: я на тебя обиделся, и хватит быть марионеткой в руках мамаши. В конце концов, я ничего плохого ей, мамаше, не сделал. С Н.К. не разговариваю. Точка.
Утром профессор (тот самый, знаменитый) мне объясняет, что во французской медицине узкая специализация. Они (в том госпитале) специалисты по коронографии, а мы - по хирургии.
- Коллега, - говорю я ему (имею право так к нему обращаться: он знает, кто я), - вы специалисты по хирургии, но я тут при чем? Вы убедились, что сердце у меня хорошее. Распорядитесь, пожалуйста, отцепить все эти игрушки и отпустите меня домой.
- Коллега, - улыбается Медицинское Светило, - с удовольствием бы вас отпустил, да не могу. Обычно мы даем пациентам время на размышление. С вами не тот случай. Сердце у вас хорошее, а две основные артерии закупорены. Удивляюсь, как вас доставили к нам еще живым. Не будем терять ни минуты. Я вас лично оперирую.
...Накануне, перед госпиталем, по какому-то наитию я звонил в Лос-Анджелес. Сказал, что, наверно, сбегу от всех куда-нибудь на побережье. В глухую несознанку. Отдохну. Оклемаюсь. А может, и бабу найду.
- Здравая идея, - одобрил волшебный голос.
* * *
Золотые слова сказала когда-то Н.К.: "Забывать - защитная реакция женщины". К тому же у моей дочери трое детей, а Идеальный Вариант стал Идеальным Мужем, что накладывает на Ее Высочество, кроме прочих забот, дополнительное обязательство - соответствовать.
Что я могу сделать для любимого семейства? Лишь одно: не притягивать несчастий. Сгинуть с глаз долой. Ou presque.
"За тобой ходят демоны, злые и беспощадные". Дженни повторяла предостережение, слегка завуалировав текст. Ты понял, но не поверил. Тогда тебя срочно уложили на операционный стол. Нужны еще какие-то доказательства?
Все, леди и джентльмены. Знаки и сигналы приняты к сведению.
Я уехал на Север, на побережье, в глухую несознанку. Правда, моя дочь до сих пор этого не понимает. Куда после такой операции? И дети не понимают. Куда подевался деда? Почему он появляется так редко?
Кажется, в моем семействе решили, что я жутко на них обиделся. Обиделся за то, что они меня уговорили пройти обследование. Капризы возраста. Послеоперационная депрессия, о которой предупреждали врачи.
Моя дочь надеется, что со временем папа... а пока у нее много забот, и я не ревную ее к... я счастлив, что они счастливы, я не обиделся, что она... забывать - защитная реакция, а ворошить прошлое - мужское занятие или, скажем так, занятие мужчин, которые сильно того.
Я вернулся в прошлое (или делаю вид?), ворошу его, взвешиваю, обмериваю, посещаю библиотеки окрестных университетов (в Голландии их пруд пруди, страна каналов), читаю, делаю выписки (или делаю вид), сверяю, конструирую, и что-то прорезается, складывается, принимает очертания. То есть я опять работаю над книгой "Мир, который предвидел Талейран". И если кто-то о чем-то подумал, то ни хрена, как сказала бы Дженни (правда, она так никогда не говорила), человек, по которому сначала проехались асфальтовым катком, потом заклеймили всенародно "реаком", потом разрубили ему грудную клетку и кое-что там внутри отремонтировали, такой человек становится тихим, плоским и предельно чутким ко всякого рода сигналам.
Большую часть времени я провожу на побережье. В маленьком рыбацком домике. Домик действительно крошечный, чудом сохранившийся на задворках помпезной набережной Схевенинга, на которой понастроили монументальные утюги резиденций, гостиниц, казино, и по которой в ненастные дни бредут, укрываясь зонтами, школьники и пенсионеры Гааги, и которую в погожие дни наводняет остальное население Голландии, плюс (только набережную, а не Голландию) оккупируют моторизованные полки богатых немцев, чьи карманы оттопыриваются от твердой немецкой валюты, на которую они могут гораздо больше, чем на слабый французский франк, накупить и слопать национального лакомства Голландии - свежей селедки с луком, которую полагается заглатывать полностью, держа ее за хвостик, который... Тьфу!
Спрашивается, как я очутился в Голландии? Я же собирался в Норвегию? Все так, однако не успел я объявить о своем намерении, как возник голландский коллега, которого на три года пригласили в Канаду, у которого этот самый домик, которому грош цена, но в котором ценные старинные фолианты, с которых желательно вытирать пыль и вообще поддерживать в помещении порядок, постоянную температуру, иначе все сгниет от сырости. Коллеге требовался кто-то, внушающий доверие, и коллеге подсказали. "Профессор, живите как дома. Плата? Символический гульден, который мы пропьем в кафе, когда я вам передам ключи. Ну, счета за телефон, электричество и отопление".
Мне померещились за спиной коллеги белые буруны, вихри-волчки, коротко стриженные затылки. Мечтали на Север, на побережье? Пожалуйста, все улажено. А вот в Норвегию вам не надо...
Не надо? Не очень-то и хотелось. Я человек понятливый.
* * *
- Как обычно, моя девочка. Работаю ежедневно, помаленьку, не очень напрягаюсь. Много гуляю. Моего злейшего врага, солнца, здесь в природе не бывает, летом оно иногда выглянет на пару часов, так голландки на радостях все с себя снимают. Все ли? Бывает, что и все, это не ваша пуританская Америка, где строго следят за формой одежды на пляжах... Я? Я не теряюсь, приглашаю даму, благо живу неподалеку. И как? Женские тайны не выдаю. Да, да, поддерживаю себя в физической кондиции. Забываю Лос-Анджелес? Фу, как не стыдно, ведь звоню тебе с регулярностью будильника. Нерегулярно? Когда же такое было? Когда прилетел в Париж? А... Ну попалась очень темпераментная мадам. Я ее упрашивал, мол, позвольте до телефона-автомата добежать, а она вцепилась: "Месье, не отлынивайте". Как твой роман с парнем из Израиля?
- Какой парень из Израиля? - переспросила она на всякий случай, чтобы выиграть время и вспомнить, рассказывала ли она мне про него и что именно.
- С которым ты в Элат поехала?
- За кого ты меня принимаешь, профессор? Чтоб с кем-то у меня роман длился больше трех месяцев?
В общем, я научился разговаривать с ней спокойно, не умирать (то есть не сообщать ей по телефону, что умираю, слыша ее голос) и даже иногда делал ей выговоры, внутренне дрожа от испуга - вдруг обидится и бросит трубку? Не обижалась. Трубку не бросала. Мое брюзжание (весьма умеренное) терпела.
Я уже узнавал мужские голоса, которые порой отвечали мне вежливо, тут же передавая трубку Дженни, или, если она отсутствовала, сообщали, когда она вернется, и, дескать, обязательно ей скажут. Потом Дженни объясняла, что понаехали родственники из Сан-Диего, знакомые из Нью-Йорка, старые друзья из Торонто. Лишних вопросов я не задавал, а Дженни старалась в те часы, когда можно было ждать звонка из Европы, первой подходить к телефону.
Когда же я звонил ей в госпиталь и не заставал там, то Кэтти или Лариса (в зависимости от того, кто поднимал трубку) беседовали со мной так... с такой... с такими... М-да, месьедам, как честный человек, я должен был бы на них жениться.
* * *
Мне кажется, калифорнийцы смотрят несколько свысока на остальных жителей Земли. Всюду давно спят или уже тащатся на работу, а в Лос-Анджелесе еще танцуют.
* * *
Я часто думаю об Эле. Папу она не видит, Джек давным-давно перебрался в Чикаго. В пятницу мама ее сажает в "стрелу", пристегивает к детскому креслу, и часа три Эля созерцает из окошка вместо кошки грохочущий фривей. И вот стоп, приехали. Мама вынимает Элю из машины и знакомит с новым дядей. Эля смотрит на него букой, но дядя так ей улыбается, так старается ей понравиться...
Какой она станет, когда вырастет!
А что остается ее мамаше делать, если от меня никакого прока, одна морока?
Умная чертовка! Как четко все просчитала (я не про операцию. Операцию или еще какую-нибудь пакость можно было ожидать. Я, правда, не ждал), дав мне директиву держаться подальше от любимого семейства. Сообразила, что в Париже я буду лезть на стенку, бегать по потолку и в конце концов сорвусь, прилечу в Лос-Анджелес. В Схевенинге я одинаково скучаю и по ней, и по детям. Терплю, терплю, потом закуриваю (курю мало), потом хватаю чемоданчик, вскакиваю в трамвай и еду на железнодорожный вокзал, через шесть часов меня встречают вопли, визги Ани и Лели. И Шурик меня узнает. Деда садится на порог, стягивает сапог, разматывает портянку и вытирает ею свою раскисшую физиономию. Такие сильные эмоции снимают на время тоску по калифорнийскому климату.
Еще один плюс Схевенинга. В рыбацком домике у меня на столе ее фотография. На rue Lourmel я не решался эпатировать публику.
И все-таки в Схевенинге есть что-то мистическое. Схевенинг - пригород Гааги. По-голландски Гаага - Dan-Haag. По-французски La Haie. На разных языках Гаага читается и пишется по-разному. Где же я живу?
* * *
Позвонил Лос-Анджелес, что теперь бывает крайне редко (почти не бывает).
- Прежде, чем комментировать, думай над каждым своим словом, - сказал напряженный голос. И поведал мне о репортаже, который прошел по-ихнему телевидению. Репортаж назывался "Тень всадника". Несколько лет тому назад на молодую леди, прогуливающуюся в лесу с пожилым джентльменом, напала группа хулиганов. Пожилой джентльмен бросился наутек, оставив молодую леди в незавидном положении.
- Суки! - прокомментировал я. - Небось называли имена и фотографии дали?
- Имен не называли, показали крупным планом заголовки газет, - ответил напряженный голос и продолжал: - И вот, когда с молодой женщины начали срывать одежду, на поляну бешеным аллюром вынесся кавалерист в форме французского офицера эпохи наполеоновских войн. Зарубил саблей трех самых агрессивных насильников. Ну и прочие подробности. Полиция год искала французского всадника, никого не нашла, загадочная история осталась нераскрытой. Сейчас этот лес любимое место отдыха и прогулок горожан. Он по праву считается самым безопасным районом в окрестностях Лос-Анджелеса. С тех пор в этом лесу не зарегистрировано ни одного криминального происшествия. Рассказывают, что кто-то иногда видит вдалеке силуэт французского кавалериста. Показали интервью с шерифом. Шериф лично допрашивал четырех индивидуумов, хорошо известных полиции своей репутацией, как эфемерно выразился шериф. Так вот, они, индивидуумы, сами прибежали в полицейский участок, исцарапанные в кровь, смертельно напуганные, и умоляли их защитить. Они признавались, что собирались совершить в лесу "глупости", но тут - каждый повторял одно и то же - они слышали топот копыт, появлялся всадник с обнаженной саблей, и индивидуумы спасались лишь тем, что кидались опрометью в овраг или в непроходимый колючий кустарник...
Репортаж заканчивался так: "Лес стал достопримечательностью Лос-Анджелеса. Окрестное население считает, что лес охраняет тень французского всадника. Скоро сюда будут приводить экскурсии".
Я рассмеялся:
- Думаешь, твой телефон прослушивается? Зря. Полиция экономит деньги налогоплательщиков.
- Ты знаешь, о чем я думаю, - ответил напряженный голос.
- Дженни, однажды во сне Глубоководная Рыба предсказала мне мое будущее. Я не поверил, а потом мы с тобой убедились, что сон был вещий. Дженни, я твердо намерен дожить до того времени, когда на Диккенс-стрит перестанут толпиться мужики, и ты вспомнишь о существовании пожилого джентльмена, пусть с подмоченной репутацией. Поэтому я никуда не суюсь, тише воды, ниже травы, занимаюсь исключительно собственным здоровьем и еще немного исторической наукой. Кстати, при всем твоем плохом отношении к французской кавалерии, я доволен, что французская кавалерия оставила о себе добрую память в Городе Ангелов.
- Кто сказал, что я плохо к тебе отношусь? - возмутился волшебный голос. Я очень хорошо к тебе отношусь. Может, лучше, чем ты думаешь... - И после крошечной паузы злодейка добавила: - При условии, конечно, что нас разделяют восемь с половиной тысяч километров.
* * *
"Мир, который предвидел Талейран" потихоньку продвигается. В университетских библиотеках нахожу книги, нужные для работы. В рыбацком домике листаю старинные фолианты, утыкаюсь в любую страницу и не могу оторваться. То, что в фолиантах, для работы абсолютно не нужно, к Талейрану никакого отношения не имеет. Но мне интересно. Праздное любопытство.
Достаю папку со своими записями. Пытаюсь сосредоточиться, а мысли расплываются, мысли ходят по кругу, по заколдованному кругу, где нет ответов на вопросы "почему" и "отчего". Круг сужается, круг вертится, в дьявольской карусели мелькают лица, орущие "Долой тирана!", а в центре круга возле поверженного Робеспьера стоит мальчишка, победитель битвы при Флерюсе, мальчишка, от взгляда которого еще вчера трепетал Конвент, стоит, молча скрестив руки на груди. "Если Революция потеряет разум, то напрасны будут попытки ее образумить. Лекарства окажутся хуже, чем болезнь, порядочность и честность - ужасающими..." Гениальное предвидение. Абстрактное. Почему же он не мог предугадать конкретных вещей, сохранить для Революции необходимые ей политические силы, нужных людей? Вот хромыга Талейран прекрасно ориентировался в повседневной жизни, безошибочно угадывал перемены, а в политике ставил всегда на верных лошадок. Хромыга далеко видел, умел выжидать и маневрировать. Окажись он на месте Сен-Жюста, не было бы Девятого термидора. Он не писал бы накануне доклад, а использовал последнюю ночь для переговоров и нашел бы с заговорщиками разумный компромисс. Скажем, провозгласить Робеспьера почетным президентом Республики, без исполнительной власти. Пусть занимается теорией. И тут же отменить Террор. Не переворот, а мягкий поворот. Doucement. Сен-Жюст писал всю ночь доклад, зная, что ему не дадут его прочесть. Мальчишка. Мальчишки совершают самоубийство, думая, что смерть - это не навсегда, попугаю родителей. Все сложнее. Сейчас легко говорить: "Вот, на месте Сен-Жюста..." Дело в том, что тогда на месте Сен-Жюста мог быть только Сен-Жюст. В Революции было время Мирабо, время братьев Ламет, время Вернио, мадам Ролан, время Дантона. Революция, как Сатурн, пожирала своих детей. Наступило время Робеспьера, Неподкупного Робеспьера, честность и порядочность которого были вне подозрений. Время самого страшного террора. Однако Робеспьер по складу характера и ума теоретик. И тут он замечает Сен-Жюста, самого молодого депутата Конвента, идеалиста, рыцаря без страха и сомнений. Какое замечательное оружие попадает в руки Робеспьеру! Меч, которым он крушит врагов направо и налево. Уже через год Сен-Жюст выдвигается на первые роли. Выше его только Робеспьер. Кто и когда еще в Истории так стремительно приходил к власти?
Понимает ли Робеспьер, что меч в его руках обоюдоострый?
Понимает ли Сен-Жюст, что может управлять рукой, которая его направляет?
Францией правит триумвират: Робеспьер, Кутон, Сен-Жюст. Якобы триумвират. Якобы правит. Бесспорно, Сен-Жюст преклонялся перед Робеспьером. Иное отношение к Кутону. Из всех материалов, что я изучал, видно - Сен-Жюст его, Кутона, просто терпит. В Комитете свары, Комитет раздражен высокомерием Робеспьера. Робеспьер то является на заседания, то запирается в доме Дюпле. Все труднее Сен-Жюсту находить в Комитете необходимое большинство. Кутон верный союзник, всегда "за". Пусть. Почему же к Кутону скрытая неприязнь? Чувство превосходства здоровой юности над полупарализованным инвалидом? Нет. Будь Кутон инвалидом войны, Сен-Жюст его на руках бы носил. А Кутону парализовало ноги после того, как он выпрыгнул из окна своей любовницы. Муж их застукал. Разврат. Сен-Жюст не прощает таких слабостей. Сен-Жюст предупреждает Робеспьера о недовольстве в Комитете, о готовящемся заговоре в Конвенте. Робеспьер отмахивается: "Они не посмеют". Сен-Жюст знает: они посмеют. Робеспьер теряет ощущение реальности, слишком верит в свою популярность. Робеспьер проявляет очевидную слабость. Такое уже с Робеспьером случалось, когда громили фракцию перерожденцев, грабителей народного достояния: Дантона, Демулена, Фабра Д'Эглантина. Робеспьер разгром одобрил, но потом старых своих дружков, Дантона и Демулена, старался выручить. Слабость. Революционная справедливость должна быть ко всем одинакова...
То есть, я себя спрашиваю, что было бы во Франции, если бы накануне Девятого термидора Сен-Жюст не вел себя как мальчишка, а договорился бы с остальными членами Комитета общественного спасения? Кто стал бы Первым консулом республики?
Кому бы рапортовал генерал Бонапарт о своих блистательных победах?
* * *
- Привет! Я как раз о тебе думала.
Злодейка! Небось отвечает так по телефону всем мужским голосам.
* * *
Интересно, почему они не пускают меня в Норвегию? Боятся, что я раскопаю сундучок, распихаю его содержимое по карманам и пойду? Сто семьдесят лет почему-то не раскапывал, и вдруг именно сейчас приспичило? Или они уверены, что именно сейчас я способен сложить камешки в наволочку и купить билет в Лос-Анджелес? А может, сундучка уже нет на месте, и они опасаются, что я буду копать дальше (в том смысле, что вычислю, кто его захапал)?
...Листаю свои записи, пытаюсь сосредоточиться, а мысли расплываются, кружат неизвестно где... Я стою в саду перед домом Луизы Желе, гляжу на темные окна и проклинаю небеса. Родители Луизы объявили, что выдают ее замуж. Отныне мне вход в ее дом запрещен...
Как и все члены Комитета общественного спасения, Сен-Жюст жил в одной из верхних комнат дворца Тюильри. Однажды ему доложили, что некая дама, приехавшая из провинции, сняла номер в гостинице на Сент-Оноре и настойчиво ищет с ним встречи. После убийства Марата Шарлоттой Корде полиция была особенно бдительна. Сен-Жюст приказал выяснить личность незнакомки. Оказалось, что это Луиза Желе. Сен-Жюст не захотел с ней встретиться. Почему? Не знаю. Наверно, не было времени. Или желания. Или того и другого. Все, что я знаю про Сен-Жюста, я вычитал в книгах и архивах. Но то, как он стоял перед домом Луизы Желе, отчетливо всплывает в моей памяти. Я вижу темные окна, слышу шелест листвы, сквозь которую просвечивает луна... И чувство страшного отчаяния так остро, как будто это вчера было со мной...
Еще так же отчетливо я вспоминаю одну сценку, эпизод (кадр - сказали бы сейчас) с Дисой. Нет, не "шведский стол". Мы едем с ней на легких санях, я правлю лошадьми, низкое северное солнце, снег искрится, и Диса смеется. "Вот этого рыжего жеребца, - говорю я, - зовут Талейраном, а пегий - Фуше". Диса смеется... "Я их так назвал. Откликаются. Ржут". Диса смеется... "Жуткие мерзавцы, их надо держать в узде, иначе понесут".
Диса смеется. Что ни скажу - смеется. Звонко, как колокольчик.
У меня ощущение полного довольства.
Последнее видение - Диккенс-стрит. Высокие пальмы, цветущие кусты. Табличка на каждом доме: "Автоматическая система безопасности. Keep out". Мы идем с Дженни и Элей по узкому тротуару. Эля чуть впереди рулит на трехколесном велосипеде. Моя рука на плечах Дженни имеет тенденцию сползать ниже... Немыслимое счастье.
Эти наши прогулки, дневные - к парку и детской площадке, вечерние - к "Only women", я восстанавливаю в памяти до мельчайших деталей. Да и сейчас у меня перед глазами Дженни в кремовом костюмчике, Эля, повзрослевшая, на двухколесном велосипеде. Конечно, я угадываю третью фигуру (фигуры?), но я стараюсь ее не замечать. Только Дженни и Эля, мои девочки. "Чертова кукла, кричит Дженни, - тормози у перекрестка, сколько раз тебе повторять?" Идиллия.
В принципе, леди и джентльмены, мадам и месье и прочие интересующиеся товарищи, мне пора думать об уходе в мир иной. Что-то я устал. Моя длинная жизнь оказалась короткой дистанцией: от сада Луизы, на санках с Дисой, до Диккенс-стрит. Но прежде чем попасть к Дьяволу на сковородку, за пару часов до этого, я мечтал бы увидеть, услышать, коснуться...
Какая-то сентиментальная чушь... Просто как тогда, как обычно (в тот необычный год), подождать девочек у "Only women", проводить до дому, вытащить белье из сушильной машины, принести наверх, а потом сказать:
- Ладно, Дженни, пока ты будешь укладывать Элю, я немного прошвырнусь.
* * *
Дочь, которая занималась моей почтой на Лурмель, сообщила, что пришел конверт из Национальной Ассамблеи. Конверты из таких высоких инстанций я получал не часто, точнее - никогда, поэтому она тут же его вскрыла. Председатель Национальной Ассамблеи Франции месье Филип Сэгэн приглашал месье Энтони Сан-Джайста на обед по случаю официального визита шведской парламентской делегации.
Прекрасный, незапланированный повод примчаться в Париж, погудеть с Анькой и Лелей в кафе, прокатить в коляске Шурика по пятнадцатому арандисману!
Что же касается приема в Бурбонском дворце - красной ковровой дорожки, гвардейцев в парадной форме с обнаженными саблями, то, видимо, я оказался в каком-то списке представителей французской общественности, коих надлежало после торжественных речей Высоких Сторон рассадить по столикам, дабы шведские парламентарии не чувствовали себя одиноко, переваривая шедевры французской кулинарии. За нашим столом честь национальной кухни защищали промышленник из Лилля (5 тысяч рабочих мест), танцовщица парижской Оперы (ангажемент в Нью-Йорке), чиновник Министерства финансов, депутат от департамента Мозель, ну и ваш покорный слуга. Шведский супостат отважно заявил, что он от социал-демократической фракции, и больше никакой агрессии не проявлял. Извинился за свой нордический акцент. Балерина, чиновник и промышленник явно не были мастерами слова, ваш покорный слуга помалкивал, поэтому от лица французской общественности выступал мозельский депутат. Наш парламентарий великодушно простил шведу его партийную принадлежность, сказав, что шведских социалистов он уважает в отличие от французских, которых он не уважает, ибо шведские социал-демократы никогда бы не заключили союз с коммунистами.
Наш парламентарий углубился в политику. Ваш покорный слуга углубился в гусиный паштет. Однако, услышав имя Сен-Жюста, я поперхнулся.
- ...Они хоть и были фанатиками, но стремились не к власти, как нынешние левые, а к воплощению своих идей. Сен-Жюст мог в ночь на Девятое термидора арестовать участников заговора, ему подчинялась полиция. Он этого не сделал, ибо не хотел нарушать республиканскую законность. Девятого термидора он простоял на трибуне, молча скрестив руки на груди, понимая, что его с Робеспьером пошлют на гильотину. Найдите еще такую фигуру в мировой истории! Я убежденный противник революционных доктрин, но как личность я его уважаю. Правда, известные наши историки, профессор, конечно, их знает, - депутат от Мозеля сделал красноречивый жест в мою сторону (Профессор, конечно, их знал. Канальи!), - выдвинули любопытную гипотезу. Согласно ей, у Сен-Жюста начинался роман, а Робеспьер запретил ему встречаться с девушкой. Робеспьер был аскет, выше всех земных страстей, но красавчика Сен-Жюста он ревновал. И Сен-Жюст решил: раз так, я умываю руки. Их революция погибла из-за женщины... Это тоже очень по-французски...
Топая по притихшей ночной набережной Сены, от Quai d'Orcee до rue Lourmel, я думал, что согласно следующей новейшей гипотезе Робеспьера и Сен-Жюста зачислят в гомосеки, и эта гипотеза будет чрезвычайно популярна в Америке, и уж тогда наверняка в глазах американцев Робеспьер и Сен-Жюст предстанут героями и мучениками.
Надеюсь, я до этого не доживу.
* * *
Теоретики с погонами рассчитали множество вариантов. Например, нужно обязательно разыскать похищенный автомобиль. Можно мобилизовать всю полицию страны, расставить ее на всех городских перекрестках, патрулировать главные магистрали. Двадцать, двадцать пять процентов успеха, ибо нельзя полицию всей страны держать на перекрестках больше суток. Можно, наоборот, поставить лишь один полицейский пост на самой захудалой департаментской дороге, но с тем, чтоб круглосуточно в течение года полицейский высматривал именно эту машину. Пять, десять процентов успеха. То есть вероятность в два раза меньше, зато какая экономия средств и сил.
У меня не было средств, меня лишили сил, убрали с людных перекрестков, загнали в оперативную глухомань, курортик на Северном море. Система вычеркнула меня из списков. Даже белые бурунчики, злые вихри-волчки, что не отставали от меня в Лос-Анджелесе, откомандировали в более горячие точки планеты. Кто? Зачем? Не знаю, я не чувствовал за спиной их дыхания. Все на мне поставили крест. А я ждал. И двадцать четыре часа в сутки высматривал. И сработали пять процентов вероятности. Мне принесли то, что я искал.
Мы сидели в огромном стеклянном помещении, где гремела музыка, где обедали, распивали крепкие и прохладительные напитки, катались по арене на роликах, дергали за ручки игральные автоматы, и человек, который принес то, что я искал, говорил:
- Я вижу, профессор, вы морщитесь от этой дурацкой музыки. Я бы тоже предпочел уютный ресторанчик. Зато, как профессионал, я вам гарантирую: при таком звуковом фоне невозможно прослушивать нашу беседу.
Я знал, кто он. Бывший офицер КГБ, теперь совладелец крупной торговой немецкой фирмы. Он не знал, кто я. Знал бы - не обратился. Впрочем, зачем ему было знать? Он заказчик, я исполнитель. Отставной профессор-архивариус раскопал для него материалы (как я понял в ходе раскопок - компромат на партнера), и больше его ничто не интересовало. Конечно, я его удивил, отказавшись от гонорара (10 тысяч немецких марок - семь тысяч долларов). Он правильно оценил предстоящий мне объем работ: проштудировать горы английских и немецких газет за прошлые годы, заглянуть в кой-какие бумаги (куда он заглянуть не мог) - и все это ради фотографии, которую он мне сейчас передал в конверте? Он посчитал, что я пентюх, старая шляпа, и учил меня уму-разуму.
- В конверте еще сто гульденов. Так надо. В случае чего я вам передал конверт с деньгами. Заметили, я ни разу не обернулся, а сижу спиной к залу? Вон там зеркало, и в нем я наблюдаю, что происходит сзади меня.
Как он скучает по прежней службе, думал я, хотя он, напротив, подогревая себя пивом, распаляясь, с жаром доказывал мне, как он доволен фирмой, жизнью на Западе, независимостью, деньгами, у него дом, две машины, а в нынешней ФСБ он бы не смог работать, ведь лучшие кадры КГБ разогнали - "Горбачев - предатель, просрал Великую Державу, увидите, его еще поставят к стенке. Разве те нынче Органы? Потеряли профессионализм, потеряли навык, и все, все, все продаются!"
Мы уже часа два расслаблялись, хорошо расслаблялись. Я думал, что в таких количествах он запросто глушил бы и водку, его счастье (в смысле здоровья), что в Германии предпочитают пиво, и он вынужден был приспосабливаться к западной культуре. Вдруг мой собеседник внутренне собрался, почти мгновенно протрезвел (черты лица даже обострились - профессиональная выучка) и заговорил другим тоном:
- Вы, профессор, вправе полагать, что я тоже продаюсь. Я, профессор, присяге не изменял. Зайти в кабинет майора Калиниченко, затребовать дело вашего родственника, сфотографировать обложку (фотографируют сейчас ручкой, пуговицей, часами) может любой офицер ФСБ. У меня остались там друзья, и эта мелкая услуга не стоит десяти тысяч марок, от которых вы так неразумно отказались. Вы наивняк, профессор, вас легко облапошить. Вы меня растрогали, и я решил вам помочь. Вы получили от меня подарок, сувенир: номер дела вашего родственника. Не спрашиваю, зачем вам это. Полагаю, для сантиментов. Почему я не нарушал присягу? Да потому, что вам никак не удастся использовать фотокопию против ФСБ. Предположим, вы ее напечатаете во французской газете. ФСБ даст опровержение: фальшивка. И дальше что? Надеетесь, что вам удастся когда-нибудь прочесть само дело? Наивняк. Я хоть и давно не служу, но мог бы зайти к Калиниченко, затребовать дело, он даже визы начальства не спросит, по моему виду, по голосу поймет, что свой. Да, они разучились, лентяи, тем не менее рутина осталась. Есть такой термин в Органах - рутина. Стоит вам пересечь государственную границу России на самолете, поездом, на машине, не важно, как только пограничник шлепает вам в паспорт штамп, в ФСБ поступает сигнал. И Калиниченко приказывают: такое-то дело без особой резолюции никому не выдавать. Им же известны все родственные связи погибшего. Рутинная подстраховка. И кто вам выпишет пропуск на Лубянку? Словом, химера, профессор... Ну, если вы способны прилететь в Москву, как птица, и пройти сквозь стены... Смешно.
Наверно, он мысленно представил мою нелепую фигуру в воздухе, с раздувающимися полами пиджака, ботинок вот-вот спадет с ноги... Лицо его размякло, опять расплылось в пьяной улыбке.
- Действительно, смешно, - согласился я.
Мы еще выпили.
* * *
Я открыл дверь в кабинет без стука, сухо поздоровался и сказал:
- Меня интересует одна деталь в деле номер 21336А. Распорядитесь.
Краснощекий толстый майор соображал секунд пять, потом привстал из-за стола, любезно указал мне на кресло. Я сел, майор плюхнулся на свой стул, поднял телефонную трубку.
- Принесите дело номер 21336А. Да, в мой кабинет. - Он бросил на меня вопрошающий взгляд. Я сделал соответствующий жест ладонью, дескать, без лишних разговоров. Майор понял. - Начальство затребовало, - сообщил он в трубку.
Пока все шло так, как я и предполагал. Конечно, майор меня видел впервые, это его смущало, но в управлении, где он работал, посторонних не пускали и посторонние по коридорам не шлялись. Раз человек зашел именно в его кабинет и назвал точный номер, значит, с ведома руководства.
Майор шелестел бумагами, демонстрируя кипучую деятельность. Я углубился в свою записную книжку. Вошел лейтенант. Я даже головы не повернул. Наверно, они с майором молча поиграли в гляделки. Майор протянул мне увесистую бежевую папку с косым штампом на обложке: "Совершенно секретно".
- Вы...
- Я бы мог почитать это у Колесникова, - ответил я на незаданный вопрос, однако предпочтительно такие дела вообще не выносить из кабинетов. Я полистаю у вас, если не возражаете. Полчаса мне достаточно.
- Разумеется, сколько угодно, - с готовностью подтвердил майор. Мое поведение и упоминание фамилии заместителя начальника управления развеяли его последние сомнения.
Я начал с конца. Вырезки из французской прессы. "Загадочное убийство русского миллионера в Париже", "Русская мафия сводит счеты". (Слово "мафия" подчеркнуто красным карандашом.) Ладно, это мимо. А вот и агентурные донесения. Где и в каких казино играл. С какими топ-моделями спал. Какие ночные клубы посещал. Ксерокс Сережиного проекта "Об энергетической независимости Украины" (расчеркнут цветными карандашами, как абстрактная картина). Телефонограмма из Киева: "Сегодня такого-то числа в 15.45 господин Сергей N. был принят президентом Украины. Беседа продолжалась 52 минуты". Телефонограмма из Парижа: "Срочно! В разговоре со мной г-н Кабанов обмолвился, что C.N. собирается открыть офис в Киеве. Из того же источника: C.N. заказал для своей парижской квартиры бронирование двери. Виктор Гюго". (С юмором ребята. Что значит "г-н Кабанов обмолвился"? Болтун - находка для шпиона или сознательная информация?) Нотариальная копия о продаже C.N. московской квартиры. (Деньги, которые мои внуки так никогда и не увидели.) Заглядываю наугад в середину дела. Сообщение о благотворительном концерте в зале Чайковского, организованном меценатом C.N. Выручка перечислена на лицевой счет детского дома. Список знаменитостей и высших должностных лиц, присутствовавших на концерте. Фамилии двух министров подчеркнуты.
Я недооценил бдительности майора. Он сказал, что выйдет на минутку. Это мне сразу не понравилось.
Оставить в кабинете незнакомого человека? А если приперло, невтерпеж? Бывает. Воспользоваться случаем и смыться? Я бы не успел. Ворвались четверо в штатском, за спинами которых маячила разгневанная красная рожа хозяина кабинета. Раскрытую бежевую папку у меня мгновенно выдернули из рук.
- Кто вы? Как сюда попали? Из какой газеты? Предъявите документы?
В злых узких глазах нависшего надо мной оперативника читалось, что сейчас я получу нокаутирующий удар в челюсть. Поэтому как можно неторопливее и спокойнее я протянул свой французский паспорт:
- Я из спецподразделения парижской полиции по расследованию особо опасных преступлений.
Если бы я протянул им портативную атомную бомбу, вряд ли она произвела больший эффект.
- Ваша полицейская карточка?
Я позволил себе улыбнуться:
- Вам должно быть известно, что в заграничные командировки мы служебные удостоверения не берем. Моя поездка согласовывалась из Парижа с генерал-лейтенантом Колесниковым.
Комната до отказа заполнилась людьми. Я слышал бабий жалобный вой майора. Меня откровенно рассматривали, как диковинного зверя, забежавшего сюда прямо из зоопарка.
Потом вели по коридорам. Из распахнутых кабинетов выглядывали лица. В одном кабинете меня обыскали. Довольно грубо. Изъяли все мои принадлежности, включая лекарства и носовой платок. В другом кабинете вежливо напоили кофе. Угостили сигаретой.
- Кто вам выписал пропуск?
- Вы прекрасно знаете, небось уже проверили, что пропуска мне никто не выписывал.
- Как вам удалось проникнуть в здание?
- Ведь не по воздуху. Я думал, что охранник предупрежден и нарочно отвернулся, меня увидев. У нас существует такая практика.
Наконец я предстал пред светлые очи крупного чина. Крупный чин (в штатском) мрачно вертел в руках мой паспорт. Шесть офицеров устроили мне перекрестный допрос.
- Имя? Где работаете? Должность? Кто ваш непосредственный начальник на набережной Орфевр? Номер его телефона? Когда прилетели в Москву? Каким рейсом? В какой гостинице остановились?
Я знал, что Колесников в Вене, что связаться с ним сложно (это был мой единственный козырь в напрочь проигранном раскладе), и отвечал по заранее подготовленной легенде. Отказался лишь дать номер телефона комиссара Декарта не имею права.
- Насколько вы в Париже продвинулись в расследовании этого дела?
- Если бы мы имели конкретные результаты, то меня не командировали бы в Москву. Русская мафия, вы же сталкиваетесь с ней ежедневно, все чрезвычайно запутано.
Мне показалось, что в кабинете удовлетворенно переглянулись. Версия русской мафии их вполне устраивала. Но вообще я следил уже не столько за их реакцией, сколько за самим собой. Что-то странное происходило в моей голове. Звон в ушах. Я с трудом подбирал слова. Давило в груди. Было ощущение, что мой давний знакомый по Лос-Анджелесу, коварный враг, о существовании которого я забыл после операции, коротал время в Москве, скучал, а теперь с радостью на меня накинулся и душит в своих объятиях.
- В вашем паспорте нет российской визы и нет отметки о прохождении пограничного контроля в Шереметьево.
- Когда мы не хотим, чтоб визит нужного нам человека во Францию был зафиксирован, полиция на контроле в аэропорту отводит глаза и паспорта у него не спрашивают. Я еще удивился, почему в Шереметьево меня никто не встречал.
- Нам не было известно о вашем прибытии. Обычно мы в Курсе таких визитов. Мы это выясняем. А пока у нас все основания арестовать вас как шпиона, заброшенного к нам нелегально.
Я понял, что они заметили мое состояние и истолковывают его по-своему: испугался французик, наклал в штаны. И нажимают.
С резкостью, с какой мог, я ответил:
- В таком случае вам предпочтительнее иметь живого шпиона, а не мертвого. Вызовите врача. У меня сердечный приступ.
Кто-то лениво поднял телефонную трубку. Они явно были уверены, что французик дурочку ломает. Однако на всякий случай... Куда им торопиться? Спросили, какая погода в Париже.
Все изменилось, когда врач снял с меня рубашку. Увидев длинный лиловый шрам поперек груди, они всполошились. Врач смерил давление и нахмурился. Меня уложили на диван. Как в тумане, я различал встревоженные лица.
- Я вам делаю укол, - сказал врач. - Не волнуйтесь. Я ввожу вам не наркотическое средство, дабы развязать язык, а камфару, чтобы облегчить работу сердца. У вас высокое давление и сильная аритмия.
Почудился возмущенный голос крупного чина:
- Мы своих сотрудников в таком состоянии в командировки не посылаем...
Вроде бы увезли меня на каталке. Не знаю. Я провалился.
Утром меня опять кололи. Давали таблетки и порошки. И я впал в забытье.
К вечеру мне стало лучше. Я лежал в комнате типа тюремного изолятора. Я знал, что за мной наблюдают в глазок. Я ждал визитеров с погонами. Теперь-то они выяснили, что легенда переговоров Парижа с Колесниковым - чистая липа. И кто-то, наверно, внимательно полистал папку за номером 21336А, нашел там мое имя, и теперь им понятен мой личный интерес к этому делу.
В погонах не приходили. Зато форменный допрос устроил врач, который принес мне лекарства, отобранные при обыске, и кучу других, мне незнакомых. Врач никак не мог понять, почему французская медицина, такая продвинутая, скрупулезно и дотошно лечит мне то и абсолютно игнорирует это. Я вспомнил свою беседу с профессором в госпитале перед операцией и дословно передал ее. Да, французские медики узко специализированы, видят лишь свой участок, остального не замечают. "У нас бы любой сельский фельдшер..." - горячился врач. Я поддакивал. Ну как я мог объяснить ему, что еще два дня назад у меня было то и абсолютно не было этого? И ни французская, ни сельская медицина предвидеть сего не сумела бы, предсказать такие вещи способны лишь Глубоководные Рыбы в море-океане и то в общих чертах...
Врач подробно растолковал, сколько таблеток из каких коробок мне надо принимать. По количеству коробок я догадался, что меня не будут спешить переправлять в узко специализированные лапы французской медицины. Разумеется, после того, как французы прошляпили, нет им доверия.
Впрочем, врач искренне обо мне заботился. Впрочем, и в традициях старой Лубянки было аккуратно вставлять заключенному зубы, чтобы следователю было что выбивать.
Кстати, то ли под действием новых лекарств, то ли из-за общего своего состояния я был удивительно спокоен. Ну да, им ясно, что я наплел несусветную околесицу. Все мои разговоры про французские спецслужбы - бред собачий. Однако что ж тогда получается, дорогие товарищи? Городской сумасшедший, да еще иностранец, беспрепятственно проник в самое строго охраняемое учреждение Москвы и разгуливал там, как дома. Если мы примем эту версию, если об этом кто-то доложит наверх, то не разгонят ли нас всех вонючей метлой к чертовой бабушке?
Короче, это им надо было думать и обмозговывать, это их головная боль.
Конечно, не исключено, что на меня будет оказано давление. Эвфемизм не расшифровываю, тем более что с этой организацией у меня связаны тяжелые воспоминания, а в травоядность послеперестроечной российской ГБ я не верил. Но теперь у меня есть запасная дверца. Вчера я почувствовал, что так близко подошел к краю... Маленький шажок, и я вне досягаемости самых изощренных методов следствия.
В тюрьме быть хозяином своей судьбы! Это меня так утешило, что я сладко проспал всю ночь, а утром проснулся свежим как огурчик. И даже несколько растерялся, ибо пока не знал, хорошо или плохо в моей ситуации быть опять здоровым...
Что касается врача, то он чуть не взвыл и вызвал на подмогу еще двух эскулапов. Работали в поте лица. Сначала я лежал, потом сидел, потом стоял.
- Сделайте десять приседаний.
- Ой, Валера, он же умрет!
- Он? Да никогда в жизни!
Какая оптимистическая диагностика. Что ж, медицине виднее.
В последний раз смерили мне давление, сняли кардиограмму.
- Не ценим мы наш родной валокордин, - сказал Валера. - Все, блин, импортную дрянь выписываем.
И утопали. Наверняка кому-то докладывать.
Мне принесли мою одежду, записную книжку, авторучку "Ватерман", часы, рубли, доллары, франки, ключи от дома - все, кроме паспорта. Я переоделся. В дверях возник двухметровый детина. Я пошел за ним. Мы спустились на лифте. Во внутреннем дворе Лубянки меня посадили в воронок. Детина занял место охранника, сзади, за решеткой. Мы долго колесили по городу. Иногда воронок набирал скорость и я думал, что мы выехали на загородное шоссе, но нет, опять частые остановки, явно на светофорах, просто улицы в Москве длиннее парижских... Куда меня везли? Детина был из тех людей, с которыми избегают вступать в разговоры. И потом, это их обычный трюк. У человека пробуждается надежда, а его хоп - в другую тюрьму. Арестантская роба, отпечатки пальцев, допрос. Но я им был благодарен, что они дали мне возможность привести себя в порядок, точнее, сами меня подлатали какими-то домашними средствами (Неужели валокордином? Не понял.). Что ж, продолжим наши игры, если не на равных, то в меру моих сил. Очень гуманно с их стороны.
В узком крытом дворе с тусклым электрическим освещением угрюмый детина сдал меня под расписку, как мешок с углем, двум офицерам. Слова не вымолвил.
Мы прошли по подвальным коридорам, поднялись в обшарпанном лифте на два этажа.
Вестибюль очень респектабельного советского учреждения. И лифт, возносивший нас куда-то на верхотуру, был не для рядовых сотрудников, а для начальства и званых гостей: просторный, с зеркалами, отделан полированным деревом. В зеркало я заметил, что офицеры учтиво улыбаются.
Огромный кабинет, залитый солнцем. Окно во всю стену. Где-то далеко внизу лес, уходящий к горизонту. Даже если бы я не узнал хозяина кабинета, спешившего мне навстречу, то по одному виду из окна я бы догадался, что нахожусь в "Аквариуме".
(Для справки. Когда я говорю: "Я догадался, я сразу понял" - то не потому, что такой умный, а просто малость информированный, Давным-давно кто-то изловчился сделать снимок из окна, который отпечатали в нескольких экземплярах. Я видел эту фотографию в скромном офисе в Лондоне, на 85[2] Воксхолл-кросс.)
Нервная гримаса, казалось, навсегда застыла на лице заместителя начальника ГРУ. Мы обменялись дружеским рукопожатием. Он усадил меня за уютный столик с кофейным сервизом - в другом углу от руководящего стола с телефонным пультом, сам сел напротив, налил кофе в чашки и, главное, придвинул мне пачку "Marlboro lights". Какой милейший человек! Я с наслаждением затянулся. Что касается моего визави, то он вообще не выпускал сигарету изо рта.
Мы поговорили о здоровье и о том, что, в принципе, надо бы бросить курить.
Потом он извинился, пересек по диагонали кабинет, поднял телефонную трубку:
- Виктор Михайлович? У меня профессор Сан-Джайст. Пьем кофе. Конечно, он. Кто же еще? Немного прибавил в годах. Да все мы не помолодели. Помнишь, как в Вашингтоне он поломал всю малину американцам? Разумеется. Вот тут ты не прав. Сейчас произошла накладка. Он очень сожалеет. Его грубо подставили. Французские интриги. Сам знаешь, как бывает. Да, да. Конечно. Не беспокойся. Привет.
Вернулся. Зажег очередную сигарету.
- Они так на вас обижены в ФСБ. Так обижены... Слышали? Я пытаюсь вас отмазать. Между прочим, ваши дорогие соотечественники вас кинули. Трусливо отмежевались. Мол, понятия не имеем, кто такой и что он в Москве делает.
По его взгляду я понял, что он или они все вместе сочинили удобоваримую легенду, и не в моих интересах ее опровергать.
- Что ж, вы все верно просчитали. Скажите, а бывало на вашей памяти когда-нибудь иначе? Основа основ западных спецслужб: отбрыкиваться от своих засветившихся агентов. Нам в разведшколе вдалбливали: "Вас никто не поздравит с успехом, вас никто не прикроет при неудаче". Думаете, я надеялся, что они хоть пальцем шевельнут в случае моего провала?
К моему случаю бедные западные спецслужбы не были причастны ни ухом, ни рылом. Однако то, что я говорил, было общеизвестной истиной. Увы, месьедам, это именно так и происходит. И очень хорошо укладывалось в сочиненную московскими коллегами легенду.
С пафосом:
- Профессор, при вашем опыте и мудрости, зачем вы согласились быть втянутым в эту авантюру?
- Я не согласился быть втянутым. Это была моя инициатива.
Проникновенно:
- Профессор, спасибо за честность. У вас репутация последнего романтика Системы. И все же могу я узнать причины?
Неужели ему не успели доложить? Или по их сценарию Требовалось, чтоб я сам все рассказал?
Я рассказал.
В ответ ледяным тоном он повторил официальную версию о русской мафии. Его щеки дергались:
- Здесь, профессор, вы не рассчитывайте на мое сочувствие. Вашему родственнику надо было раньше думать, прежде чем влезать в опасные игры. Государство имеет право защищаться.
- Не стыкуется, - сказал я - Русская мафия и интересы государства. Нет логики. Или, наоборот, по логике... - Я махнул рукой. Мы отработали легенду, он с чувством продекламировал свой текст. Какая еще к черту логика? - Ладно, перейдем на другие темы. Засекаю время. Попробуйте десять минут не курить. Вы же загнетесь при таком темпе.
- Загнусь. - Он смял сигарету. - Ну и что? Вы не представляете себе, какой урон понесло управление с началом перестройки. Каких только кретинов нам не сажали! А сколько мы потеряли отличных ребят из-за предателей-перебежчиков? Но за наших разведчиков, попавших в беду, мы боролись до конца. Я не умывал руки, как ваши чистюли французы. Вы говорите: "Детей жалко". У меня на столе список вдов и сирот. Я его никогда не убираю в ящик. Всегда перед глазами. Я пытаюсь им выбить приличную пенсию. Государство не может прокормить семьи людей, которые отдали за него жизнь. А вы ищете логику... - Он смял вторую сигарету. Десяти минут не прошло?
- Минута.
- Вы инквизитор, профессор. Вы мне подстроили ловушку. Конечно, теперь я обязан доказать, что могу обойтись без курева. Хорошо, что вы хотите?
- Найти убийцу.
Тут он неожиданно расслабился. Даже щека перестала дергаться. Отодвинул от себя пачку "Малборо".
- Я охотно бы вам помог. Как? Объясняю. Предположим, ваша нелепая гипотеза имеет какое-то реальное основание. Замечу в скобках, что, начиная с Брежнева постыдные застойные времена! - теракты за границей не проводились. Нужно было разрешение секретариата ЦК партии. Нынче не тот контроль, не та дисциплина в органах. Предположим, какой-то бандит из "новых русских", награбивший народные деньги, желает свести с кем-то счеты. С кем-то, кто улизнул за кордон. Дружки бандита знакомят его с рядовым сотрудником ФСБ. Увы, взяточничество на этом уровне имеет место быть. Ведь государство экономит на зарплате! Итак, респектабельный бандит в своем "мерсе" передает Ивану Петровичу атташе-кейс с "зелененькими" (я упрощаю схему) и говорит: "У тебя, дорогуша, есть служебная информация. Воспользуйся ею и организуй". Что сделает Иван Петрович (по которому тюрьма плачет)? Поедет сам? Пошлет оперативника? Никогда в жизни! Он наймет за тысячу баксов киллера (самая модная в наши дни профессия), оплатит визу, дорогу, гостиницу, ресторан, прибавит пару сотен на проститутку-и киллер, не задавая лишних вопросов, нажмет на гашетку по указанному адресу. Все! И пусть газеты орут об очередном загадочном убийстве Но если Иван Петрович (с которого давно пора сорвать погоны) не потерял остаток мозгов, то он сообразит, не пожадничает и наймет другого киллера, чтоб тот за ту же таксу убрал первого. От свидетелей такого рода предпочитают поскорее избавиться! Профессор, я не утверждаю, что так оно и было. Я теоретически рассматриваю вашу нелепую гипотезу, сложившуюся в результате вполне понятного эмоционального потрясения Я подниму трубку, и мне принесут пачку фотографий убитых киллеров. Я ткну пальцем в любую и скажу: "Вот он". Вы мне поверите? Прошло десять минут? Закурим.
Не сомневался, что ему через пять минут принесут фотографии. Все было заранее подготовлено. У меня рассматривать их не было никакого желания. Не было. Что было? Ощущение внезапной пустоты. Изменились методы. Зубы теперь не вышибали Меня самого элементарно вышибли из игры. Грамотно сработали, и мой собеседник знал, что с профессиональной точки зрения я это оценил.
В качестве сладкого десерта после горькой пилюли я опять услышал сетования. Нынче служба не та, люди не те, делаем не то. Раньше собирали разведданные в стане врага. Теперь собирают компромат на вышестоящих чиновников. Конечно, еще есть порох в пороховницах, иначе зачем жить? Мы еще поживем, профессор, не правда ли? Да вы принимайте таблетки, профессор, не смущайтесь. Позвольте полюбопытствовать, чем вас кормят... Наши, отечественные? У меня точно такие же, я их жру килограммами, привык... С тех пор как Горбачев сбросил с барского плеча Восточную Европу, НАТО уже заглатывает Польшу, Чехию, Венгрию.
- Для вас же это хорошо, - заметил я. - Для вашего управления. Выход на оперативный простор с заранее укрепленных позиций.
Он глянул на меня в упор. Усмехнулся:
- Приятно беседовать с умным человеком. Немножечко отравы мы оставили. Жадность фраера сгубила. У Клинтона еще будут желудочные колики. Профессор, помнится тогда, в Вашингтоне, мы с вами на банкете пропустили по рюмашке. Не смею предлагать. Вижу, у нас сейчас соревнование: кто больше таблеток принимает... Вам оформили пенсию? Замечательно. Франция - страна победившего социализма. Отдыхайте, гуляйте с внуками... Здоровье дороже всего. Соседи... ну, догадываетесь, кто... меня спрашивают: "Как он миновал все контрольные посты? Он что, сквозь стены проходит?" Я ответил: "Разведчик старой школы, учиться у него надо, товарищи. А как он прошел, он никому не расскажет. Не беспокойтесь, профессор Сан-Джайст свято чтит традиции старой школы, интервью газетам не дает и мемуары не пишет. Верно? И в Россию он больше не приедет. Профессор ведь знает, что я перед вами за него поручился, вытащил из квашни, куда его французы сунули. Профессор - человек слова, меня он подводить не будет. Или я что-то неправильно говорил?"
Из "Аквариума" на белой "Волге" доставили в Шереметьево. В сопровождении. Я купил билет на рейс "Эр Франс". В сопровождении провели через таможенный и паспортный контроль. Сопроводили прямо в кабину самолета. И когда я сел в кресло и пристегнул ремни, спохватились - мол, чуть было не забыли. И вернули мне паспорт. В окошко я видел, что они стоят на бетонном полу и приветливо мне машут.
Человек, за меня поручившийся, конечно, не верил, что я могу проходить сквозь стены, но на всякий случай принял соответствующие меры.
* * *
Самолет плыл в ночи, а рядом с ним - освещенный салон, ряды кресел, головы пассажиров, бюст стюардессы и ближе всего мое смутное лицо в зрачке иллюминатора. Тем самым создавалось ощущение спокойствия: наш искусственно ограниченный мир, где у каждого нумерованное место, поднос на откидном столике с остатками казенного ужина, свобода передвижения до туалета и обратно - все это имеет продолжение за бортом. Освещенный салон слева, освещенный салон справа, ряды кресел слева, ряды кресел справа, вдоль рядов снуют стюардессы, и пассажиры там видят в иллюминаторе еще один освещенный салон. И так до бесконечности. Плывущий в ночи, сияющий огнями остров. И незыблемая убежденность, как в арифметической задаче: автомобиль, поезд, трактор (Почему не верблюд? Скверный характер?), отправившийся из пункта А с такой-то скоростью, должен обязательно прибыть в пункт Б через столько-то часов. Между тем тряска кабины и секундные провалы (сердце подкатывало к затылку) показывали иллюзорность нашего арифметического уюта. Я прижимался лбом к окошку и различал под крылом клубящуюся тьму. Над Альпами буйствовал циклон. Голос пилота в репродукторе предупредил: "Мы входим в район грозовой облачности". Может, так. А может, циклон и грозовая облачность были так же призрачны, как освещенные салоны слева и справа от самолета, и на самом деле я заглядывал в ту бездну, которая мне так часто снилась, и край черной воронки, закрутивший и унесший Сережу (и многих других, многих-многих тех, кого я знал), теперь приблизился, клубящаяся тьма была в двух сантиметрах от моих глаз. Я не причитал, не плакал, не звал Сережу, настоящая реальность - тьма и вечный холод ("За бортом, ласково сообщал пилот, - температура минус сорок один градус") - была в двух сантиметрах, толщина окна.
Ловкий начальник военной разведки вышиб меня не только из игры. Из жизни. (Понимал ли он это? А зачем ему понимать? У него своих забот навалом, о них он подробно рассказывал.) Мне доказали, что я живу в выдуманном мире, что в настоящем я уже не разбираюсь. Мой прежний опыт и навыки не помогли мне исполнить своей клятвы. Серия смешных телодвижений... Я чувствовал, что хрупкое окошко, отделявшее меня от клубящейся тьмы, треснуло, вот-вот разлетится вдребезги. И я вспомнил последние слова, произнесенные на прощание в высоком кабинете (без улыбки, и щека высшего начальника дергалась):
- На вас обижены. Вы заглянули туда, куда не следовало заглядывать. Не мне вам объяснять, что это означает. Будем надеяться, что о существовании тихого пенсионера все постепенно забудут. Но если вы еще раз появитесь в России... Заказные киллеры? А что-нибудь попроще не видите? В Москве столько автокатастроф, наездов на пешеходов... И "Московский комсомолец" опубликует заметку в свойственном этой газете развязном стиле: "Вчера семнадцатилетний пэтэушник Вадик Удальцов осушил в одиночку бутылку водки и, чтоб как-то развлечься, решил ее разбить о плешь старикана, замаячившего перед ним на улице. Несмотря на то что в глазах у Вадика двоилось, удар попал в цель. Несчастная "цель" - старикан, профессор из Франции, приехавший в Москву по туру, умер в "скорой помощи", не приходя в сознание. Вадик Удальцов в хулиганских поступках ранее замечен не был и на учете в милиции не состоял. Ребята, пить надо меньше".
Признаться, меня покоробила "плешь старикана". Неужто я так выгляжу? Или это дежурный перл московской журналистики?
Я пытался вытащить себя из этого марева-варева, ватных рук и ног, ватной головы, собрать по чайной ложке. Это нормально, внушал я себе, что ты устал. Спланировать невидимкой в Москву, пройти на Лубянку сквозь стены - сколько сил потребовалось, любого человека кондрашка хватит, а у тебя был всего лишь сердечный приступ. Значит, ты еще "ого-го" и "иго-го", еще попрыгаешь по зеленой лужайке, а глубоководные теоретики ничего толком не знают, только пугают. Я собирал себя по чайной ложке, но это все куда-то выливалось, я пытался взбодриться, но еще больше распадался. И было ощущение, что я остался там, в матово-блеклом салоне за бортом самолета (хотя самолет уже подруливал по дорожке - по которой крадется огромная кошка с острыми когтями - к аэропорту "Шарль де Голль-2"), и продолжаю полет, не подозревая, что захвачен клубящейся тьмой, и меня мягко и неотвратимо закручивает воронка. И тут я увидел Сережу. Он шел по проходу между кресел ко мне, с плутовской улыбкой, как всегда небритый. Приложил палец к губам, сел рядом, обнял меня за плечи. "Сережа, ты живой? - Я чувствовал тепло его ладони. - Ты живой? Значит, как я и раньше думал, это была инсценировка?" "Конечно, А. В., конечно, пришлось разыграть, он хитрюще подмигнул. - Мы с полицией ломали головы. От заказного киллера не уйдешь. Пусть решат, что убили. И к двери я спустился в пуленепробиваемом жилете. Потом меня долго прятали. Et voila, nous sommes arrive".
- Et voila, nous sommes arrive! Прибыли!
Стюардесса трясла меня за плечо. Несколько секунд я соображал, где я и в каком из миров. Потом вытер мокрые глаза, извинился и пожелал стюардессе приятного вечера.
Надо же, задремал после приземления! Усталость свалила. Зато теперь руки и ноги функционировали нормально и мозги заработали.