Тень всадника Гладилин Анатолий

- Готар, в субботу вечером и воскресенье у вас увольнительные. Кого из офицеров назначим дежурным по эскадрону?

...Иногда в память о дуэли на площади Святой Екатерины она называла меня Рыцарем. Чаще всего уменьшительными именами: Жеромчик, Драгунчик, Солдатик. И сколько было в этом нежности... Я чувствовал, что я для нее игрушка. Пусть. Ценность игрушки в самой себе. А что я мог дать Жозефине, кроме самого себя?

Во время нашего "медового месяца" у нее были две или три долгие отлучки. Она возвращалась поздно какая-то притихшая, усталая и уходила спать к детям. Объясняла: "Обязательные визиты к родственникам Александра. Снова вспоминали его казнь на Гревской площади, улюлюкающую толпу... Эта рана еще не зажила. Он отец моих детей. Ты должен меня понять..." Я понимал, всячески сочувствовал и запирался в ее спальне, подальше от соблазна.

И вот в субботу вечером, как обычно, Жан-Жак ждет меня у казармы, мы приезжаем в Пасси, а Жозефины нет. Метрдотель почтительно докладывает: "Мадам срочно вызвали к Богарне. Прислали карету".

М-да. Я понимаю, всячески сочувствую и уважаю ее отношение к родственникам. Однако... Меня тоже можно понять. Я из казармы Пять ночей бегал по потолку... Почему именно в субботу вечером? Нельзя было выбрать другой день?

Мадам появляется за полночь, возбужденная, злая, с ходу Выпивает бокал вина, говорит, чтоб сегодня я на нее не рассчитывал, и в ответ на мой обиженный взгляд закатывает истерику.

- Ты не представляешь себе, как мне трудно, как трудно женщине без мужа вести дом, заботиться о детях, об их будущем. Надоело от родственников зависеть, да они оплачивают мои счета, включая наем кареты с Жан-Жаком, не хочу... Подруга предлагает снять квартиру в Париже, присмотрела на улице Шантерейн. Возьму детей, сбегу туда. Если бы я была одна! Не могу, не имею права... Сложности с наследством... Должны думать о детях, поддерживать связи... Если бы ты знал, как это унизительно и противно - им, семейству Богарне, кажется, что я ничего не сделала для спасения Александра (слезы)... Я готова была на все, понимаешь на все... Ух, как я их ненавижу... Особенно Сен-Жюста!

Я позволяю себе прервать это извержение вулкана. Дескать, про родственников все ясно - рикошетом мне досталось за неспособность финансово содержать ее дом. Не спорь. Я понял и намотал на ус. Но любопытно знать, при чем тут Сен-Жюст?

Мне рассказывают историю. Когда Александра Богарне арестовали и посадили в Консьержери, Жозефина начала обивать все пороги. Бесполезно. Лучшие друзья отвернулись. Обвинение в контрреволюционном заговоре. Снять же это обвинение могли только три человека: Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст. Робеспьер - фанатик. Кутон - злобный паралитик. Оставался Сен-Жюст, о нем говорили, что справедлив. Писала ему письма, умоляла принять ее лично. Назначил встречу. Приехала вечером в его канцелярию, в Бюро общего надзора полиции, готовая на все, понимаешь? Можешь себе представить, как женщина одевается перед таким свиданием, как обдумывает малейшую деталь туалета? А в приемной штук двадцать разодетых, расфуфыренных молодых дам! Кстати, среди них - четыре мои светские приятельницы... Каждая рассчитывала на свой шарм, каждая была готова... И поняв все про других, тем не менее молча сидела и ждала, ибо каждая втайне надеялась, что именно ее он предпочтет. Потом вышел какой-то задерганный, затюканный чиновник, сказал, что Сен-Жюст уезжает на заседание Комитета, Сен-Жюст сожалеет, что он не смог вас принять, но просит передать: он уверен, что Революционный трибунал решит ваши дела беспристрастно, порок будет наказан, добро восторжествует. То есть он над нами, дурами, поиздевался, показал нам вас много таких, готовых задрать юбки, а он, мол, выше этого! Так что, дорогой, я предложила себя, как публичная девка, да мною не воспользовались. До сих пор не знаю, кем он был, Сен-Жюст, идеалистом или изощренным палачом? Извини, милый, у меня раскалывается голова. Спокойной ночи...

На этот раз я не заперся в спальне, а по примеру Жозефины стал подливать себе в бокал вино. В кафе я заказывал вино к ужину, потому что все заказывали, и я делал как все, а тут бокал за бокалом, и я почувствовал, что оно помогает мне успокоиться, а то я так возбудился, так переживал за Жозефину, так ее жалел (уж не столько желал, сколько жалел), бедная, такое ей пришлось вытерпеть в ужасное время террора, которое, по милости небес, я не помню. Видимо, этот вечер был для меня поворотным моментом, я открыл лекарственную силу вина. Бокал, еще бокал, и я уже тупо бормочу: "Я была готова на все". Что значит эта фраза? Готова отдаться? Понятно. Готова на все? На что еще? Не понимаю. Любят женщины говорить красиво. Последний бокал. Спокойной ночи, моя Жозефиночка..."

* * *

Клонилось к закату лето 95-го года. Теперь в казарме обсуждали две основные темы: 1) Армия застоялась. 2) Зреет роялистский заговор. На пыльном плацу под палящим солнцем я проводил учения, вечерами фехтовал в манеже, пока моя сабля сама не выпадала из рук. Я спал без сновидений и просыпался с именем Жозефины на губах. Только неимоверные физические нагрузки помогали мне дождаться субботы.

Помню, в субботу 30-го термидора я вручил Жозефине свое месячное жалованье, половину которого мы тут же прокутили в таверне. И была совершенно феерическая ночь, и Жозефина, обессиленная, шепнула: "Ты мое счастье, Жером, единственное счастье!"

А утром ей принесли конверт, она вскрыла его, прочла записку, вспыхнула, скривила рот:

- Семейный праздник у Богарне. Совсем забыла. Пропал сегодняшний вечер. Так обидно...

Когда детей уложили спать, я усадил Жозефину в карету, присланную семейством Богарне, дорогую берлину с лакированными дверцами. Наследственная карета, в ней еще виконты ездили на королевские балы... "Проклятые аристократы, почему их недорезали в 93-м году?" - подумал я и, естественно, устыдился своих мыслей...

В казарму меня отвез Жан-Жак. Жозефина его специально вызвала, позаботилась о своем Жеромчике, Драгунчике, Солдатике...

Долго не мог уснуть, мерил шагами комнату. Бедняжка Жозефина, семейные обязанности, вынуждена присутствовать на скучных торжествах, мы бы с ней отлично провели время, но она зависит от родственников, сложности с наследством, она обязана думать о будущем детей... Кстати, почему семейный праздник без Гортензии и Евгения? Она читала письмо, покраснев, пригнув голову... А в карете у нее были мерцающие, отрешенные глаза...

И вдруг не я, а тот, кем я был раньше, сказал слова, которые я боялся услышать:

- Ложь. Измена. Жозефина поехала не к Богарне. Вдова казненного виконта. Ее втягивают во что-то нехорошее. Ты должен помешать этому.

* * *

Эскадрон расседлал коней. Солдаты отправились на обед. Я подошел к полковнику Лалонду:

- Мне надо в город. Дело государственной важности.

...В первую очередь, согласно уставу, я обязан был доложить своему непосредственному начальству, то есть Лалонду. Однако с того дня, когда он объявил, что я имею право на постоянные увольнительные, в наших с ним отношениях появились какие-то нюансы. Складывалось впечатление, что он знает обо мне больше, чем я сам. Полковник наморщил лоб и ровным служебным голосом ответил:

- Разумеется. Вы можете располагать своим временем.

Странное состояние я испытывал. Кто-то, скрытый во мне самом, командовал мною, вел по улицам, по лестницам, по коридорам департамента полиции. Почему я открыл именно эту дверь? Человек, явно обладающий властью, оторвал глаза от бумаг на столе, в глазах читалось недоумение: как посмел армейский офицеришка его потревожить? У меня секунда просветления, собираюсь извиниться, объяснить, дескать, после тяжелого ранения, контузии, наблюдается двойственность поведения, неадекватность поступков, однажды уже полез в драку на площади, подтолкнули... Но тут внезапно чиновник привстал, захрипел, застыл в нелепой позе, лицо его исказилось, словно он узрел в своем кабинете жуткий призрак:

- Вы?!!

Кто "вы"? Кто я? Я не спрашивал, я приказывал:

- Жозефина Богарне. Вдова Александра Богарне, участника контрреволюционного заговора. Подозревается в связях с роялистами. Я хочу знать, куда она ездит, с кем встречается, в частности, в прошлое воскресенье. Прислать мне доклад. Описать все, до малейших деталей.

На улице я почувствовал дикий приступ головной боли и еле-еле доплелся до казармы.

Конец следующей недели прошел без приключений. С Жозефиной - семейная идиллия. Моя эскапада в понедельник вспоминалась, как кошмарный бред. Где я был? Зачем? С кем говорил? Ведь я даже не назвал своего имени, не оставил адреса. Но если все это действительно произошло, не приснилось, не плод больного воображения, то ОНИ - тут я был уверен - меня найдут.

* * *

Полковник Лалонд протянул толстый конверт с сургучной печатью.

- Просили передать лично, из рук в руки.

По выражению его лица я понял, что полковник решительно ничего не желает знать ни о содержимом пакета, ни о том, откуда его прислали.

Я заперся в своей комнате и сорвал печать. На первой странице крупным почерком: "Строго конфиденциально. Прочесть и сжечь". Далее страниц десять агентурной разработки.

М-да... Зря я подозревал свою красотку в чем-то нехорошем. Жозефина была невинна, как цветочек, чиста, как родниковая вода. Абсолютно никакого касательства к заговору роялистов! Ну... обыкновенные женские слабости. Преимущественно с высшим командным составом. Например, бурный роман с генералом Лазарем Гошем (в какой славной компании я оказался!). Моего предшественника, с которым я дрался на дуэли, звали Мишель Ней. Полковник. Чин его я угадал, имя ничего не говорило. Зато имя человека, который мог приглашать Жозефину к себе в дом в любое время дня и ночи, объясняло все. И почему мне такой фавор в дивизии, и почему Жозефина так свободно распоряжалась деньгами? У нее не было сложностей с наследством, и она не зависела от капризов семейства Богарне. Она зависела только от капризов своего покровителя, Поля Барраса.

Я имел счастье наблюдать его на вантозских маневрах. Парадной рысью, поэскадронно, мы проходили перед группой генералов, среди которых выделялся штатский в белых чулках, малиновом камзоле с белым обшлагом и залихватской треухой шапке. "Кто этот щеголь?" - спросил я потом капитана Отеро. "Баррас? догадался Отеро. - Комиссар Конвента по армии и фактический правитель нашей многострадальной Франции. Отвечаю на вопрос, который вы, Готар, собираетесь задать. Баррас не самый худший политик. После Девятого термидора он почуял, куда дует ветер, и сразу отменил террор. Ему хватает ума прислушиваться к мнению профессиональных военных".

...Так вот, отвечая на вопросы, которые я, ей-богу, не собирался задавать, агентура мелким почерком сообщала о некоторых капризах Барраса, с явным удовольствием смакуя малейшие детали. В частности, Баррас во время интимного ужина заставлял Жозефину делать ему кое-что под столом.

Я сжег листы, выбросил пепел в окно (хотелось бы добавить: сжег и выбросил в окно свою любовь к Жозефине... увы...), захлопнул, несмотря на духоту, окно наглухо. Никто не должен был видеть, как я умираю, сгораю от ревности, катаюсь по полу, беззвучно плачу - но ведь ОНИ видят и слышат сквозь стены! К середине ночи я попытался себя образумить соображениями общего порядка: дескать, куртизанок надо содержать (а она содержала тебя - давай называть вещи своими именами), трудно одной вести большой дом, заботиться о будущем детей, и женщина, обладать которой мечтает весь Париж, естественно, находит богатого и могущественного покровителя. Зачем ей строевой офицер со смехотворным жалованьем? Для забавы. Так ли уж противны тебе были эти забавы? Но, ублажая Барраса, она сохраняла свою независимость, не скрывала - афишировала! - связь с тобой (я выступал как адвокат Жозефины!!!), и покровительство Барраса невольно распространилось и на тебя. Седой полицейский, почему он был так снисходителен на площади Святой Екатерины? Полиция обязана знать, с кем имеет дело. Мои регулярные отпуска - тоже результат умело заброшенной информации, дивизионное начальство не захотело ссориться с Жозефиной. Короче, в поведении Жозефины есть логика (и смелость!), она, можно сказать, невинна (ха-ха!), значит, решай для себя, как жить дальше: знаешь ли ты то, что знаешь, или делаешь вид, что ничего не знаешь? (Благоразумнее делать вид... а Жозефина будет продолжать делать под столом Баррасу...)

Почему я не повесился, не застрелился в ту ночь? Я вертел в руках заряженный пистолет, даже взвел курок...

Что меня остановило? Желание. Скотское, плотское желание, которое было сильнее меня. Провести с Жозефиной хотя бы еще одну ночь (которая спасет меня или спасет нашу любовь?), а там - гори все синим пламенем!

И вот наступил субботний вечер. Боже мой, что я с ней делал! До утра. В том числе, вспомнив совет мастерицы Одиль, взял Жозефину par deriere (она вцепилась зубами в подушку, чтобы не кричать). Всю ночь, до утра, я владел Жозефиной, я любил Жозефину, я мстил Жозефине, и она была моей, покорной, послушной, и к утру я почувствовал умиротворение и заснул в ее объятиях.

Днем я избегал оставаться с ней наедине. Она явно намеревалась меня о чем-то спросить. Но суета с детьми, какие-то визитеры...

- Ты не был похож ни себя, - сказала Жозефина за ужином. - Мне даже понравилось. Пронзительное ощущение.

Она смотрела как-то открыто, обнаженно, беззащитно... Интуиция мне подсказывала, что, если сейчас предложить Жозефине стать моей женой (забудем прошлое, начнем с белого листа!), она согласится, и я, вероятно, буду самым счастливым человеком на свете. Редчайший шанс, который мог соединить наши жизни.

- Тебе понравилось? - услышал я свой скрипучий, противный (чужой!) голос. - Мне бы тоже понравилось, если бы ты кое-что сделала под столом.

Ее лицо дрогнуло, как от невидимой пощечины. Жозефина тут же совладала с собой. Могло быть случайное совпадение.

- Хорошо, милый, - ее голос звучал бесстрастно, приглушенно, - если Рыцарь такой шалун.

Слово шалун меня взбесило.

- Не торопись, май дарлинг, обычно ты это делаешь перед десертом.

Теперь случайные совпадения исключались. Ей указали точное время, с любимым обращением к ней Барраса по-английски - май дарлинг.

Ужин кончился. Слуги недоуменно убрали со стола нетронутые блюда. Я угрюмо разглядывал узоры на скатерти, не поднимая глаз на Жозефину. В боях - помню я это или нет - мне приходилось наносить роковые удары. A la guerre comme a la guerre. Но наблюдать, как корчатся в мучениях - извините... И потом, выражаясь военной терминологией, я давал ей передышку, возможность перегруппироваться, хоть наскоро возвести линию обороны. Оценила ли она это?

Я упорно разглядывал скатерть и ждал, как Жозефина отреагирует. Могло быть:

1) слезы,

2) оправдания,

3) гневные обвинения (мол, как не стыдно повторять грязные сплетни?),

4) "Вон из моего дома!",

5) сама выбежит из столовой и хлопнет дверью.

Ничего подобного не происходило. Мы сидели за пустым широким столом друг напротив друга и молчали (вечность!). Я чувствовал, что меня испепеляет взгляд Жозефины. Дело принимало дурной оборот. Моей военной стратегии Жозефина противопоставила беспроигрышную тактику женщины: ждать, пока я сам за нее все себе объясню, найду ей веские оправдания, обвиню себя в жестокости, хамстве и в конце концов упаду перед ней на колени (никогда, опомнись, капитан Готар!), буду вымаливать прощения... Я боялся поднять на нее глаза. Еще немного...

- Ты не мог этого узнать, Жером, - заговорила Жозефина, и в голосе ее не было эмоций, что меня, признаться, удивило. - Дом Барраса плотно охраняется, дьявол туда не проникнет. Тебе сказали... Кто? Зачем? Кто нами играет? Меньше всего это нужно Полю.

...Прекрасно, послушаем про Поля?!

Конечно, он ревнует, но он политик, у него другие масштабы, он не видел в тебе опасного противника.

...Какая душка Баррас!

- Ты думаешь, я с ним, потому что ищу покровительства у власть имущих?

...Думаю, думаю, моя любовь, а иначе зачем? Ведь тебе хорошо со мной. Я кое-что научился понимать. Сама меня научила!

- Ты не понимаешь женщин, Жером. Год назад Поль прибежал ко мне в жутком состоянии, умолял меня его спрятать где-нибудь в доме. Мы были едва знакомы. Его трясло от страха... Он заметил, как на него смотрит Сен-Жюст. Поль сказал, что если Сен-Жюст так смотрит, значит, человек обречен на гильотину. Сен-Жюсту стало известно про заговор... Я отдалась Баррасу из жалости и... общей ненависти к Сен-Жюсту... Вот так, Жером, старая связь, и я ее поддерживала, потому что в какой-то степени была причастна к правлению страной. Я, наверно, честолюбива. Я не хочу быть ни куртизанкой, ни примерной матерью семейства... А сегодня я была готова все порвать и стать твоей женой

...Моя интуиция!

- Ты меня очень обидел. Намерен вернуться в казармы пешком? В такую темень? Мне будет спокойнее, если Жан-Жак отвезет тебя. Конечно, он шпион Барраса. И нам лучше, что мы это знаем. До свидания, мой гордый мальчик. Я не говорю "гуд бай, мой мальчик". Я говорю: "до свидания". Через неделю ты приползешь ко мне.

Экипаж отъехал от дома. Я услышал крик:

- Жером!

Жан-Жак осадил лошадей. Я оглянулся. Жозефина стояла в освещенном пространстве распахнутой двери.

- Жан-Жак, - сказал я, - мне обязательно надо в полк. Рано утром маневры.

Но всю дорогу этот крик, ее голос преследовали меня: "Жером!"

* * *

За неделю я провел большую работу над собой: самовнушение, самоанализ или, если хотите, выкорчевывание последних иллюзий. Ведь как я ни был занят службой (днем), обработкой металла (вечером на манеже), мыслями о Жозефине (24 часа в сутки), я следил за событиями. А события постарались, поднавалили: изменение Конституции, Совет Пятисот, Директория (во главе с Баррасом) - все доказывало, что Жозефина выбрала верную лошадку. Она метила в первые дамы Франции, моя честолюбивая виконтесса, и в ее жизни - логически! - для меня не оставалось места. Но звучал, звучал в ушах ее голос: "Жером!" - и было ощущение, что тогда, в тот вечер, все можно было переиграть... Переиграть как? Не явиться на маневры? Кто бы командовал эскадроном? И потом, суровый взгляд полковника... "Нет, - повторял я себе, - очередная химера. Рано или поздно Жозефина тебя выбросит, как надоевшую игрушку".

И все-таки в субботу, направляясь в манеж, я выглянул за ворота. Экипаж с Жан-Жаком на козлах стоял напротив казармы. Жозефина позаботилась, чтоб мое "приползание в Каноссу" было комфортабельным.

Да, она знала капитана Жерома Готара лучше, чем он сам себя. Ее верный Жеромчик, Драгунчик, Солдатик был готов наплевать на все свои клятвы, вскочить в карету, помчаться в Пасси, на полусогнутых подняться по лестнице в будуар, и там, уж точно, ползать, обнимая ее колени... Но ледяная рука того, каким я был когда-то, буквально сдавила мне горло.

Вечером в манеже мне удалось одним ударом разрубить надвое муляж. Получилось! И я был горд, что мои труды не пропали даром, что постепенно я овладеваю тайной мастерства ветеранов кавалерии.

В следующую субботу полковник Лалонд как бы между прочим спросил:

- Разве вас не ждут?

Ждали. Я видел. Плохо скрывая свои чувства, я посмотрел на полковника, и Лалонд поспешно отвел глаза.

Впервые за мое пребывание в казарме я получил три письма. Пришли с коротким интервалом. Конверты, надписанные круглым почерком, без обратного адреса. Я не вскрыл их. Однажды Жозефина черкнула мне записку, и я обратил внимание на округлость букв... Я собирался хранить письма как залоговый билет возврата в Пасси (если не выдержу, если сорвусь), но носить их в кармане мундира было не очень удобно. Я уж отмечал: армейские мундиры аккумулируют специфическое амбре (поэтому Жозефина купила мне сразу штатскую одежду и требовала, чтоб в ее доме я принимал ванну каждый день!!! То есть... Именно так!.. Задним числом я обиделся на Жозефину, холил, поливал из лейки эту обиду, обида придавала мне решимости противостоять соблазну). В любом случае я не хотел, чтобы письма набрали казарменный душок. И потом, в манеже я оставлял китель на вешалке, письма могли вытащить. Прятать в комнате? При желании их легко найдут. Кто? Те, кто видят и слышат сквозь стены.

Я стал мнительным, нервозным, мне казалось, что за мной шпионят...

Короче, я сжег письма. Компрометировать Жозефину не входило в мои планы.

А что входило? Ждать. Эполетами ее не удивишь, офицерское жалованье для нее - медные гроши, да я и не очень-то верил в свою успешную армейскую карьеру. Однако Жозефине 32 года, и когда-нибудь развратник Баррас предпочтет ей юных мастериц... Некому будет оплачивать особняк в Пасси и карету Жан-Жака. Бедная вдова с двумя детьми укроется в деревенской халупе (воображение дорисовывало соломенную крышу и грядки с морковной ботвой на огороде), подальше от злых языков. И вот тогда Жером Готар в своем пропахшем потом мундире медленно подъедет верхом, накрепко привяжет коня к покосившимся воротам и скажет:

- Мадам, ваш покорный слуга.

* * *

Незнакомый офицер обратился ко мне, как к старому приятелю: "Готар, помогите мне..." Я спустился за ним в подвальный коридор казармы (не подозревал о его существовании), он открыл какую-то дверь, улыбаясь, пропустил меня вперед. Дверь за мной захлопнулась, лязгнув замком.

- Садитесь, капитан Готар, - раздался начальственный голос из глубины комнаты.

Я сел за маленький столик, на котором горела свеча. С обеих сторон от меня, чуть наискосок, два больших зеркала. В них я хорошо видел себя и пламя свечи, но едва-едва различал три силуэта в глубине комнаты.

- Вы догадываетесь, где вы находитесь? - спросил меня тот же голос.

- Помещение для допросов военной разведки.

Пауза.

- Почему вы так уверены?

- Не знаю. Не могу сказать. Но я уверен, что вы пришли от Барраса.

После паузы, более длительной, другой голос:

- Готар, в результате контузии вы потеряли память, но не потеряли способность быстро схватывать ситуацию. Обнадеживающий признак - ведь я один из тех врачей, кто лечил вас в госпитале. Значит, ваша память со временем восстановится.

Силуэт приблизился. Танец теней. Пламя свечи заколебалось. На столе оказался стакан с какой-то жидкостью.

- Выпейте, Готар, это лекарство. Оно поможет прояснить память, правда, на короткий срок. Потом будет болеть голова, но так надо, Готар.

- Понятно, - сказал я, сжимая стакан и собираясь выплеснуть его содержимое на пол, - Баррас приказал вам меня отравить.

В полумраке другой половины комнаты засмеялись:

- Если бы Баррас хотел от вас отделаться, он придумал бы способ поэлегантнее. И полиция не вмешалась бы так энергично в вашу дуэль с полковником Неем на площади Святой Екатерины.

- У вас хорошая информация.

- Но нет той, которую мы надеемся от вас получить.

Я чуть не задохнулся от возмущения. За кого они меня принимают? Да, капитан Отеро просвещал меня "по политике", не скрывая своих симпатий и антипатий, ведь я же ни в чем не разбирался. Но я армейский офицер, а не доносчик! Или они желают выпытать у меня какие-то подробности касательно Жозефины? Мерзавцы!

Третий голос, мягкий, вкрадчивый. Такой дружественный, такой знакомый, что, услышав его, я даже вздрогнул.

- Капитан Готар, мы вас настойчиво просим и предупреждаем: не ведите, повторяем, никогда больше не ведите самостоятельных расследований! У человека, к которому вы обратились, неприятности... серьезные неприятности.

Они и это знают? Они все знают, неужели ты не понял? Они знают больше, чем записано в твоем полковом досье. Тогда у меня к ним множество вопросов... Но сначала надо выгородить человека, попавшего в беду.

- Передайте Баррасу, что мной руководили не личные цели. Я действовал так в интересах Республики. Хотел знать, кто замешан в роялистском заговоре. А почему чиновник исполнил...

Третий голос, не меняя дружественной интонации, перебил меня:

- Это детали, Готар, второстепенные детали. Главное, что вы правильно оценили опасность. Поэтому мы к вам пришли. И придем опять, если потребуют чрезвычайные обстоятельства. Это наша инициатива, не Барраса. Баррас по своей должности получит необходимую информацию - и только. Время не терпит, Готар. Выпейте лекарство.

Я выпил. Третий голос продолжал:

- Вы абсолютно правы, капитан. Зреет роялистский заговор. Заговор разветвленный, в него втянуты значительные силы. Заговорщики формируют штурмовые колонны. Республика в опасности! Завоевания Революции в опасности! Патриоты должны сплотиться. Роялистский заговор, Готар.

...Третий голос варьировал одни и те же фразы, но этот набор слов меня успокаивал. В нем было что-то привычное. Где я мог слышать этот голос, почему он мне знаком? Или просто мне знакома интонация, с которой произносятся эти слова? В голосе теперь как будто пели трубы, стучали барабаны. Тра-та-та, Республика в опасности! Та-та-та, та-та-а-а-а, роялистский заговор, первая шеренга - в ружье!.. Слегка кружилась голова. То ли от лекарства, то ли от повторения фраз. Но вот я уловил нечто новое:

- Десятого мессидора прошлого года бригадный генерал артиллерии Наполеон Бонапарт был вызван в Революционный трибунал. Суд не состоялся, ибо в дело вмешался член Комитета общественного спасения, человек, обладавший тогда огромным влиянием, который специально явился на слушание. После Девятого термидора материалы по обвинению Бонапарта исчезли из архивов, как и многие другие дела. Однако вы, Готар, по чистой случайности прочли это досье. Напрягите память, вспомните, что там было. Обвинялся ли Бонапарт в связях с роялистами?

Неожиданно прямо перед глазами отчетливо всплыли рукописные листы, и с убежденностью, поразившей меня самого, я произнес:

- Дело строилось на ложном доносе майора Лекруа, бывшего королевского гвардейца. Лекруа обошли чином, и он сводил счеты с Бонапартом. Генерал Бонапарт никогда не был связан с роялистами. Наоборот, симпатизировал якобинцам. Генеральское звание Бонапарт получил по рапорту комиссара Конвента Огюста Робеспьера, брата Неподкупного...

Дикий приступ боли расколол мне голову. Я очнулся на госпитальной койке, в сумеречном состоянии (сумерки на улице?), очень хотелось спать, но в мозгу моем еще покалывали иголки, а в виски били, как в барабан: "Бух! Бух! Бух!" Зачем меня разбудили, что там бухает за окнами? Прислушавшись, я понял, что это грохот артиллерийских орудий. Неужели австрияки прорвались к Парижу?

И опять провал, и когда я пришел в себя (когда? через день? через неделю?), в голове была вата, уже ничего не покалывало и не стучало в висках. Ставни окна открыты, солнечный луч грел мне ноги, за окном чирикали воробьи.

Заглянул врач, ласково зажмурился:

- Поздравляю, Готар, кризис миновал. Теперь вы быстро поправитесь. Вот примите микстуру. И отдыхайте Хорошо, что вы много спите. У вас железное здоровье.

- Долго я провалялся?

- Скажем, так какой-то отрезок времени. Ерунда по сравнению с вечностью.

- А в этот отрезок времени, случайно, не началась война? Мне показалось, что я слышал артиллерийскую канонаду.

- Вы пропустили важное событие, - оживился врач. - Был подавлен роялистский заговор. Военный комендант Парижа генерал Бонапарт расстрелял мятежников из пушек у церкви Сан-Рош.

- В центре города стрелять из пушек? Невероятно!

- Крутая мера, - согласился врач. - Есть жертвы среди гражданского населения. Но у мятежников было численное превосходство. Баррас не ошибся, назначив комендантом Парижа энергичного человека.

"Ему помогли не ошибиться, - подумал я. - А генерал Бонапарт далеко пойдет".

* * *

В начале 96-го года генерал Бонапарт собрался действительно далеко: освобождать Италию от власти австрийской короны. Все офицеры нашей дивизии мечтали попасть в армию, формируемую Бонапартом На казарменном жаргоне это называлось "кони бьют копытами". Я бы тоже с великой радостью отправился в Итальянский поход. Чем бы он ни кончился, - пусть моей гибелью от пули или сабли, - все лучше, чем тот бред, в котором я жил. Да, Жозефина умерла в моем сердце. Я поставил точку. Две точки. Десять точек. Ну и что?.. Я беру увольнительную, иду к дому в Пасси. Открывается дверь. На пороге Жозефина! "Жером?" И она падает в мои объятия. Нет, не так. Жозефина молча поворачивается, поднимается на второй этаж, я следую за ней, мы сидим в гостиной, ее взгляд испепеляет меня: "Гадкий, жестокий мальчик!" Нет, не так. Я прогуливаюсь около казармы, замечаю, что меня сопровождает экипаж с Жан-Жаком на козлах (экипаж больше ни разу не появлялся)... Я пью кофе на площади Святой Екатерины - и вдруг за спиной знакомый голос: "Рыцарь, угостите даму бокалом вина". И вот так, в разных вариациях, это прокручивалось в моей голове. Наваждение не кончилось. Кончилась зима.

* * *

Полковник Лалонд смотрел на меня с нескрываемым любопытством, как будто узрел нечто ему неведомое, как будто я трижды повторил его знаменитый сабельный удар. На конверте, что он мне вручил, стояла печать: "Штаб генерала Н. Бонапарта".

В своей комнате я торопливо вскрыл конверт. Одновременно ощутил разочарование и учащенное сердцебиение. На узком листе бумаги строчка круглых букв:

"Жером, верните, пожалуйста, мои письма. Верю, вы человек чести".

Какая умная чертовка! Угадала, что конверт с печатью штаба армии Бонапарта меня обязательно заинтригует. Как она его раздобыла? Хотя при ее связях... Конечно, надо ей ответить.

Длинным посланием с намеком все возобновить? И опять превратиться в игрушку в ее руках? Нет, никогда! Сам факт, что письма не были прочитаны, ее обидит... Надо ли это тебе? Можно объяснить тогдашним твоим состоянием, дескать, естественная защитная реакция. Продолжать гнуть свою линию, то есть дать нейтральный вежливый ответ?

Мои размышления прервал визит капитана Отеро. По его глазам я понял, что слух о конверте из штаба Бонапарта разнесся по казарме. Ведь это могло быть предложением подать рапорт о переводе, и если предложили мне, то кто следующий? Видимо, в полку мне прочили блестящую карьеру, ибо после нескольких ничего не значащих фраз Отеро приступил к делу:

- Готар, из чувства товарищества, полковой корпоративности не могли бы вы походатайствовать, чтобы наша часть была зачислена в Итальянский поход?

Я криво усмехнулся. Небось Отеро пришел как глава делегации. Делегация затаилась в коридоре. Придется разочаровать коллег.

- Сожалею, я не знаком с генералом Бонапартом. Никогда не был ему представлен.

- Готар, шутки в сторону. Существуют другие каналы...

- ???

- Хорошо, ваше право держать в тайне то, что было известно всему Парижу. Но теперь это в прошлом. И одного слова виконтессы Богарне будет достаточно, чтобы повлиять на нашу общую судьбу.

Так получилось, что я не заимел друзей в полку. Возможно, моя вина, хотя я старался поддерживать добрые отношения со всеми офицерами, с Отеро - в первую очередь, ведь он в какой-то степени меня опекал. Однако тут я вспылил. Грубо, сапогами залезать в мою личную жизнь (которой уже не было!)? Значит, из чувства товарищества, полковой корпоративности (Смирна-а-а-а! Направо равня-я-йсь!) я должен просить Жозефину, чтоб она попросила Барраса (до или после ее упражнений под столом?) замолвить словечко перед Бонапартом о нашей кавалерии-сиротке?

- Что известно Парижу, мне неведомо. Давно не был в увольнении. А вам, Отеро, известно, что Баррас побаивается Бонапарта. Вы мне сами объясняли: Директория утвердила план итальянской кампании, ибо желает услать подальше строптивого, непредсказуемого генерала. Расстрел роялистов из пушек в центре Парижа произвел сильное впечатление не только па публику.

- При чем тут Баррас? - изумился Отеро.

С минуту мы глупо глядели друг на друга.

- Наверно, вы не в курсе, - пробормотал Отеро извиняющимся тоном. - В высших сферах об этом только и говорят.

- Не вхож в сферы, - отрезал я сухо.

- Готар, официальная церемония назначена через неделю. Генерал Наполеон Бонапарт женится на Жозефине Богарне.

* * *

Мой ответ уместился в две строчки:

"Мадам, клянусь жизнью, письма были сожжены невскрытыми. Об их содержании никто никогда не узнает".

* * *

Долгие годы я размышлял над этой историей. По прихоти судьбы мой путь пересекся с траекторией Кометы. Финал закономерен. Я не был достоин даже находиться с ней рядом. Да, Баррас сам познакомил Жозефину с Бонапартом, намеревался с ее помощью контролировать генерала. Да, кто-то заранее позаботился, чтоб убрать меня с дороги. Все так, но я-то вел себя как болван, по чужой подсказке, меня элементарно спровоцировали, я оказался послушной куклой в чьих-то руках. Я пускал сопли, лез на стенку, а проницательная Жозефина сразу догадалась: "Кто? Зачем? Кто нами играет?" Интуитивно она поняла то, что я понял гораздо позже.

И когда игра пошла по второму кругу, когда после вынужденного отречения Жозефина угасала в замке Мальмезон, я хотел, я должен был ее навестить.

Но играли уже другой колодой, сменились правила, многие игроки выбыли из игры, и на карту ставили карту Европы.

Крупные заголовки французских газет: "Бернадот вошел в Бельгию!" - вызвали панику в Париже На севере грохотала война Рушилась Империя. Нас с Жозефиной разделяла линия фронта.

И не меня она ждала.

III. ДЖЕННИ

Почему восемьдесят метров с барьерами? Потому что половина из ее класса вообще не могли перепрыгнуть через барьер, тем более на скорости Ее это сразу выделило, и мальчишки к ней стали относиться не так, как к другим девчонкам, зауважали.

Почему юношеский рекорд Латвии? Потому что Зигрида Юрьевна, тренер "Буревестника", строгая дама с аристократическими манерами (говорили, что она из семейства прибалтийских баронов), которую все побаивались, ее в упор не видела. В глазах Зигриды Юрьевны Дженни была обыкновенной еврейской девочкой, без выдающихся физических данных; такие косолапые плебейки ходят какое-то время на тренировки, потом исчезают бесследно. Почему Дженни буквально страдала от невнимания Зигриды Юрьевны? Бессмысленный вопрос Просто наступает момент, когда человеку (человечку!) надо, чтоб внешний мир, чужой и холодный, на все взирающий равнодушно, наконец тебя заметил. И, как правило, внешний мир олицетворяется в ком-то конкретно: в мальчике в кожаной куртке на платформе "Дубулты", в школьном учителе биологии, в черноволосом итальянце-бизнесмене в костюме от Риччи, в пожилом художнике в ленинградском ателье (спокойно сказавшем: "Раздевайся! Да не для этого, дура! Рисовать тебя буду, ню!") или в тренере "Буревестника", что в конечном счете не самый плохой выбор. Дженни тренировалась как одержимая, плюс ежедневно по утрам делала кроссы по парку, она знала, что все зависит от нее самой - ее воли, силы, собранности. И вот в финальном забеге республиканских соревнований она, неожиданно для всех, легко перелетев последний барьер, первой коснулась ленточки! И ей не забыть, как на нее тогда смотрела Зигрида Юрьевна (внешний мир ошарашенно трет глаза: что происходит? я пропустила такую девочку?). Естественно, изменились отношения, тренерша ей достала олимпийскую форму made in Bulgary, адидасовские кроссовки, приглашала домой на ужин, где Дженни и научилась красиво орудовать ножом и вилкой.

Позже коварный внешний мир воплотился в столичного Знаменитого Актера, 3.А. (мужественно скрывавшего под маской неизменной веселости свои многочисленные хвори). 3.А. преследовали поклонницы, самоуверенные московские шлюхи, но Дженни пробилась и через этот заслон (воля, собранность и женская сила, которую в себе она уже почувствовала), и 3.А. нахально звонил в деканат Первого медицинского института и вежливым голосом просил: "Будьте добры позвать... это 3.А. из Театра Сатиры". И надменные секретарши деканата резвым галопом скакали по коридорам и разыскивали ее, никому не известную (и разом ставшую известной) первокурсницу.

В Рижский медицинский ее не приняли по банальной причине: пятый пункт, квота на евреев была исчерпана. В шестнадцать лет остро переживают явную несправедливость. Но вместо того, чтобы обидеться на весь свет и целый год бить баклуши в привычной рижской молодежной компании, Дженни рискнула - поехала в Москву и прошла по конкурсу в Первый медицинский. (Рискни! - стало ее девизом.) Смехотворная стипендия, комната в общежитии на шесть коек и прочие атрибуты райского студенческого быта Дженни не устраивали. Существовать за счет родителей она принципиально не хотела. Брать деньги у мужиков было бы унизительно. Любимая заставка советских кинематографистов: крупным планом дверь с надписью: "Нет выхода". Только не для Дженни. Прокрутив несколько операций с импортными тряпками, она быстро разобралась в обстановке. Зарегистрировала кооператив, сняла подвал, купила машины и засадила своих студенток за работу. По ее эскизам студентки с утра до ночи кроили и шили "импортные" маечки и брюки, а Дженни развозила по торговым точкам дефицитный товар. Трудовой коллектив вкалывал с энтузиазмом, ведь такие деньги никому не снились. Дженни переселилась в двухкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной, приобрела подержанный "фольксваген"-пикап и начала подрабатывать как маклер сдачей московской жилплощади иногородним.

Страна, разбуженная перестройкой, слабо шевелилась, никто толком не знал, что можно и что нельзя. Подпольные миллионеры, имевшие горький опыт общения с ОБХСС (не путать с КПСС!), пока не спешили высовываться. Желторотая молодежь, будущие дерзкие кидалы и мастера офшорных фокусов, еще не понимали, что выгоднее - рэкет или покер? - и куда податься - в фирмачи? хохмачи? трепачи или циркачи? - и какая разница между дилером и киллером?

Дженни рисковала, но не зарывалась. Снимала пенки. По ее мнению, жаловаться на отсутствие денег могли лишь лентяи и идиоты. Никогда больше она не чувствовала себя так вольготно в финансовом отношении, как в период московской учебы. И училась еще заочно во ВГИКе!

Спрашивается: откуда столько энергии? Пожалуйста, спрашивайте.

Сама Дженни не спрашивала, энергия ее была естественная, как дыхание.

"Очень целеустремленная девочка", - говорили все вокруг.

Родители, обеспеченные рижские врачи, далекие от политики, на которых вроде ничто не капало, сообразили, что ради блага их дочери они должны переехать в другие края, где все стабильно и удачная инициатива приносит твердые дивиденды. Родина вечно зеленых помидоров в любой момент могла крутануться в обратную сторону, и опять возникнут проблемы с пятым пунктом, а частных предпринимателей посадят... ну, не в тюрьму, надеемся, дочке повезет, посадят на зарплату в 85 рэ. Корыстные мотивы? Не только. Остались в памяти рассказы бабушки, свидетельницы того, как в ее захолустное местечко ворвалась конница Петлюры и порубила всех евреев мужского пола, мирно читавших Тору в тени придорожных деревьев. Таким образом, Дженни внутренне была готова к перемене климата. Однако в еврейском дружном семействе если что стабильно, так сложности: то дед заболел, то бабка, то тетка разводится, то жена дяди не дает разрешения, то младшая сестрица Дженни укатила с грузинским мальчиком на Кавказ - ищи ветра в поле! И потом, межпуха намыливалась в Израиль, а тут появился Джек, совпало много обстоятельств, и Джек, как и подобает боксеру, резким ударом отправил Дженни в глубокий нокаут, в Америку.

Более всего поражало саму Дженни, что в Лос-Анджелесе она утратила свои честолюбивые планы, превратилась в обыкновенную бабу, спряталась в скорлупу семьи и была счастлива, особенно когда родилась Эля. Такая метаморфоза с ней, с Дженни! А еще ее называли целеустремленной девочкой! На диком московском западе ее подружки, робкие ученицы, вышли на дорогу большого бизнеса. Правда, раздавались и ночные истерические телефонные звонки и знакомый голос плакал в трубку: "Меня обобрали до нитки, прокрутили на пятьдесят тысяч долларов!" Короче, когда Дженни пыталась заводить разговор на тему: где прошлогодний снег, боксерская реакция Джека сразу сбивала ее с ног:

- Скажи спасибо, что я тебя увез оттуда. Ты начинала в вегетарианский период. С твоим характером сейчас тебя бы пристрелили или изуродовали.

И Дженни понимала: Джек, пожалуй, прав.

Что же касается обстоятельств, имеющих скверную тенденцию совпадать, то к тому возрасту, когда ее могли избрать депутатом Верховного Совета (21 год), Дженни убедилась: мальчики ее поколения приятны в постели, забавны на вечеринках, но... полная пустота и ничтожество. Употребить очередную телку, на халяву заработать сто долларов, сесть в иномарку, напиться вусмерть в ресторане - предел их мечтаний. Более того, в компании своих сверстников Дженни становилась такой же, как и они. Ее заносило. Не два-три вздыхателя, вокруг нее должна была клубиться вся улица, вся тусовка! Однако романтические чувства из мезозойской эры ее предков считались смешными, мальчики клубились охотно, когда чувствовали запах свежесорванной клубнички. Короче, дорогой мой профессор Энтони Сан-Джайст, вряд ли я расскажу тебе все мои подвиги, ибо случалось, что твоя целеустремленная девочка вела себя как девочка легкого поведения ограничимся этим эвфемизмом. И вопрос не в том, кто кого употреблял - у Дженни на этот счет была своя теория, - просто Дженни поняла, что ее натуральное окружение - замшелое болото, в которое можно погрузиться и не вылезти. Еще один довод в пользу Калифорнии, где солнечные дни одиннадцать с половиной месяцев в году.

Роман с 3.А. открыл ей какие-то вещи в ней самой, или, скажем так, ее настоящий человеческий умственный потенциал. Роман был обречен заранее. Тривиальная ситуация: неглупая жена, позволяющая мужу прыжки в сторону и умело игравшая на семейной привязанности и его любви к ребенку. И слишком много славы. И слишком много профурсеток вокруг, ждущих удобного момента запустить руку в его брюки. Разумеется, Дженни нравилось появляться с 3.А. в престижных домах, на концертах и в театре и слышать со всех сторон восторженное "ах", и ощущать на себе завистливые взгляды. 3.А. был слаб, капризен, мнителен, но личностью - совсем другой интеллектуальный уровень. Личность, величина, человек иного измерения - таких теперь нет, вымерли, как мамонты. За ним хотелось тянуться, учиться всему, в том числе и душевной щедрости, размаху. Самое интересное: он ее не подавлял, она чувствовала, что соответствует ему, что его слабость компенсируется ее силой, и сложись жизнь иначе, они бы составили идеальную пару.

Когда он упал на сцене и после лежал в больнице, так и не приходя в сознание, его друзья, дежурившие у изголовья, впустили Дженни в палату. Они помнили, что она для него значила. Она плакала над ним и (признаться или нет?) оплакивала себя. Она думала, что теряет последний шанс. Ведь окажись она в адекватной себе компании, кто знает, может, и она бы стала значительной личностью, кем-то вроде Голды Меир или Софьи Перовской.

Джек (тогда еще Джек Лондон) козырнул картой. Географической. И он был старше ее на 15 лет. Значит, по логике, она попадала не только в другую страну, но и в другую среду. Особых иллюзий в городе Грез Дженни себе не строила. Внешне она не соответствовала американским стандартам (голубоглазая блонда, рост 180 см, причем полтора метра приходятся на ноги), около нее не затормозит красный "феррари" и известный режиссер не позовет: "Хэлло, бэби, я хочу тебя снимать в кино". Такие номера откалывали в Москве третьестепенные киношники, и кончалось, естественно, тем, что девочку не снимали, а с девочки снимали. Однако по теории вероятностей где-нибудь в десяти милях от Голливуда вполне мог иметь место какой-нибудь вшивый коктейль, и какой-нибудь (нибудь - второй смысл: не быть?) старый приятель Джека, сменивший боксерские перчатки на... Осветитель? Оператор? Администратор? Козел-каскадер в телеогороде? И вот светская беседа о погоде плавно заворачивает на профессиональные творческие темы (скандал на съемке, который закатила N, звезда секс-поп-рока) и приятель Джека, заинтригованный эрудицией Дженни (все-таки ВГИК, факультет кинокритики!), небрежно роняет: "Позвони мне, деточка, в контору". И если бы Дженни зацепилась хоть четвертой ассистенткой пятого помощника, то дальше благодаря воле, энергии, целеустремленности - она бы вышла со временем на определенный уровень, она бы поднялась по этажам. Режиссер? Гм... проблематично. Пресс-атташе? Возможно. Менеджер? Да! Человек, к которому прислушиваются звезды и мимолетные кометы голливудского небосвода. Ведь от нее бы зависело, какая завтра будет погода.

Фигушки, фигушки, фиг-фигнюшечки!

Ее Лос-Анджелес оказался глухой провинцией. Из этой провинции не было доступа в воздушные телекинозамки. Видит око, да зуб неймет. Как ни странно, теоретически из Москвы было ближе. Гостя из Москвы встретили бы не через парадный ход, но с любопытством. Правда, для этого требовалось быть 3. А. или... быть рядом с 3.А.

Она не нашла адекватной себе компании. Нашла работу в медицинской компании. Поднялась на второй этаж. Вице-президент. Звучит впечатляюще.

Звонит Президент:

- Дженни, мы горим. Нам надо триста тысяч долларов.

Что ж, разговор в духе большого бизнеса. А подоплека? Хозяин, хитрый, пронырливый япошка, сделал деньги на медицинских страховках. И продолжает в том же направлении. Значит, Дженни нужно просмотреть досье каждого пациента и посоветоваться с каждым врачом. Какой курс лечения в госпитале они могли бы еще провести (совсем не обязательно, что проводили!), который социальное страхование обязано компенсировать. И не лепить от фонаря (перелом обеих ног шизофренику! Выгодная операция, да инспекция Сошел Секьюрити, социальное страхование поймает, накажет крупным штрафом, и накрылись тогда карьера Дженни алюминиевой пуговицей), а придумать нечто достоверное, например, в случае с шизом - ежедневные сеансы психоанализа. Их наличие или отсутствие никаким рентгеном не обнаружить. Тут главное - не промахнуться. Безнадежному шизу психоанализ - как мертвому припарки, явная ошибка диагноза, доктора на себя ответственности не возьмут. Выбрать полувменяемого пациента, который бормочет несусветную чепуху, - к нему инспекция приставать с вопросами не будет. Выбор кандидатов (в депутаты!) на совести докторов. Задача Дженни просчитать рентабельность операции и, если годится, - правильно ее оформить, внести в компьютер. И искать следующую. Это Дженни называла "скрести по сусекам". Так она наскребла требуемую сумму. Между прочим, зарплату ей платили не за это, от основной работы ее никто не освобождал. Никого не интересовало, как Дженни выкрутится, хоть сиди по ночам. Зато когда она приносила то, что наскребла, на блюдечке с голубой каемочкой, представитель Страны восходящего солнца встречал ее, как императора Хирохито. "У тебя не голова, а филиал Уолл-стрита!" Хирохито с Уолл-стрита! В Дженни пропадал поэт.

Но где наша не пропадала! Пусть ей не мелькать на голливудских party, не украшать своим присутствием интеллектуальные тусовки - эта жизнь прошла мимо, у Дженни другой путь. Нормальные герои всегда идут в обход. Она вылезет, наберет сил и опыта (и материальных средств), а потом откроет собственный бизнес. Деловая женщина, хозяйка фирмы, офис в стеклянном небоскребе Даунтауна - вот исполнение ее американской мечты.

И хорошо бы ей заранее запастись партнером. Лучше - партнером и мужем по совместительству, с деньгами, связями и чтоб умел пахать, не отлынивал от работы. К экзотическому Востоку Дженни склонности не имела. Выходцы из России автоматически исключались. Сколько она их повидала, непризнанных гениев театра, кино, зубоврачебных кабинетов, общественных туалетов, геологических перемычек и дверных отмычек - перекуры, перезвоны, пожарная боевая готовность к задушевной беседе о смысле жизни и к приему стакана. "А работать когда будешь?" "Работать? Завтра". (Вот кто пахал почти круглые сутки на концертах, съемках, спектаклях и репетициях - так это 3.А. Не халтурил, вкалывал без дураков. Увы, 3.А. - штучного производства, таких больше не делают.) То есть вырисовывался портрет-робот (Роберт? Пускай повесится!) туземного американца, потомка пионеров и землемеров, помесь ковбоя с плейбоем (писать, писать надо Дженни стихи!), неутомимо погоняющего лошадей или машину мощностью в двести лошадиных сил. Но тут вступала в действие специфика Города Ангелов. К тому же плейбоя требовалось заарканить в ближайшие несколько лет, ибо Дженни, как специалист по истории кинематографа, знала: плейбои-ковбои гонялись по пустыне и прериям за кем и чем угодно - коровами, бандитами, золотом, бизонами, дилижансами, индейцами, злодеями, прохиндеями - и никогда никто за пожилыми дамами!

Леди и джентльмены! Не выдавайте наших тайн! Ведь на самом деле смелая и решительная Дженни была жуткой паникершей, она дико боялась возраста.

Ладно, разберем проблему строго и научно. Слово докладчику и оппоненту.

Докладчик:

- Природа крайне несправедлива к женщинам. Девичий век короток. Сейчас на меня много охотников...

Оппонент (хихикая):

- Я бы тебя трахнул.

Докладчик:

- А через десять лет?

Оппонент:

- В тридцать пять баба ягодка опять!

Докладчик:

- А через двадцать? Оппонент:

- Мм... смотря по обстоятельствам.

Докладчик: