Дочь Роксоланы. Наследие любви Павлищева Наталья

Мать и дочь… Жизнь продолжается

Роксоланы, которую в гареме звали Хуррем, султан называл Хасеки, а враги ведьмой, больше не было. Всесильная султанша, которой приписывали сотню самых страшных грехов, даже те, которые она совершить не могла бы никак, умерла.

Но жизнь от этого не остановилась, солнце по-прежнему вставало и заходило, птицы пели песни, люди продолжали заниматься своими делами, даже султан, который, казалось, жить не мог без своей Хасеки, продолжал дышать, двигаться и действовать…

Нет на Земле людей, без которых мир перевернулся бы. Нет, и не должно быть; жизнь на то и жизнь, чтобы продолжаться без любого из нас, смертных…

Обычай ислама велит блюсти траур полных три дня, потом человек должен продолжать жить…

Михримах с жалостью смотрела вслед отцу, потерянно шагавшему в сторону кёшка, из которого открывался прекрасный вид на Босфор. Этот кёшк любила и Хуррем, там хорошо дышалось и хорошо думалось.

Официально султан уже не держит траур, даже посла принимал, но в действительности все мысли только об умершей жене.

Михримах, теперь управлявшая гаремом и Фондом вместо матери, была занята с утра до вечера, но старалась найти время, чтобы поговорить с очень пожилым уже отцом. Он не всегда шел навстречу, часто просто уходил и подолгу сидел в одиночестве там, где они любили сидеть вдвоем.

Вот и теперь, жестом отпустив охранников, шагал по дорожке к дальнему кёшку с видом на Босфор. Сердце дочери сжалось от сострадания. Это не была жалость, сильного человека нельзя жалеть, это оскорбительно, это было именно сострадание. Ему плохо без Хуррем, но бывает то, чего уже не вернуть. Хуррем не вернешь…

Сзади тихонько подошла Хюмашах.

– Матушка, Повелитель снова ушел в кёшк?

– Пусть посидит один. Он должен это пережить, привыкнуть к одиночеству.

– Он не один. Мы же рядом?

– Мы не сможем заменить ему любовь всей жизни.

Было заметно, что Хюмашах хочет что-то спросить, но ей неловко. И гадать нечего, Михримах могла бы ответить на невысказанный вопрос. Могла бы, если бы знала, как это сделать.

Девушка все же решилась.

– Никаких сведений об Аласкаре нет?

Аласкар – первая любовь Хюмашах…

Сколько ей было тогда – лет тринадцать-четырнадцать? В Стамбуле было неспокойно, султан и Великий визирь далеко в походе, Стамбулом управлял позже казненный Кара-Ахмед-паша, муж султанской сестры Фатьмы, личность для Роксоланы и ее дочери и внучки весьма опасная. Тем более Кара-Ахмед ненавидел Рустема-пашу, мужа Михримах и отца Хюмашах.

Султанша предпочла увезти дочь и внучку в Эскишехир, не объясняя, куда именно поедет. Кара-Ахмед-паша решил, что она едет к султану и обрадовался возможности устроить по пути засаду. Сделать это поручил своему лучшему шпиону и ловкачу Аласкару. Тот все подготовил, как поручено, причем подальше от Стамбула и поближе к горам. Но потом решил, что с женщинами не воюет, а на продаже этого секрета можно неплохо заработать.

Заявившись к Роксолане в Сакарье, где женщины остановились на отдых, Аласкар по своей привычке поспешил проникнуть в покои султанши через забор и дальше действовать при помощи служанки. Перемахнув через ограду, он наткнулся на Хюмашах, которая совсем не оробела. Аласкар принял ее за служанку Роксоланы и стал заигрывать, чтобы помогла пройти к султанше. Хюмашах помогла…

Они потом долго вспоминали потрясение Аласкара, когда тот понял, что делал незамысловатые и пошловатые комплименты внучке султана. Но сердца молодых людей оказались поражены волшебным огнем. Уловив это взаимное притяжение, султанша позволила им поговорить в своем присутствии и потом даже переписываться. Было всего несколько писем, все же Аласкар продолжил свою карьеру шпиона, только теперь на службе у Роксоланы и Рустема-паши.

Сначала он помог найти и заманить в ловушку лже-Мустафу, объявившегося в горах Румелии, потом ездил к внуку султана Джема, спрятанному на острове от любых любопытных глаз, а потом султанша отправила его к своему младшему сыну шехзаде Баязиду, чтобы знать обо всем, что принц делает и думает.

И вот оттуда Аласкар пока не вернулся.

Что случилось с самым ловким шпионом Османской империи? Спросить об этом у брата Михримах не могла, это значило выдать Аласкара, который ей самой тоже симпатичен. Никаких писем или просто весточек от возлюбленного Хюмашах не было, не известно даже, жив ли он.

А Хюмашах уже пережила попытку выдать ее замуж. Тогда спасло только возвращение в Стамбул болевшей Роксоланы и разоблачение ею Каролины Венье.

Султанша обещала, что после возвращения Аласкара сама замолвит словечко перед султаном. Не получилось…

Зато речь о возможном браке Хюмашах зашла снова…

Девушка бросилась умолять мать:

– Поговорите с Повелителем или позвольте поговорить мне. Пока Аласкар не вернулся, пусть меня не выдают замуж.

Отчаянья в ее голосе было столько, что Михримах решилась. Но чтобы это не выглядело просто просьбой, от которой султан может и отмахнуться, дочь решила напомнить ему самому, что и в его жизни была та самая любовь, которая превыше всего.

У нее было чем напомнить…

После смерти матери Михримах разбирала ее бумаги и нашла шкатулку с письмами. Не выдержала, открыла и поняла, что Роксолана хранила письма Сулеймана все до единого.

Забыв о том, что чужие письма, даже если они отцовские, читать нехорошо, она разворачивала лист за листом. Отцовский почерк менялся со временем, менялось и содержание писем, они становились более сдержанными и иногда деловыми, но снова и снова сквозь эту сдержанность прорывалось: «ты единственная была, есть и будешь!».

Они, видно, обменивались поэтическими посланиями, иногда даже ссорились, используя рифмы, ревновали, укоряли друг дружку в чем-то. Но на каждом листе свидетельство любви, любви, которую не способно уничтожить даже время. Потому спина отца все больше горбится…

«Ветер мой, прохладный, но в то же время огненно обжигающий, моя Хюррем. Ох, какие глаза, они же убивают твоего Повелителя, манят и завораживают. Сердца моего госпожа, я твой раб, раб любви своей к тебе. Сколько же счастья в прикосновениях твоих, моя любовь, как же мне тепло и радостно от улыбки твоей, моя лучезарная. Ах, эти руки, руки, что так обнимают, так ласкают, так завлекают в свои объятия. И что же делать мне, как совладать со своим разумом, как, скажи? Заворожила, плен твоя любовь, моя Хуррем…»

Михримах не знала, что ответила мать на это, но вполне представляла, потому что однажды застала ее пишущей письмо, а когда султанше пришлось срочно выйти из комнаты, чтобы переговорить с главным евнухом, успела сунуть нос в написанное. Она тогда была еще совсем девчонкой, но навсегда запомнила прочитанные строчки.

Отец за что-то укорял свою Хуррем (видно, написала резкое письмо?).

В другом признавался в любви.

Вот эти письма и помогут несчастной Хюмашах отстоять свое право любить! В конце концов, она внучка Хуррем.

Михримах сложила все письма, как были, и отнесла отцу.

В тот же день султан позвал дочь к себе, долго молчал, потом достал еще большую шкатулку и подал дочери.

– Это ее письма, почитай и верни…

Михримах принимала отцовский дар дрожащими руками. Он означал высочайшее доверие.

Ведь даже не спросил, читала ли, понял, что прочла, но не укорил, напротив, доверил вторую половину…

И здесь менялся почерк, менялось содержание, письма были отчаянные, были резкие, султанша выговаривала супругу из-за Ибрагима-паши, обещала раскрыть глаза на что-то. Но куда больше было писем о любви, о том, что и дня не способна прожить без него, что каждый день ожидания весточки превращается в ад, что все адовы муки уже вытерпела, своими терзаниями искупила все прегрешения…

«Люблю, люблю, люблю!»

Первые, еще очень робкие и неумелые попытки писать стихи.

Понятно, вот эти строчки он писал свой ответ о Фархаде и Меджнун.

Читала и ловила себя на том, что боится добираться до последних писем. Вдруг там уже нет таких строчек, что-то же случилось между родителями, если султан вдруг увлекся другой? Былого не вернуть, Михримах пыталась понять причину размолвки, если это вообще была размолвка между родителями.

Вот письмо, написанное во время последнего похода. Тогда Повелитель казнил шехзаде Мустафу и вернулся совсем больным. Матери пришлось очень нелегко в те дни.

Нет, любовь в каждой строчке…

Хотелось спросить о двух вещах: что же произошло тогда, когда Хуррем рядом с султаном заменила обманщица Каролина, и что же такое было в том крошечном свертке, который отец попросил, не разворачивая, положить матери в саван.

Попробовала спросить – не ответил, только сгорбился сильней.

Но оставалась еще просьба Хюмашах.

– Отец, во имя памяти о матери не вынуждайте Хюмашах выходить замуж за того, кого она не любит.

Сулейман вскинул голову.

– Об этом же перед смертью просила и Хуррем. Что там у Хюмашах?

– Она влюблена, и давно. Хороший человек, незнатный и небогатый, но разве это помеха? Она единственная наша с Рустемом-пашой дочь, мы сумеем дать Хюмашах хорошее приданое…

– Кто он? Пусть придет, я посмотрю на твоего будущего зятя.

Михримах чуть смутилась.

– Его нет в Стамбуле, отец. Аласкар сейчас на задании.

– Где?

– Он шпион султанши… Был таким. Это Аласкар сумел проникнуть к мятежнику, выдававшему себя за Мустафу, и заманить его в ловушку. Он много что сумел… Но сейчас он у шехзаде Баязида, султанша отправила его туда, чтобы следил за моим братом и дал знать, если тот сделает глупость.

Сулейман вдруг поднялся и шагнул к шкатулке, стоявшей на столе. Михримах быстро добавила:

– Но он скоро вернется. Мы с Хюмашах просим только подождать его приезда…

– Не вернется, – глухо проговорил султан.

– Что?!

– А я все думал, как к Баязиду попал вот этот перстень. – Сулейман протянул дочери большое кольцо.

Михримах в ужасе смотрела на перстень; именно его дала Роксолана Аласкару, чтобы тот мог доказать, что служит султанше.

За перстнем последовало письмо.

Строчки прыгали перед глазами, прочесть удалось с трудом. Баязид писал, что раскрыл султанского шпиона именно по перстню, который видел у валиде, и казнил его. С горечью упрекал в том, что за ним следят таким образом, и освобождал себя от любых клятв, данных матери…

Михримах даже застонала; перстень султанши, столько раз выручавший Аласкара, на сей раз его погубил.

– Это о нем? – кивнул на письмо султан, видя, как дочь схватилась за горло.

– Да…

– Передай Хюмашах, что я неволить не буду, но в казни ее любимого моей вины нет.

– Я знаю…

– Что еще такое делал для Хуррем этот человек? Это он раскрыл Каролину?

– Нет, отец, там помог Иосиф Хамон, он отправил людей, чтобы расспросили обо всем.

– Хорошо. Иди.

Михримах шла от отца, сжимая в руке письмо Баязида, и плакала. Как сказать Хюмашах, что ее возлюбленный казнен ее дядей за выполнение задания ее бабушки?

Хюмашах, шагавшая по коридору навстречу, обомлела:

– Что, матушка, что?! Что-то случилось? – Заметив письмо в руке у матери, ахнула. – Отец?!

Михримах скомкала лист, сунула за пазуху.

– Нет, дорогая, нет. С отцом все в порядке, я бабушку вспомнила…

– А… Повелитель что сказал?

– Повелитель сказал, что неволить тебя не будет.

Хюмашах счастливо заблестела глазами:

– Я подожду Аласкара, я буду его ждать столько, сколько нужно!

Глядя вслед дочери, Михримах едва не застонала. Пусть так, пусть ждет и надеется пока… так лучше, время лечит… может, потом… когда-нибудь… но не сейчас. Пока пусть верит и ждет.

Солнце и луна…

Михр-и-мах – солнце и луна…

Так бывает, когда луна торопится появиться на небе, когда солнце еще не ушло на покой.

Так было, когда у Хуррем родилась крошечная дочь.

Валиде Хафса Айше никак не могла понять, радуется она рождению девочки или злорадствует. Конечно, куда почетней родить мальчика, но второй мальчик у Хуррем – это почти личное оскорбление валиде.

Хорошо, что девочка, решила Хафса Айше.

Но с другой стороны, почетней рожать мальчиков. У Сулеймана пока ни одной дочки, все сыновья, хотя их осталось двое – Мустафа и Мехмед, еще двоих забрала болезнь. Старшего, Мустафу, родила красавица Махидевран, а Мехмеда эта пигалица, которую Повелитель даже после рождения сына не отправил от себя прочь, а снова взял на ложе!

Михр-и-мах… Солнце и луна… Пусть девочку зовут именно так!

Она крошечная, недоношенная. Выживет ли?

Гарем злорадствовал, потому что у Хуррем не получилось родить второго сына, а первый… это случайно!

Теперь-то Повелитель возьмет на ложе какую-нибудь другую?

Не взял, снова позвал к себе эту зеленоглазую! Объявил, что рождению дочери очень рад, это его любимая принцесса, что статус Хуррем – Хасеки – подтверждает и фирман о рождении дочери выпустил (невиданное дело!), словно это не девчонка, а наследник престола.

Если честно, то и валиде тоже хотелось внучку, у нее столько внуков, а внучка только вот эта кроха, что таращила свои зеленые, как у матери, глазенки и смешно причмокивала губками. Однако характер показала с первых дней, за жизнь боролась не хуже братца Мехмеда, тоже родившегося маленьким и слабеньким.

А дальше – удар для всего гарема, и для валиде в первую очередь, – султан в ответ на сообщение, что Хуррем родила девочку, довольно кивнул:

– Я просил ее родить дочь. Остальные будут сыновья.

Остальные?!

– Повелитель оставит подле себя Хуррем? Но это противоречит всем правилам!

– Каким? – чуть приподнял бровь Сулейман. – Разве есть такой закон?

– Нет… – чуть растерялась валиде.

Закона и впрямь не было, вернее, он был, но неписаный: «одна наложница – один сын». У Хуррем сын есть, все были уверены, что больше ей ложа Повелителя не видеть, и вот нате вам! Однако кто может возразить султану – Тени Аллаха на Земле? Хуррем не просто вернулась в спальню Повелителя, но стала единственной, только она рожала сыновей Сулейману…

Дети у Хуррем хоть и недоношенные, но живучие. Следом за Михримах осенью того же года Хуррем родила еще одного мальчишку (где ж такое видано, чтоб детей дважды за год рожать… Как тут в колдовство не поверить?) – Абдуллу, а потом еще Селима и Баязида, и только потом через пять лет – Джихангира. А кроме нее никто не рожал сыновей Сулейману. Да и как рожать, если Повелителю нужна только эта – вечно беременная пигалица?!

Абдулла умер во время очередной эпидемии, когда ему было четыре года, а остальные, даже увечный Джихангир, выкарабкались.

– И я! И мне! – кажется, это первое, что научилась говорить Михримах.

Упорная малышка и, не умея говорить, не желала уступать первенство старшему брату Мехмеду. С криком тянула ручонки за игрушкой, которую дали Мехмеду, пыталась все делать, как он. Она и пошла рано, и говорить начала тоже рано, словно чтобы догнать Мехмеда во всем. Требовала одеть себя так же и игрушечную саблю в руки дать!

Рожденная Махидевран Разие – девочка как девочка – наряды, косички, слезы… А эта, словно мальчишка, училась с братьями Мехмедом и Селимом, размахивала деревянным мечом, набивала синяки и шишки, упорно карабкаясь в седло маленькой лошадки и падая, когда та взбрыкивала, не желала закреплять яшмак даже тогда, когда повзрослела…

«Нет!» юной султанши было столь твердым, что не возражал даже отец. Хотя Сулеймана она брала иначе: хвастала успехами в выездке и владении мечом, демонстрировала, что их уроков истории и философии больше, чем Селим, что стихи пишет лучше… и ластилась, как настоящая кошечка, чтобы выпросить очередное разрешение на что-то, что совсем не подходило девочке.

– Отец, можно я встану против Мехмеда с мечом? А Селим пусть посмотрит.

Не дожидаясь согласия Повелителя, хватала деревянный учебный меч и с криком «Кхе!» выскакивала против старшего брата. Мехмед, который не очень любил Селима, зато, как и отец, обожал Михримах, подыгрывал ей:

– Отец, это наказание! Эта девчонка бьется гораздо лучше брата!

И тут же уточнял:

– Лучше Селима, меня-то ей не одолеть.

– Ну держись! – налетала на него Михримах.

Смеясь, Мехмед отбивался. Конечно, побеждал он, все же сильней.

Любимице Сулейман прощал все, даже мальчишечье поведение. Хуррем качала головой:

– Что будет, когда ей придет время выходить замуж? Какой отчаянный согласится иметь такую жену?

В ответ отец только смеялся.

С Михримах мог бы соперничать следующий за Селимом шехзаде Баязид: он и меч в руках держал лучше Селима, и знал больше, но никто – ни сестра, ни братья, ни отец – не замечали бедолагу. Ему отвели место рядом с самым маленьким и к тому же увечным Джихангиром. Баязид на пять лет старше, к тому же развит и физически, и умственно, и всего на год младше Селима, но этого сына и султан, и все остальные приравнивали к самому младшему.

– Михримах, давай я против тебя! – звонко выкрикнул Баязид. – Отец, можно?

Глаза мальчишки блестели. Конечно, он на три года младше сестры, но вполне способен дать ей отпор. Горящие глаза сына и почти тревожный взгляд дочери… Проиграть Мехмеду для Михримах не обидно, к тому же брат временами немного поддавался, делая это незаметно для самой сестры, но заметно для отца. Селима она одолевала честно, этот увалень просто не желал победы, ему все равно.

А вот Баязид сделает все, чтобы победить. И тогда гордость маленькой султанши будет уязвлена.

Султану предстояло выбрать между дочерью и сыном; он хорошо понимал, что строптивая Михримах, потерпев поражение от младшего брата, больше не возьмет меч в руки, даже учебный, это для девочки и не нужно, но…

Сулейман постарался рассмеяться не обидно.

– Придет и твое время, Баязид.

Мгновенно погас блеск в глазах сына, заставив Сулеймана почувствовать укол совести, зато загорелся у дочери. Михримах фыркнула:

– Подрасти, братец. Может, лет через пять, когда станешь постарше, тебе даже настоящий меч доверят…

В один прыжок Баязид оказался рядом с Михримах, зашипел ей в лицо:

– Когда у меня будет настоящий меч, я первым делом обрежу тебе косы!

С чувством швырнул учебный меч в сторону и, не оглядываясь даже на отца, зашагал прочь. Сулейман кивнул на сына его наставнику Лале Мустафе:

– Научите шехзаде вести себя подобающе…

Тот бросился догонять мальчика и без напоминания султана, наставнику тоже было обидно за униженного Баязида. Лала Мустафа был наставником обоих шехзаде – Селима и Баязида – и прекрасно знал, чего каждый стоит. Конечно, Баязида пока трудно сравнивать с самым старшим шехзаде, Мустафой, и даже с Мехмедом трудно, но он просто еще мал.

Любимцу отца Мехмеду пятнадцать, беспокойной красавице Михримах четырнадцать, Селиму двенадцать, а Баязиду всего одиннадцать. Ему трудно тягаться со старшими, но он все равно тягается, хотя все время встречает почти презрительное неприятие. Старшие норовят оттолкнуть Баязида к Джихангиру, которому всего шесть, шехзаде болен и слаб физически. Это несправедливо, Баязид толковей Селима, но наставник прекрасно понимает и другое: их с Селимом век недолог, кто бы из старших братьев не пришел к власти, смерть султана Сулеймана будет означать и смерть младших шехзаде. И Селим, и Баязид несмотря на свой юный возраст прекрасно это знают, только сознают по-разному.

Селим решил, что раз ему не стать следующим султаном (впереди два очень достойных брата – Мустафа и Мехмед), то не стоит и учиться чему-то. Он лентяй; то, что терпит поражение даже от сестры, не удивительно, было бы удивительней, если бы не терпел. А вот Баязид с таким положением не согласен, он хочет научиться всему и соревноваться хочет со старшими. Обидно, что не дают.

– Шехзаде, подождите меня.

Голос наставника спокоен и властен одновременно, но Баязид не остановился.

– Остановитесь, шехзаде! Я не намерен бегать за вами по всему Стамбулу!

Баязид остановился, подождал Лалу Мустафу, стоял с раздувающимися ноздрями.

– Я больше не возьму меч в руки! С кем мне биться, в Джихангиром?!

Наставник спокойно выслушал возмущенного мальчика, пожал плечами.

– Лучше поступить иначе. Велика ли честь показывать свое умение, размахивая мечом перед девочкой, даже если это Михримах Султан? Не лучше ли учиться у настоящих воинов и оттачивать умение у них же?

– У каких это настоящих? – подозрительно прищурил глаза Баязид.

– У янычар. Я приведу вам достойного учителя; если шехзаде Селим не пожелает присоединиться, будете учиться сами. И верховой езде тоже. Да и остальному.

Баязид дернул плечом. Он явно был смущен и обрадован, но старался не показать ни того, ни другого. Худой, нескладный пока подросток был очень похож на отца – султана Сулеймана: тот же орлиный нос, длинная шея, высокий рост…

– Повелитель не разрешит.

– Я поговорю с султаном; не думаю, что он будет против.

Сулейман действительно не возразил, да и как тут возразить?

– Пусть учится. Только вместе с Селимом.

– Шехзаде Селим не слишком усерден. Я прошу разрешить шехзаде Баязиду не топтаться на месте, если его брат не успевает.

– Что, Баязид и впрямь сильней?

– Да, Повелитель.

– Нам так не показалось…

– Просто он еще юн, а потому нескладен. Шехзаде чуть подрастет и будет сильным и красивым молодым человеком. А еще… Повелитель, он очень похож на вас…

– Пусть учится, – повторил султан.

– Повелитель…

– Что еще?

– Шехзаде пора делать обрезание, он уже подрос.

– Да, наверное, пора. Мы подумаем…

Но султана закружили другие дела, об обрезании Баязида было забыто, оно прошло позже, вместе с шехзаде Джихангиром. Опять с Джихангиром! Снова Джихангир!

Но Баязид справился даже с этим, он учился. До мозолей на ладонях держал в руках меч, до рези в глазах читал и писал, до боли в спине сидел в седле. Просто умный Лала Мустафа рассказал ему, что султан Мехмед Фатих, тот самый, который сделал империю великой и завоевал Константинополь, сделав его столицей своих владений, не был любим отцом. Меньше всего его отец султан Мурад желал бы видеть преемником Мехмеда, да и не был тот первым наследником, но судьба распорядилась так, что стал Мехмед и султаном, и блестящим полководцем.

Баязид осваивал воинскую науку, премудрости учения и даже стихосложения, не обращая внимания на ленивого братца, но не делал только одного – больше не пытался соперничать с братьями или сестрой. Всему свое время, он еще покажет, на что способен…

Наверное, на характер Михримах оказало влияние то, что росла вместе с братьями, сестер у девочки не было, слушать болтовню наложниц она, как и мать, не любила; лучше уйти на конюшню, смотреть на лошадей или на то, как любимый брат Мехмед тренируется во владении мечом.

Разве это занятие для девочки? Но принцессе никто не указ, она слушает только отца султана и мать, да и то не всегда.

У юной султанши и наставники, как у шехзаде, например, мирахуру (управляющему султанской конюшней) боснийцу Рустему доверено научить принцессу крепко сидеть в седле. Все бы ничего, но Михримах быстро освоила женское седло и заявила, что желает ездить как братья – в мужском!

Девочка в мужском седле? Но султан, смеясь, разрешил, пришлось принцессе надевать мужское платье и садиться верхом, а не боком. Рустему добавилось головной боли, потому что учить верховой езде шехзаде – это одно, а принцессу – совсем иное.

Первое время пытался не касаться ее, даже подсаживая в стремя, отводил взгляд, когда оказывалась слишком близко, а также обращаться крайне вежливо. Получалось плохо. Потом мысленно плюнул, стал брать за руку или даже за талию, подсаживать, как шехзаде, муштровать и даже кричать, если делала что-то не так.

Не так принцесса делала часто, причем не из-за непонимания, а из вредности, просто чтобы досадить. Михримах – большая любительница делать вопреки, даже если это грозит неприятностями.

Несколько раз столкнувшись с таким, Рустем буквально оттащил ее за руку в сторону и заявил, глядя в зеленые глаза:

– Если вы, Михримах Султан, не будете выполнять то, что вам говорят, то можете здесь больше не появляться!

– Обойдусь! Научат другие.

– Очень хорошо, у меня голова будет меньше болеть.

Она замерла. Никогда с принцессой так не разговаривали, она привыкла к исполнению любых капризов, к поклонению, к согласию и нижайшим просьбам. Избалованная самим своим положением, когда все кланяются, когда любое желание норовят не только выполнить, но и предвосхитить, заискивают и смеются, даже если не смешно, Михримах впервые столкнулась с отпором. Пусть мягким, но нежеланием подчиняться капризам.

– И вы не будете меня учить? – В голосе зазвучала веселая насмешка.

– Нет, – спокойно покачал головой Рустем.

– Вопреки приказу Повелителя? – она продолжала насмехаться.

– Повелитель не приказывал мне помогать вам свернуть шею. А на учебу это не похоже.

– А что похоже на учебу? – Она просто не знала, что сказать. Этот конюх не желал заискивать перед принцессой!

– Учеба – это когда выполняют заданное, а не творят все, что придет в голову. На занятиях с муфтием можете слушать или не слушать, если он позволяет, а в седле нужно делать то, что говорят, иначе просто свернете себе шею. Я понятно объяснил?

Рустем поставил в сторону седло, которое снял со спины лошади, и добавил:

– Я скажу Повелителю, что вам больше не стоит учиться ездить верхом. Для того, чтобы хулиганить, вы достаточно опытны, султанша, а для серьезной учебы не годны.

– Почему это?! – взвилась Михримах.

– Не способны вдумчиво и серьезно относиться к делу. Извините, у меня много работы.

Уже в двери конюшни его догнал ее возглас:

– Я буду учиться!

Рустем обернулся, пожал плечами.

– Вряд ли кто-то согласится так рисковать…

Михримах догнала мирахура в самой конюшне:

– Вы будете меня учить!

– Нет.

– Да!

Он лишь отрицательно покачал головой.

– Еще посмотрим!