Проклятие Индигирки Ковлер Игорь

– Вы знаете будущее? – Перелыгин не скрыл иронии в голосе.

Пропустив ее, Градов быстро взглянул на него.

– А вы могли бы на недельку отправиться в командировку? Мы завтра небольшой компанией летим в Сочи. Самолет уже здесь, на нем и вернемся, овощей-фруктов доставим. Там и продолжим наше знакомство… – Он обвел мгновенно потухшим взглядом неуютный зал (в Градове явно скрывался незаурядный актер). – В более приятной обстановке. Напишите о братской помощи солнечной Кубани отважным покорителям Крайнего Севера. Как идея?

– Соглашайся. – Тамара тронула Перелыгина за плечо, на секунду прикрыв глаза. – Завидую – море! Сказка! Мне даже не предлагают.

– Увы, – перехватив ее взгляд, склонил голову Градов, – сугубо мужская компания. А потом… – Он хмыкнул. – Нельзя оголять передовую идеологического фронта.

– Скажи лучше, что глупо лететь в Тулу со своим самоваром. – Тамара с чувством посмотрела на Перелыгина, ставя его выше своих подозрений, хотела что-то добавить, но появился Карасев, пошептал ей на ухо и увел за соседний столик.

Что-то происходило вокруг, но что – Перелыгин не понимал. Если бы Градов предложил прямо сейчас идти шматовать медведя, улететь в таежную баню, он, не задумываясь, согласился бы. Ему уже рассказывали о чудачествах северных корифеев, хотя и не разобрать, чего в тех рассказах больше – правды или вымысла. Те выходки передавались, как легенды, а ему предлагают стать участником сейчас. Зачем он понадобился Градову?

Градов ждал, догадываясь, о чем думает Перелыгин.

– Не ломайте голову, – сказал он. – Все так или иначе связанное с золотом не бывает простым. Вокруг него тайны, некоторые из них интересны, другие – опасны. Одни идут из прошлого, другие рождаются сегодня. Тайны и истины не доступны целиком. Если бы мы вдруг до конца узнали их, окончательно запутались бы. Людям опасны знания истин. – Он посмотрел в лицо Перелыгину. – У нас говорят: золото добывать – себе могилу копать. Только чужие могилы никого не убеждают, копали и копать будем. Если пофантазировать, мы одновременно откапываем и хороним мечту человечества, потому что эта мечта и есть – золото. Нравится это кому или нет, а миром правит оно.

– Иными словами, продается все? – с намеренно равнодушным видом сказал Перелыгин. – «Не заводись», – велел он себе. – Где-то я уже это слышал.

Голливудское лицо Градова осталось непроницаемым.

– Зачем так зловеще? Секреты Родины священны. Хотя… – Он понимающе ухмыльнулся. – За пару килограммов нашлись бы желающие поделиться.

– Предают не только ради денег. – Перелыгин покосился на Тамару, но она что-то обсуждала с Карасевым за другим столом и не могла слышать их разговор. – Предают при наличии неких обязательств, – сказал он, – а если их нет? Мараем душу, ради чего – сами не понимаем.

– А как же мораль? – Лицо Градова приняло насмешливое выражение. Он откинулся на спинку стула. – Если вы предаете друга или изменяете любимой женщине, разве то не предательство, хотя с вашей стороны не было обязательств? – Он поиграл дорогой зажигалкой, щелкнул, последил за вспыхнувшим кисточкой огоньком. – Вам кажется большинство честными людьми? – Градов говорил спокойно и уверенно. – Это потому, что им не предлагали денег. Ни маленьких, ни тем более больших. – Он упреждающе поднял руку. – Давайте доспорим в самолете. Вы же приехали не сидеть серой мышкой в этой газетенке, действуйте.

Никакого другого способа понять, что кроется за неожиданным знакомством и предложением, у Перелыгина не было.

– Доспорим в самолете, – протянул он руку.

– Вот и отлично. – Градов наполнил коньяком рюмки. – Скрепим договор.

Глава четвертая

Закрыв глаза, Перелыгин сквозь наплывавшую дремоту слушал волнообразный рокот двигателей грузового АН-26. После вчерашнего мысли, так же волнообразно, отливали и приливали вместе с дремотой. Начались необъяснимые дни.

В пассажирском отсеке кроме него, Градова и Карасева, у которого, как оказалось, было прозвище Папаша, летели еще двое из горно-обогатительного комбината с соседней реки – Индигирки: председатель артели Филипп Ильич Батаков, широкоплечий, могучий, кривоногий мужик лет пятидесяти с крупной русой головой, носом картошкой, водянистыми голубыми глазами, и Виктор Пугачев, заместитель директора Горно-обогатительного комбината (ГОКа), одних лет с Перелыгиным, с веселым прищуром, светловолосый, приятной внешности. Все, балагуря, сидели с другой стороны, разложив на столе еду, источавшую ароматы. Сбоку стояла трехлитровая банка красной икры, из которой торчала длинная деревянная ложка. Перелыгин страдал, терпел шутки, но к столу не шел, дожидаясь времени обеда.

– Что ж ты, Виктор, пивка не захватил? – обращаясь к Пугачеву, сказал Градов. – Вон как человек страдает, пива-то, поди, и вкус позабыл, а, Егор?

Перелыгин мучительно сглотнул. О пиве мужское население Поселка старалось не говорить, не бередить душу. Везти его по зимникам было полным безумием.

– На заправке утолит душу, – успокоил Пугачев.

– А молодец ваш Клешнин, – прищелкнул языком Папаша, – не побоялся пивзавод построить. Слышал я, пивовара за большие деньги выписал.

– Если секретарь райкома только и будет по сторонам озираться, люди в момент раскусят. – Пугачев отрезал тонким ножом кусок копченой оленины.

– Тебе про него иное говорить не положено, – лениво откинулся в кресле Градов. – Он тебя в тридцать на должность поднял. Только дураки и хамы думают, что их никто хотя бы раз в жизни не подтолкнул.

– Не побоялся, – передразнил Батаков Папашу. – А кого ему бояться? Его начальство из другого теста, пива не пьет?

– Не валяй дурака, Ильич, – перебил Пугачев. – У нас только повод дай, а схарчить человека… – Он показал два пальца. – Вот, как их об асфальт. Зачем ему приключения: ГОК поднял, рудник с фабрикой пустил, Усть-Неру отстроил.

– Если они такие хорошие, отчего в стране бардак? – Батаков налил в кружку из ярко-синего китайского термоса черного чаю, обвел всех холодным взглядом из-под густых светлых бровей. – Хозяина нет! Клешня без нас – вошь на гребешке! Где бы он был, если бы Комбинат не намолачивал план да артели не обдирали бы до исподнего. А на собраниях тоже кричит: пора позакрывать к ядрене фене.

– Ты, Ильич, по лагерям заскучал? – сладко потянулся Градов.

– Не мешает кое-кому напомнить, – сверкнул глазами Батаков, – чтобы страх не теряли. Хрущев все кричал: Сталин запугал! Сталин расстрелял! У народа до сих пор поджилки трясутся. Может, и трясутся, да не у тех.

Перелыгин терял нить разговора, всматриваясь в голубизну неба. Под самолетом бесконечно плыла позолоченная солнцем белая пена, как густо намыленная щека перед бритьем. Под ней, внизу, текла обычная жизнь, а над ней – странная компания летела к теплому морю на взятом, как такси, в оба конца самолете. Тут крылась какая-то тайна, Перелыгин ощущал себя внутри этой тайны, сулившей несколько дней сказочной жизни. Его сознание ускользало из яви в мягкий полусон, будто в белую клубящуюся пену плывущую под крылом, скрывая тайну.

– А вы, если такие умные, представьте себя на его месте. – Голос Батакова отогнал дрему. Он упрямо гнул свое. – Тебе, Папаша, докладывают: на Колыме золото нашли. Сколько? Много, – отвечают. А стране золото – во как! – Батаков резанул по горлу ребром ладони. – Ты спрашиваешь: сколько нужно приисков? Сто! А сколько человек на прииск? Техники-то у тебя… – Батаков нахмурил брови, показав Папаше крайнюю фалангу мизинца. – Две тыщи, – отвечают. Ага, двести тысяч душ, значит. Только пусто вокруг. Тайга! Кто поедет?

– Тебя бы ни за что ни про что цап – и туда, – недобро сказал Папаша. – По-другому запел бы.

– Запел бы! – огрызнулся Батаков. – Любой запел бы. Я в их делах – кто, за что и почему – не копался, но знаю, из жопы страну тащить надо было. Дай-ка ручку, – попросил он у Папаши. – Богатая! – Его рот растянулся в лукавой улыбке. – Запиши-ка один телефончик, пригодится, – распорядился он, рассматривая ручку.

– Перо-то дай, – хмыкнул Папаша, доставая записную книжку. – Что, пальцем писать буду?

– Не можешь?! – торжествующе рявкнул Батаков. – Понял? – Он бросил ручку на стол. – Задним умом все сильны.

«Не сходится, – думал Перелыгин. – Возможно, Батаков прав, по-другому добыть золото было нельзя, но служит ли оно оправданием жертв? Пить надо меньше», – поморщившись, приказал он себе и оглядел компанию.

Градов производил впечатление прожигателя жизни. А остальные? Перелыгин пытался пофантазировать, но получалась ерунда. Откуда ему было знать, что грозный на вид, с коричневым от северного загара лицом, Батаков летел без всякой цели и с тем же успехом мог завалиться в таежную баню с местными красотками. Он куда лучше чувствовал себя в тайге, весь сезон не вылезая из рабочей спецовки и сапог. От бесконечного хождения по полигонам в его походке угадывалось что-то медвежье – развалистое и сноровистое. После удачного сезона он не прочь был поставить жирную точку. Для памяти! Хотелось колокольного звона души. Пара дней в Сочи на такую точку тянули.

Виктору Пугачеву предстояло встретиться с вызванными в Сочи из разных городов «толкачами» и снабженцами, которых содержали за счет артелей и которые работали на Комбинат. Эти люди могли все: достать немыслимое, «протолкнуть» нужную бумагу в любой кабинет, добыть с заводов технику, оборудование, материалы. Они следили и платили, чтобы нужные бумаги вовремя подписывались, грузы отправлялись; встречали, кормили в ресторанах и селили в круглогодично забронированных номерах московских гостиниц нужных людей. Пугачев вез им указания и деньги.

Папаша обеспечивал загрузку самолета фруктами и овощами.

И никто не сомневался, что Олег Олегович Градов, закоперщик всего предприятия, летит, чтобы пройтись по беззаботному городу, посмотреть на него откуда-то сверху и поторопить длинноногую красотку: «Поспешим, дорогая, меня самолет ждет».

Но правда состояла в том, что они отправились в путешествие с неизвестным концом, потому что в нескольких плотных бумажных мешках с копченой рыбой – подарок встречающим – прятались десять килограммов золота.

Когда Градов после института начинал на прииске горным мастером, он знал заповедь старожилов: «Нашел самородок – забрось подальше». С толкования этого неписаного правила началось его знакомство со странным человеком по фамилии Кашин.

Кашин работал на прииске с времен «Дальстроя». Когда стал староват для полигона, и выяснилось, что уезжать им с женой некуда, его перевели на «пыльную» работенку обдувщиком. Под присмотром охранника он в буквальном смысле сдувал пыль с золотого песка перед контрольным взвешиванием и отправкой. Немного песка Кашин насыпал на чистый лист бумаги и обдувал со всех сторон. Изо дня в день золото маячило у него перед носом, хоть языком слизывай. Шло время, и однажды бес, тихо дремавший в Кашине, проснулся и попутал. Долго мараковал Кашин, как увести чуток золотой пыльцы из-под носа охранника. Наконец додумался! Отрастил окладистую бороду и приноровился, обдувая, проводить краем бороды по песочку. Дома клал на стол лист белой бумаги, тщательно вычесывал мелкой расческой золотоносную бороду. И чудо! Каждый раз на листе оставалось с десяток тускло-желтых крапинок. Иногда в бороде, как в сети, запутывалась «золотая рыбка» покрупнее. Золотники он ссыпал в маленький пузырек из-под пенициллина.

Жена язвила его, но он только отмахивался, впав в азарт, гордый своей изобретательностью. «Что ты с ним делать собрался?» – приставала она. Кашин в ответ угрюмо помалкивал. Сам не знал и всячески отгонял этот чудной вопрос. «Мало ли что, – злился он. – Это ж золото!»

Через несколько лет пузырек наполнился, и Кашин закопал его в теплице, где летом выращивал помидоры. Когда цель была достигнута, разгулявшийся бес ткнул с другой стороны. Разбогатев, Кашин обнаружил, что живущая через дом одинокая соседка Оксана странно на него смотрит, несколько раз звала зайти, вся из себя видная и внимательная.

Вскоре жена застукала их. Подняла скандал и ляпнула, где не надо, что Кашин прячет в теплице золото. Пузырек нашли. Золотая пыльца потянула на восемь лет. В последнем слове на суде он был краток, сказав жене: «Дура!»

Но на войне Кашин воевал храбро. Среди прочих имелись у него и два ордена «Славы», поэтому он быстро попал под амнистию и вернулся на прииск, но не к жене, а к Оксане, которая, оказалось, его ждала. Нашлась и тихая работа в гараже. «Вишь как, – судили, подвыпив, мужики, – одно золотишко, выходит, потерял, а другое, значит, нашел».

Ничего про «бородатую» историю Градов не знал, но в ответ на его недоумение Кашин прищурился, собрав веером морщинки вокруг лукавых глаз: «Спрячешь, значит – своруешь. Мину под себя положишь, знать не будешь, когда сработает и жизнь твою поломает; сдашь – не поверят, что себе не оставил, – угодишь “под колпак”. Золото тут кругом, но без него, уж поверь, спокойнее». «А ну, как не сработает, мина-то?» – глуповато хохотнул Градов. Кашин грустно посмотрел на молодого красавца, словно на телка на лужке, прикидывая, скоро ли на забой, и тихо сказал: «Ставить жизнь на “авось” не советую».

Градову показалось, что двигатели на мгновение заглохли. Он прислушался. Нет, моторы работали ровно. Самые большие неприятности таились в незапланированных посадках. Он оглядел всех, разлил по стаканам коньяк и тоном, требующим внимания, предложил выпить. Все притихли, но и Градов молчал.

– Говори! – не выдержал Батаков. – Без тоста не пью.

– А чтобы в море не утонуть! – ослепил голливудской улыбкой Градов.

– Нам бы в жизни не утонуть, – буркнул Батаков и, крякнув, вылил коньяк в губастый рот.

В Сочи прилетели после обеда. У трапа их встретил мягкий теплый октябрь, не похожий на тот, из которого они улетели вчера, и какие-то люди на машинах. Из гостиницы Перелыгин с Пугачевым отправились к морю. Почти никто не купался, но они, покрикивая, отважно ринулись в воду. Прохладные волны понесли, крепко обняв Перелыгина до радостных колик под ложечкой. Он будто погружался в невероятный сон. И совершенно как во сне ему захотелось, чтобы рядом плыла Тамара. Он представил ее в купальнике в лучах уходящего за море солнца, представил, как мягкая волна толкает их друг к другу, ощутил ее тело, полную грудь, мокрые соленые губы.

Вечером отправились в ресторан. Запаздывал только Папаша. Все выглядели посвежевшими. Наконец, в белом костюме, в окружении смуглых девиц, появился Папаша. Лицо его светилось от удовольствия.

Рядом с Перелыгиным оказалась рыжеволосая Алла с миндалевидными карими глазами. Ему показалось, что Алла сама подошла к нему. Удивительный сон продолжался, но теперь вместо воображаемой Тамары в лучах заката рядом с ним сидела вполне осязаемая хорошенькая Алла в открытом черном блестящем платье. Разговаривая, она наклонялась к нему, и он улавливал свежий запах ее волос, терпкий аромат помады. Он изнывал от ощущения неловкости, даже вины перед самим собой за готовность сделать то, что делать не следовало. И пусть Тамара ничего не узнает, у тайной вины всегда есть свой тиран и судья – совесть. Но кто-то другой нашептывал ему, что думать так глупо. Легко, созерцая мир с вершины, сберегать в чистоте и непорочности свою совесть, а начни что-то делать, тут же в нее и упрешься. Сейчас, нашептывал голос, тот самый случай, когда обстоятельства служат оправданием. Послезавтра ты улетишь, такого вечера больше не будет.

– Вас, правда, ждет самолет? – недоверчиво спросила Алла.

– Как такси, – небрежно кивнул Перелыгин. – А что?

– Ничего, – фыркнула она, – чудеса какие-то.

– У нас там и есть страна чудес, – улыбнулся он снисходительной улыбкой бывалого человека. – Не желаешь взглянуть?

В ее глазах будто чиркнула спичка по коробку, но не зажглась.

– Не играй, – предупредила Алла. – Соглашусь, что делать будешь?

В ней угадывалось противоречие, присущее женщинам юга, – между внешне обманчивой плавной расслабленностью и скрытым темпераментом. Она была кошкой. Красивой, беспородной кошкой – мягкой, но готовой исцарапать в любую секунду.

В нем еще бродили тени слабых возражений вместе с безответным вопросом: кто играет с ним? Но дверь в сказку открылась. Там звучала музыка, раздавался смех, стреляло шампанское; под окнами море шепталось с берегом. Взошедшая луна выстлала по воде волнистую дорожку прямо к распахнутой двери. На дорожке стояла Алла, ее черное в блестках платье отсвечивало тысячами крошечных звездочек, словно Млечный Путь, влекущий в теплое ночное пространство. Оглядываться было поздно, и он пошел навстречу мерцающим звездочкам по дорожке лунного света.

Утром пришел Градов. Перелыгин только вышел из душа, замотавшись махровым полотенцем. Градов выглядел слегка помятым, но веселым. Вчера они перешли на «ты».

– Ага, грехи смываешь? – добродушно буркнул Градов, высыпая из пакета виноград, бутерброды. Из другого пакета извлек две бутылки. – Домашнее, – прикрыл он глаза от удовольствия. – Закачаешься! Позвони, пусть кофе принесут. – Взглянул на раздетого Перелыгина и махнул рукой. – Ладно, одевайся, сам позвоню. Сейчас двинем на тихий пляжик, там барашка разделывают, а пока поговорим. – И разлил по фужерам черное тягучее вино. – Этому рецепту лет двести, если не больше. До кагора, в церквах таким вином причащали. Монастырский рецепт. Птичка уже упорхнула? – Он покосился на Перелыгина. – Будет, с чем сравнить, – Папаша на охоту поехал.

– Алка вернется.

– Такое случается, – задумчиво констатировал Градов, изучая его, как врач пациента. – Домой отправишь, а лучше пусть дежурная скажет, что ты ушел.

– Не, не могу, – мотнул головой Перелыгин. – По-свински как-то. Не могу.

Градов с недоумением посмотрел на него:

– Думаешь, Папаша снял ее в белых одеждах с облака? Впрочем, молчу. Но берегись, мужики с тебя потом не слезут.

– Перетерплю, – отмахнулся Перелыгин.

Градов бросил еще один пристальный взгляд с оттенком не то уважения, не то удовольствия.

– Ладно, давай дегустировать. Сказочное вино! – прошептал он, восхищенно осушив фужер. – Как думаешь выбираться из нашей дыры? – Градов опять наполнил фужеры почти черным напитком.

– Куда? – пожал плечами Перелыгин. Он не понимал, к чему клонит Градов. – Не надоело пока.

– Если везде торчать до надоедания, не заметишь, как жизнь пройдет, – жестко сказал Градов. – Дыра наша того не стоит. Болото! В нем тихо век доживают. А тебе в драку надо. Денег тут тоже не заработаешь, только время потеряешь.

– Ты меня выпроваживаешь, что ли? – По лицу Перелыгина пробежала тень недовольства. – Если хочешь знать, я не любитель скакать с места на место. У меня есть планы, задумки.

– Хорошо, – твердо произнес Градов, – поговорим серьезно. Твоим задумкам цена – копейка в базарный день.

– Между прочим, это часть моей работы, и ты о ней не знаешь.

– Ерунда! – Градов насмешливо хмыкнул. – Секрет полишинеля – хочешь книжку про геологов написать. Хочешь! – Он провел ладонью по волосам, став едким и циничным. – Их до тебя понаписали. Ты, конечно, лучше напишешь, всю правду! А откуда вынешь, правду-то? Из воспоминаний тех же стариков, как впроголодь по горам скакали и ветер им, извини, в жопу дул? Это их правда, не твоя. Ты свою правду узнай: кто мы сегодня такие? Тогда и прошлое уразумеешь, и с настоящим сложишь. Поймешь, ради чего все делалось и ради какого будущего сейчас суетимся. И ни один Сусанин тебя тогда в лес не заманит. Мне, к примеру, интересно, лучше или хуже станет человеку, если он про будущее разнюхает. Не про свое, конечно, когда женится-разведется, заболеет или помрет, а какая жизнь вокруг будет. Как думаешь, что начнется?

– Ничего, – пожал плечами Перелыгин. – Никто не поверит.

– Верно, – оживился Градов. – Значит, в будущем скрыта опасность, разрушающая сила, и мы ее должны остерегаться. Ладно… – Градов слегка захмелел, лицо его разгладилось, глаза заблестели. – Мы можем принести пользу друг другу. – Он резко сменил тему. – Ты много чего узнаешь, а мне книжку поможешь написать. Оформлю тебя в артель снабженцем – вторая зарплата небось не помешает?

– Мне, конечно, надо соглашаться, но предупреждаю, книжку все равно не напечатают, разве что… – Перелыгин уставился на Градова. – За границей.

– Я похож на идиота? – улыбнулся он. – Предупреждаю, дело опасное. Умеешь держать язык за зубами?

– Зачем тогда писать?

Градов помолчал, вертя виноградинку.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Предчувствие. Плывешь куда-то, остановиться некогда. Потом, глядь – каньон, поздно к берегу приставать, да и не видать берегов: они где-то над тобой уже, с небом вровень, и течение все быстрее, и пороги впереди. Думаешь, сегодня все крутится по правилам государства? Знал бы ты, что я делаю за деньги. День за днем, год за годом. И что? Пожалуйста вам – параллельная экономика. Налей, – попросил Градов, разворачивая бутерброды.

– Кое-что слышал, – сказал, опустив голову, Перелыгин.

– Ты слышал о «левых» рубашках, башмаках и спекулянтах джинсами. – Градов вытянул ноги, рассматривая свои светлые брюки. – А я покупаю «левые» фонды. Есть повод умному человеку задуматься? Если сегодня за деньги можно многое, то завтра будет возможно все! А послезавтра? Что будет послезавтра? – Перелыгин напряженно слушал, чувствуя, что Градов все больше интересует его. – Мы рухнем. А главное, кругом полно кретинов, готовых попробовать.

– Это и есть твое предчувствие?

Градов промолчал.

– Почему ты выбрал меня?

– Я к Тамаре присматривался, – медленно сказал Градов, – но баба! Хотя и толковая. Замуж хочет! А после на все плевать: ребенки, распашонки. Я в твои дела не вмешиваюсь, но это тоже имей в виду. Тебе на Индигирку надо, к Клешнину.

Легко постучав, вошла Алла. Рыжеватые волосы были схвачены сзади резинкой и болтались веселым хвостиком. В сочетании с всесильной природой молодости лицо без грима выглядело как у проснувшегося ребенка. Только глаза грозили моментальным перевоплощением. В джинсах, яркой оранжевой маечке, в белой кофточке, наброшенной на плечи, она ничем не напоминала себя вчерашнюю. Градов долго рассматривал ее, удовлетворенно кивнув сам себе головой, и уперся взглядом Алле в глаза.

– Тащу нашего друга на улицу, но без вас ни в какую. – Он театрально помолчал. – Хочу предупредить, вы будете единственной из вчерашней компании.

Как вечером, в глазах ее что-то приоткрылось, словно занавеска, что-то вспыхнуло и успокоилось.

Допоздна всей компанией они колесили по городу, и уже поздно ночью, когда остались одни, Алла спросила:

– Ты знал, что так будет?

– Нет, – ответил Перелыгин, легко подавив желание выгодно соврать.

– Хорошо, что правду сказал. – Она погладила его руку. – А если бы знал?

– И что это изменило бы? – пожал он плечами.

– Теперь ничего не изменить, но ты знай… – Она взяла его за руку. – Меня Любка уговорила. У них подружка заболела. Говорит, пойдем, дикари с Севера летят. Я сначала не поверила. А тебя выбрала, чтобы сбежать было проще. Утром Любке позвонила, она мне: отдыхай, у них вариант – еще вина и баб сменить. Не знала: возвращаться или нет.

– Я тебя нашел бы, – сказал Перелыгин.

– Не усложняй, – попросила она. – Завтра ты улетишь, не усложняй, пусть все остается, как есть, а то плохо будет.

– Плохо, когда наутро имени не помнишь, – грубовато возразил Перелыгин, понимая, что Алла права. – Я буду помнить тебя и хочу, чтобы ты знала об этом, – сказал он, глядя ей в глаза. – Ведь неизвестно, что с нами случится через месяц, через год.

– Не надо! – попросила Алла. Она встала, оказавшись в тусклом квадрате света из ночного окна. Несколько секунд она стояла в нерешительности, потом шагнула к нему в темноту, прошептав:

– Я тоже хочу, чтобы ты меня запомнил.

Глава пятая

Полярная ночь стиснула Поселок. Мир отодвинулся, оставив вокруг холодную пустыню. Вечерами жители, будто с островка, нырнувшего в глубины космоса, наблюдали чужую жизнь на телевизионном экране.

Перелыгин в редакции правил Тамарин очерк. Он злился, но не мог сохранить авторский текст, очерк рассыпался, героя – хоть сейчас на плакат с девизом: «Вперед и выше!»

За соседним столом Алпатов таращился в окно, за которым к полудню чуть развиднелось, повисла морозная серость, чтобы через пару часов опять залить стекло черными чернилами, превратив его в грифельную доску.

– А еще утверждают, что у природы нет черного цвета, – глубокомысленно изрек Алпатов.

– Кто утверждает? А земля, а небо? – Перелыгин поднял голову, вспоминая черное небо в Сочи, Аллу и дрожащую лунную дорожку.

– Читал где-то. – Алпатов зевнул. – Если легко забываешь трудности, не красишь память черным, значит, ты в ладу с природой, у которой тоже нет черных цветов. Так, кажется.

– Ерунда. – Перелыгин, хрустнув пальцами, мечтательно возвел взгляд к потолку. – Вспоминать преодоленное – сплошное удовольствие.

С треском хлопнула дверь, по коридору заколотили быстрые шаги, с металлическим хрустом рванулась ручка замка, и в кабинет ввалился упакованный в унты на собачьем меху летный тулуп, неся морозный шлейф и радость бытия, – фотокорреспондент Шурка Глухарев.

Молодой, здоровый красавец Шурка был коренным жителем Поселка и к происходящему вокруг относился с крайней заинтересованностью. Щурка скинул тулуп, и на его груди гордо заблестела зависть фотографов – немецкая «Практика». Шурка снимал все. Сверхчувствительную, для аэрофотосъемки, пленку он километрами добывал в аэропорту. Химикатами его снабжали геологи. По рецептам из «Справочника фотолюбителя» Шурка изготавливал сложные проявители, ожидая чуда, но чудо не являлось, потому что фотографировать Шурка не умел.

Ему никто не объяснял, что от него требуется. Просто говорили, куда пойти и кого снять. Шурка щелкал «Практикой» и приносил плоские, унылые снимки.

Но вот они с Перелыгиным слетали на праздник оленеводов. Перелыгин долго мучил людей, заставляя Шурку делать бесконечные дубли. Дали большой фоторепортаж. Шурку хвалили. С тех пор Перелыгин стал для него непререкаемым авторитетом.

Уяснив, что снимков должно быть много, Шурка теперь «стрелял» «Практикой», как из «Стечкина». Часами обсуждал темы репортажей. Он учился: толково, жадно, не стесняясь ошибок и глупых вопросов.

В редакцию Шурка пришел из аэропорта, где после армии работал техником. По разгильдяйству оставил в двигателе АН-12 гаечный ключ. Самолет улетел. Ему хватило ума и мужества пойти к начальству. Самолет срочно посадили. Ключ лежал на месте. Шурку выгнали, но уважение к нему осталось.

Отогревшись у радиатора, он щелкнул в Алпатова, потом в Перелыгина и удалился в дверь лаборатории с грозным предупреждением, содранным со столба: «Не подходи. Убьет!»

Перелыгин вернулся к Тамариному очерку, лениво поиграв словами, вычеркнул весь абзац, отложил ручку, вспоминая, как летом появился Савичев – его удалось пристроить в соседний район, севернее на триста верст.

Савичев прилетел в начале июля. Из аэропорта приехали к Перелыгину. Там уже хлопотали Алпатов, Тамара и Шурка, накрывая не слишком богатый по летнему времени стол, когда зимние запасы дичи, рыбы и овощей уже съедены, а навигация, рыбалка и охота еще не начались. Правда, из неподъемного рюкзака Савичев извлек вареную и копченую колбасу, ветчину, большую банку черной икры с осетром на крышке, шпроты, бородинский хлеб и, о чем его предупредил Перелыгин, – свежий лук и картошку, чего в Поселке в такое время не сыскать ни за какие деньги. Тамара взвизгнула и метнулась на кухню жарить картошку и оленину с луком, распространяя упоительный аромат.

Ночью Перелыгин повел Савичева на берег Яны. Три дня лили дожди, превратившие дороги в вязкую кашу, пришлось надеть сапоги. Но сейчас светило солнце, и Савичев восхищенно вертел головой – рассматривая спящий Поселок под ярким солнцем. Не спали только комары, атакуя их, как «мессеры», со злобным воем.

Присели на скамейку на высоком берегу, среди лиственниц. Внизу Яна уходила вдаль, закладывая плавный вираж. Было очень красиво. Савичев, сопя, достал из пакета пузатую бутылку французского коньяка, лимон. Перелыгин вытащил из кармана два маленьких позолоченных стаканчика. Они разлили коньяк, помолчали.

– Ну, давай! – сказал Перелыгин. – Я рад тебя видеть. С приездом. Только мы знаем, что он означает. Когда-нибудь, что бы ни навертела жизнь, мы вспомним эту ночь, этот полярный день, – поправился он, – эту скамейку, реку и этих проклятых комаров.

Они выпили и тут же налили еще.

– Скажи честно… – Савичев, глядел вдаль, на поворот Яны. – Сомневался, что прилечу?

– В тебе – нет. – Перелыгин поднес к лицу позолоченный стаканчик, вдыхая коньячный аромат. – А разве были основания? – спросил он, припоминая, всегда ли его уверенность оставалась неколебимой.

– Значит, сомневался. – Савичев поковырял сапогом мокрую землю. – Что теперь скажешь?

– Да не сомневался я, – повторил Перелыгин. – Но мало ли что, о чем я здесь ни ухом, ни рылом. Ни ты, ни я не знаем, что управляет нашим выбором. – Перелыгин с невинной серьезностью посмотрел на Савичева. – А сами все время между чем-то выбираем. Но мы меняемся – с этим-то не поспоришь, – значит, изменяется и выбор.

– Если ни во что не веришь, замучаешься выбирать, – серьезно сказал Савичев. – Выбором управляют разум, чувства и страсти. В разум и чувства я верю, страстям – нет. А мы, друг мой, подписали секретный протокол, скрепив его у Вальки-гадючницы своими жирными отпечатками пальцев и оттисками граненых стаканов! Мы свой выбор выстрадали. – Он насмешливо взглянул из-под очков. – Ох, чувствую, нагрешил ты здесь без меня – ишь, в философию понесло, – и чую – это Тамара. Колись, посвящай в местные нравы.

– Об этом после, – отмахнулся Перелыгин.

– Как скажешь, абориген. – Савичев разлил коньяк. – Тогда говори, – перешел он на тон ироничного трепа, – что надумал в одиночестве, как будем спасать заблудшее в городских джунглях человечество? Поведем его на янские брега? – Он глубоко вздохнул, оглядывая широкую речную долину, обступившие ее сопки, покрытые зеленью. – Красота! Какая красотища! – Он закрыл глаза.

– Не мешало бы. – Перелыгин отмахнулся веточкой от комаров. – Да не больно человечеству здесь дело найдется. Завтра на рудник махнем, посмотришь мертвый поселок – зрелище, скажу тебе, не для слабонервных. Здесь одним геологам раздолье. Золота, говорят, много, а зацепиться за хорошее месторождение то ли не могут, то ли не хотят, – геология, брат, дело мутное.

Перелыгин думал, как объяснить Савичеву, почему он хочет уехать из Поселка, ведь совсем недавно они мечтали забраться в медвежий угол, а к нему уже заглянула тяга к перемене мест. И хотя он не помышлял об ошибке, но чувствовал, как в душу сторонкой, обходя оживленные места, проникают тоска и страх. Причина их крылась в работе. Когда он осваивал газетное макетирование, отыскивал новинки оформления, спорил с Алпатовым, все казалось интересным. Но форма и содержание не имели ничего общего. Он выдумывал яркую обертку, а заворачивать в нее приходилось заплесневелый сухарь. Он почти никуда не ездил, становясь редакционным клерком, и как-то, впав в отчаянье, даже попросил Тамару сшить ему бухгалтерские нарукавники.

На местной геологии тоже далеко не уедешь. Градов прав, черт бы его побрал, надо с геологами топать в поле, а не ковыряться в архивах. Он не историк. Его добровольное затворничество приведет к деградации, а то и к пьянству. Он и Савичеву не хотел ничего говорить, не хватало еще в него запустить змия сомнения, испортить праздник прилета.

– Тут, конечно, болото. Как Алпатов говорит – мочалка рогожная. – Перелыгин достал пачку «Мальборо», привезенную Савичевым, щелкнул зажигалкой. – Нелепо, старик, делать вид, держа в руках курицу, будто поймал жар-птицу, но не будем опускать руки. Там, куда ты летишь, совсем другое дело. Есть золотодобывающий ГОК, начинается строительство большого оловянного комбината. Разворот нешуточный, в связи с чем родилась одна идейка – я попытаюсь перейти в республиканскую газету собкором в твой район. А! Как тебе?

Перелыгин видел, как вспыхнули глаза Савичева, но тот с сомнением покачал головой:

– Сложный вариант. Думаешь, тебя там ждут с распростертыми объятьями?

– А мы постучимся.

– Тогда наливай французского! Зря, что ли, я его тащил через всю страну. – Савичев встал со скамейки, сладко потянулся. – Какая же красота, какая спокойная красота! – повторил он, прислушиваясь к ровному шуму воды, спешащей к океану.

Проводив Савичева, Перелыгин отправил несколько статей в республиканскую газету. Их напечатали, попросили прислать еще. Все шло как по маслу, и он затаился, ждал.

Градов лишь раз напомнил о себе – привез в подарок японский диктофон и первую кассету, но содержание ее разочаровало – там не было ничего захватывающего.

Тем временем по редакции поползли слухи. Алпатов все понимал, однако в откровенный разговор не вступал. Ему не хотелось расставаться с Перелыгиным. Они подружились, охотились, рыбачили. Алпатов даже испытывал свежий интерес к работе, не хотелось опять киснуть в одиночестве.

Тамара извелась неизвестностью. Она примеряла и себя к отъезду с Перелыгиным, но с неожиданным разочарованием признавалась, что уезжать не хочет. С сомнениями приходило раздражение на себя и Егора. Она хотела сохранить свой мирок, втащив в него Перелыгина, чувствуя себя в нем устойчиво среди людей, которые когда-то помогли ей.

– Он-то чего себе думает? Что говорит? – теребила ее подруга Рая. – Не успел появиться, нате вам, заскучал. Двух надбавок не заработал. Лет семь отбатрачили бы – и катитесь на все четыре стороны. Это ж – и квартира, и машина, и дача! И вся жизнь впереди! Хоть в Москву! С такими-то деньжищами.

Тамара и сама не знала, какие слова хочет услышать. Все перевернулось в ней, зашевелилось, толкало, срывало с якоря:

– Я уже и не знаю, люблю ли его? – глупо смотрела она на Раю, будто ждала ответа.

– Тете семнадцать? – злилась Раиса. – Тетя замуж сбегала, пора от дури избавиться. Мужик он ничего. Живите! А там разберетесь, кто кого любит – не любит.

– Я, Райка, сама виновата. Он прилетел свеженький такой. Материком пахнет. Вот и подумала: не я – так другая. Нашла блажь, уложила в койку, а зря, наверно… они, сама знаешь, как к такому относятся.

– Нет, Егор не дурак, – серьезно возразила Рая. – Ты вот что, подруга… – Глаза ее блеснули. – Беременей, пока не поздно, и никуда он не рыпнется.

Такая мысль приходила к Тамаре, когда отчаяние крепко брало за горло, но всякий раз ей становилось противно – и от самой мысли, и от того, что она может так думать.

Но, о чем бы она ни думала, о чем бы ни говорила с Раисой, ее женская интуиция подсказывала, что Егор сам ничего не решил.

– Знаешь, подруга, – по-бабьи уронив между колен руки, сказала Тамара, – он меня пока не звал. А мы раскудахтались как в курятнике. Возьмет и не позовет. – И замолчала, подумав: «Может, и к лучшему».

В конце января над сопкой, прикрывавшей поселок с юга, показался край оранжевого солнца. Холодное и плоское, оно нехотя, будто толкаемое невидимым Сизифом, выкатилось из-за склона, но, не дотянув до вершины, покатилось вниз. И хотя зимний день от этого короткого света не потеплел ни на градус и в ломком морозном воздухе было не продохнуть, визгливая щенячья радость засуетилась, заиграла внутри людей, вырываясь наружу прерывистыми детскими вздохами. Кто не пережил полярную ночь, не испытал отупляющей ненависти к электричеству, не изнывал в липучей тоске дряблого света, кто не мечтал о дурманящем утре в набухшей весенней прелью, готовой вот-вот зазеленеть тайге, тот никогда не поймет, почему взрослые люди улыбаются, глядя на рыжий край январского солнца.

Только в конце осени Перелыгина вызвали в Якутск. В кабинете редактора республиканской газеты его встретила маленькая милая женщина.

– У нас несколько иные планы, – выслушав с нескрываемым любопытством доводы Перелыгина о необходимости направить его в Депутатский, сказала она. – Мы хотим предложить вам поехать на Индигирку.

И мягко посоветовала:

– Для начала слетайте в Усть-Неру, может быть, вам понравится. И квартира вас дожидается. Билеты на самолет заказаны.

Перелыгин вышел из кабинета редактора с ощущением, что совершил предательство, но судьба его решена, и он не в силах ее изменить. Потом, вспоминая эти минуты, освещенные пониманием, что прорыв на желанный простор в легендарную Усть-Неру, на Золотую Реку с чарующим названием Индигирка, состоялся, он стыдливо радовался, что у него не было выбора: лететь на Индигирку или к Савичеву. «Произошло чудесное совпадение случайностей», – оправдывался он, и ему ничего не пришлось решать.

Утром он вылетел на Золотую Реку. В аэропорту его встретил инструктор райкома Тарас Лавренюк. В райкоме партии второй секретарь снял с гвоздика в дверном косяке ключ и повез Перелыгина смотреть двухкомнатную квартиру в большом каменном доме.

Вечером в гостинице он познакомился с журналистами, прилетевшими освещать партийную конференцию. Все они убеждали его соглашаться, жаль только вот Клешнина вчера сняли с работы. Больше всего Перелыгина поразило, что по невероятной каверзе неизвестных ему сил Клешнин улетел к Савичеву строить тот самый оловянный комбинат.

На следущий день Перелыгин пришел в ГОК к Пугачеву.

– Слышал уже, знаю! Почему не предупредил? – прищурился он, дымя «Беломором».

– Я и телефона твоего, как оказалось, не знаю, – растерялся Перелыгин.

– И не надо, – усмехнулся Пугачев. – Телефонистка найдет. Короче, вечером – у меня, а через неделю будем тебя перевозить: вертолет Градову запчасти повезет, на обратном пути – за тобой. Будь готов. Молодец. Правильно сделал, не разочаруешься, это я тебе говорю. – Он подошел к встроенному в стену шкафу, открыл дверцу и, не закрывая ее, разлил по стопкам коньяк.

Шурка натаскал из магазинов пустых коробок из-под коньяка и компота, и они упаковали нехитрые пожитки. Квартира на глазах теряла жилой вид. Оставшись один, Перелыгин растопил печку и долго сидел в темноте перед открытой дверцей, на маленькой скамеечке, глядя на огонь. Тяга была сильной, и он время от времени подкладывал поленья. Второй раз за полтора года он снимался с места, оставляя свой дом. Но сейчас он не испытывал тревоги. Знал, куда отправляется, не сомневался в своих силах и был уверен, что поступает правильно. Все здесь, так или иначе, живут временно, такая уж тут жизнь, и расставания составляют ее часть. Ничто не беспокоило его, кроме Тамары. «Но кто виноват?» – успокаивал он себя.

В кухне стало жарко. Ему было пора идти к Тамаре, но он все оттягивал время. Тамара позвонила сама, сообщив, что ужин давно готов, а она умирает от голода. Перелыгин немного подождал, пока печь прогорит, прикрыл не до конца заслонку, надел унты на собачьем меху, дубленку на толстой овчине и вышел на улицу. Крепкий мороз – последнюю неделю температура опустилась ниже пятидесяти – ожег лицо. Он миновал палисадник, затворив за собой калитку. Слева, на вершине заснеженной сопки, будто сковородка на ребре, стояла огромная плоская луна, отливая каким-то медным цветом. Перелыгин некоторое время наблюдал, ожидая, что сковородка покатится вниз, но она по-прежнему стояла на вершине сопки. Чувствуя, что мороз прихватывает уши, поднял высокий воротник и зашагал по освещенной луной дорожке.

Тамара была в теплом махровом халате кораллового цвета. Ее вид успокоил, подчеркивая обыденность встречи, будто перед короткой командировкой.

– Почему ты не рассказал о своей задумке? – мягко спросила Тамара, убирая на кухне после еды. – Иди в комнату, я только чайник поставлю.

Она вошла следом, села напротив.

– Я не мог знать, что выйдет из этой затеи, а болтать раньше времени не хотел. – Ему стало стыдно, что не говорит правду. Уверенность оставляла его. «Но разве я испугался? – возразил он сам себе. – А если нет, при чем тут трусость? Чтобы взять с собой Тамару, я должен на ней жениться. Не могу же я приехать с любовницей. А как тогда Москва? Выбросить из головы? Если их судьбы соединятся в одну, он будет отвечать не только за себя, придется соизмерять свои поступки с ее желаниями, а надеяться на божественные силы любви, которые их выведут к заветной цели, – верх недоумия».

– Что ты молчишь? – силясь улыбнуться, спросил он, заметив сосредоточенно-напряженный взгляд Тамары.

– Мне кажется, ты опять чего-то недоговариваешь. Ты же знал, чем все закончится. Ты становишься очень изобретательным и всегда добиваешься того, чего сильно хочешь. Почему же ты решил, что я не поддержу тебя?

– Ничего я не знал, – устало сказал Перелыгин. – Сама подумай. Чистая лотерея, рулетка, если хочешь. Метнул, попал на зеро. Совпадение случайностей. – Ему захотелось, чтобы она все поняла, относилась к нему с прежним доверием, и он рассказал о Градове. – Когда прилетел Егор… – Перелыгин нервно передернул плечами. – Мы решили попробовать.

– Значит, эту мысль тебе подбросил Градов? – Тамара задумчиво помолчала. – И ты хотел в Депутатский? – Она с хрустом разломила сушку.

– В том-то и дело, – кивнул Перелыгин. – Но у газеты другие планы.

– И ты согласился? – Она отстранилась от стола, привалившись затылком к спинке кресла, увеличивая между ними расстояние, словно хотела лучше рассмотреть его в эту минуту, найти что-то новое, до сих пор ей не известное.

– Что же, мне следовало отказаться? – Чувствуя себя неуютно под Тамариным взглядом, с вызовом спросил Перелыгин. – Другой раз могут и не предложить, а это шанс перестать киснуть за чертовыми макетами и торчать в конторе как крыса.

Тамара вдруг обмякла, посмотрела на него с тихой покорной улыбкой, словно собиралась просить прощения. Перелыгину показалось, что глаза ее готовы наполниться слезами, и она, чтобы он не увидел, как они покатились по щекам, слегка подняв голову, встала, подошла к нему, села рядом на подлокотник кресла и, обняв за шею, прижала его голову к своей груди.

– Милый ты мой, глупенький мой, – со вздохом прошептала она. – Конечно, тебе надо ехать, а я останусь. Прости меня, я сначала очень не хотела, чтобы ты уезжал… – Она крепче прижала его голову, он слышал, как бьется ее сердце. – Да что я говорю, я и сейчас не хочу. Но это потому, что сама боюсь, не хочу ехать, хочу остаться. Видишь, какая я эгоистка. Прости меня, пожалуйста… – Тамара по-детски, прерывисто вздохнула.

Перелыгин ощутил какой-то ком в горле, мешавший дышать. Он осторожно высвободил голову и, взяв Тамару за руки, глядя в ее влажные глаза, как в мокрую бездну, в порыве смешавшейся жалости и ответного благодарного чувства, понимая, что совершает невероятную глупость, наперекор себе – только бы не уехать, не предложив того, что минуту назад предлагать не собирался, – сказал:

– Хочешь, поедем вместе?

Она долго смотрела на него.

– Пусть все будет, как будет. Я прилечу к тебе в гости. – Силясь вернуть бодрость духа, Тамара провела рукой по его волосам. – Если пригласишь, конечно. – И уже с нарочитой веселостью, сбрасывая ношу неприятного разговора, хорошо знакомым движением запрокинув голову, щелкнула застежкой, освобождая медную гриву. – А не пригласишь – сама прилечу. Так и знай.

Через два дня прибыл вертолет от Градова. Для Перелыгина в нем лежали мешки с рыбой и мясом, ящик армянского коньяка, трехлитровая банка красной икры, несколько коробок с тушенкой и еще какими-то консервами. Градов оставался Градовым. Перелыгин мысленно поблагодарил его, устраиваясь на сиденье.

– Тут еще для вас, – убирая лестницу и закрывая дверь, сказал второй пилот, подтягивая Перелыгину бумажный мешок.

Сверху на нем было жирно выведено черным фломастером: «Карасики от Карасика», и ниже подпись – «Папаша».

«Пижоны, – улыбнулся Перелыгин, – где я все это буду хранить – в доме пустые стены».

Им предстояло лететь напрямик около семисот километров. Закружились винты, усиливая вибрацию, «восьмерка» легко оторвалась от земли и двинулась над взлетной полосой, наклонив вниз нос, словно атакующий бык.

Спустя час они вошли в зону хребтов Черского. Из самолета Перелыгин наблюдал эти заснеженные вершины далеко внизу, а теперь горные склоны Тас-Хаятаха проплывали рядом за окном. Солнце было скрыто облаками, и мрачные серые горы выглядели особо грозными и суровыми. «Восьмерка» огибала высокие вершины, но все новые пики вставали на пути, казалось, им не было числа.

Прильнув к иллюминатору, Перелыгин думал об Иване Черском, пытаясь представить, как смог он в конце прошлого века с крохотным отрядом, с женой и сыном, пройти по этим неприступным горам. Зачем он, как Дон-Кихот, стремился сюда тяжело больным, зная, что никогда не вернется назад. Через какие-нибудь три-четыре десятилетия летчики облетели бы эти хребты, провели фотосъемку, а ученые в теплых кабинетах нарисовали бы их на картах. «Но тогда, – думал Перелыгин, – не было бы великих открытий, сделанных людьми за тысячи лет, а мы до сих пор жили бы в пещерах. Кто-то всегда идет впереди. Помнить – вот что важно. Беспамятство – то же безумие, убивает связь с миром».

В аэропорту его опять встретил Лавренюк. Пилоты помогли забросать вещи в машину. У дома Тарас передал Перелыгину ключ от квартиры.

– Зайди в райисполком к заместителю председателя Любимцеву за ордером, – сказал он и, глядя на гору вещей, добавил: – Поживи тройку дней в гостинице, номер заказан, завтра приходи в райком. Я прямо сейчас на рудник, вынужден тебя бросить.

Не успел Перелыгин хорошенько оглядеть новое жилище, поглазеть на гостиницу напротив, как в дверь позвонили. На пороге стоял мужик в летном комбинезоне, собачьих унтах, лохматой шапке из желтоватого меха полярного волка, с большой коробкой в руках. Просунувшись в дверь, он поставил коробку на пол, вежливо поздоровался, представился Михаилом и так, будто они говорят о хорошо известном, сообщил, что заместитель начальника продснаба Борис Самуилович Дорфман передает привет и просит список мебели для обустройства на сумму до тысячи рублей. Ссуда выделена Перелыгину на год и без процентов.

– А это… – Михаил повертел на голове шапку, махнув в сторону коробки. – Брусничка. Борис Самуилович сказали – витамины.

– И часто у вас так? – Перелыгин ошалело смотрел на Михаила.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Гороскоп, составленный ведущими российскими астрологами, Ириной и Михаилом Кош, рассказывает о ближа...
Один из самых замечательных писателей ХХ столетия Юрий Нагибин вел дневники с 1942 по 1986 год. За 1...
Захватывающий остросюжетный роман-боевик представляет собой новеллизацию игры Survarium. В XXI веке ...
XIX век был насыщен глубокими противоречиями. Это одна из величайших переломных эпох для России: цар...
Десять рассказов, фантастических и не очень, написанных в разные годы. Пришельцы, альтернативная реа...
Анекдоты занимают главенствующее место среди произведений юмористической направленности и отличаются...