Проклятие Индигирки Ковлер Игорь
Чебаков напоминал лешего. С похудевшего лица затравленно сверкали глаза.
– Третьи сутки плутаю. – Чебаков опустился на землю. – Рощин сказал идти к вам. Завьючили образцы, и я ушел, а они остались еще на день. Не вернулись?
– Лошади где? – Данила опасался новых неприятностей.
Чебаков показал рукой в сторону долины.
– Возьми Корякина, сходите вместе, – предложил Данила.
– Не надо, начальник! – Чебаков завертел головой. – Я сам! Только чаю попьем.
Он ушел, а Данила направился к Вертипороху. Если Рощин с Остаповским не объявятся до вечера, придется терять время.
Данила медленно поднимался по склону и тут заметил справа, в седловине, оленя, который настороженно внюхивался в лесные запахи. На счастье, ветер дул в его сторону. Данила поднял карабин, чувствуя, как в висках пульсирует кровь, нажал на курок и услышал сухой щелчок бойка. Олень вздрогнул, отбежал и остановился, подставив бок. Целясь, Данила увидел в прицел удивленный взгляд коричневых оленьих глаз. На этот раз выстрел прогремел хлестко. Данила понял: попал! Из кустов сломя голову вырвались две куропатки и унеслись, громко хлопая крыльями. Олень подбежал к кромке седловины, упал, поднялся, но прогремел второй выстрел, и он на трех ногах неловко запрыгал по склону к ручью.
Данила бежал следом гигантскими шагами. Упал, больно ударившись о камни, вскочил и понесся дальше. Незнакомая ярость гнала его вслед за раненым зверем, пульсируя в висках только одной ясной, бьющей наотмашь мыслью – добить! Он увидел, как олень свалился в ручей и пытался встать, держа голову над водой. Задыхаясь, подбежал, остановившись метрах в десяти, дослал патрон в патронник. Олень по-прежнему держал беззащитную голову над водой и смотрел на человека с пристальной неподвижностью. Данила увидел в его глазах, или ему показалось, удивление. Он вдруг вспомнил свой страх, поразивший его совсем недавно.
«Неужто тот страх теперь переместился в оленью голову? Шалишь!» – отбросил сомнения Данила и нажал на спуск.
Скинув штормовку, вошел в ледяной ручей, распаляя себя воинственными криками. И хотя никогда не сталкивался с тем, что ему предстояло, знал, что собирается делать. Он так хотел. Теперь его слабость побеждена, он спешил убедить себя в этом и не хотел идти за помощью. Вспомнив, чему учили его Корякин с Вертипорохом, вытащил нож. «Ну! Давай!» – кричал он, стараясь победить в себе чувство омерзения. Тяжело сопя, разрезал олений живот и, давясь тошнотой от запаха плоти, в которой еще теплилась жизнь, выгреб кишки, вырезал сердце и печень, бросил их на куртку. Отволок тушу к кустам, снял рубаху, привязал ее к сухостою для ориентира и двинулся к лагерю.
– Ай да начальник! – воскликнул Корякин.
Он взял двух лошадей и отправился за тушей. Вертипорох внимательно посмотрел на Данилу, начал мостить козлины, шкурить жерди и палки для копчения. Вскоре вернулся Чебаков.
Вертипорох сварил ведро супа. После обеда, порезанную длинными ломтями, посоленную оленину нанизали на ошкуренные ветки из тальника, на козлы положили длинные жерди, поперек на них – мясо, снизу Вертипорох поддерживал не жаркий, но дымный костер, подкладывая сухой тальник. Через несколько часов у них будет полусухое копченое мясо, пригодное для хранения. Переход обещал быть сытым.
Вечером Данила взял карабин и ушел на берег ручья. Хотелось побыть одному. Он разжег костерок. От огня веяло теплом и спокойствием. Ветер стих, в молочно-розовом небе светлым мазком повисла луна. В огне Даниле чудились то идущий по долине Чебаков, то голова оленя и его удивленный взгляд. Он знал, что этот день затаится в нем, ожидая подходящего момента, чтобы напомнить о себе.
«Ерунда!» – громко сказал Данила и выстрелил в небо. Тишина вздрогнула, прорвалась раскатами, какое-то время слышались разные звуки, которые, затихая, становились продолжением тишины. Данила загасил костер и пошел в лагерь. Он начал сближение с этой землей.
Рано утром появились Рощин с Остаповским. Их накормили бульоном, напоили чаем, и оба тут же уснули. Данила и Вертипорох пошли осмотреть дорогу на перевал.
Они спокойно двигались по распадку, когда в долину, едва не касаясь голов, тяжелой глыбой вползла низкая серая туча. Мгновенно потемнело. Передний край тучи уперся в сопку. В ней происходило какое-то бурление, серые потоки закручивались в спирали, наползали друг на друга, смешивались – то, светлея, то темнея. Туча накрыла всю долину, только в той стороне, откуда она пришла, где виднелся ее край, светила желто-зеленая полоска. Ветер нагонял новые набухшие потоки клубящейся мглы, и наконец она лопнула, просыпалась тяжелыми хлопьями мокрого снега.
– Природа, раскудрит ее! – проворчал Вертипорох, толкая Данилу под лиственницу. Они укрылись под кроной, наблюдая, как на глазах приникает к земле побелевшая трава, как опускаются под тяжестью налипшего снега ветки.
– Покурим, что ли, начальник? – Вертипорох достал папиросы.
– Давай. – Данила взял папиросу.
– Сезон кончим, куда подашься?
– Нас не спрашивают.
– Время такое. – Вертипорох хмуро затянулся дымом. – Я в толк не возьму, что ж получается, чем больше мы золотишка найдем, тем больше, выходит, народу посадить надо? Достанет ли сил отвернуть с этого курса, а? Землю обживать надо, а с зэка какой спрос?
– Наше дело искать. А дальше жизнь покажет.
– Да, по-всякому может быть, – вздохнул Вертипорох. – Может, и разберутся когда, только мало проку ни в чем не обнадеживающую дорожку тропить.
– Что ж, мы зря тут небо коптим, по-твоему?
– Нет, – зло хмыкнул Вертипорох. – Светлый путь торим на каторгу.
– Заладил, – проворчал Данила. – Какая тебе надежа нужна? Золото – и есть надежа. Без него государству каюк.
– Я до разведки на прииске три года батрачил. – Вертипорох стряхнул с рукавов снег. – Насмотрелся. Такие, как ты, инженерики, повоюют за правду месяц-другой – и в запой. Куда денешься? Все повязаны. Летом в промывку рабочий день по тринадцать-четырнадцать часов, промприбор два годовых плана дает, а месячный не выполняет. Потому как дармовое золото прет, а кубаж приисковые срезают. Лагерным – плевать: работяг выставил, и ладно. Потом отыгрываются приписками. Зона производство дурит, оно – зону. «Чернуху раскинуть» по-ихнему называется. Такая надежа выходит, начальник. Пошли, что ли? Посветлело, кажись.
Прошло не более получаса. Темно-серая мгла, обтекая сопку, стремительно уносилась. В засыпанную снегом долину хлынуло солнце. Всюду слышались глухие шлепки падающих с веток сырых снежных комьев. Мимо стрельнул очумелый заяц, оставив след на исчезающем снеге.
– Эй! – крикнул вдогонку Данила.
Заяц, метнув в сторону, наддал ходу и скрылся в распадке.
– Какого черта ты мне это рассказываешь? – с напускной суровостью спросил Данила.
– Глядишь, пригодится когда, – ухмыльнулся Верти-порох.
Данила решил поговорить с Рощиным. У него все же опыт колымских маршрутов. Простая житейская логика Вертипороха подавляла. Данила злился, чувствуя за ней правоту и силу, но не хотел признавать их. Они мешали его представлениям о будущем. А кому удается в будущее заглянуть? Вертипорох прав. Позади них течет скрытая угрюмая река иной жизни, и он только-только начинает приближаться к пониманию ее.
Молча они вышли на небольшую с высокой травой поляну, подковой вклинившуюся в лес. Данила, занятый своими мыслями, шел впереди и не заметил, как из кустов прямо под ноги выкатились два рыжевато-коричневых медвежонка размером с небольшую собаку. Забавляясь, они весело гонялись друг за другом, кружа вокруг Данилы. Он зачарованно смотрел на пушистые мячики и уже было наклонился схватить, потормошить их, как услышал сзади змеиный шепот:
– Не смей! Отгоняй полегоньку.
Данила обернулся.
– Гони! – засипел Вертипорох, опасливо снимая с плеча карабин. Его тревога передалась Даниле. Происходило что-то непонятное и, судя по поведению Вертипороха, весьма опасное. Но не было ясно, что это за опасность. Тем более для здоровых, вооруженных людей. Не могла же она таиться в веселых, беззащитных медвежатах?! Волнение мешало сообразить, как отогнать настырных игривых малышей. Не придумав ничего, он смешно, неуклюже согнул колени, растопырил длинные руки и пошел полуприсядью на медвежат, гоня их, словно кур с огорода, шипя, как Вертипорох, по-змеиному: «Кыш отсюда! Кыш!»
И сразу в нескольких метрах от него, у самой опушки, в кустах послышалось невнятное бурчание, зашевелилось что-то неуклюжее, крупное, и над кустами встала на задние лапы медведица. Громадная, готовая к атаке, она смотрела на Данилу, оценивая исходящую опасность. Страх поразил его в неловкой полусогнутой позе, с растопыренными руками. На одной болтался бесполезный карабин. Медведица стояла близко. Очень близко. Мотнув головой, она коротко рыкнула. Медвежата покатились к ней, и когда нырнули в кусты, грохнул выстрел. Медведица удивительно мягко, в спором повороте, опустилась на передние лапы и, ломая кусты, ринулась за медвежатами.
Данила по-волчьи, всем телом повернулся. Вертипорох увидел на его лице диковатую улыбку.
– Мимо? – глупо улыбаясь, шепнул Данила.
– Дак я в воздух, начальник, шуганул малёк! – засмеялся Вертипорох. – Ушла косолапая, небось всю округу горохом засыпала.
– Каким горохом? – Данила улыбался той же диковатой улыбкой.
– Очнись, начальник! – Вертипорох прикурил папиросу, сунул ее в рот Даниле. – Малые-то одни не бегают, учти наперед. Мать всегда рядом.
Способность соображать возвращалась. Данила выпрямился, опустил руки, поймав ремень сползшего карабина, и вдруг, налившись безотчетной злобой, ощерился и двинулся на Вертипороха.
– Ты что же, дышло в твою… глотку, – грязно выругался Данила, – поиграться вздумал?
Он кричал что-то еще. Выражение его лица даже слегка смутило Вертипороха.
– Остынь, – как можно спокойнее сказал он, – летом медведь сытый. Она нас пугала – детенышей защищала.
Какой ей прок на рожон лезть. А убивать жалко – погибли бы медвежата, малые еще.
– Пожалел, значит, – въелся горячим злым взглядом Данила.
Нежданно, не ко времени его больно ковырнуло удивление: вчера, убивая оленя, он не испытывал жалости. Он помнил это точно. Может быть, только вечером, у костра.
– Считай, ты их спас, начальник, – не реагируя на выпад Данилы, примирительно усмехнулся Вертипорох. – Мясо есть, зачем нам. – Помолчал, колючие глаза обмякли, на заросшем лице произошло движение, и оно расплылось в неожиданно хорошей доброй улыбке: – Хай живут! – крикнул он звонким голосом.
И добрая улыбка, и веселый крик разогнали тучи между ними.
– Сам-то как? – с озабоченной серьезностью спросил Вертипорох.
– Что как? – не понял Данила.
– Штаны сухие? – Вертипорох резко притормозил.
– Счас вот дам в лоб! – Данила резко обернулся, пытаясь схватить Вертипороха вытянутой рукой.
Но тот поотстал, показывая на сопку. По склону не спеша шла медведица, а за ней смешно карабкались два рыже-коричневых шарика.
Вечером Данила с Рощиным отправились на берег ручья. Рощин долго, в нерешительности молчал, не очень представляя, как ответить на простые, наивные и откровенные вопросы. Он уже находился во власти нерастраченного азарта первых маршрутов, борьбы честолюбий, беспощадности ко всему, что мешает выполнению задачи. Конечно, строили, добывали золото заключенные, но их присылали сюда работать вместе с ним, и они работали почти на равных.
– Да-а, – задумчиво протянул он, – странные у тебя мысли. Выкинь! Пустое. Не мы, так другие. О большем не спрашивай, не знаю. – Рощин слегка ткнул в плечо опустившего голову Данилу. – Мы к зоне отношения не имеем. Факт! Но раз мы здесь и видим все своими глазами, запоминай. Правду запоминай. Может, когда и тебя спросят.
– Больше некого, что ли? – уныло возразил Данила.
– А лишней памяти не бывает, – жестко ответил Рощин. – И мы с тобой не страусы, чтобы глаза прятать. Верно?
Данила кивнул.
– То-то! Жизнь, при всей ее скоротечности, штука долгая. Народ у нас большой и сильный. В зоне весь не сгинет. Глядишь, и наша память сгодится.
– А что, по-твоему, с нашими кварцами будет?
– Разберутся, – спокойно сказал Рощин. – Думаю, не скоро руки дойдут.
– Значит, лет через двадцать какой-нибудь Вася разведает, обидно.
– Может, и так, – зевнул Рощин.
Весной 1940 года на стол Сталину легла докладная записка. Весь день у него проходили совещания – Германия стояла у границ Советского Союза. Уже далеко за полночь Сталин достал из папки докладную записку. В ней сообщалось, что, «по соответствующим подсчетам, запасы золота и олова в россыпях и рудах на территории, осваиваемой «Дальстроем», достигают: золота – 2200 тонн, олова до 200 тысяч тонн.
«Чтобы оценить значение этих цифр, – читал Сталин, – надо учесть, что 15-й Международный геологический конгресс в 1928 г. определил перспективные запасы золота во всех капиталистических странах в 8800 – 11000 тонн.
За 1939 год “Дальстроем” на Колыме добыто химически чистого золота 66.7 тонны и олова 5100 тонн (металла в концентратах)…»
Сталин оторвался от бумаги, припоминая, как еще в конце двадцатых годов от геологов поступали сведения о возможных крупных запасах золота на Колыме. А еще нужны были нефть и уголь, прокат, сталь, лес, медь, никель, железные и шоссейные дороги, каналы и электростанции. И все требовалось сразу, поэтому в двадцать девятом году было принято решение использовать заключенных на эксплуатации природных богатств и в колонизации пустующих земель. И вот за десять лет есть почти все. Еще мало, еще не хватает, но уже есть. Правильно ли он поступил тогда? И был ли у него выбор? Прав ли он был потом, в тридцать восьмом, когда не согласился с Президиумом и настоял на мерах, позволяющих оставлять на работе освободившихся из заключения как вольнонаемных. Он говорил, что освобождение людям нужно, но с точки зрения государственного хозяйства это плохо.
Сталин встал, мягкой неслышной походкой прошелся по красно-зеленой ковровой дорожке кабинета. Разве Петр не сгонял всех без разбору строить флот и новые города. В политике цель оправдывает средства, если это великая цель. Так было и так будет. Его цель – сильная страна.
Он вернулся к записке. «…К началу текущего года “Дальстроем” построены и введены следующие мощности:
а) 42 прииска с россыпной добычей золота, из которых 13 вступают в первый год эксплуатации;
б) 3 оловообогатительные фабрики общей мощностью в 160 тонн перерабатываемой руды в сутки;
в) электростанции с суммарной установленной мощностью 22400 квт.
В 1940 году “Дальстрою” предстоит переработать около 28–30 млн. кубометров горной массы (по золоту и олову), чтобы выполнить установленный на этот год план добычи химически чистого золота 80 тонн и олова в концентратах 2000 тонн.
На стройках и предприятиях “Дальстроя” работает автопарк с количеством машин в 2900 единиц и 500 тракторов».
Цепкая память Сталина открутила назад девять лет. Осенью тридцать первого года он подписал постановление ЦК об образовании на Колыме специального треста с исключительными полномочиями. Тогда, в тридцать втором, они хотели получить всего десять, а на следующий год – двадцать пять тонн. При царях вся Россия за год едва дотягивала до сорока.
Он подчеркнул синим карандашом цифру «80» и попросил соединить с начальником «Дальстроя». Через несколько минут раздался звонок, он поднял трубку и спросил: «Можете ли вы на следующий год добыть сто тонн золота, и что для этого необходимо?»
Выслушав ответ, он сказал: «Это очень хорошо, что изучаются новые перспективные районы. Отправьте список всего необходимого для выполнения этого важного государственного дела».
«Если добывать по сто тонн в год, – прикинул Сталин, – открываются хорошие перспективы. Но такие объемы руками не перекидать».
Он позвонил Берии. «Надо подумать, – сказал Сталин, – как дальше обживать Север. Там завтра потребуется много техники и специалистов».
Он раскурил погасшую трубку, подошел к окну. В ночном мартовском небе золотой россыпью сияли мириады звезд. Сталин вновь возвращался к цифрам из докладной записки. Они оказывали магическое воздействие, странным образом совпадая с его представлением о финансовом могуществе. Он был уверен, что стране нужен золотой запас в две тысячи тонн. И они лежали в долинах сибирских рек.
Тетрадь Данилы
Цесаревский
В пятьдесят первом случилось сильнейшее наводнение. Индигирка взбесилась, затопив террасу, на которой стоял поселок. Это стало поводом посудачить: вот, Цесаревского предупреждали, что, судя по плавникам, терраса затоплялась Рекой, но он легкомысленно отмахнулся от предупреждения, мол, на наш век хватит. Правда, был «Дальстрой», и такие разговоры о начальстве могли закончиться, в лучшем случае, переездом в барак по другую сторону колючей проволоки. Но люди всегда готовы поболтать об ошибках начальства.
Не одобрял действий Цесаревского и Рощин. Все про город Глупов напоминал. Я с ним спорил. Полевой сезон в 1937 году, пусть и скукоженный, но состоялся, хотя зимой пришлось сильно поголодать. Почти сто тонн груза, что везли на оленях, застряли в ста километрах, и что-то начало поступать только ранней весной, остальное сплавили уже по большой воде в июне на кунгасах.
Я спрашивал Рощина: не окажись здесь людей летом тридцать седьмого, не потеряли бы еще целый год? Он называл меня дураком: «Тебя тут не было, а мы все, – возмущался он моей глупости, – могли передохнуть с голоду». Я не соглашался. Мне казалось, у меня, минимум, две жизни, а молодость и здоровье неизменны. Я даже жалел, что не прилетел сюда с первыми самолетами вместе с Цесаревским.
Забросить экспедицию на Реку самолетами – была его идея. Многим она казалась нелепой и невыполнимой, но у Цесаревского был приказ начальника «Дальстроя» уже поздней осенью 1936 года начать переброску грузов на Реку оленьим транспортом. А это почти четыреста километров в один конец по бездорожью, через перевалы, занесенные снегом, через наледи в мороз ниже пятидесяти.
Кем-кем, а дураком Цесаревский не был и понимал, что рассчитывать на помощь тракторов не может, слишком легкомысленно, как и организовать работу тысячи оленьих упряжек, которые плохо вписывались в жесткие рамки местных приказов. Как ни крути, их и до весны не собрать, а с такими темпами меньше чем за два года экспедицию не организуешь. Такого ему никто бы не позволил. Требовалось другое решение, и он его нашел.
Это был смелый план – перебросить экспедицию по воздуху. Такого не делал никто. Авиаторам предстояло перебросить экспедицию с берегов Алдана из Крест-Хальджая за пятьсот километров, садясь прямо на воду Золотой Реки. Но где взять самолеты? Он направил свой план прямо в Наркомат заместителю Ежова. Но там не было своей авиации. Пришлось обращаться в Наркомат обороны к самому Ворошилову. Удивительно быстро решился этот вопрос. Ведь речь шла о золоте! Тут же в Москве нашелся двухмоторный бомбардировщик, который переставили на поплавки, еще три одномоторных самолета отправил авиазавод из Ташкента.
После этого пути назад Цесаревскому не было. Легко представить, что случилось бы с ним, сорвись задуманная операция, в которой участвовали такие силы. Поэтому и не могу понять тех, кто спустя годы стал шептаться за его спиной, что все можно было сделать иначе. Конечно, можно! Да только жизнь часто не оставляет времени для иных решений. Мы живем всегда по законам своего времени, а не какого-то абстрактного.
План Цесаревского вступал в решающую фазу. В Иркутске экспедиция поделилась натри группы. Первой был авиаотряд, состоящий из военных летчиков. Часть отправлялось на Ангару, где шла сборка трех гидросамолетов, другая прибыла туда своим ходом. Вторая группа, куда входил основной состав экспедиции, добиралась до Лены, там строила кунгасы и на них сплавлялась до Усть-Кута, а дальше на буксире до Крест-Хальджая. Это заняло около месяца. В конце июля на Алдан прилетел авиаотряд, а в начале августа начались рейсы на Индигирку. Сначала улетели те, кто должен был обеспечить работу гидроаэропорта, следом началась заброска геологических партий, которая растянулась почти до конца сентября.
Больше всего досталось третьей группе. В нее входили конвой и несколько десятков заключенных, которые должны были доставить часть грузов и начать шурфовку. Пруппа шла самой дальней дорогой – до устья Лены, затем на восток по морю до Индигирки. На небольшом пароходике первый этап кое-как добрался к осени до Момы, а дальше, где пешком, где на оленях, обходя пороги, вдоль замерзающей Золотой Реки только в начале ноября обмороженным, без сил притащился на базу. Состояние людей было плачевным – затребованный объем шурфовки они выполнить не смогли.
Глава восьмая
Пунктир времени
В Свердловске на базе турбомоторного завода создан клуб «Рабочий».
В Москве состоялась международная теоретическая конференция «Социализм на пороге XXI века», посвященная 70-летию Великого Октября.
Совет Министров СССР принял Постановление «О повышении эффективности работы и совершенствовании оплаты труда работников научно-исследовательских учреждений, конструкторских и технологических организаций, объединений и предприятий транспорта».
Банки начинают предоставлять кредиты гражданам, занимающимся индивидуальной трудовой деятельностью.
На первом заседании клуба «Перестройка» в Москве обсуждался проект Закона о государственном предприятии.
Состоялся визите СССР премьер-министра Великобритании М.Тэтчер.
Подписаны межправительственные соглашения, в том числе: об усовершенствовании прямой связи между Кремлем и резиденцией премьер-министра Великобритании в Лондоне; меморандум о взаимопонимании между двумя правительствами относительно новых направлений сотрудничества в области информации, культуры и образования; а также соглашение о взаимном предоставлении земельных участков для строительства новых комплексов посольств соответственно в Москве и в Лондоне.
Через два дня Перелыгин с Касториным уехали на прииск к Крупнову. Ни снега, ни метелей давно не было. Не попадались, к счастью, и наледи. Расчищенный дорожниками двухметровый лед Индигирки сиял под апрельским солнцем синевой, словно в нем отражалось безоблачное небо.
– Вытянет твой Крупнов на Героя? – Касторин что-то черкнул в блокноте и тут же убрал его в карман.
– Это уж как фишка ляжет у наших небожителей, – сказал Перелыгин, наблюдая за стайкой куропаток, летящих к дальнему берегу. – Кто Делярову на небесах Звезду перечеркнул? То-то и оно. Как там написано, так и будет. Я свое дело сделал – восславил на всю катушку и, заметь, ни разу через коленку себя не ломал.
– Что верно, то верно. – Касторин смахнул торчавшую, по обыкновению, на макушке шапку и бросил ее на сиденье рядом с водителем. – Без тебя у них черта с два что вышло бы. Можешь книжку делать.
– Заказали уже. – Перелыгин откинулся на спинку сиденья. Ему впервые предложили написать небольшую книжку, и он уже представлял, как будет работать над ней. – Мы еще Петелина привлечем, – потянулся он с удовольствием от теплого уюта кабины, от весны за окном машины, от хорошей компании, от дороги, от того, что жизнь прекрасна и бесконечна. – Пусть только свой миллион отгрузит. Как ахнем двумя стволами!
– Заманчиво, – насмешливо покосился Касторин. – Комбинат нам «большое спасибо» выпишет. – Про себя подумал, что Перелыгин будто нарочно ввязывается в драки, ведомый своими представлениями об устройстве жизни. Не отбурлила еще молодость. Но как грустно, если расставание с ней мы измеряем отдалением себя от рискованных решений. «А может, – думал Касторин, – Перелыгин так ищет смысл в нашей работе с плохо осязаемыми результатами, в которой он, Касторин, больше не испытывает неудовлетворенности. Но ведь это конец». – Он грустно улыбнулся, отвернулся к окну и закрыл глаза.
Перелыгину не дремалось. Им овладевало приближающееся лето. Хотелось прожить его с толком. «Может, отпуск? – мечтал Перелыгин. – Провести июль-август на Лабынкыре. Написать книжку, накоптить на всех рыбы, глядишь, кто в гости залетит. Книжку-то надо начинать». – Он вернулся к мыслям о Крупнове.
Ему нравилась история, связанная с Крупновым, она казалась правильной, и он гордился своей причастностью к ней. Что бы ни говорили, а это он угадал, довел Крупнова до рабочей аристократии, сделал лучшим в Объединении, да и в отрасли. Когда они познакомились лет семь назад, Крупнов работал простым бригадиром горняцкой бригады. В долине Туостаха шахты были неглубокие, метров тридцать-сорок, и нарезались на год-два. За десятилетия долина покрылась бесконечной чередой серых пирамид из эфелей – отмытой от золотого песка породы. В тот его приезд на прииск они ужинали с директором, и Перелыгин полушутя предложил сделать Крупнова Героем.
– А что… – поразмышлял минуту-другую директор. – А что! Сделаю. Переведу на хозрасчет, без халтуры, как положено, а вам перышко золотое отольем, высшей пробы, только пишите! А? Что скажете? – Довольный, он прошелся по комнате, остановился у столика, над которым на ковре висели ружья и бинокль. – Только это должно стать нашей тайной сделкой. Вроде как у Мефистофеля с доктором Фаустом, помните? – Он раскатисто хохотнул.
– Я готов. – Перелыгин потер руки. – Только какая роль отводится мне? Дьявола предложил-то я? Но я же и душу свою продаю.
– Не потребуется, все сделаем по-честному. – Директор разлил коньяк по фужерам. – Пальму первенства я вам уступаю по праву, но обе роли – ни за что. Тем более что история про Дьявола с Доктором – об одном человеке. Они в нас, родимые: и Бог, и Дьявол. Как же в такой компании без Доктора? Мы каждый себе Доктор и есть.
Давайте скрепим нашу сделку. – Директор поднял фужер. – Не беспокойтесь, – отмел он сомнения, – все будет по-настоящему, хоть диссертацию пишите.
«Если так, – подумал Перелыгин, – это и впрямь диссертация».
– Не боитесь, что вам по рукам надают, скажут, любимчиков разводите? – Перелыгин загорелся идеей.
– Какие ж любимчики, если вкалывают больше других? – возразил директор. – Можешь работать лучше – получи в первую очередь. Разве не справедливо? На кого полководец рассчитывает в сражении? На гвардию! Она решает исход сражения. А если будет голодной, невооруженной, оборванной? Это уже не гвардия, а полк голодранцев.
– Другие скажут: дайте нам такие же условия! И будут правы.
– А нам того и надо! – засмеялся директор. – Сначала позавидуют, а там, глядишь, раскачаются, как про зарплаты узнают. Давно хочу свое болото растормошить. – Он пристально посмотрел на Перелыгина – правильно ли тот все понял? громко хлопнул себя ладонью по коленке: – Значит, договорились!
Крупнов слышал, как осторожно встала жена. Он хотел подремать еще, но вспомнил про свой день рождения, лениво соображая: сорок – это половина жизни? Или неведомая середина ее позади? Редко удавалось так полежать, потихоньку ворочая случайные мысли, слушая тихие постукивания, доносящиеся из кухни. Его день рождения лишь на неделю не совпадал с приездом на прииск. Последний раз дома, в родной Киргизии, отмечал свое двадцатилетие. Он попытался махом, одной мыслью охватить два минувших десятилетия, как охапку поленьев, почувствовать их как одно целое: с хорошим и плохим, счастьем и горем, но подумал о Евгении, представив, как она хозяйничает у стола.
Прошлое горе шевельнуло память, отбросив его на пять лет назад. Тогда скорая болезнь унесла жизнь первой жены. С холодной медлительностью приходил он в себя вместе с дочками четырех и семи лет. Спасибо людям. Соседские женщины по очереди присматривали за девочками. Стали подговаривать и жениться. Даже директор прииска, как-то облазив шахту, за чаем в вагончике, поглядел на его лицо с серыми ввалившимися глазами, посоветовал: «Женился бы ты, Сергей. Вон, на кого похож».
«Да кто ж за бобыля с двумя девками пойдет?» – усмехнулся он.
«А ты присмотрись хорошенько. – В голосе директора слышалась напористость. – Хорошенько присмотрись! Жизнь не такие клубочки разматывала».
Головой покивал, а про себя подумал: «Если и пойдут, так из жалости. Нет уж, как-нибудь сами».
Натура бунтовала, но здравая мужицкая мыслишка скреблась тревожно: как сами-то выкрутимся? Заставая вечерами учительницу старшей дочери Евгению Никитичну, никак не связывал это с собой, а смущенно благодарил за помощь в учебе, за присмотр, особенно когда та, кляня себя за навязчивость, кормила его ужином.
Как-то он вернулся попозже – раздавили после смены с мужиками по маленькой. Девочки спали, Евгения Никитична собиралась домой, но задержалась, стала разогревать ужин. Он что-то рассказывал про шахту, про бригаду, и его взгляд упал на ее крепкие ноги, бедра, угадывающиеся под свободной юбкой. Ее склоненная поза притягивала, волновала. И вместе с волнением откуда-то из глубины рванулось искавшее выхода злое отчаяние: «Жалеет! Ишь, старается! Одинокая, цветущая баба, да не про твою честь!» И в минуту, когда она, что-то уловив в паузе, внезапно оборвавшей разговор, повернулась к нему лицом, он молча сгреб ее, легко вскинул на руки и понес в комнату.
Она ушла, не взглянув на него, молча. Он не задерживал, не пытался загладить вину, прятал глаза, стыдясь мелькавших в беспокойной памяти подробностей. Больше всего ему хотелось провалиться в свою шахту.
На другой день, возвращаясь после смены, стоя, как всегда, у двери, на ступеньках автобуса, он тешился слабой надеждой, понимая, что обманывает себя.
Прошло недели две. Заканчивался февраль. От лютых морозов стоял туман. Днем в разбавленном молочной дымкой солнечном свете розовели снег и заиндевелые деревья. Вдруг поселок всколыхнула весть: на участке топит шахту. Туда спешно выехали начальство и специалисты.
Вокруг суетились люди. Проходчики подсекли старую выработку в ней оказалась вода. Сначала пытались откачивать, но мороз за пятьдесят мгновенно перехватывал трубы. Стали намораживать ледяную перемычку на пути воды, однако насосы запустить не удавалось. Пришлось взрывать. Надо было лезть в воду, спасать оборудование. «За мной!» – крикнул Крупнов и, не оглядываясь, ринулся в шахту.
Как ни растирали его, раскалив докрасна печь в вагончике, как ни лечили его могучий организм народными средствами, на следующий день температура рванула к сорока. Его напичкали, накололи лекарствами, а утром, открыв глаза, не помня, как заснул, он увидел Евгению Никитичну. Она встала, задумчиво посмотрела, разметав брови над черными глазами, поправила подушку и спросила: «Есть хочешь?»
«Половина седьмого – сейчас придет», – подумал он, притворяясь спящим. Дверь скрипнула, вошла Евгения Никитична с подарком – мягким шерстяным свитером синего цвета в прозрачном пакете.
– Заспался, – протянула она руку к его лицу. Он улыбнулся, не открывая глаз, изображая пробуждение, засмеялся и притянул ее к себе. Ойкнув от неожиданности, она упала на кровать.
– Пусти! – шикнула она. – Завтрак на столе!
– Не-а… – Он покачал головой.
– Пусти на минутку!
Он отбросил в стороны руки. Скинув халат, она нырнула под одеяло.
Через палисадник Крупнов вышел на улицу, притворив калитку, направился к конторе. Земля кисла, нехотя освобождаясь от снега. Всю неделю заряжал колючий дождь, вперемежку то с крупой, то с тяжелыми белыми хлопьями. На южных склонах сопок снег оплыл, обозначив проталины. С куста на куст мелькали пуночки, а впереди возле лужи вышагивала, вздрагивая хвостом, трясогузка. Земля ждала солнца, но небо свинцом клубилось над ней, прижималось, накалывая серые клочья на вершины сопок.
Серыми клочьями билась на ветру полопавшаяся за зиму пленка на теплицах. Кое-кто успел натянуть новую, а у кого под стеклом в начале мая затопили печки, уже натыкали в прогретую землю рассаду, посеяли зелень.
Неделю назад ожил ручей Бодрый, они опробовали промприбор, а сутки спустя начали промывку. Шахты пока не топило, последние пески выдавали на-гора. До осени наступали золотые деньки: следи, чтобы все крутилось, вертелось, подгребай пески на прибор, сдавай золотишко… курорт – не работа!
– Пустил прибор-то, Федотыч? – поравнялся с Крупновым плотник Степан Садыков.
– Крутится, – кивнул Крупнов.
– Справляиси? А то подмогнем.
– Скажи лучше, когда дом сдавать собираешься?
– Скоро, а тебе что с того?
– Мишка мой, Кесарев, квартиру ждет, за женой в отпуск едет, беспокоится.
– Пущай везет, к сентябрю аккурат вселится. – Садыков прошел несколько шагов, глядя под ноги, хмыкнул, удивленный какой-то мыслью, поправил на голове старую беличью ушанку. – Вот жисть, а, Федотыч, бабу с материка прямо в новую квартиру. А я, значит, прибыл, меня – в барак. Потом разрешили балок срубить. Гоголем ходил – хрен с ним, что три на пять и удобства в тайге, отдельное жилье! Расписал своей – приехала, подвожу ее, а она, дура, башкой туда-сюда, где дом-то? Да вот же, показываю, а она мне на шею и в рев.
– То когда было… – Крупнов хотел перешагнуть лужу, но не рассчитал, чавкнул сапогом в край.
– Когда, когда… – Садыков наморщил лоб, шлепая по грязи. – Так, двадцать шесть годков клюнуло.
– Вон твой барак. – Крупнов двинул рукой в сторону соседней улицы. – Не хочешь обратно?
– Я свое отбарачил, пущай другие хлебают, чтобы жизня медом не казалась. Бывай, Федотыч. – Садыков свернул в проулок, к строящемуся дому.
Крупнов посмотрел, как Садыков, не выбирая дороги, кряжисто месил грязь; глянул на стройку. «Не брешет, – подумал он, – должны успеть».
Возле конторы возилась, перемещалась, следуя своим весенним устремлениям, разномастная стая приисковых собак. Через открытую дверцу из «уазика» за удивительным смешением пород наблюдал директорский водитель Михаил. Привезенные с разных концов страны овчарки, пудели, спаниели, боксеры скрещивались между собой, с местными лайками и являли миру чудеса свободной селекции. Неподалеку от Михаила в одиночестве задумчиво сидело мохнатое существо, похожее на волка, но с квадратной мордой, обвислыми, как у дога, складками на челюстях.
Дверь в директорский кабинет не закрыта. В небольшой приемной люди – дожидаются, пока директор доложит сводку за прошедшие сутки. С началом промывки так каждый день. Сколько промыли, сколько сняли золота, отход, неотход среднего содержания – все фиксируется, анализируется, принимаются меры. Пока директор висит на телефоне, потихоньку делятся новостями.
– Твой-то вчера опять явился. Весь вечер с Юлькой шушукались.
– А мне сказал, с ребятами болтался. Грустно, говорит, скоро разбежимся кто куда.
– Смотри, не пришлось бы сватов засылать.
– Выучатся, тогда и про сватов пусть думают.
– Много они нас слушают.
Директор положил трубку. Разговоры стихают. После коротких докладов директор говорит:
– Сегодня прилетят пятнадцать новичков. – Посмотрел на начальника отдела кадров. – Займись с ними, Андревна. А ты, Владислав Николаевич, – просит главного инженера, – сразу их в постоянные бригады.
– Надо бы на промывке обкатать.
– И глядите у меня, – директор пропускает замечание мимо ушей, смотрит на бригадиров, – без завагонной педагогики.
Все смеются. Зимой у Крупнова остановился транспортер. Пока ждали электрика, два «умельца» полезли и пожгли движок. Крупнов по одному вызвал их за вагончик, провел короткую воспитательную беседу. «Лучше я один, чем вся бригада!» – привел он неотразимый аргумент.
– Зато доходчиво, – разводит ручищами бригадир Поливанов.
– Ты, Поливанов, дурным примерам не подражай, – нагоняет строгость директор. – Всё! Всё! – поднимает он руку. – Работаем!
Проводив мужа, Евгения Никитична вышла в теплицу. Воздух под стеклом был еще теплым и влажным. Набросав в печку новых поленьев, раздула огонь.
– Здравствуй, соседка! – В дверь вплыла Раиса, ее семья занимала другую половину дома.
Раньше Раиса дружила с покойной женой Крупнова. После ее смерти первой пришла на помощь, легко сошлась и с Евгенией Никитичной. Та как-то удивилась: «Вы же меня совсем не знаете».
«Небось не хвостом вертеть к двум детишкам-то пришла», – ответила Раиса.
– Смотрю, в тепличку наладилась, проводила?
– Ушел.
– Я при нем-то не хотела, – выкатила глаза на круглом простодушном лице Раиса. – Мне шепнули: торговля ювелирку получила.
– С бриллиантами? – с ходу выдала интерес Евгения Никитична.
– С ними! Ты бы своего настропалила, пусть авторитетом попользуется. А то, как на шахте горбатиться, вспоминают и про депутата, и про делегата, и про члена райкома с обкомом! Вон, в брехаловке нашей читать про него не успеваешь. Пускай торговля, – прикрыла она глаза, слегка оттопырив губы, – сводит твоего члена в закрома.
– Раиса! – брызнула улыбкой Евгения Никитична.
– А на кой черт он в обкомах заседает? – беззлобно сощурилась она. – Ну, возьмем по паре цацек, наши мужики сколько золотища нарыли, а ту-ут… – Она скорчила брезгливую гримасу.
– Заставь его! – Евгения Никитична открыла печную дверцу, по лицу ее загуляли отблески пламени, она сунула в топку еще пару поленьев. – За кого другого пойдет горло драть, а для себя – с места не сдвинешь. В «москвичонок» наш садиться страшно. Иди, говорю, прямо к Пухову. Набычится и молчит весь вечер, только пыхтит.
– А ты ему ночью пыхтеть не давай! – Раиса повела круглыми плечами, отчего под кофтой колыхнулась мощная грудь. – Пусть во сне причмокивает. – Она расхохоталась, хлопая ладонями по широким бедрам. – Сам побежит – как пришпоренный!
– Ты больно своего пришпорила, – хохотнула Евгения Никитична.
Муж Раисы, Михаил, работал водителем. Ростом был невысок, а в комплекции уступал жене вполовину. Михаил обладал редким терпением, даже подвыпив, вел себя удивительно миролюбиво, понуро, будто круговой конь, выслушивал упреки жены. Казалось, ничто не может вывести его из состояния переживания собственной вины. Тихо и невнятно он что-то бурчал в оправдание. И лишь когда Раиса, войдя в пыл, желая задеть побольнее, нависая над ним грозным утесом, с обидной укоризной выкрикивала: «А еще коммунист!» – он приходил в себя, удивляясь подлости приема и глубине нанесенной обиды. Пока сознание Михаила наливалось готовностью отдать команду телу, Раиса отскакивала подальше, как опытный боксер-тяжеловес, кружа по квартире.
– Рысачит, грех жаловаться, – вздохнула она. – Только за партию в драку лезет. Чем она его за это место зацепила и держит? Ладно, пойду. – Раиса повернулась к выходу. – Ты все же поговори, я вечерком загляну. Да, – остановилась она, – Зойку видела, Костя из артели вышел. С мужиками звала, мирить их хочет. Может, Серый его обратно в бригаду возьмет.
– Отчего не повидаться… – Евгения Никитична потопталась на месте, пора было собираться в школу. – А эти, ну их! Пусть сами разбираются. Завтра опять Советскую власть не поделят, а мы с тобой виноватые будем.
На участок приехала новая смена. Горняки потянулись из шахты в вагончик. Пока Крупнов выдавал задания, успели сбросить пробитую пылью рабочую робу, вытереть проштукатуренные чернотой лица, с которых, измученные пылью, глядели красные глаза.
За просторным столом вмиг стало тесно. Кто-то из шкафчика на стене достал пачку индийского, высыпал в литровую банку, плеснул кипятка из фыркающего на печке чайника.
– Слыхал, Федотыч, Костя Плескач из артели дернул, назад просится.
– У тебя, что ли? – Крупнов отхлебнул крепкого, обжигающего чаю.
– Зачем у меня? У бригады.
Плескач, старинный приятель Крупнова, ушел из бригады два года назад. Все думали, потянулся за старательским рублем, хотя и недоумевали – в бригаде заработки не меньше. Но уходил Плескач после ссоры с Крупновым, а в старатели – ему назло.
Как-то сидели на майские праздники у Крупновых, ели плов. Сергей научился готовить его в родной Киргизии. И есть заставлял, как полагается, без закусок, только с овощами. «После селедки да салатов какой плов!» – пресекал он попытки Евгении Никитичны подсунуть чего-нибудь на стол.
Пока женщины готовили чай, мужчины вышли на улицу.
– Слыхал? – спросил Константин, глядя на гряду заснеженных сопок. – Дорогу через перевал собираются резать. Артель Зыкина подряжается. Хотят за два года перекинуть. Сорок верст до трассы, а там и до Городка рукой подать.
– Зыкин нарежет, – буркнул Крупнов. – Он хоть одну дорогу положил? А тут через перевал, по прижимам. Денег половину сопрет.
– Но дорога-то нужна. Все лето с прииска носа не высунешь.
– Куда тебе его высовывать? – улыбнулся Крупнов.
Читать бесплатно другие книги:
