Переход Суворова через Гималаи. Чудо-богатыри «попаданца» Романов Герман

— Александр Николаевич, уезжайте немедля!

Пожилой казак с окладистой черной бородой, сквозь которую обильно пробивались серебряные нити седины, говорил настолько умоляющим голосом, что даже прижал узловатые ладони к крепкой и широкой, отнюдь не старческой груди.

— Уезжай, Христа ради! Прошу тебя, ибо нутром чую, скорая беда сюда грядет!

— Не могу, Никодим Павлович, — глухо отозвался Радищев, скривив в злой гримасе тонкие губы. — Не имею я права бежать, сотник! Ибо лицо я державы Российской! Посол я, как могу труса праздновать?

— Убьют же тебя, Александр Николаевич… Я-то с казаками смертный бой приму, живот за Веру с честью положим! Но седой Яик не предам, умирать казакам — дело привычное, много нас в походах гибнет! А вот тебя жалко, убьют ведь… Человек ты хороший!

— Эх, Никодим Павлович! — В глазах Радищева блеснули слезы, он порывисто обнял старого атамана. — Спасибо за заботу, но ведь и я службу тоже несу! Что значит смерть, если долг россиянина честно исполнен?! У меня к тебе просьба только…

— Приказывай, все исполню! За царя голову сложу!

— Нет, Никодим Павлович, именно просьба, личная…

Радищев подошел к шкафу и открыл створку двери. Из какого-то тайного закутка достал стопку писчей бумаги, бережно завернул в парусину, обмотав сверток поверху шелковым кушаком.

— Это книга моя, государь ее попросил написать, когда меня сюда послом отправил. Так и сказал: «Напиши книгу — путешествие из Петербурга в Тегеран. Только правдиво и хорошо напиши, чтоб студенты в будущем с нею не мучились». Непонятно так сказал, но с улыбкой.

— Все сделаю, из посольства выйти еще можно! Ты уж, Александр Николаевич, ежели что…

Сотник взял сверток и хмуро посмотрел на Радищева и, не договорив, обреченно взмахнул рукой и вышел, чуть косолапя, как все природные кавалеристы, рожденные на коне.

Александр Николаевич тяжело вздохнул, неспешно подошел к набранному из кусочков цветного стекла окну.

Разглядеть что-либо через него было невозможно, однако завывание дервишей и гул приближающийся разгоряченной толпы густыми волнами докатывался до стен русского посольства, где уже засели в обороне два десятка уральских, сиречь яицких казаков, угрюмых и степенных староверов, да полдюжины служителей МИДа с отрешенными бледными лицами, но решительно настроенные.

Старик священник всех исповедовал и причастил в посольской часовенке, даже казаки-старообрядцы выслушали его с несвойственным им смирением, без обычного презрения к «никонианам», и остался в здании, несмотря на настойчивые уговоры укрыться в городе у христиан, дабы последний бой вместе со своей паствой принять.

Два дня назад персидский шах, безвольный Фетх-Али, игрушка в руках властной знати, принял решение начать очередную войну с Россией. Второй хан династии Каджаров, а первым был его дядя, оскопленный евнух гарема, но жестокий и честолюбивый, а иначе он бы не стал правителем, пылал жаждой мести…

Гостилицы

— Ты рогоносец, Бонасье! Рогоносец!

Петр пристально смотрел на себя в зеркало. И отражение ему сильно не понравилось. Ровно посредине лба, и надо же было так ухитриться, красовалась, отливая сиреневым перламутром, здоровенная набухшая шишка в полвершка вышиной.

Он заполучил сию отметину после падения со стула, на котором император благополучно заснул, усевшись за стол и занимаясь обременительной, но привычной писаниной.

Свидание с Петром Алексеевичем оказалось не вещим сном, как в первый раз — Петр тщательно обыскал всю комнату самолично, чуть ли не перевернув все верх дном, но дубинку «любимого дедушки» так и не отыскал, хотя сильно надеялся.

А жаль, хороший раритет, достоин любого музея мира, особенно если припомнить, что сия дубинка охаживала генералиссимуса и светлейшего князя Меншикова, доставалось от нее будущему фельдмаршалу Миниху, генерал-прокурору Ягужинскому, вице-канцлеру Бестужеву и многим другим генералам и сановникам, что оставили яркий свет в русской истории. Причем с некоторыми из них сам Петр был знаком лично, а кое-кого, несмотря на весьма значительную разницу в возрасте и искреннее почитание стариков, он самолично оттузил, памятуя дедушкины наставления.

Иначе было нельзя!

Сажать на тюремные нары вроде как неудобно, а тут тебе и наказание, и уважение, ведь именно битье данные вороватые господа, несмотря на свои преклонные года, воспринимали с привычной терпеливостью и исконно русским фатализмом. Да и сами прекрасно осознавали — вора бьют не за то, что украл, а за то, что за руку пойман…

Или за две, уже по локоть запущенные в государственную казну. Такой народ в России — доброту принимают за слабость, таску почитают за ласку, а многие вообще без «звездюлей» как без хлеба!

Оттого «голодают» и сами напрашиваются, ибо почему-то совершенно искренне считают, что справедливый монарший гнев, выраженный рукоприкладством, намного полезнее, вроде даже как манна небесная, чем нарочитое и ледяное равнодушие царственной особы или каторжные работы с конфискацией имущества и поместья.

Тут Петр хмыкнул, вспомнив, как в стародавние времена его царственный тезка пытался самыми тяжкими карами сломить приказных подьячих и заставить их честно трудиться.

Еще в институте в одной из хрестоматий он отыскал грозный приказ по Тульскому оружейному заводу, на котором выпустили партию бракованных фузей. Суровая такая бумага — управляющего секли кнутом и наложили тройной штраф для возмещения ущерба. Олдермену рвали ноздри и, поставив клеймо, угнали в Сибирь на поселение.

Нерадивым мастеровым тоже от царя изрядно доставалось, но в основном по задницам и спинам, ибо наказание определялось количеством ударов и видом палаческого инструмента — в ходу были розги, шпицрутены, кнут или плеть.

Но самая страшная кара, по всеобщему признанию наказуемых, обрушилась на идущего в конце списка подьячего — его было приказано отлучить от воскресной чарки на один год с приставлением солдата, что должен был ежечасно караулить возле горемыки, дабы тот со злым умыслом монаршим указом не пренебрег…

— Государь-батюшка, завтрак подавать?

Молоденький слуга заглянул в комнату и низко поклонился, но отнюдь без раболепия. Петра в Гостилицах любили и почитали как родного отца, которым он и являлся для них в действительности. Ибо сейчас здесь была его личная вотчина, памятный подарок о беспокойных июньских днях 1762 года от покойного графа Андрея Разумовского, морганатического супруга императрицы Елизаветы Петровны, с которым здесь вели искреннюю беседу о будущем России.

— Подавай, — махнул рукою Петр и тут, вспомнив несчастного подьячего, добавил: — Чарку вина хлебного принеси, которая на анисе настояна. Водка добрая, стоит отведать. И огурец малосольный на закусь!

— Сейчас, царь-батюшка. — Юноша склонился в поклоне и исчез за дверью, а Петр потянулся всем телом, чувствуя, как хрустят его старые косточки. Да, уже старые — настоящему телу через год три четверти века станет, хотя ему лично всего 62 года.

Раньше, в студенческие времена, такой возраст показался бы ему преклонным, но сейчас он даже его солидным не посчитал: если есть желание трудиться и творить, пока человек мечтает о добре, как в молодые годы, то какой с него старик?!

Желания и энергии на десятерых юнцов, пусть хворость телесная иной раз одолевает…

— Царь-батюшка, там к тебе сам Александр Васильевич пожаловали. — В комнату влетел давешний слуга и ловко, одним движением руки, схватив тяжелый стул, поставил тот напротив двери в трех шагах и тут же скрылся, дематериализовался как бесплотный дух.

Старого фельдмаршала Петр любил — привык к нему за долгие годы и всегда мог на того положиться в любой ситуации — гениальный полководец, единственный из русских военачальников, за всю историю России никогда не испытавший горечи поражения.

Петр живо опустился в мягкое кресло и, протянув руку, уволок с кровати теплый шотландский плед. Тщательно прикрыв им себе колени, он живо изобразил позу больного старика, сидящего у камина, пусть и не протопленного по летнему времени.

— Никак ты захворал, батюшка?!

Сухонький маленький фельдмаршал ворвался в комнату как вихрь, и своей птичьей, чуть подпрыгивающей походкой (много лет назад Суворов наступил на иголку, и легкая хромота осталась у него на всю жизнь, отчего турки прозвали его Топал-пашой — «Хромым генералом») направился прямо к креслу, на котором сидел мнимый больной. Огибать нарочно поставленный стул полководец не стал, а через него перепрыгнул, перепорхнул, аки птица, будто не заметив препятствия.

Петр улыбнулся краешками губ — тест фельдмаршал легко сдал. Вот уже тридцать с лишним лет при всех визитах Суворова в царские дворцы прислуга специально ставила на пути различные препятствия: стулья, пуфики и кресла. И никогда старый генерал их не обходил, а всегда перепрыгивал, словно опытнейший спортсмен, увешанный олимпийскими медалями за бег с барьерами.

— Да вот, захворал, знобит немного, — фальшиво протянул Петр, вставая с кресла. — Стар стал, ослаб в коленках…

— Так пройдись немного, разомни ноженьки. Полегчает, батюшка! Сидя-то любая хворь прилипнет!

Петр усмехнулся краешками губ, с кряхтением сделав движение головою, будто собирался отвесить поклон, вот только старческая немощь его совсем уж одолела. И заговорил хрипло, нарочито демонстрируя одышку, которая в его 73-летнем возрасте более чем вероятна.

— Не ценят нас, стариков! Даже мебеля сдвинули, чтоб тяготы лишние добавить, нехристи нерадивые!

Шаркая ступнями по полу, Петр тяжело подошел к стулу и лихим кенгурячьим прыжком перемахнул через спинку, мысленно восхитившись своей ловкостью — вчера из трех попыток ему удалась только одна.

Затем он склонился, крепко схватил ладонью ножку стула и одним рывком поднял вертикально прямо к потолку. Старый «общаговский» трюк удался, хотя мышцы напряглись тетивой лука.

— Хитер ты, батюшка-государь, милостивец наш! — за спиной раздался ехидный голос Суворова. — Ты с Михайло Ларионычем, как два старых лиса, хитрющие — никто вас не обманет. А сами вы такие петли делаете, куда там зайцу, что сразу-то и не разберешь. Уж сколько лет тебя знаю, а все норовишь меня обмануть…

Кронборг

Палуба 72-пушечного линейного корабля «Бодиацея» ощутимо подрагивала, когда форштевень входил в белый бурун набегавших волн. Половина парусов была убрана — идти на полном ходу по мелководным и коварным датским проливам удел совершенных безумцев.

— Нам велят остановиться, сэр!

Верный флаг-офицер Трубридж, вот уже семь лет состоящий при вице-адмирале Нельсоне, протянул руку. По правому борту возвышались укрепления датской крепости, запиравшей проход в Копенгаген.

Слева, на противоположной стороне пролива, грозно топорщились каменные укрепления уже одноименной шведской твердыни. Эти два старинных замка располагали достаточно мощной артиллерией.

Открой из них стрельбу одновременно (здесь опасения осторожного флаг-офицера оказались отнюдь не беспочвенны), то вытянутая кильватерной ниткой английская эскадра в течение получаса была бы разбита и растерзана перекрестным огнем.

— Сэр, датчане подняли сигнал, требуют убрать паруса.

— Не вижу! — громко произнес Нельсон, прикрыв ладонью здоровый глаз, а к вытекшему приставил подзорную трубу.

— Запомните, Трубидж: не на все угрозы следует обращать наше внимание. Многие не стоят и тарелки вчерашней каши. Поднять сигнал! Три румба влево, мы пройдем под шведским берегом.

— Но ведь там тоже могут открыть огонь, сэр!

— Вряд ли, — равнодушно пожал плечами Нельсон, — вчера шведскому коменданту наш старик Паркер сделал предложение, от которого было невозможно отказаться…

Вице-адмирал состроил такую брезгливую гримасу, что Трубридж сразу понял, что здесь не обошлось без действенного участия полновесных английских соверенов.

— Сэр, датчане грозят открыть огонь.

— Не обращайте внимания, Трубридж! — Нельсон усмехнулся. — Мы уже вышли из зоны обстрела их орудий…

Последние слова адмирала заглушил мощный гром — укрепления датского Кронборга были окутаны белым пороховым дымом одновременного залпа нескольких десятков пушек. Несмотря на полторы мили разделявшего их расстояния, все англичане хорошо видели круглые черные мячики ядер, что летели в сторону их кораблей.

— Они бесцельно изводят порох, — усмехнулся Нельсон тонкими губами, глядя, как веселятся английские моряки при виде водяных султанов, что вставали в паре сотен ярдов от борта флагмана. Самое приятное для моряка — это ощущение собственной неуязвимости.

— Вот видите, Трубридж, — повторил Нельсон с легкой улыбкой, — мы легко миновали датскую преграду и уже через несколько часов подойдем к Копенгагену. А там заставим датчан уважать британский флаг! Но если они откажутся, то…

Вице-адмирал не договорил, однако его лицо приняло такое жесткое выражение, что флаг-офицер сразу понял, что ожидает Копенгаген в случае упрямства и неуступчивости. На всякий случай флаг-капитан Трубридж покосился на близкий, до которого без малого можно чуть ли не дотронуться вытянутой рукою, шведский берег.

Там, всего в кабельтове, крепостные стены, обросшие зеленым мхом и белые от потеков морской соли, подернутые легкой дымкой утреннего тумана, застыли в угрюмом молчании…

Петербург

— Тиран будет убит! Петрушка низвел нас, дворян, до уровня мужиков, он отнял у нас право быть властителями!

Платон Зубов говорил горячо, напористо и с немалой злобой. Трое его собеседников довольно эмоционально слушали выступление оратора, потрясая сжатыми кулаками, их лица выражали решимость. Да и немудрено — здесь присутствовали только те, кто в той или иной степени пострадал от императорской власти.

Сам Платон еще год назад был коллежским асессором, а теперь пребывал в убогом чине губернского регистратора, в котором и мужику ходить зазорно. Как тут не возненавидеть коронованного тирана, что держит его, столбового дворянина, в столь пошлой убогости!

Младший брат Валериан служил поручиком Ингерманландского полка, но в одночасье лишился офицерских погон, превратившись в младшего сержанта. Именно эта жгучая несправедливость со стороны императора и заставила его вскочить со стула. Он гневно засверкал единственным оком — правый глаз, выбитый при случайном падении с норовистой лошади, был прикрыт черной повязкой.

— Я лично придушу коронованного придурка! Ремешком удавлю, на котором мой отец своих борзых выгуливал! За что он меня честно заслуженных погон лишил?! Солдата, мужика драного по морде ударил?!

— Меня поместья лишил! За что, спрашивается?!

Поручик Андрей Марин также вскочил со стула, чуть не опрокинув со щедро накрытого стола большое блюдо с холодцом. Его лицо покрылось багровыми пятнами, губы искривились, затряслись, казалось, что вот-вот — и офицер заплачет.

— Дворовым девкам подолы ободрал?! Да с них не убудет! Прибить его, и всего делов!

— Правильно!

Князь Яшвиль громко затопал в гневе сапогами — у литвина, перекрестившегося обратно в православие, кроме титула, вообще ничего не осталось. И поместья, и чина он был лишен два года назад за надругательство над своими бывшими крепостными.

— Это же тиран, манифест о вольности дворянской даровал и сам же его нарушает! Меня, князя, Гедеминовича, с быдлом равнять?!

Собравшиеся за столом пятеро других заговорщиков одобрительно загудели. Поручик Саблуков в праведном гневе даже ударил стаканом так, что тот разбился о добрую столешницу.

Бутылка с красным вином подпрыгнула и повалилась набок, рубиновая жидкость тягучей струей полилась на стол…

Гостилицы

— Государь-батюшка, почто меня в гроб раньше срока вгоняешь? За что такая немилость?!

— Да ты что, Александр Васильевич, белены объелся?!

Петр искренне поразился — в голосе фельдмаршала прозвучала жуткая тоска. В иной реальности старый фельдмаршал умер по возвращении из Швейцарского похода.

Но сейчас Суворов нисколько не походил на замученного болезнями старика, продолжая жить в своем прежнем распорядке — ранний подъем, обливание колодезной водой, плотный обед без завтрака и ужина, верховая езда, занятия с солдатами и офицерами, а также многое другое, что надлежит выполнять любящему военное дело человеку. И даже, согласно сообщениям из «Третьего отделения», выполнял супружеский долг, причем второго сына жена родила ему всего три года тому назад.

Произойди такое событие лет тридцать тому назад, то над прославленным генералом смеялся бы весь Петербург. Первая жена фельдмаршала — княгиня Прозоровская, на которой тот женился сразу после победной Кагульской кампании, родила ему дочку, в которой старый вояка не чаял души, называя ласково Суворочкой.

Жена, посчитав супружеский долг выполненным, ударилась в распутство и навешала полководцу такие рога, что любой олень удавился бы от черной зависти.

Пересуды по Петербургу шли больше десяти лет, несчастный рогоносец полностью ушел в военную службу, а Петр, считая себя его другом, искренне страдал за репутацию своего лучшего военачальника и, в конце концов, не выдержал, обратившись к патриарху с настоятельной просьбой. И тот дал дозволение на развод супругов.

Александр Васильевич был счастлив как ребенок, что именно ему оставили дочь на воспитание, но, будучи постоянно в разъездах и походах, не мог заниматься дочуркой. Та жила в особняке князей Шаховских, взявших над ней попечение.

После злосчастной второй войны с турками Суворов по возвращении в Петербург, уже будучи в более чем зрелом возрасте, попал под чары юной княжны — подружки собственной дочери, возжелавшей стать женой увитого лаврами славы генерала.

И, к великому ужасу Петра, прежняя история повторилась в еще более худшем варианте. Родив сына Аркадия, княжна полностью «сорвалась с катушек», Петру иной раз казалось, что в столице не осталось ни одного извозчика, который не судачил бы о чрезвычайной любвеобильности молодой супруги фельдмаршала.

Петр не знал, что делать, полностью растерялся — придворные, сохраняя каменное выражение лиц, втихомолку смеялись, идти к патриарху во второй раз по тому же поводу было неудобно. И в минуту слабости, пребывая в отчаянии, он поведал Като о своих страданиях, чуть ли не разрыдавшись на ее плече.

И вскоре, к его великому удивлению, ситуация кардинально изменилась. Молодая жена фельдмаршала зачастила по монастырям и церквям, а на редких балах княгиня Суворова даже не смотрела на окружавших ее мужчин и демонстративно сторонилась танцев, отчего получила у острословов прозвище Монашка.

Сейчас женщина пользовалась немалым уважением столичного общества, о ее добродетельности и супружеской верности ходило немало разговоров, прошлое уже было подвергнуто полному забвению. Вот только позавчера, совершенно случайно, Петр узнал, что стало причиной чудесного перерождения княгини.

В тот день Като приняла бессильные слезы мужа слишком близко к сердцу и поступила с княжной очень жестоко. Застав ее врасплох в оскверненной супружеской опочивальне, императрица принялась вершить «воспитательный процесс».

Любовника зверски избили телохранители Като — черкесы, преданные ей как псы, и лютые как волки. Ловеласа осквернили, лишили «мужского достоинства», а затем отправили на Камчатку.

Какой уж тут суд и следствие — чистейшей воды произвол, совершенный венценосной особой!

Но к нему впервые в жизни Петр отнесся более чем благосклонно. Саму княгиню изуверски пороли на протяжении суток, изломав о нежную кожу немало розог и заботливо посыпая периодически раны солью.

На прощание Като пригрозила перепутанной и измордованной женщине, что если она еще раз услышит про супружескую измену, то Суворову живьем замуруют в монастырской келье, не посмотрят, что та из аристократии, и будут кормить одними протухшими отбросами, пока женщина не сойдет с ума.

Молодая княгиня натерпелась такого страха, что с той жуткой ночи совершенно преобразилась, и старый фельдмаршал не мог нарадоваться своему тихому семейному счастью…

— Вот сам посуди, государь-батюшка! Французов я бивал, надеюсь, что хорошо, так?!

— Так! — после паузы ответил Петр, пытаясь понять, куда клонит старый полководец.

— С пруссаками я воевал. Но сейчас они нам союзники… Как и датчане со шведами.

— Ты, Александр Васильевич, их своими противниками считать не можешь, не чета они тебе! А для шведов времена моего деда Карла давно окончились.

— Жаль, не сразился я с ним… — с искренним вздохом произнес старый фельдмаршал, уставив в потолок мечтательные глаза, затем тяжело вздохнул, снова переходя на земные реалии.

— Да и цезарцы нам ныне не враги, в союзники набиваются. Боятся тебя, батюшка-государь, и на войну вряд ли отважатся. Нет, Вена благоразумно себя ведет. А жаль…

— Это так, куда им супротив нас сражаться, болезным, да еще когда Гош им в затылок дышит! — самодовольно произнес Петр, ибо в Вене, как он знал, хотя сильно ненавидели русских, но молчали, хорошо пряча за дружелюбными масками истинные чувства, зато постоянно клянчили помощь, желая отбить Италию от обосновавшихся там французов.

Бесполезное занятие для вечно битых австрийцев!

Да и помогать Россия им бы не стала, заранее согласившись на передачу всего Апеннинского полуострова своему союзнику по «Сердечному Согласию». Хотя сам Петр был бы не прочь, чтобы Австрия с Францией взаимно ослабили себя еще больше…

— С османами, батюшка, войны больше не станет? Вроде полячишки у нас снова бунтуют?

Суворов умоляюще посмотрел на Петра, и тот понял: фельдмаршалу не хватает войны, он живет ею, дышит. Если отнять у него любимую игрушку, произойдет страшное — без служения Марсу полководец просто умрет. Вот только утешить старика было нечем.

— Турки на войну не решатся, мы им в прошлый раз хорошо дали, беснуются, но воевать не станут. А поляки… Костюшко снова поднял восстание против пруссаков, но помогать своему младшему кузену я не стану. Больше почтения ко мне испытывать будет. Надеюсь, что сын Саша их к «Северному Союзу» скоро притянет, и тогда вся Балтика нашей станет.

— Я с англичанами, батюшка, не воевал, всех бивал, а с ними как-то не пришлось! — вкрадчиво произнес Суворов и посмотрел на императора умильными глазами. — Несчастье какое, Божье наказание прямо! Все оставшиеся годы переживать буду. Страдать…

— Да куда тебе на Индию идти?! — взорвался Петр. — Стар ты уже, пески и жара тебя уморят! И поход долгий…

— Стар?! — взвился фельдмаршал в самом искреннем негодовании. — Да я тебя на год моложе, отец родной!

— Какой я тебе отец?

— Как какой?! — Суворов притворно округлил фальшиво-честные глаза. — Когда ты мир этот криками разбудил и нянькам указания давал, меня еще в утробе материнской не имелось. Сам посуди, батюшка, мой сынок, крестник твой Петенька, младше внуков твоих. А потому ты мне — отец родной, никак иначе. А отправлять меня в Индию не желаешь, потому как место сие своему любимцу Бонапартову приготовил! А я генералом раньше стал, чем он кадетом! И в Индию сходить страсть как хочется, на слонов посмотреть, по следам Александра Македонского пройтись…

— Ладно, уговорил. — После мучительной паузы Петр развел руками, усмехнулся. — Языкастый ты наш! Через неделю маневры проведем. Возьмешь 2-ю дивизию гвардии и бригаду лейб-конвоя, а Бонапартов будет 1-й командовать. И кирасиров ему дам… Кто победит, тот на Индию и пойдет! Все, это мое слово! Э-э, ты куда?!

Таким Петр своего фельдмаршала еще не видел, тот радостно взвизгнул и бросился в дверь, а до императора глухим эхом донеслись брошенные уже из коридора слова ответа:

— Войска готовить, батюшка!

Петр усмехнулся и неожиданно вспомнил, что в реальной истории Суворов очень ревниво следил за успехами Наполеона и считал великим несчастьем, что ему не удалось сразиться на поле брани с величайшим завоевателем Европы.

— Так, выходит, я ему сейчас еще один подарок сделал?! Пусть не в реальном, а в учебном сражении… Недаром в Кончанском тот Суворов постоянно приговаривал: «Широко шагает мальчик, пора унять!»

Копенгаген

— Роман Владимирович, смотрите!

Капитан-командор Кроун живо обернулся на звонкий выкрик вахтенного офицера лейтенанта Павлова и обомлел: по узкому проливу из-за низкого острова выплывали один за другим корабли. Сами корпуса были еще не видны, только торчали мачты с надутыми белыми парусами, но их было много, очень много.

— Да сколько вас?!

Наметанным взглядом старого моряка, ориентируясь по рангоуту, Кроун насчитал с десяток линкоров, но за ними выдвигались все новые и новые суда, мачты которых появлялись на горизонте.

— Прах подери!

Такого флота на Балтике не имелось ни у одной страны, и даже в совокупности Россия, Швеция и Дания едва ли могли выставить три десятка линейных кораблей. Только одна держава смогла бы отправить сюда столь многочисленную эскадру.

— Никак сюда английский флот пожаловал…

Шотландец скривил губы, еще не в силах поверить собственным глазам. Как и все жители гористой Каледонии, Кроун сильно недолюбливал высокомерных англичан, с которыми горцы на протяжении столетий вели ожесточенные войны. Но, как говорят сами русские, сила солому ломит — и свободолюбивые шотландцы покорились насилию.

Однако горячая кровь время от времени брала свое, и шотландцы предпочитали уезжать на чужбину, лишь бы не находиться под владычеством британского льва.

Так двадцать лет тому назад молодой лейтенант английского флота Роберт Кроун попросился на русскую службу, пойдя по проторенному пути многих своих соотечественников.

В России издавна тепло принимали шотландцев — еще при первом императоре Петре Алексеевиче потомок древнего королевского рода Яков Брюс достиг почти что фельдмаршальского чина, став командующим всей русской артиллерией, генералом-фельдцехмейстером, а позднее еще и академиком.

С его именем москвичи всегда связывали Сухареву башню, в которой Брюс проводил свои опыты. Да еще долго работал в Навигацкой школе, обучая недорослей математике и астрономии, без знаний которых на флоте делать нечего.

И сейчас в русской армии служило немало шотландцев — те же генералы Барклай де Толли и Фермор. Да и на флоте все русские моряки знали адмирала Грейга. Кроун, следуя их примеру, сменил имя на Романа Васильевича, накрепко обжился в Северной Пальмире, женился на милой барышне Марфе Ивановне и окончательно обрусел, считая приютившую его Россию своей второй родиной…

И теперь настал час показать ей свою верность!

Петербург

— Господа, а ведь это символично! Вот кровь императора! Она уже пролилась, посмотрите на стол! Нас ждет успех!

Мелодичный женский голос заставил всех присутствующих обернуться. Танцующей походкой воительницы Паллады Ольга Жеребцова в накинутом на плечи плаще подошла к столу и с победной улыбкой на губах оглядела собравшихся. Затем повернулась к высокому здоровяку лет сорока с похожим, все же родной брат, пусть и старший, но будто вытесанным топором, а не резцом лицом.

Тот правильно понял ее взгляд, его лапищи извлекли из-под такого же плаща два туго набитых кожаных мешочка, бросили их на стол. С мелодичным звоном монеты покатились по столешнице. Один из золотых кругляков попал в красную винную лужицу и тут же был извлечен из нее тонкими женскими пальцами.

— Смотрите, господа! Петрушка уже в крови. Очень символично, ибо нас ждет успех!

Собравшиеся за столом с трудом отвели завороженные взгляды от золотой россыпи и пристально посмотрели на прелестную сестру братьев Зубовых с немым вопросом в алчущих глазах, и та немедленно разрешила их сомнения.

— Это вам, господа! По десять тысяч рублей каждому, дабы уже к вечеру вы смогли хорошо подготовиться. Тиран в Гостилицах, у него почти нет охраны, а вечером он любит прогуливаться по тому кровавому полю, где погибли восставшие против этого упыря гвардейцы, наши отцы и деды. Я пойду вместе с вами, господа!

Женщина подняла тонкую руку, как бы показывая этим жестом, что дает клятву.

— Принесем же счастье России! Избавим ее от коронованной мрази! И все достойные люди оценят нашу жертвенность, и у нас будет все, как в Англии, где монарх правит в полном согласии с дворянством. А вы перестанете пребывать в убогом положении и займете достойное место по праву! Забыть невзгоды вам поможет в будущем достойное вознаграждение в двести тысяч… Каждому! Смерть тирану!

Женщина была прекрасна в своем порыве, и мало кто из присутствующих заметил странное пламя в ее глазах. Три ее брата и четверо примкнувших к ним заговорщиков, взбудораженные горячей речью, вином и блеском золота, дружно выдохнули:

— Смерть тирану!!!

Тегеран

«Прикормленный» Радищевым сановник сразу же поставил российского посла в известность, скрупулезно перечислив все обиды и злобные наветы в адрес северной империи, что наперебой и горячо обсуждались во дворце вчерашней ночью.

Шах обвинил русских гяуров в том, что они давно тянули лапы к его стране. Вины действительные и мнимые персидская знать принялась живо обсуждать, начав чуть ли не с ветхозаветных времен, с правления царя Алексея Михайловича, с которого уже миновало свыше 130 лет.

Тогда на Каспийском море разбойничал казачий атаман Стенька Разин, наголову разгромивший флот шаха, посланный для уничтожения казачьих ватаг. Однако донские станичники оказались не лыком шиты — персидскую армаду разбили, адмирала убили, а его дочь, захваченная в плен свирепым казаком, была утоплена в Волге, принесенная в жертву.

И что обиднее всего, так то, что русские мужики сочинили про это злодеяние песню и, более того, высказали там всю ненависть, превратив несчастную пленницу в дочь персидского шаха.

Это ли, как кричали сановники, не показывает столь открыто всю злобу северного соседа?!

С тех времен прошло всего полвека, и уже не атаман разбойников — сам русский царь Петр заполонил Каспий парусами кораблей. Русские полки победоносно двинулись на юг по его побережью от Астрахани через весь Азербайджан и дошли до Гиляни. Правда, не прошло двадцати лет, как гяуры убрались из нее, заключив мир, но удержали за собою Дагестан, потерю которого персы признали сквозь зубы.

Получив отпор от Турции и Англии в позапрошлую войну, русские обратили свой взор на персидские владения в Закавказье. Неверные подданные шахиншаха, грузины и армяне, подняли восстание, которое моментально было поддержано всей силою русского оружия. И что хуже того — многие азербайджанские ханства живо отреклись от шаха и полностью признали над собою власть «белого царя».

Персия не смирилась с поражением и три года тому назад начала войну. Однако ее воинство было наголову разгромлено войсками князя Багратиона, которые перешли в решительное наступление, заняли всю Гилянь и дошли до Тавриза. Шах поспешил заключить с ними Гюлистанский мир, понимая, что противостоять Российской империи он не в силах.

— Жаль, очень жаль…

Радищев тяжело вздохнул, возможно, ему не хватило умения или золота, но себя он упрекнуть не мог — он сделал все, что было в его силах. Шах не захотел пропустить русские и французские войска на Индию, опасаясь, что те займут Персию и удержат ее за собою.

Поддавшись уговорам советников, что жаждали скорого и убедительного реванша, не поверив клятве «белого царя», Фетх-Али положился на англичан, польстившись на их золото и оружие, и вчера решил развязать очередную войну.

С восходом солнца, когда правоверные вершат первую молитву, дожидаясь появления всего светила, безумные дервиши своими плясками и призывами истребить русских гяуров вызвали мятеж среди горожан. Толпа, разбухавшая с каждой минутой, шла к посольству, от ее рева уже дребезжали стекла, норовя выпасть из рам.

Они хотят войны? Они ее получат!

Копенгаген

— Большой силой пожаловали! Вряд ли Троицу отмечать… — пристально глядя за британцами, пробормотал сквозь зубы командор, рассматривая надвигающиеся белые паруса. Страха в душе сорокавосьмилетнего шотландца не было: он уже понял, что не увидит заката, — слишком велико неравенство сил.

Против «Кенигсберга» и «Риги», вооруженных лишь 36-фунтовыми пушками, совершенно одряхлевших, помнивших победу при Чесме и первое зарево над Константинополем, и столь же древнего шведского фрегата «Ретвизан», который также входил в состав союзной эскадры, двигалось не менее дюжины вымпелов.

Все эти три корабля, жизнь которых в бою измерялась одним полученным в борт залпом, не стоили одного его «Великого Новгорода», на котором Кроун поднял свой брейд-вымпел.

И пусть на нем стояли те же 72 пушки, вот только треть из них была мощными 68-фунтовыми бомбическими орудиями, способными разнести в клочья даже стопушечных гигантов.

Еще имелись два торпедных аппарата, самого секретного оружия русских, что прекрасно проявили себя пять лет тому назад, утопив в Дарданеллах турок и тех же англичан.

Да к тому же на «Великом Новгороде» была установлена паровая машина, достаточно мощная, чтобы двигать корабль со скоростью семи узлов, и при штиле превращавшая его чуть ли не во всемогущего повелителя морей.

— Хорошо идут, собаки!

Кроун усмехнулся — бой был неминуемым. На союзников-датчан мало надежды, хотя те имели семь линейных кораблей, достаточно новых, но парусных.

Командор прекрасно видел, как в узкий пролив, ведущий прямо к Копенгагену, резво потянулась другая колонна английских кораблей, еще более длинная и внушительная.

— Боже праведный! Сорок три вымпела!

В голосе вахтенного офицера просквозило отчаяние. Кроун бросил взгляд на команду — в полном молчании матросы и офицеры взирали на приближающегося неприятеля. Шотландец понял, что должен развеять подступивший к сердцам страх.

— Братья! — голос Кроуна завибрировал. — Чем больше врагов, тем больше слава! Запомните — неприятеля не считают, его бьют! Не посрамим русской чести!

Речь капитана оказала должное влияние — команда флагманского «Великого Новгорода» сразу же оживилась, стряхнув с себя оцепенение, на побледневших лицах появилась решимость. Хлесткий приказ командора привел всех в движение:

— Корабль к бою изготовить!

Тегеран

— Что ж, глупцам урок никогда не впрок!

На блеклые губы русского посла наползла улыбка, глаза сощурились, словно Александр Николаевич смог прозреть дымку будущего — ведь покрывало тайны зачастую спадает перед глазами обреченных на смерть, будто оказывая им единственную милость.

— Жаль только, что уже не увижу, как наши гренадеры вышибут двери в шахском гареме! Вот будет презабавное зрелище вроде появления лиса в курятнике…

Радищев усмехнулся, прикрыв глаза, и устало опустился на массивный стул. Немного посидев в полном молчании, он медленно потянул ящик стола, достал из него револьвер, тускло сверкнувший граненым стволом, и принялся снаряжать барабан золотистыми цилиндриками патронов — пальцы его не дрожали.

Он сделал все, что было в его силах, — нарочный в Баку к генералу Багратиону послан еще вчера, подставы ему заранее приготовлены, жалеть лошадей посыльный не будет, ибо он офицер Генерального штаба и прекрасно понимает, как дорог не только час, но и каждая минута.

Через день он будет у князя, еще сутки плавания на пароходе до Астрахани, а оттуда уже проложена телеграфная линия до самой столицы.

Курды, ненавидящие как османов, так и персов, тоже получат сообщение — их желание отдаться под покровительство империи добровольно и настойчиво, а потому выступление против шаха неизбежно. А там и Евфратское казачье войско из них будет создано, и Россия крепкой ногою встанет на пути в Индию.

А затем…

Стекло со звоном разлетелось на мелкие осколки, и Александр Николаевич вынырнул из омута размышлений, попав в который, он позабыл про все на свете, ослепнув и оглохнув на короткое время.

Радищев подошел к окну, благо кабинет был на втором этаже, поднял руку с револьвером, направив ствол в разъяренную и беснующуюся внизу толпу.

Убийцы пришли к посольству за их головами, бросают камни, уже пошли на штурм здания, пылая желанием растерзать в клочки его немногочисленных защитников.

— Что ж, мы им сейчас покажем, как умеют умирать русские! И за свою смерть возьмем с них сторицей!

Париж

— Проклятая революция!

Молодой мужчина в хорошо сшитом платье, только что вошедшем в столичную моду, со всей силою стукнул кулаком по столу, не в силах удержать обуревавшие его чувства.

Перед глазами помимо воли снова вставали корзины с отрубленными человеческими головами — мужские, детские, женские лица с искаженными от ужаса чертами. Чудовищное изобретение доктора Гильотена стало символом революции, и в конце концов, гильотине был принесен в жертву ее же создатель.

— Да чтоб вас всех!

Жорж Кадудаль прекрасно понимал, что рано или поздно его голова тоже скатится в подобную корзину, «чихнет в опилки», как любили выражаться революционеры.

И такая казнь станет для него благодеянием, ибо то, что творили в его родной Вандее республиканцы под командованием генерала Гоша, не совершали даже дикие орды Тамерлана — восставших крестьян, невзирая на пол и возраст, жгли, резали, топили, вешали, вспарывали животы, обматывая голову кишками еще живого человека, варили в кипятке.

Ни один человек в здравом рассудке не совершил бы и тысячной доли тех жутких злодеяний, что делали парижские санкюлоты во имя пресловутых «свободы, равенства, братства».