Синдикат Рубина Дина

Глава 9. Азария

Московский филиал Синдиката являл собой зеркальное отражение Иерусалимского Центра, с той лишь разницей, что все департаменты в Центре были неизмеримо многолюдней. На каждого синдика в Москве приходилось по десятку начальников в Иерусалиме. И все они отчитывались результатами нашей работы перед Верховным Синдиком и Ежегодной Контрольной Комиссией Всемирного Синдиката. Можно лишь представить, сколько иерусалимских наездников сидело на горбу каждого из нас, как пришпоривали они – каждый своего – мула, как покрикивали и щелкали бичом над нашими задами, и без того облепленными оводами…

Время от времени по электронной почте я получала из Центра послания от самых разных начальников: из Аналитического департамента, из департаментов – Контроля над ситуацией, Кадровой политики, Стратегии глобальных проектов, из департамента Внедрения идей…

Первое время я пугалась, мучительно задумывалась над смыслом посланий, вытягивалась во фрунт, становилась под ружье, писала – как требовалось в запросах – планы на будущее или отчеты по прошедшему. Причем, отсылая электронные эти сообщения, переживала всегда одно и то же мистическое чувство: будто пуляю записку в черную утробу Вселенной: кому? зачем? кто ее прочтет?

Из-за специальной выделенной линии Интернета послания – чавк! – улетучивались в мгновение ока. Было в этом что-то бесовское, сверхъестественное, пугающее…

Помню, на ответ по какому-то первому, бессмысленному запросу из Центра я заставила работать три дня весь свой департамент. Отослала отчет и стала ждать реакции. Ну, не «спасиба», – я была уже не столь наивна, – но хотя бы какой-то знак! Спустя неделю послала письмишко, – ребята, мол, ау, как там с нашим отчетом? В ответ – великое молчание Вселенной.

Наконец я поняла, что начальству не нужны никакие мои инициативы. А вот что нужно – неведомо. Тогда и я перестала отзываться, вытягиваться в струнку, бить поклоны и выстраивать на плацу свой взвод. Увидев знакомый адрес и заглянув на минутку в требования очередного начальника или обнаружив очередную цветную диаграмму, движением указательного пальца по «мышке» я вышвыривала из почты этот мусор.

Однако среди прочего барахла время от времени стали появляться письма, резко отличающиеся по тону и стилю от посланий остальной синдикатовской братии.

Отправитель – он подписывался именем Азария – ничего от меня не требовал, только горестно сообщал о жертвах новых терактов, обличал безобразия в самых разных областях жизни Израиля и России, размышлял над истоками нынешних бед нашего народа и даже пророчествовал, цитируя священные тексты.

Иврит, между нами говоря, язык высокопарный. На нем говорили пророки, и это великое обстоятельство – главный его недостаток. Письмо, которое начинается словами «Мир всем!», а заканчивается «С благословением»… человеку с современным русскоязычным сознанием трудно воспринимать адекватно.

Но, помню, первое его послание начиналось вполне человеческим тоном:

«Чертова пропасть денег уходит в дым! – писал он. – Тратятся десятки, сотни тысяч долларов на никому не нужные заседания, совещания, высасывания из пальцев идиотских проектов… Громоздкий чиновничий аппарат, неповоротливый и нечистоплотный, превратился в обслуживающий сам себя синдикат…»

Дальше текст менялся интонационно и стилистически, словно автор письма потерял мысль, затуманился, впал от этого в гнев или даже в эпилептический припадок, вдруг принялся бормотать и вскрикивать, стонать и угрожать, вздымать невидимые кулаки, – словом, ударился в библейскую патетику: «Берегитесь гнева Господня вы, разжиревшие на деньгах бесконтрольных, шальных; вы, забывшие честь и благородство; берегитесь вы, трясущиеся за свои кресла, не помнящие братьев своих, ждущих помощи! Хотя бы в аду новой кровопролитной войны вспомните слова пророка Ирмиягу: …таково нечестие твое, что горько оно и достигло сердца твоего. Нутро мое, нутро мое! Я содрогаюсь! Рвутся стены сердца моего, ноет сердце мое во мне! Не могу молчать, ибо слышишь ты, душа моя, звук рога, тревогу брани!”»

Это письмо было адресовано всей московской коллегии Синдиката.

– Во дает! – подумала я с удовольствием. И немедленно позвонила Яше Соколу.

– Ты получил революционное письмишко из Центра?

– Подожди, – сказал он невыспавшимся голосом. – Я еще не смотрел сегодня почту… Включаю… От кого, говоришь?

– Сейчас взгляну на имя… Азария какой-то…

– Нет такого…

– Смотри внимательней. Письмо отправлено всем синдикам.

– Да нет же, говорю тебе! А что там?

– Поднимись сейчас же, не пожалеешь.

Он явился, пробежал глазами текст в экране моего компьютера:

– Что это? – спросил он. – Какой-то проект?

– Какой там, к черту, проект, – сказала я. – Читай внимательно…

– Ничего не понимаю… – пробормотал Яша, читая с начала… – Кто это пишет?

– Какой-то Азария. Ты знаешь такого?

– Нет… Не из фонда ли Кренцига? Там есть парочка совершенно сумасшедших американов, идеалистов долбаных.

– Слишком уж страстно. Ты почитай, как он неистовствует.

Яша опять уставился в экран: – Да… Сильно, ничего не скажешь. И точно. Представляешь, как его допекли?

Минут пять еще мы таращились в экран, цокали языками, ахали, восторгались скандальной смелостью этого парня… Однако получалось, что послание пришло мне одной. Мы осторожно обзвонили остальных. Никто понятия не имел – кто такой Азария, в каком департаменте Центра подвизается и чем ведает. Правду-матку, однако, он резал отчаянно.

Наконец мы с Яшей решили, что это какой-нибудь прохожий правдолюбец, ненавистник Синдиката, каких достаточно в отечестве, оказавшись случайно в коридорах Центра, припал на минутку к свободному компьютеру и послал в Россию воззвание. На деревню дедушке. То есть мне.

– Погоди, а имена остальных синдиков? – спросила я.

– Увидел пачку деловых бумаг на столе, – предположил Яша, – прочел имена. Составил письмо с намерением послать всем. Твое имя на слуху, тебе послать успел, остальным – нет. Знаешь, как Штирлиц в ставке Мюллера: в коридоре раздались шаги, и актер Тихонов засветил пленку.

Второе послание от Азарии я получила спустя недели две. На сей раз я была потрясена еще больше. И дело даже не в том, что это письмо было написано в стиле библейских пророчеств. Дело в том, что целью бичевания он выбрал российскую еврейскую общину. Причем обнаружил прекрасное знание предмета:

…«Потеряв чувство опасности, они грызутся друг с другом, создавая все новые конгрессы и клубы, фонды и организации, группы и группки; пастыри их собирают вокруг себя паству, что враждует друг с другом, не стыдясь позора, насмешки, огласки; оголяя срам свой перед народами другими, они делят огромные деньги, зарабатывая на жертвах своего же народа, они служат чужим царям, не помня, что смерть бежит по следам богатства, что свинцовые застенки ждут поглотить того, кто вчера еще мнил себя владыкой своей судьбы, Иосифом Прекрасным на службе у фараона… Они пируют в забвении самодовольства, не слыша грохота пальбы – не так ли и Бельшацар[2] пировал в своем дворце в последние свои дни?.. Ведь день настанет, настанет день, когда – сказал Йешаягу, великий пророк наш, – каждый будет, как олень гонимый, и как овцы без пастыря, – обратится каждый к народу своему и побежит в страну свою”».

Я опять вызвала Яшу. Сидели мы над текстом основательно, как над сложной шифровкой. И вновь оказалось, что письмо послано только мне одной. Что-то он от меня хотел. Но кто он, кто?! На мои осторожно-вопрошающие письма не отвечал. Вообще, производил впечатление невменяемого угрюмца. Очень был мне симпатичен.

В конце концов, я открыла специальную папку у себя в компьютере, пометив ее именем azarya, и стала зачем-то копить его вопящие, как крики подраненного зверя, послания.

Microsoft Word, рабочий стол, папка rossia, файл sindikat

«…вчера, в беглом разговоре с Яшей Соколом обнаружилось интригующее обстоятельство, о котором я не имела понятия, может быть, потому, что была в командировке в Ростове: оказывается, в Центральном Синдикате на днях создан, укомплектован сотрудниками и уже на всех парах действует новый тайный департамент Розыска десяти потерянных израилевых колен.

Я вытаращила глаза и долго не могла выговорить ничего, кроме нечленораздельного и нецензурного мычания. Вспомнила все странные совпадения, обрывки разговоров… Очень почему-то разволновалась и встревожилась.

– Ну, это какая-то фантастика! – выдохнула я.

– Почему, – возразил Яша спокойно, – интересное новое направление, нестандартный подход. Да, слов нет, – дело щепетильное, как ты сама понимаешь, и давнее: вавилонский след, Салманасар, сука рваная, – разоренное израильское царство, угнанные наши дети, ищи-свищи их следы… Но ведь и мы не пальцем деланы и не ногой сморкаемся. И вот умельцы с кафедры этно-гебраистики исторического отделения Университета Вечной учебы в Иерусалиме совместно с двумя молодыми гениями программирования из Бар-Иланского Университета разработали эксклюзивную такую программку, в которую забиваются данные определенно составленной анкеты, заполненной каждым потенциальным восходящим. В результате обработки данных компьютер выдает кривую рода конкретной личности за период плюс-минус пяти тысяч лет. Нехило? Далее, умельцы сугубо засекреченной кафедры биогенетики института Зицмана, в свою очередь, разработали какую-то непреложную формулу крови, что-то там доказывающую…

– Вот ты народ забавляешь, – говорит Яша, – в своем департаменте Фенечек-Тусовок, а мы уже недели три как трудимся. Крутимся, как ненормальные, двух новых сотрудниц наняли на сортировку и отправку результатов анализа.

– Какого… анализа?!

– А у нас все потенциальные восходящие как миленькие заполняют анкетки и кровь сдают.

– На что кровь-то?!

– Неважно. На наличие диабета. Наш народ только и стремится лишний раз сдать мочу или кровь. К тому же вся эта процедура своей походной компактностью как раз и напоминает домашние проверки уровня сахара в крови… Ты скажешь, бред, афера? Но, знаешь, время от времени – срабатывает!

– Что – срабатывает? – спросила я тупо.

– Да то, что из нового департамента Розыска потерянных олен приходит электронное сообщение: индивид Михаил Степанович Головащенко принадлежит к потерянному колену Иссахара! Кстати, в анкете и стих присутствует, библейская характеристика, помнишь, что дана родоначальнику каждого колена праотцем нашим, Яаковом, на смертном одре. Так вот, Головащенко, например, из колена Иссахара:

«Иссахар, осел костистый, лежащий среди заград. И преклонил плечи свои для ношения клади, и стал работать в уплату дани». Головащенко, между прочим, в процессе длительной беседы действительно производит впечатление осла.

Я поинтересовалась – на черта вся эта катавасия, и какая разница – к какому, например, колену принадлежит наш старый пропойца апостол Петр Гурвиц? Яша ответил, как он всегда отвечает – а интересно же! Восстановление народного тела, понимаешь, великая миссия. Красивое имя, высокая честь…

Ну, Яша, – оно известно, – романтик. Но удивительно, что романтиками предстают и отцы нашего ордена. И несентиментальные американские евреи, на чьи пожертвования производятся все эти сомнительные исторические разыскания.

Что бы это значило? И что значил тот недавний разговор в «Лицее» с Ной Рувимычем об этих самых коленах? Его фантастическую прозорливость? Или нечто большее?

Между прочим, о Клещатике: грех жаловаться, первый наш семинар по искусству прошел замечательно. Вот что значит, как говорит мой Костян, «фильтровать базар». «Договорились с Рувимычем по-хорошему, и, видите, – дядя не стал топить котят», – говорит он. Вообще, заметно меня зауважал. Да, Ной Рувимыч не стал топить котят, наоборот: тем же днем, как и было обещано, мне позвонила Ниночка, главный менеджер «Глобал-Цивилизейшн», аккуратнейшим образом записала все наши просьбы и нужды, повторяя диктуемое мною журчаще успокаивающим голосом, и – камень упал с моей души… Выяснилось, что ничего мне не надо делать самой: бегать, ехать-договариваться в дом творчества, закупать блокноты-ручки-бумагу-воду… А для всего этого есть ангел небесный, Ниночка… Она-то и свяжется с дирекцией дома творчества, договорится об условиях проживания…

И все прошло как по маслу, художники были счастливы, работали, не разгибая спин, и десять пронумерованных папок с отличными литографиями пустились в путешествия по самым разным стезям: одна в музей им. Пушкина, другая – на выставку в Словению, третья – в Еврейский музей Нью-Йорка…

Даже Клава, уважительно листая твердые литографские листы, сказал удовлетворенно: – Хорошая папка. Большая. Синяя… Налепи на эту замбуру наш синдикатовский знак, и пусть стоит здесь, у меня в кабинете. Буду показывать всем залетным бездельникам. Хотя они ни черта не понимают в искусстве…

Правда, после семинара я взглянула на представленный к подписи счет за услуги и в ужасе откинулась в кресле: – Нина, позвольте…

Мне позволили самым любезным образом: объяснили каждый пункт, каждую запятую, накрутили проценты, закрутили хвосты…

– Ну, что? – спросила Рома, после того как за Ниночкой закрылась дверь.

В голосе ее мне почудилось скрытое торжество. На самом деле, вряд ли она торжествует: она терпеть не может Клещатика и только на днях жаловалась, что Гройс задыхается в железных лапах Ной Рувимыча, поскольку тот является подрядчиком по организации всех пленумов, форумов, конференций и презентаций еврейских конгрессов, рождаемых Гройсом в деятельных муках. Однако Рома довольна, что Ной Рувимыч меня приручил, и тем самым – проучил. Я же в бешенстве… Ну, ладно, думаю я, семинары, особенно профессиональные, – дело нужное, интересное… на них и денег не жалко. Но все эти гоп-со-смыком в кремлевских палатах, все эти на-дерибасовской-пивная с солированием Фиры Ватник на льду… не пройдет! Посмотрим, как он вытянет у меня из-за пазухи кошелек департамента! Не дам ни копейки! Насмерть буду стоять!»

Из «Базы данных обращений в Синдикат».

Департамент Фенечек-тусовок.

Обращение № 334:

Беспокойный женский голос:

– Я слышала, у вас анализы сдают – как записаться, а? И на какие болезни? Опущение матки годится?

Глава 10. «Двойная запись – принцип бухучета!»

Существование нашей организации, балансирующей на узеньком мостике между израильской и российской законностью, предполагало известное умение эквилибрировать. Гербом нашим справедливо было бы водрузить две маски античной сцены: одну скорбную, с опущенными углами рта и горестно поднятыми бровями, другую – маску веселого безумства, со щелью рта, растянутой до ушей.

У еврейской общины России было три Главных раввина. В нашей организации было два Главных бухгалтера.

Один, израильтянин Джеки Чаплин, – добродушный и покладистый парень, со ртом, всегда растянутым до ушей. Другой же… вернее, другая…

Главный бухгалтер нашей российской бухгалтерии Роза Марселовна Мцех, – давным-давно, на заре деятельности Синдиката переименованная каким-то веселым синдиком в Угрозу Расстреловну Всех, – была мужчиной, причем, мужчиной-воином: по сути, по ухваткам, по голосу и по манере выражаться. Даже ее походка была не просто мужской, а чеканно-молодцеватой, какую приобретают курсанты военной школы на третьем году маршировки по плацу в любую погоду.

В любую погоду Угроза Расстреловна, живущая где-то в Протвино, первой входила через бронированную проходную Синдиката, первой открывала дверь кабинета, усаживалась за компьютер и, закурив сигарету, решала – кому НЕ ДАТЬ денег.

Собственно, была б ее воля, она бы не дала их никому. Честная, порядочная, даже благородная мужчина, она ненавидела Главного подрядчика Синдиката Клещатика, и не без основания считала, что огромная часть денег организации оседает в его закромах. И потому до последней минуты на всякий случай тормозила выплаты по всем проектам.

– Хозяина настоящего на вас нет, – говорила она. – Вот, в той организации, где я до вас служила, там знали, как человека прижучить!

Ее боялись все. Даже Клава в ее присутствии забывал отпускать свои шуточки. Даже Шая – единственную ее! – не заставлял валиться под стол на грязный пол кабинета, а только следил, чтобы она присела на корточки, как приседают по нужде за придорожным кустом…

Мы же с Яшей просто тряслись при громовых звуках ее командорской поступи. Изя принимался вертеться угрем, что-то бормотать, набирать какие-то адреса на мобильнике…Скукоживался и замирал. Да и Миша, обычно такой бойкий Панчер, предпочитал ускользнуть, испариться…

А уж как боялся ее Петюня Гурвиц, – хотя, по субординации, Угроза Расстреловна находилась в его подчинении.

Проходя мимо его кабинета, в котором решались многие финансовые вопросы, можно было частенько слышать из-за закрытой двери ее тягучий ор:

– А я вас спрашиваю – почему у вас не встает сальдо?!

И оправдывающийся голос Петюни:

– Потому что, я вам сейчас все объясню…

– Нет, я вас опять спрашиваю: почему у вас не встает сальдо ни на начало, ни на кончало!

Невероятно, но даже баба Нюта в кабинете Угрозы Расстреловны понижала на терцию голос, не выделывала ногами антраша и не скребла ногтями стол. Словом, все мы трепетали, поскольку именно Угроза Расстреловна была той силой, что вечно хотела блага и вечно совершала зло…

Яша продолжал настаивать, что российских аудиторов навела на Синдикат она, вот как глазливая баба наводит порчу на крепенького толстощекого младенца. Эти аудиторы, с утра рассевшиеся в «инструктажной» над своими бумагами, подтачивали румяный организм Синдиката, как глист…

Когда у синдика, стоящего перед осуществлением важного действа, таяла последняя надежда вытянуть к заветной дате рубли из кошелька Угрозы Расстреловны, он подкарауливал Джеки, которого не так и легко было застать в его кабинете, и говорил умоляющим голосом: – Джеки! Эта сука, ты ж ее знаешь… Она опять уперлась… А я горю синим огнем, Джеки, милый… Мне сегодня до зарезу надо оплатить проезд участникам конференции, они вечером уезжают… Спасай!

Вообще-то, согласно строжайшим инструкциям Центра, валюту гражданам России выдавать было нельзя никак. Все россияне, вступавшие в деловые сношения с нашей строгой организацией, должны были становиться в затылочек, оформлять договор по всей форме российского закона и деньги получать в рублях, на свой банковский счет в Химках, в Братеево, в Бирюлево-Южном или где-нибудь на Коровинском шоссе… Скучная материя, господа! Тем более, что на пути к копеечному гонорару стояла Угроза Расстреловна в форме часового, с ружьем наизготовку…

Стоит ли говорить, что все мы частенько на цыпочках обходили этого неусыпного часового: Джеки, с его золотым сердцем и уступчивым нравом, писал на бланке израильской бухгалтерии вымаливаемую сумму, ставил закорючку, и, с заветной бумажкой в зубах, мы мчались в кабинет к апостолу Петру Гурвицу, чтобы, позвякивая ключами, тот открыл врата бронированного рая и выдал каждому по грехам его…

Вся эта двойная жизнь была довольно хлопотной, но в то же время и давала нам известную свободу маневрирования. Я, например, всегда могла послать ходоков, явившихся с идеями, проектами или рукописями, длинной обходной дорогой, через бурелом, прямиком к часовому на штык… Ну что ж, друзья мои, говорила я, пишите заявку, мы передадим ее Розе Марселовне, и если она решит, что на это есть деньги в бюджете департамента, заключим договор, и со следующего месяца… Так я поступала с Эсфирь Диамант или Кларой Тихонькой… или какими-нибудь авторами трилогий на тему «Высокая еврейская судьбина».

И совсем другое дело, когда звонит вам Норочка Брук с просьбой оплатить проезд по железной дороге прибывшим из Киева на научный Пленум профессорам Лифшицу и Штерну. Тогда я заходила к Джеки и, потрепавшись о том о сем, выходила с заветной бумажкой, после чего наш вечно пьяный патриарх, вздыхая, качая головой и приговаривая, что это в последний раз, рассказывая какой-нибудь скабрезный анекдот, гремя ключами, отворял врата рая и отсчитывал просимые сто тридцать восемь долларов… Изумленные же и растроганные профессора Лифшиц и Штерн, со своими стабильными зарплатами в гривнах, писали расписки в получении твердой валюты радостными твердыми почерками.

Из «Базы данных обращений в Синдикат».

Департамент Фенечек-Тусовок.

Обращение № 839:

Бойкий женский голос:

– Миленькие, а вы и до Германии дорогу оплачиваете?

Когда впервые в ворохе электронной почты мне попалась депеша из департамента Розыска потерянных колен о том, что Геворкян Нателла Левоновна, 48 года рождения, профессия – переводчик с английского, принадлежит к потерянному колену Шимона (библейская психо-лингво-генетическая характеристика: «проклят гнев их, ибо силен; и ярость их, ибо тяжела»), – я возмутилась, немедленно настрочила письмо по обратному адресу, в котором заявляла, что в задачи вверенного мне департамента не входит розыск кого бы то ни было, ни тайный, ни явный, что я работаю с интеллигенцией методами, отличающимися от обычных ухваток синдикатовских наемников, что мне безразлично – к какому колену принадлежит Нателла Левоновна, и принадлежит ли вообще, а вот если она хороший переводчик, то я с удовольствием приглашу ее для синхронного перевода международной конференции на тему «Концепт греха в славянской и иудейской традициях».

В тот день никто не отозвался на мое гневное письмо, но на следующее же утро в свежей почте оказалось новое бесстрастное сообщение о некоем Петренко Сергее Пахомовиче, слесаре-ремонтнике, принадлежащем к колену Леви.

Я вздохнула и покорилась судьбе – очевидно, это была их рутинная рассылка, которую они отправляли главам всех департаментов.

Клавдий оказался прав: месяца не проходило, чтобы на наши головы не сваливалась очередная комиссия из Центра или стайка американских спонсоров – с проверкой нашей работы.

Ритуал приема комиссии сложился в Синдикате не вчера: всю российскую коллегию – всех восьмерых синдиков – сгоняли в «перекличку», и Клава, стоя сбоку от огромной карты Российской Федерации и сопредельных государств, утыканной цветными кнопками в местах мало-мальского скопления евреев, гулял по ней рубиновым огоньком лазерного фонарика.

– Это Норильск! – провозглашал наш патрон. – Там проживает двадцать четыре еврея!.. А это Кушка… и наши тоже греют там задницы.

За спиной его стояли флаги Израиля и России, флаг Центрального Синдиката и простоватый наш – Синдиката Российского. Пунцовый огонек, как от тлеющей сигареты, скакал, описывая гигантские дуги, вычерчивая геометрические фигуры; пропадая, вновь вспыхивал где-то на Курильских островах. Все это напоминало известный сюжет не такого уж далекого советского прошлого. Про себя я называла этот номер «Песнь ГОЭЛРО».

Месяца через три после начала каденции все мы привыкли, как говорил Яша, к «хеппенингу», и пока члены очередной комиссии вращали зрачками, пытаясь проследить вычерчиваемые Клавой траектории расселения евреев по просторам бывших советских республик, каждый из синдиков занимался своим делом. Яша рисовал комиксы, я тоже чиркала что-то на листке бумаги. Изя Коваль сидел по уши в своем, каждый раз новом, еще более усовершенствованном мобильнике. Баба Нюта любовалась своими отполированными ногтями, крашенными лаком всегда невероятного, не имеющего аналога в природе цвета. Задрав ногу на ногу, гладила, ласкала свои коленки, с места перебивая Клаву молодецким задиристым голосом старой ведьмы, что всегда приводило его в ярость, которую он, к сожалению, не мог изъяснить при посторонних. Так глава семьи при гостях не всегда может дать подзатыльник зарвавшемуся отпрыску.

Клава лишь багровел и вступал с бабой Нютой в сдержанные перепалки.

– Из Петропавловска-на-Камчатке сюда девять часов лету! – провозглашал он.

– Двенадцать! – встревала баба Нюта.

– Девять! – повышал голос наш патрон.

– Двенадцать! – квакала старая мерзавка.

Супруг ее Овадья, – вот кто наизусть знал время пути самолетов, поездов, автобусов, держал в голове расписание поездов всех направлений любого московского вокзала, ибо всегда находился в дороге. Как трудолюбивая пчелка выбирает с цветка пыльцу до донышка, Овадья неустанно, до копейки выбирал свой и Нютин командировочный фонд, положенный семье каждого синдика. Фонд немалый, но реализовать эти деньги можно было только беспрестанно болтаясь в поездах, автобусах и самолетах, и никому из нас не удавалось исчерпать до дна благословенный источник. И только баба Нюта придумала славный ход: без единого дня продыху она засылала и засылала своего кроткого сталкера в безбрежную зону. Вернувшись из Брянска и пообедав, он сразу же пересаживался на поезд в Нижний Новгород, где у нас тоже было представительство, а явившись туда, терпеливо пережидал в тамошнем офисе дня два, попивая чаек и доброжелательно рассматривая из окошка гуляющих прохожих, кошек и собак, куриц и индюшек… Вернувшись из Нижнего и поужинав, он уже мчался в аэропорт, чтобы наведаться с мифической проверкой в какой-нибудь Ростов.

Чего только с ним не происходило! Еврей родом из Йемена, он не знал ни слова по-русски, и не было никакой надежды, что узнает. Местные жители принимали его за какую-то бывшесоветскую национальность. Он мог сойти и за азербайджанца, и за грузина, и за армянина, за осетина, за кабардино-балкарца, а при желании и за узбека, и за таджика… Не был он похож только на еврея, что, собственно, и спасало его в железнодорожных и прочих поворотах судьбы. Его даже не часто били, потому что был он человеком доброжелательным и осторожным.

…Уже не однажды Клава затевал разговор о сокращении штата: содержание синдика в такой дорогой столице, как Москва, стоило Синдикату – как писал в своих гневных посланиях Азария – «чертову пропасть денег». Когда возникала тема сокращения штата, все головы автоматически поворачивались в сторону бабы Нюты, красящей ногти. Она была ветераном Синдиката и провожала в обратную дорогу не одно поколение синдиков.

Пора было, ох, пора было посадить и ее в самолет, летящий в одну сторону…

Покрывая желтым лаком ноготь костлявого среднего пальца левой руки, не поднимая глаз, она отчеканивала:

– Можете от злости сожрать свои собственные кишки, говнюки вонючие! Я здесь десять лет сижу и дальше сидеть буду!

Клава в такие моменты багровел и задыхался…

…В день приезда очередной комиссии Центра Клава опять затянул у карты «Песнь ГОЭЛРО». Собственно, приехали на этот раз «свои», родное начальство – Гедалья Шток, Главный аналитик Синдиката, с внешностью траченного развратом и проказой римского сенатора, и элегантный, не без артистической жилки Иммануэль, глава департамента Глобальной Стратегии. Так что обычный свой аттракцион Клава свернул быстрее, чем всегда, и сел, вздев повыше штанины на толстых ногах.

Когда Клава умолк и закурил, Изя повернулся к Мише Панчеру и сказал, победно сияя:

– Смотри, сынок! Если ты в сети «Мегафон», то можешь играть по мобильнику в казино. Пожалуйста: рулетка, покер, блэк-джек… Отправляешь sms-команды на сервисный номер и ждешь ответа… И забираешь выигрыш, если повезет!

Панчер подпрыгнул на стуле, собираясь ответить что-то, выражаясь языком сотрудников его департамента, «прикольное», но тут Джеки Чаплин, странно изменившись в лице, быстро спросил на иврите Изю:

– Казино? Ты сказал – казино? Что, можно играть по мобильнику?!

Тот обрадовался вниманию, перешел на иврит и стал подробно объяснять Джеки – как делать ставки…

В то время как Гедалья Шток лающим голосом командира эскадры выкрикивал какие-то команды, Клава скучливо гулял по фальшпотолку огоньком фонарика, пытаясь попасть рубиновой точкой в дырочки. И был похож на подростка-разгильдяя. Мельком поймал мой внимательный взгляд, подмигнул мне, потом уставился на Изю Коваля. Тот колдовал над мобильником, вытаскивая из недр его все новые и новые неведомые простым смертным чудеса прогресса.

– Изя, – буркнул Клава, – что ты там нашел, голую бабу?

Клава, конечно, шутил, но все его шутки имели пророческую судьбу.

Изя, кадровый сотрудник Синдиката, засланный воплощать на просторах России мечту о новом, вернее, старом Еврее, по уши загруженном нужной ментальностью, сидел на миллионах и не ставил перед собой никаких задач, кроме покупки очередной, новейшей модели сотового телефона.

Мы с Яшей, куда более бедные, но кипящие идеями, время от времени подступались к Изе, – подоить его на свои совместные тусовки.

При этой процедуре Изя продолжал задумчиво играть в какую-нибудь игру, запрятанную в мобильник ловкими изобретателями, – так корова продолжает задумчиво жевать траву, в то время как проворные пальцы доярки скользят у нее под выменем, а струйки молока бодро звенят о дно подойника…

После того, как на узком совещании глав двух департаментов мы с Яшей составляли план какого-нибудь совместного семинара, он хлопал себя по колену и говорил озабоченно: да! надо еще пойти обчистить Изю!

Всеми делами департамента Загрузки ментальности заправлял Ильич, подручный Изи, его старый друг еще с прошлых советских времен. Это был далеко не единственный случай, когда русский человек Иван Ильич преданно и даже истово волок на себе всю работу департамента, ведающего темой национальной еврейской самоидентификации.

Однажды, заглянув в их кабинет, Яша увидел сюрреалистическую картинку:

Изя сидел за столом и кричал в мобильный телефон:

– Ильич! Ильич, сука рваная! Ильич, сучий потрох!!!

Ильич сидел напротив него за столом и, улыбаясь, следил за начальником.

Выяснилось, что Изя испытывает новый мобильник, который на звук голоса должен высвечивать номер телефона произносимого имени. Но действовал, сучий потрох, только при сильном повышении голоса.

– Видишь, – сказал Изя Яше, – цена всей их продукции. Ильич, сука гребаная!!! – заорал он в аппарат.

Ильич безмятежно улыбался.

Именно он собирал потенциальных восходящих на комплексные семинары под условным названием «Вспомним всею семьей».

Тяжело вспоминали… Вообще, тяжело шла загрузка нужной Синдикату ментальности, ни дать ни взять – погрузка леса на баржи в доках порта.

Ведь все эти люди, частью даже образованные, совсем ничего не знали ни об истории, ни о культуре, ни о традициях своего народа… Все они подпадали под принятое в иудаизме определение «украденные дети», ибо некогда еще их деды были украдены у своей истории умелой и наглой воровкой – советской властью.

Но Синдикат с излишним, на мой взгляд, гостеприимным напором разворачивал перед растерянной паствой богатую скатерть самобранку: хватай, запихивай в себя обеими руками, торопись прожевать, глотай и снова хватай все новые и новые кушанья… И они, эти украденные дети, взращенные и вскормленные на совсем иной кашке, томились… удивлялись и не спешили вкусить от заморских, незнакомых на вкус, восточных по виду яств… (И то сказать: объевшись самого изысканного и экзотичного деликатеса, бывает, трое суток потом блюешь и стонешь…)

…Между тем, Гедалья Шток, Главный аналитик Синдиката, нагнетал очередную бурю, пугая синдиков страшными ведомственными карами в случае, если число восходящих не вырастет в самые ближайшие дни. Для чего вы все тут сидите, выкрикивал он, багровея и трясясь, от чего розовые лишаи псориаза расцветали на его лице и руках диковинными цветами.

Вообще, Шток был достопримечательностью Синдиката, динамо-машиной, что заряжалась сама от себя, набирая обороты, раскручиваясь и выдавая феерический заряд античной трагедии: так и мелькали бешеной мельницей короткие ручки, неряшливо припаянные впритык к огромному пузу…

У Штока, еще со времен его пребывания в должности рядового синдика, осталась зазноба в Дзержинске, под Москвой. Это была Большая Семейная Тайна Синдиката. В свое время он пристроил ее инструктором в местное отделение и часто навещал, останавливаясь в Москве и попутно устраивая нам античные представления. Иногда вызывал ее из Дзержинска в Москву, и тогда она смирно сидела на наших перекличках,