Гроза Византии Красницкий Александр

5. Обломки языческого мира

Прежде чем продолжать наше повествование, мы считаем необходимым познакомить читателей с теми обстоятельствами, которые создали Византию, разрушив окончательно древний языческий мир, его культуру, его верования и создав вместо прежнего стройного целого нечто уродливое, такое же расшатанное, как и языческий Рим в его последние дни, но опирающееся, однако, на такую великую почву, как христианство.

Для того мы должны прежде всего обратить взгляд на прообраз Византии, который она, впрочем, превзошла в своих пороках.

А этим прообразом был самый великий Рим. Это необходимо помнить, потому что Византия явилась «Новым Римом» не только по одному своему названию, но и по духу, по порочности и презрению к правам человека; хотя в то же время, по неисповедимой воле Промысла, она смогла сохранить в себе в полной чистоте и неприкосновенности заветы первых христиан, которые потом передала такими же чистыми и нашей родине…

Рим при первых императорах достиг высшей точки своего развития. Он стал господином всего мира. Все страны и народы были покорны ему. Борьба за обладание миром кончилась, кончились все военные тревоги, наступило время воспользоваться плодами многовековых трудов отчаянной борьбы за существование.

«Pigritia est mater omnium vitiorum» («лень есть мать всех пороков») эта прописная мораль оставлена нам самими же римлянами, и на них она подтвердилась как нельзя более.

Лень же явилась последствием бездействия.

Простота сменилась роскошью, которую себе даже представить трудно. Она сопровождалась растлением нравов, и началось это растление именно с роскошного дворца императоров, откуда распространилось в дома патрициев, и все это происходило на фоне ужасающей нищеты плебеев – главной составной части римского народа.

Рим, великий Рим, приходил к концу… Он, погрязший в разврате, терял право на существование. Сама судьба, казалось, вела его к гибели, награждая Неронами, Калигулами, Клавдиями с их Поппеями, Мессалинами и прочими.

Это было заметно, но сами римляне ничего не видели, а те из них, которые и не были слепы, не смели говорить, потому что всякое слово, всякий протест против существовавшей разнузданности грозил опасностью для жизни, что и доказал пример первых христиан, выступивших с кротким, пассивным протестом…

Самым замечательным временем Рима, с которого, собственно говоря, и начался упадок всемирной империи, должно считать то, которое предшествовало появлению христианства, и затем время после гонения на первых христиан при Нероне.

Старый Рим начинал уже клониться к упадку. Царившая в нем сказочная роскошь растлевала нравы. Народ бездельничал. Пользуясь правами и преимуществами римских граждан, чернь не хотела трудиться. Но самым пагубным злом явились для Рима преторианцы. Они, до известной степени, стали одной из самых явных причин падения всемирной империи.

Но, несмотря на внутреннее разложение, Рим еще три с половиной века был крепок своими традициями. Народы в нем видели не только всепобедного властелина, но и важный рынок для сбыта своей продукции.

Это до известной степени поддерживало Рим на прежней высоте. Но чего стоила эта высота! Рим самого себя принес в жертву миру, потому что и в самом деле, падая все ниже и ниже, он нес свою службу человечеству, если не мечом, то самим собой…

Он утопал в собственных пороках, это было противно натуре людей, и стоило только христианству показать новые идеалы жизни, как именно в этом-то, самом развратном, порочном и падшем Риме они нашли себе наибольшее число приверженцев и последователей, ярким примером доказавших, что добродетель сильнее порока и добро могучее зла…

Римляне сначала считали христианство одной из восточных сект и смотрели на него, как на религию рабов; но вскоре эта религия, быстро развившаяся за пределами Рима, обратила на себя их внимание, и семейство римлянина Праскилла первое отрешилось от древних традиций римского патрициата и явно высказалось за христианское учение, в духе которого матери стали воспитывать своих детей.

Быстрое распространение христианства и его отчужденность от римских городских богов, а также церемоний в честь императоров, обратили внимание правительства, и римское языческое общество, заметив развивающийся прозелитизм в своих семьях, обнаружило нерасположение к христианам. Однако к ним стали благоволить римлянки. Многие из них начали оставлять семьи для участия в ночных богослужениях в катакомбах, и поселился в семьях раздор, а последствием его была ненависть к христианам. К тому же христиане, распространяя свою религию, не только убеждали прозелитов в ее превосходстве перед другими религиями, но и открыто нападали на язычество. Их борьба выработала религиозный энтузиазм, составляющий силу христианской церкви, и в то же время это возмутило национальное чувство римлян, и они, оскорбленные, вступились за свою религию, несмотря на то, что та уже давно утратила свое достоинство в их глазах. Таким образом, враждебное отношение к ней христиан и провозглашение новой религии «истинною» вызвало нерасположение всего римского общества, а затем и правительства, которое не замедлило изменить своей обычной политике и вмешаться в дела религии. Поводом к этому, во-первых, послужило то, что император как представитель высшей религиозной власти обязан был вступиться за свою религию, на которую открыто нападали христиане. Во-вторых, нарушение христианами религиозных, освященных веками обрядностей признавалось опасным для государства, потому что оно могло разозлить богов, и, так как христиане отклоняли всякое свое участие в языческих обрядах, то это было язычниками признано за безбожие, и правительство стало недоверчиво относиться к людям, которые отказывались от участия в обычных церемониях, сопровождаемых иллюминациями, украшением ворот цветами в честь императоров, чествованием их статуй и вообще от участия во всех государственных праздниках. К тому же христиане во II веке образовали многочисленно и прочно организованное общество, которое в глазах римских властей было обществом тайным, а потому опасным для могущества империи. До императоров и сената то и дело доходили самые дикие обвинения христиан в ереси, не замедлившиеся распространиться и в народе. Так, например, цезарь и патриции слышали, что христиане, собираясь тайно на сходках, употребляли в пищу человеческое мясо и кровь, но разве они могли постигнуть, что такое обвинение основано на темных слухах о том, что христиане за общими своими трапезами вкушали кровь и плоть Христа, под видом хлеба и вина. Считая же их безбожниками, за которых боги наказывали Рим засухой, неурожаями, землетрясениями и другими несчастиями, цезари и начали преследование христиан, убедив народ, что вступаются за попранных божеств его…

Преследования начались с Нерона, который сжег Рим, приписывая пожар гневу богов и обвиняя в нем христиан; но все-таки до времен Траяна не было особого закона против христиан, и им приходилось испытывать беды только от разнузданности народной массы.

Наконец, при Деции открылось систематическое гонение христиан за отказ поклоняться статуям богов, и не в одном Риме, а во всей империи. Оно продолжалось два года, в течение которых христиан подвергали ужасным пыткам, их замучивали до смерти, и самой легкой из смертей было обезглавление. Храмы христианские жгли и разрушали, но это только увеличило число мучеников церкви, и император не был в силах истребить христианство, которое настолько глубоко пустило свои корни в языческую почву на протяжении двухсот лет, что вся свирепость гонителей, несмотря ни на какие усилия, не могла их искоренить.

Но вот настало время царствования Диоклетиана, которому жрецы объявили, что присутствие христиан лишает внутренности животных, приносимых в жертву богам, силы прорицания, что подтвердил и оракул Милета, указавший на истребление христиан и их религии как на средство возвратить Риму милость богов.

Диоклетиан послушал голоса, враждебного христианству, и приказал повсеместно в империи разрушать христианские храмы, жечь священные книги, сажать в тюрьмы священников и пытками заставлять всех без исключения христиан приносить жертвы богам, а ослушников императорского повеления наказывать смертью.

Эта угроза императора все-таки не устрашила христиан.

Их мучили, сжигали заживо, привязывали к раскаленным металлическим сиденьям, травили дикими зверями, лишали зрения, вырывали зубы, сажали в ямы с негашеной известью, рвали на куски их тело еще при жизни. Будучи не в силах достичь желаемого результата такими мерами, христиан даже склоняли к выбору свидетельств об отступлении от христианства, то есть предлагали им спасение жизни путем лицемерного обмана.

Но все оставалось втуне. Ничто не останавливало рост христианства, а, напротив, только закаляло его последователей в чувствах и убеждениях, подготавливая окончательное падение язычества и торжество истинной религии…

Это происходило за двадцать лет до вступления на престол императора Константина, впоследствии названного Великим, так как именно со времени его царствования христианская религия сделалась господствующей в Римской империи.

Диоклетиан, утомленный борьбой с христианством и проведением новых реформ в империи, в 305 году от Рождества Христова сложил с себя титул императора и, удалившись от дел, стал заниматься садоводством, предоставив управление империей своим цезарям Лицинию и Констанцию Хлору, между которыми вскоре возникли раздоры, выдвинувшие на театр исторических событий Константина, сына Констанция Хлора.

Междоусобная война соправителей окончилась решительным поражением легионов Лициния от легионов Константина, наследовавшего титул цезаря после смерти своего отца и провозглашенного легионерами императором.

Легионы Константина, доставившие ему императорский титул, состояли из христиан, которые, помня хорошее отношение к ним его отца и благочестивой матери Елены, ставшей уже христианкою, были преданы своему императору, несмотря даже на то, что он был язычником. Кроме того, они воодушевлены были данными им Константином знаменами с изображением креста вместо римского орла.

Такая замена символов произошла по следующему случаю.

Константин перед сражением со своим соперником Максенцием увидел во сне сияющий на небе крест с надписью: «Сим знамением победишь». Под впечатлением этого сна он тотчас же приказал покрыть золотом копье с крестообразной перекладиной и привесить к ней пурпуровую ткань с изображением своего портрета с сыновьями, и это знамя, увенчанное крестом, вручил своим легионам, а вместе с ним и щиты с изображением креста. Легионы, считая себя под покровительством креста, с религиозным воодушевлением бросились на неприятеля и, разбив его, обеспечили тем самым Константину единодержавие в империи.

Константин, получивший в истории титул Великого, при самом вступлении на престол прекратил преследование христиан и дал полную свободу развитию их религии, но в то же время он не притеснял и язычество; христианская религия быстро начала распространяться во всех слоях империи, а над могилами мучеников стали строиться христианские храмы, и богослужение, совершаемое до того времени в криптах катакомб подземного Рима, перешло в наземные храмы и совершалось открыто.

Но это предпочтение «религии рабов» древнеримской вере породило неудовольствие при дворе императора, а новый строй и изменение государственной жизни, вместе с разделением империи на префектуры, оказались очень не по сердцу высшим сословиям. Образовались партии недовольных, к большому прискорбию императора, и он сам, не чувствуя себя в безопасности в Риме, задумал расстаться с ним и основать новую столицу.

Долго Константин подыскивал место для основания новой столицы и, наконец, внимание его остановилось на дорийской колонии Византии, подчиненной Риму при обращении Греции, Македонии и Фракии в римские провинции и разрушенной, как было упомянуто выше, в конце II века римлянами за попытку к освобождению.

Константин, облюбовав Византию и объявив, что здесь будет новая столица Великой империи, согласно древнеримскому обычаю, сам провел плугом ее границы, и на рубеже Европы и Азии в 330 году возникла столица Восточной империи и была названа ее основателем Новым Римом, а народом – Константинополем.

Новая столица, благодаря прекрасному климату, выгодному местоположению и дарованным привилегиям, вскоре затмила своим великолепием гордый старый Рим и стала столицей не только могущественнейшего государства, но и колыбелью православия и затем центром Восточной империи…

Мы так надолго остановились на характеристике Рима именно с той целью, чтобы показать читателям, как вырос Новый Рим – Константинополь, явившийся в нравственном отношении осколком старого. А теперь, покончив с этим старым, перейдем к новому.

6. Новый Рим

Константин Великий, восстановив в достойном новой столицы блеске Византию, все еще оставался в Риме.

Важный шаг – признание христианства государственной религией – был уже совершен им, но сам Константин все еще не проникся великими истинами нового учения и если он в душе и не оставался язычником, то сохранил тем не менее все, что было отличительной чертой римлян в период упадка.

Он был коварен, жесток, свиреп, не останавливался перед кровопролитием. Он легко отдавался первому порыву и под влиянием его совершал преступления, которые были бы немыслимы, если бы он проникся истинами христианства до глубины души.

К таким преступлениям должно быть отнесено убийство Константином своего сына – юноши Криспа.

Этот юноша родился у императора от первой его жены, Минервины, и как первенец являлся наследником престола. Крисп, воспитанный под наблюдением философа Лактанция, оказался чрезвычайно способным полководцем, а по личным своим качествам – человеком очень симпатичным. Признанный в семнадцать лет цезарем, он управлял Галлией, освободил ее от германцев, отразил в междоусобной борьбе своего отца с Лицинием неприятельский флот и всем этим успел приобрести себе уважение войск, любовь народа и почет при дворе.

Но кроме этого на свое несчастие он возбудил тем же самым в своем отце завистливое чувство к себе. Это чувство обратилось в ненависть, и, когда мачеха Криспа, Фауста, обвинила юношу перед своим супругом и его отцом в попытке соблазнить ее, Константин, не слушая никаких оправданий своего первенца, приказал его казнить.

Однако народ, солдаты, придворные – все были за Криспа, все требовали его оправдания, и испуганный Константин не посмел противиться народной воле. Он сделал вид, что милует сына, и ограничился только ссылкой его в Истрию, где вскоре несчастный юноша был по приказанию отца убит…

Но в этой смерти сказалась воля судьбы. Весть об убийстве Криспа вызвала в Риме такое негодование – тем более что Фауста была изобличена в это время во лжи матерью императора Еленой, – что пребывание Константина в Вечном городе стало небезопасным. Народ прямо оскорблял его на улицах, и скрепя сердце Константин покинул Рим, объявив, что он переносит столицу империи в Византию.

С этих пор началось не прекращавшееся уже вплоть до разорения Византии сперва крестоносцами, а потом турками великолепие этого города, затмившего собой Рим.

В течение девяти столетий накапливались здесь лучшие произведения искусства, особенно ваяния. В Византию было перенесено из Рима древнейшее изваяние волчицы, своей тенью показывающей часы. Тут была колоссальная статуя Юноны, конная статуя Беллерофонта, громадная статуя Геркулеса, захваченная римлянами в Таренте, необыкновенная по своей красоте статуя Августы-Елены, святой матери основателя Византии, императора Константина. Каждый из императоров стремился украсить свою столицу статуями и бюстами, и своими, и своих предшественников, и выдающихся людей своего царствования.

Сам город, который являлся сокровищницей богатств всего мира, вполне соответствовал своему назначению. Еще только наметив здесь место новой столицы, Константин Великий сам копьем начертил на земле направление ее стен, и эти стены, как свидетельствуют историки, были в семь раз больше стен прежней Византии. Заботясь о блеске новой столицы, первый христианский император построил множество богатых зданий, собрал массу памятников и драгоценностей из всех мест своей империи. Главная городская площадь, как и в Риме, носила название форума. Она была великолепно разукрашена портиками, триумфальными арками, некоторые из которых сохранились и до нашего времени. Ипподром для излюбленных в то время сперва римлянами, а потом и византийцами конских состязаний был обновлен и окружен роскошнейшими по своей архитектуре и убранству зданиями, украшен древними статуями, привезенными для него отовсюду. Наконец, устроен был колоссальный водоем, известный под названием «Тысяча и одна колонна». Выстроено было множество церквей, отличавшихся сказочным, доступным только восточной фантазии великолепием.

Возводя новую столицу, Константин Великий назвал ее Новым Римом, но современники и потомки, признавая обновленный город созданием исключительно этого императора, назвали его городом Константина – Константинополем, а название «Новый Рим» сохранилось в надписи на одной из колонн ипподрома. Но за новой столицей осталось и прежнее название – Византия. Чтобы привлечь в Византию как можно больше населения, Константин давал жителям массу льгот и преимуществ, причем члены городского совета возводились даже в сенаторское достоинство. Следовавшие за Константином императоры действовали точно так же.

Византия, то есть Константинополь, несмотря на разрушившие его несколько раз землетрясения, опустошительные пожары и набеги варваров, быстро разросся. Он состоял из 14 округов, 12 из которых лежало внутри городской стены. За нею расположен был также лагерь семитысячного отряда готов – телохранителей царствовавшего императора, который, собственно, и составлял 13-й округ. В 14-м, тоже загородном округе, находился Влахернский дворец.

Стена Константина в 411 году была разрушена землетрясением и вновь восстановлена Феодосием II ввиду ожидавшегося нападения гуннов; эта стена через 14 лет тоже была разрушена землетрясением и только в 447 году выстроена почти сохранившаяся и поныне двойная Феодосиева стена. Это являлось настоятельной необходимостью, потому что Константинополь и его богатства отовсюду, как магнит, привлекали к себе варваров.

Но особенно замечателен был большой императорский дворец, выстроенный Константином Великим между ипподромом и роскошными садами, уступами спускавшимися к самому Босфору. Полного великолепия он достиг при Феодосии, выстроившем в садах дворца пять церквей.

Дворец этот поражал даже варваров красотою своей архитектуры. Колонны из фригийского мрамора поддерживали полукруглые портики, везде было золото, серебро, мрамор, порфир, живопись, мозаика. В садах кроме естественных деревьев было установлено отлитое из бронзы дерево с искусственными птицами, заводившимися во всякое время и, таким образом, певшими по первому приказу императора. У входа во дворец стояли прекрасно вылитые из золота львы, которые вращали головами и рычали. В разных местах дворцового парка били фонтаны, бассейны которых по краям были выложены серебряными плитами.

Как и в Древнем Риме, самой роскошной частью дворца стал триклиний.

Ясно, что это великолепие поглощало массу средств. Но куда же было их девать, как не на украшение столицы? Государственные доходы превышали расходы, а все правители, как Рима сперва, так и Византии потом, никогда не заботились ни о народном благосостоянии, ни об укреплении государства в его границах. Они стремились только к захвату престола, а затем, добившись власти, к тому, чтобы жить в свое удовольствие, не думая ни о чем другом.

Провинции страдали. За их счет шло украшение столиц, на их средства столицы защищались от врагов, а провинции первые выдерживали нападения варваров.

Мы уже видели, как украсился за счет целой империи Константинополь.

В нем одно здание нового Капитолия стоило сумасшедших денег. Кроме Капитолия было два театра, восемь публичных бань, пятьдесят два портика, четыре громадных зала для заседания сената, четырнадцать церквей, четырнадцать дворцов и четыре тысячи частных домов, принадлежавших местным богачам.

Бедность же ютилась где попало…

7. Святая София

Ранее мы говорили о великолепии византийских зданий… Рим в свое время тоже замечателен был своими постройками. Римские театры и вообще публичные постройки поражали грандиозностью. Об этом и теперь нам рассказывают развалины Колизея, воздвигнутого при Веспасиане евреями-рабами, которых привел из Иерусалима после его разрушения Тит.

Не меньшей славой пользовался и пользуется сохранившийся до сих пор мавзолей Адриана. Обращали на себя внимание и водопроводы, публичные бани, триумфальные арки, храмы богов.

Христианская Византия также потратила много труда на украшение храма Единого Бога. Церкви Константинополя поражали своей величественной архитектурой и великолепием отделки внутри.

Но со времен Юстиниана гордостью Константинополя стал храм Святой Софии, построенный этим императором в память усмирения бунта, во время которого он едва не лишился престола.

Задумав соорудить храм, Юстиниан обратился к знаменитейшим зодчим своего времени – Анфимию из Траллеса и Исидору из Милета. Он желал, чтобы воздвигаемый храм стал для него великим памятником, и потому не щадил средств. Под руководством Анфимия и Исидора на стройках ежедневно заняты были до десяти тысяч человек каменщиков, плотников и других работников. По мысли Юстиниана, храм Святой Софии должен был превзойти все когда-либо существовавшие храмы своей величиной и роскошью. Золото, серебро, слоновая кость, дорогие породы камней, украшения в несметном количестве употреблялись для постройки этого храма. Со всех концов империи привозились колонны и глыбы редкого мрамора, шедшие на его убранство. В результате родилось столь невиданное великолепие, что даже простой люд Византии позже слагал красивые легенды: не иначе как сами силы Небесные помогали зодчим в строительстве храма.

Ранее на его месте уже стоял храм, воздвигнутый Константином во имя божественной мудрости святой Софии. Тот самый, над которым на протяжении четырех веков так оскорбительно для христиан место креста занимала магометанская луна. Но он был тесен для многочисленного христианского народа, и Констанций, сын Константина, расширил его. В 404 году, во время правления Аркадия, храм был сожжен мятежниками. Впоследствии он еще не раз горел, и в январе 552 года случился последний пожар, унесший все останки этого храма. Однако почти сразу, 23 февраля того же года, император Юстиниан заложил первый камень нового храма Святой Софии. Он был выстроен за семь неполных лет – именно этот-то собор и сохранился до наших времен. В декабре 538 года праздновали его открытие, но семнадцать лет спустя восточная часть главного купола обрушилась от землетрясения и упала на драгоценный алтарь и амвон. Это несчастье нисколько не уменьшило рвения Юстиниана: он восстановил церковь с большею прочностью и великолепием, и 24 декабря 563 года, перед днем Рождества Христова, праздновали ее освящение. Под руководством двух главных зодчих сто других архитекторов управляли работами, и каждый из них имел под своим началом просто каменщиков. Пять тысяч работников трудились на правой стороне храма и столько же – на левой. По византийским преданиям, ангел начертал план этой церкви императору во сне. Император ободрял работников деньгами и своим присутствием, и, вместо того, чтобы, по восточному обычаю, отдыхать после обеда, он, обвязав голову платком, с палкою в руке ходил осматривать работы в простой полотняной одежде. Все сословия внесли денежную дань на постройку собора. Мрамор всех цветов – белый, розовый, зеленый и голубой, гранит Египта и порфир, а также драгоценные колонны, извлеченные из разных древних языческих храмов, – восемь порфировых колонн нижнего этажа знаменитого храма Солнца в Баальбеке, другие восемь из храма Дианы в Эфесе – украшали его. Замечательно, что материалы, вошедшие в состав здания, взяты из храмов, принадлежащих почти всем религиям языческим, так что оно опиралось на колонны храмов Исиды и Осириса, Солнца и Луны (в Гелиополисе), Минервы Афинской и Аполлона Делосского.

Вообще, в облике здания преобладает форма святилища храма Соломонова. Чтобы легче понять устройство собора Святой Софии, надо вообразить пространный четырехугольник, к которому с четырех его сторон примыкают четыре меньших квадрата и тем образуют внутри главные части здания и форму креста. По углам среднего большого квадрата выстроены четыре массивных столба (пильеры), вершины которых соединены между собой полукруглыми арками, и поверх всей этой аркады возвышается огромный купол, имеющий 35 метров в диаметре. Купол, по-видимому, опирается на арки только четырьмя точками, а остальная часть его поддерживается пандативами (треугольники в пересечении арок), которые начинаются на острых углах пильеров и идут вверх, так незаметно закругляясь, что кажутся простыми легкими жилками, а точки опоры этого гигантского свода ускользают от глаз наблюдателя, и купол кажется висящим в воздухе. Верхняя точка свода возвышается на 61 метр над полом церкви; длина церкви внутри стен – 81 метр, а ширина – 60 метров. К восточной и западной части среднего свода примыкают два полукупола и к каждому из них по три ниши, так что крыша главной части здания состоит из девяти куполов, возвышающихся один над другим; остальная часть покрыта мраморными плитами, а сами купола – свинцовыми листами. Полукуполы и ниши поддерживаются не только четырьмя главными пильерами, но еще и другими четырьмя меньшими, и под каждой нишей – по две порфировые колонны с капителями и базисами из белого мрамора. С севера и юга главного квадрата, под арками, между каждыми двумя большими пильерами, помещается по четыре колонны из прекраснейшего гранита, поддерживающие хоры для женщин, которые у древних христиан стояли во время богослужения отдельно от мужчин.

На 24 других колоннах из египетского гранита примыкают к хорам боковые галереи, освещенные окнами в три яруса; в нижнем и среднем по семь окон, а в верхнем пять. Главный купол освещен 24 окнами. Над 40 колоннами нижнего этажа расположены в верхних галереях 60 других, а выше входных дверей еще семь, так что всего 107 колонн. Этому числу на Востоке приписывали таинственное значение. Все колонны верхнего этажа мраморные или гранитные, превосходно выполированные и гладкие; но карнизы и архивольты поверх этих колонн совершенно фантастические. Они украшены бесчисленным множеством листьев и полосок в виде галунов, перемешанных и переплетенных между собою. Главный купол, для создания гармонии его размеров и легкости стиля, сложен из глиняных горшков, которые до сих пор удивляют своей крепостью; они сделаны из глины, найденной на острове Родос, и так легки, что вес двенадцати горшков равен весу одного обыкновенного кирпича. Стены сложены из кирпича и облицованы мраморными плитами, а пильеры сделаны из больших известковых камней, сцепленных между собой железными связями, и гладко оштукатурены известковым раствором на масле под мрамор различных цветов.

Карниз над основанием купола сделан из белого мрамора: простота господствует в его профиле. Везде на стенах блистали прежде изображения Богоматери, апостолов, евангелистов и греческих крестов с надписью «Сим знамением победиши!». В куполе сделано изображение Отца Предвечного и четырех херувимов. Все это исполнено из мозаики и цветного стекла, смешанного с серебром и золотом. В четырех пандативах помещены мозаичные изображения херувимов в колоссальном размере. Перед входом во храм был атриум, четырехугольный открытый двор, обнесенный портиком и вымощенный плитами, посреди которого был сделан бассейн. Одна только передняя галерея нарфекса, или паперти, была без украшений. В следующей внутренней галерее, у входных дверей, был представлен мозаичной работы архангел Михаил с огромным поднятым мечом. Все живописные изображения были нарисованы красками по золотому полю. В восточной полукруглой части был помещен престол, патриаршее место и другие места для соборного сидения. Эта часть была отделена невысоким иконостасом из кедрового дерева, украшенным двенадцатью серебряными колоннами, на котором помещены образа Спасителя, Божией Матери, апостолов и другие. Главные богатства были заключены в алтаре: золото, серебро и драгоценные камни блистали там на каждом шагу и особенно в украшении престола. Император желал, чтобы он был сделан из вещества, которое было бы драгоценнее золота, а потому верхнюю доску его выплавили из золота и серебра с мелкими драгоценными камнями и алмазами. Неудивительно, что, по преданию, император при виде своего творения, взойдя на него, с восторгом сказал: «Хвала Господу, превзошел тебя!» У нас в России храм этот служит образцом для знаменитой древней церкви, построенной в Киеве, также во имя святой Софии, Ярославом, и для Софийского собора в Новгороде. Константинопольский храм, почитавшийся чудом Средних веков, в настоящее время[2] лишен почти всех своих украшений: огромные ковры скрывают его прекрасный мраморный пол; все мозаичные изображения на стенах каждые два года безжалостно закрашиваются, и самые части мозаики разобраны и проданы иностранцам. Вся живопись, знаменитый образец нашей церковной, характер которой в XI и XII веках проник не только в Россию, но и в Италию и Францию, также забелена. В боковых нишах, около бывшего алтаря, помещены две вазы для омовения поклонников лжепророка. На месте изображения Предвечного Бога, в главном куполе, написаны стихи из Корана. Высокие минареты, пристроенные к церкви турецкими султанами, придали смешанный, неопределенный характер зданию; кроме того, наружность обезображена тяжелыми контрфорсами; христианский крест на вершине главного купола заменен, по приказанию султана Амурата III, луной. Замечательно, что многие мозаичные изображения, несмотря на старания турок, скоро освобождаются из-под окраски и остаются незабеленными, так, например, сохранился образ Святой Богородицы в алтаре.

Такова Святая София в Константинополе в прежнем своем виде.

8. Здание на песке

Вот каков был Новый Рим по своему великолепию. В своем внешнем облике он превзошел даже древний Рим и стал, действительно, столицею мира, но во внутренней, духовной стороне он мало чем уступал своему первообразу.

Мы уже видели, каким был Рим в период начала своего падения, но это был Рим языческий, боровшийся всеми силами с новым мировоззрением – и павший в этой борьбе. Константинополь, заняв место Рима, перенес на себя и все характерные его особенности. Это был тот же Рим, но – увы! – христианский… Впрочем, и в отношении порочности Новый Рим, несомненно, превзошел старый… Население города, собравшееся с разных сторон мира, разнородное, разнохарактерное, не связанное племенными узами или общими интересами, соединяло в себе все пороки европейского, еще не успевшего вполне освободиться от языческих веяний, человечества с дурными качествами азиатского мира. В нем тесно были переплетены стремление к роскоши с кровожадностью, чувственность с ложным благочестием, спесь с низкопоклонством. Страсть к зрелищам, волнующим кровь, разжигающим фантазию, вызывающим возбуждение, переходила с арены и ипподрома в жизнь и народа, и высших слоев общества, и в политику, и даже в то, что, казалось бы, должно было быть для всех неприкосновенным – в религию. Сразу породилось множество сект, главари которых искажали серьезность христианского вероучения и увлекали за собой не установившихся еще в правилах веры людей. Шли бесконечные и в то же время совершенно бесполезные, ничего не выяснявшие религиозные споры, сами императоры принимали в них иногда чересчур горячее участие, так как считали себя главами не только государства, но, по примеру Константина Великого, и церкви.

Другого рода смуты вызывались то честолюбивыми полководцами, добивавшимися для себя – очень часто не без удачи – императорской короны (в Византии, так же, как и в Риме, не было установлено полного порядка престолонаследия), то различными временщиками, куртизанками, фаворитами и фаворитками, то, наконец, самими императрицами, дарившими свою любовь не супругам, а первым, кто им успел понравиться, а вместе с любовью и императорскую корону.

Бывали случаи, что, по милости императриц, на византийский престол вступали простые дворцовые слуги. Так, известно, что предшественником Юстина – простого солдата – был дворцовый служитель Анастасий, понравившийся императрице Арианне тем, что у него один глаз был голубой, а другой черный. Чтобы сделать его своим мужем и императором, Арианна воспользовалась обмороком императора Зенона, своего законного мужа, отравившего, чтобы сделаться императором, своего сына. Она объявила Зенона умершим и приказала немедленно похоронить его. Несчастный был зарыт в могилу живым. Императорские гвардейцы слышали из могилы надрывающие душу крики, но не решились прийти на помощь заживо погребенному, и он задохнулся под землей. Жена императора Юстина, о котором сказано выше, Лупицина Евфтимия была рабой, а жена племянника Юстина, взошедшего на византийский престол под именем Юстиниана, Феодора, была дочерью циркового дрессировщика медведей и цирковой актрисой, окруженной неревнивыми поклонниками, и вслед за этим – византийской императрицей, разделявшей с мужем власть над жизнью и смертью своих подданных.

Впрочем, как Юстин, так и Юстиниан, славяне по происхождению, были одними из лучших императоров Византии. Лупицина Евфтимия была простая, но добрая женщина, а Феодора сумела держать себя в качестве императрицы с редким тактом, чего нельзя сказать о ней как о женщине и супруге.

Вообще, история рисует нам византийские нравы в самых неприглядных красках. Это – целый ряд кровавых казней, измен, насильственных захватов власти, отрав, пыток, страшной мести. Женщины, даже императрицы, совершенно равнодушно переходили от одного мужчины к другому. Дети составляли заговоры против родителей, родители против детей, дворцовые евнухи захватывали власть в свои руки, полководцев уважали не за храбрость, не за способности, а за искусство интриговать. Сегодняшний император завтра мог пасть под ударами наемных убийц, а сегодняшний приговоренный этим императором к смертной казни завтра сам начинал царствовать. И среди этого – бесконечные богословские споры, торжественные процессии и прочие эффекты.

Понятно, что при таком положении вещей императоры должны были волей-неволей заискивать перед чернью и потакать самым грубым ее инстинктам. Еще с Константина Великого, по примеру римских императоров, в Константинополе черни раздавали хлеб, вино, оливковое масло и деньги. В таком положении большинству незачем было что-нибудь делать – чернь могла жить без занятий, так как дневное пропитание ей было обеспечено. И сытый народ не знал, как ему убивать свободное время, и так же, как в Риме, требовал зрелищ. Императоры не решались отказывать ему в этом, тем более что императорская гвардия Константинополя была тем же, чем преторианцы последних дней Рима. Она сама выбирала себе вождей и ставила их на престол, не спрашивая даже воли народа. Император, вступая таким образом во власть, не знал, на кого ему опираться – на народ или гвардию. Угодить же им одновременно удавалось редко. Если император не угождал гвардии, она свергала его, если он не угождал народу – начинались мятежи. Эти мятежи были злом для Византии. Они сопровождались страшными и чаще всего бесчинными кровопролитиями, грабежами, пожарами. Победа той или другой партии ипподрома очень часто влекла за собой народный мятеж. Одно из таких возмущений было при Юстиниане. Причина его была пустяшная: борьба Голубых и Зеленых во время ристалищ вызвала спор, спор перекинулся в город, праздный народ поднял оружие и осадил императорский дворец. Знаменитый полководец Велизарий, собрав горсть оставшихся верных солдат, кинулся на бунтовщиков, произвел в их рядах смущение, заставил отступить в цирк; в один миг цирковые ворота были заперты, и тридцать тысяч человек очутились в ловушке. Немногие вышли из нее…

Таково было положение народа и императоров в Константинополе, где сосредоточилась вся жизнь Восточной Римской империи. Из всего сказанного ясно, что, только что возникнув при Константине, разделившись с Римом при Галерии, она тотчас же начала клониться к упадку, как клонится и всегда близко к падению всякое здание, построенное на песке.

Византия, как и вся страна, как все государство, как вся Восточная империя и олицетворявший ее Константинополь, была именно таким зданием…

9. Под пышной декорацией

Несмотря на свое великолепие, Византия представляется воображению, как организм, снедаемый страшными недугами. Это были недуги нравственные. Лихоимство, низкопоклонство, интриганство, правовой беспредел, пьянство – все это существовало в Византиийской империи.

В одной обличительной проповеди сохранилась такая характеристика Царьграда: «Наш град – блудница, вертеп разбойников, жилище убийц, наша столица – град плачущих и стонущих. Почему же это? Потому что справедливость покинула ее, и она возненавидела правосудие; потому что со стогн ее не ушли ростовщики и льстецы; потому что в ней царят ложь, интрига, высокомерие, насилие. Наш город – источник зла для всей страны, из него повсюду распространяется зараза. Правящие нами творят беззакония, торгуют правосудием, любят дары, за все требуют воздаяния; сборщики податей отнимают у нас последние крохи. Исчезли стыд и целомудрие, их заменили страсть к наживе и всякие вожделения. Господствуют наглость, суетные заботы: как бы приумножить свое имущество, как бы поесть и попить; женщины зарятся на мужчин, мужчины – на женщин».

Пьянство не представляло, по всей вероятности, очень распространенного порока. В южных странах, в Италии и Греции, где растет виноград и народ имеет возможность пить вино ежедневно, почти никогда не видишь пьяных на улице. Очевидно, так было и в Византии, где, по большей части, пили вино с водой.

Но пьяницы все-таки встречались. В одном византийском памфлете говорится: «Не входи в мои виноградники, Иаков, не срезай у меня лозы, не выжимай у меня винограда, ибо ты, как сухая губка, вбираешь в себя вино всеми частями. Ты пьешь целую ночь и, хвастаясь, говоришь: я не примешал к вину воды, как делают трактирщики, ни горячей, ни холодной; я пью его не смешанным».

В другом памфлете об осмеиваемом лице сказано, что он изучил все столичные трактиры и, поднеся кубок ко рту, пьет, не переводя дыхания, как животное.

Трактиры были в Константинополе, но посещать их считалось неприличным для людей порядочного общества, и самое ремесло трактирщика считалось позорным. Молодежь кутила, но задавала пиры у себя дома. Об одном важном сановнике, любившем пожуировать, историк Никита Хониат рассказывает: «Не имея себе соперников в обжорстве и превосходя всех в питье вина, он умел подпевать под лиру, играл на арфе и плясал кордакс (комическую пляску с непристойными телодвижениями), быстро перебирая ногами. Жадно наливаясь вином и часто насасываясь им, как губка, он не потоплял, однако же, своего ума в вине, не шатался, как пьяные, не склонял головы на сторону, как бывает от хмеля, но говорил умно и становился еще одушевленнее в разговоре. Он любил устраивать пиршества и этим приобрел любовь всех лиц, жаловавших веселый разгул. Приезжая к подобным господам, он пил столько, что многие не могли сравняться с ним и доходили до того, что им долго приходилось отрезвляться и освежать голову, другие же пили с ним наравне. Это были люди, которые вливали в свое брюхо по целым бочкам, пили из кувшинов, вместо стаканов. Этот сановник мог не только пить, но и есть необыкновенно много. Особенно любил он зеленые бобы, и, вот, когда он однажды был на войне и стоял лагерем на берегу реки, завидел он на другом берегу полосу бобов. Тотчас раздевшись донага и переплыв на другую сторону, он поел большую часть их, но и тем не удовольствовался. Связав остатки в пучки и положив на спину, он перетащил их через реку и, расположившись на полу в палатке, с наслаждением поедал бобы, как будто долгое время ничего не ел».

Нечего и говорить, что жестокость также была в тогдашних нравах. Делались такие зверства, от которых волосы становятся дыбом. Пытки и членовредительные наказания говорят о большой жестокости, но это, по крайней мере, делалось по суду, на суде можно было оправдаться, можно было надеяться, что судьи будут действовать по закону и справедливости. Гораздо хуже был административный произвол. Лиц, заподозренных в заговоре, обыкновенно не судили, а «убирали», этим пользовались, когда кто-нибудь казался неудобным. Временщики играли большую роль в Византии: они пользовались неограниченным доверием царя и распоряжались от его имени совершенно самовластно. Против таких лиц не было управы: они отравляли, конфисковывали имущество, ссылали; нельзя было жаловаться на них в суд. Впрочем, если они хотели сделать это законно, то подбирали подходящих судей, возводили на совершенно неповинных какое угодно обвинение и, считая его доказанным, действовали уже на основании такой-то статьи свода законов.

Вот примеры жестокости нравов, господствующих в Византии.

Один император придумал для своего дяди, имевшего титул деспота, особого рода место заключения. Была крепость, выстроенная на скале; жители ее выламывали камень из этой скалы и таким образом получались глубокие ямы, куда стекала дождевая вода. Вычерпав воду из одной такой ямы, туда спустили по лестнице деспота и одного мальчика из его прислуги. Затем закрыли яму и, по словам византийского историка, держали страдальца в тесноте. Нечего говорить о других неудобствах: о мраке и об удушливом воздухе, а скажу лишь об одном, более важном, что приводит меня в содрогание при одной мысли. Место, где сидели заключенные, было очень тесным; следовательно, по необходимости, должны были рядом находиться горшок для известного употребления и хлеб. Можно себе представить, что должно было быть на душе у заключенных во время еды при таком отвратительнейшем запахе! Но этого еще мало; горшок, подаваемый вечером сторожами на веревке, часто опрокидывался деспоту на голову, потому ли что сторожа издевались над ним или по нечаянности.

Некоего Феодосия, показавшегося неудобным полководцу Велизарию, поместили в совершенно темное подземелье. Тут его привязали к яслям очень короткой веревкой за шею так, что он должен был стоять все время в согнутом положении и разогнуться не мог; не мог он ни сесть, ни лечь. В ясли клали ему пищу, которую он ел как животные. В таком удручающем положении провел он четыре месяца, пока не сошел с ума и не был освобожден. Сразу же после этого он умер.

Едва ли в каком-нибудь государстве взяточничество было так распространено, как в Византии. Это была страшная язва, разъедавшая все византийское общество и в значительной степени способствовавшая падению Восточной Римской империи. Случаи, когда судьи брали взятки с ответчиков в гражданском процессе, принадлежали к самым обыкновенным. Бывало, что судья брал взятки с обеих сторон – и с истца и с ответчика; тогда он, надув обоих, оставлял дело нерешенным. Молодые чиновники начинали обыкновенно службу в должности сборщика податей где-нибудь в провинции, и тут-то они проходили особую школу. Податная система была очень сложна, потому что существовало много всяких налогов и сборов. Поземельная подать взыскивалась в разных размерах, смотря по тому, какой землей владел плательщик, земля же делилась, говорит П. Безобразов[3], как и у нас в Московском государстве, на три категории: хорошую, дурную и среднюю. Затем было множество дополнительных сборов, присчитывающихся к основной подати в виде процентных прибавок к ней; эти прибавки появлялись, когда императоры считали нужным увеличить государственные доходы. Наконец, монетная система была довольно путаная. Подать высчитывалась на полновесные золотые монеты; между тем императоры постоянно чеканили монеты, в которых лигатуры было более против положенного количества. Эти монеты подданные обязаны были принимать за полновесные, но государство не принимало их по номинальной цене. Например, крестьянину следует уплатить номизму (золотую монету в 4 рубля), он дает сборщику податей монету, которая в ходу, но в которой нет узаконенного веса. Сборщик ее принимает, но высчитывает, сколько ему надо еще доплатить, чтобы его монета имела номинальную ценность. Вот этой путаницей пользовались молодые чиновники и под видом податей вымогали у народа гораздо больше денег, чем следовало платить; излишек поступал, конечно, в их пользу, и таким путем составлялось не одно состояние. На вымогательства сборщиков податей общество смотрело донельзя снисходительно, хотя по закону за это взимался громадный штраф. Однажды губернатор одной провинции собирался привлечь к суду или наказать собственною властью своего подчиненного, позволившего себе незаконные поборы при взимании податей. Провинившийся чиновник нашел сильного покровителя в лице важного сановника и знаменитого философа Пселла, который написал по этому поводу губернатору письмо приблизительно следующего содержания: «Я уже просил тебя об этом молодом человеке и опять прошу: помогай ему при сборе податей и относись к нему благосклонно. Он не может довольствоваться законным сбором, потому что ему же нужно вернуть свои затраты. Ты, конечно, не позволяй ему поступать противозаконно, но не замечай того, что он делает, так чтобы тебе, глядя, не видеть и, слыша, не слышать. Таким образом, ты можешь в одно и то же время избежать упрека в незаконных действиях и быть милостивым к сборщикам податей». Это письмо – драгоценнейший перл византийской литературы. У бедного сборщика были большие расходы, прежде чем он поступил на место; другими словами, он дал кому-то приличную взятку: этого было достаточно, чтобы ему позволили обирать народ. Что же делать губернатору? Не смотреть, как его чиновники берут взятки, и затыкать уши, если до него дойдет подобный слух; тогда он и перед начальством будет чист (знать, мол, не знаю, ведать не ведаю), и с подчиненными станет жить в ладу. Вот мораль, достойная великого философа.

Другой отличительной чертой византийского общества было низкопоклонство и лакейство. По римской традиции, императора боготворили: его называли не только державным и великим, но также божественнейшим и священным; самые важные сановники падали пред ним ниц и лобызали его колени и пурпуровые туфли. В торжественных случаях царю произносили панегирики, необыкновенно напыщенные и необыкновенно лживые. Царствует, например, император, самый непопулярный, распутный; и вот, среди всеобщих стонов, среди всеобщего недовольства его развратом и тяжестью податей, во дворце раздаются слова оратора: «Ты, царь, защитник бедных; ты поощряешь добрых, караешь злых; указами твоими ты ввел в государстве правосудие и справедливость, ты не позволяешь сборщикам податей делать незаконные поборы или судьям судить не по закону. Будь жив Гесиод[4], он вынужден был бы изменить свой порядок: он должен был бы сказать, что сначала был медный век, потом серебряный, а теперь наступил золотой».

10. Еще раз о недугах нового Рима

Итак, под пышной декорацией скрывалась такая распущенность, что Рим, действовавший в этом отношении с грубой откровенностью, должен был уступить пальму первенства своему преемнику.

Суеверия, волшебство, гадания, симпатические средства – все это было очень распространено в Византии не только в народе, но и среди образованного класса.

Думали, например, что существует особое существо в женском образе, так называемая Гило, отвратительная старуха, с огненными глазами, железными руками, с головы до пяток покрытая шерстью, похожей на верблюжью. Гило обладает свойством проходить через запертые двери. Она зла, и главное ее занятие заключается в том, что она убивает новорожденных младенцев. Она отравляет также воду источников, из которых пьет скот, и губит животных. Чтобы избавиться от нее, надо знать двенадцать имен, которые она носит. В тот дом, где знают эти имена, Гило не входит, но бежит от него за пятьсот миль. Наблюдения над значительной смертностью малолетних подали, вероятно, повод к этому суеверию, так как, по некоторым сказаниям, Гило умела обращаться в духа, вселялась в младенцев и высасывала из них материнское молоко. Вера в Гило была так распространена, что однажды нескольких женщин привлекли к суду и обвинили в том, что они оборачивались в духов и, проникая незаметно через запертые двери, убивали грудных детей. Обвинители были убеждены, что эти женщины умеют принимать вид Гило. К счастью, их судил просвещенный судья и оправдал обвиняемых, считая немыслимым оборачиваться в призраки. Но дело на этом не кончилось. Император Константин Копроним (741–775) усомнился в правильности такого решения. Он призвал к себе судью и пытал его; несмотря на пытки, судья стоял на своем, и только тогда царь вынужден был утвердить его решение. Волшебство и разные магические средства были в большом ходу. До наших времен дошел трактат, где собраны рецепты подобных средств. Порошок, приготовлявшийся из асфоделя, корня проскурняка, чечевицы, белого мака и лука, назывался противоголодом и обладал таким свойством, что, поев его, можно было много дней ничего не есть. Средство некоей Зинарии, состоявшее из ромашки, белого перца, меда, смирны, шафрана, обладало тем свойством, что стоило только поесть его, как сейчас же забывалось все дурное и вспоминалось только хорошее. Чтобы иметь детей, мужчина должен был намазаться заячьей кровью или гусиным жиром. Женщины, не желавшие иметь детей, носили пуп лягушки, завернутый в тряпочку. Было средство, изобличающее воров: надо вырезать у головастиков языки, засушить их и смешать с хлебом, затем предложить этот состав подозреваемому лицу; если это был действительно вор, он приходил в экстаз и публично сознавался в содеянном.

Разгадать будущее, найти способ предсказывать – это одна из тех неразрешимых загадок, которой человечество занималось больше всего.

В Византии практиковались всякие способы гадания, многие из которых перешли по наследству от Древней Греции. Вырезали, например, кости животных и гадали по ним. В христианской стране, конечно, не могло быть и речи о жертвенных животных и о жертвах богам, но делались вещи еще более дикие. Жители города Пергам, осажденные однажды сарацинами, схватили беременную женщину, собиравшуюся рожать, вырезали из ее чрева младенца и бросили его в сосуд с кипятком. Чего они хотели достигнуть этим зверством, неизвестно, но, очевидно, они надеялись получить какой-то хороший результат за свою жестокость. Были люди, специально занимавшиеся предсказанием будущего и бравшие за это деньги; они гадали главным образом тремя способами: по особого рода книгам, по звездам и по снам. Существовали Сибиллины книги, заключавшие загадочные и очень туманные изречения о византийских императорах. Эти загадки старались объяснить и применять их в разных случаях. Вот, например, в одной из таких книг было сказано: пятидесятая цифра возьмет перевес над сороковой. Когда против императора Михаила VII восстал Никифор Вотаниат, последнему на этом основании предсказали, что он победит и будет царем. Действительно, цифра 50 обозначалась у греков буквой Н, а 40 – буквой М; по изречению, Н должно было одолеть М, то есть Никифор – Михаила. Снотолкование было своего рода наукой. Сны рассматривались как особого рода откровение, как впечатления, получаемые душой в то время, когда она в течение сна разлучается с телом. Не стоит распространяться об этом, потому что у нас самих до сих пор в большом ходу сонники, и Византия не представляла в этом отношении ничего оригинального. Астрология – наука столь же древняя, как мир, уступившая свое место астрономии. Недостаточное знакомство с небесными явлениями привело людей к убеждению, что есть какая-то связь между движением светил и человеческими действиями. По положению звезд можно было сказать, удастся ли то или иное предприятие. Когда византийские императоры колебались в своих решениях, они призывали астрологов, и те объявляли, какой их ждет исход.

У древних греков и римлян существовало гадание, сохранившееся до настоящего времени. Раскрывали Гомера или Вергилия, читали первый попавшийся стих и считали его изречением оракула. В христианские времена Священное Писание заменило классических авторов. Закрыв глаза, развертывали Библию или сочинение какого-нибудь Отца Церкви и попавшуюся случайно строчку считали ответом на вопрос, обращенный к судьбе. Способ этот практиковался в Древней Руси, как нам известно, до поучения Владимира Мономаха. Суеверные девицы до сих пор с закрытыми глазами раскрывают первую попавшуюся книгу и читают наудачу: «Что мне выйдет». В связи с этим существовал практиковавшийся в Византии обычай испытания судьбы двумя свитками. В чем он заключался, видно из следующего. Император Алексей Комнен желал выступить в поход против половцев, но приближенные к нему лица находили это неблагоразумным. Чтобы не подвергаться упрекам и снять с себя ответственность, император, не возражая против общего голоса, обратился к высшей воле и объявил, что отдает решение вопроса на волю Божию. Сопровождаемый военными чинами и многочисленным духовенством император отправился вечером в храм Святой Софии. В присутствии патриарха он написал два жребия на двух хартиях: на одной было написано, что следует идти в поход против половцев, на другой – что не следует. По приказанию императора патриарх положил оба жребия на престол церкви, где они и остались во время всенощного бдения. По окончании богослужения, уже утром, патриарх снова вошел в алтарь и вынес одну из хартий, которая была при всех распечатана и громогласно прочитана. Вышел жребий, решающий поход на половцев, и против этого никто уже не возражал. Таким образом неоднократно решались важнейшие государственные вопросы.

Точно так же избирались игумены монастырей. Выбирали трех кандидатов, записывали их имена на хартии, клали на престол, затем брали одну из хартий и считали избранным того, чье имя было вынуто. У нас, на Руси, этот способ также был в ходу при избрании новгородского епископа.

В Византии происходили постоянно очень таинственные и сверхъестественные явления, о которых сообщают летописцы. Вот, например, в субботу первой недели поста царь Андроник Палеолог (XIV в.) отправился в церковь и присутствовал при всенощном бдении, начинающемся в то время поздно вечером. К нему прибегают люди и сообщают, что случилось нечто необыкновенное: они слышали громкое ржание, между тем как ни во дворце, ни по соседству нет ни одной лошади. Все смутились, и пока рассуждали об этом таинственном явлении, раздалось опять громкое ржание. Царь приказал исследовать это, и оказалось, что ржет лошадь, нарисованная на одной из стен дворца. Первый министр очень обрадовался этому и объявил царю, что ржание предвещает победу над турками. Но царь с ним не согласился; по его словам, эта самая нарисованная лошадь ржала в царствование его отца, и тогда случилось большое бедствие. Действительно, на другой же день стоявшая на площади колонна со статуей Византа, основателя Византии, начала шататься и шаталась несколько дней. Это уже, очевидно, было не к добру. Тогда царь с первым министром достали книги, где записаны были разные предсказания, занялись астрологическими выкладками и, на основании всего этого, пришли к убеждению, что надо ждать нашествия неприятеля и смут в государстве.

Царь Михаил Палеолог отправился в Солунь и, прожив там год, умер, как это ему было предсказано. А предсказание заключалось в следующем. Когда он был в Адрианополе, во дворце открыли над дверями круг, а в кругу этом – изображение четырех животных: льва, барса, лисицы и зайца; над этими животными оказались стихи, в которых было сказано, что в Солуне поселится один царь из дома Палеологов и умрет там. «Этот круг, – рассказывает историк того времени, – находился от пола на высоте двух мужчин; невероятно, чтобы стихи эти написал человек. Нельзя думать, чтобы кто-нибудь подставлял лестницу и влезал туда для написания в то время, как во дворце находился царь и множество народу постоянно ходило и выходило».

Распространившиеся в народе оракулы иногда имели печальную судьбу. Так, один царь казнил некоего Пахомия только потому, что по Константинополю ходило предсказание, будто преемником его будет Пахомий! Никто не решался отвергать возможность гадания и значение, которое имеют разные предзнаменования вроде затмения или шатания колонны. Но образованные люди старались подыскать этому научное объяснение. Вот что пишет по этому поводу один ученейший писатель XIV века: «Что затмения небесных светил предвещают земные страдания, этого, думаю, не станет опровергать никто, разве кто любит попусту спорить. Если бы кто вздумал убедить совершающиеся в разные времена и в разных местах события, то он понапрасну стал бы трудиться и поступил бы крайне нерассудительно, взявшись учить неспособного к учению. Что бывает с телом человека, то происходит и с организмом Вселенной. Мир, как и человек, – органическое целое, состоящее из частей и членов. Как у человека боль головы или шеи производит жестокое страдание в голенях и пятках, так и в организме Вселенной страдания небесных светил доходят до земли и дают себя чувствовать и здесь». «Может быть, кто-нибудь недоумевает, – говорит тот же писатель, – откуда берутся и как появляются оракулы, которые ходят между людей, а также почему они, заключая в себе указание на будущее, изображают его в чертах, чрезвычайно загадочных. Кто был их составителем и кто передал их последующим поколениям, об этом мы не находим ничего ни у историков, ни у других писателей. Все они замечают только, что в то или другое время тот или другой оракул ходил в народе и впоследствии оправдался тем или другим событием. А кому обязан своим происхождением каждый из них, этого решительно никто не может сказать и объяснить, если только не захочет солгать. По мнению некоторых, какие-то «служебные силы» летают вокруг земли, присматриваясь к тому, что происходит здесь, и, получив выше знание о будущих событиях, передают его людям то в сновидениях, то при помощи звезд, то с какого-нибудь дельфийского треножника, то при посредстве внутренности жертвенных животных, а иногда посредством голоса, сначала неопределенно раздающегося в воздухе, а потом раздельно в ушах каждого; этот-то голос древние мудрецы и называли божественным. Часто случалось также, что на скалах или стенах находили письмена, без всякого указания на того, кто их написал. Но все оракулы даются не иначе, как загадочно и не совсем ясно, чтобы, подобно царским регалиям, оставаться священными и недоступными для толпы. Известно, к чему открыты доступы всякому, то мало ценят и уважают. Нельзя, однако, сказать, чтобы польза от оракулов была ничтожна, если рассматривать их не поверхностно, а с должным вниманием. Для одних они служат наказанием, для других – благодеянием. Руководствуясь ими, одни, заранее приняв умные меры, или смягчали грозившие им бедствия, или даже совсем отклоняли их от себя, умилостивив Бога исправлением своей жизни. Но для людей малодушных ожидание грядущих бедствий становится сущим наказанием. Они заранее страдают от того, от чего должны еще пострадать, и это – по устроению Промысла, чтобы сильнее наказать их за то, в чем они согрешили. Если же некоторые оракулы оказываются ложными, то это только потому, что их не умеют правильно истолковать».

Естественно, что в Византии верили в чудотворные иконы, так как учение религии признает в них действительную силу. Но характерно то, что в Византии чудеса, творимые иконами, могли иметь силу судебного доказательства. П. Безобразов указывает на один случай подобного рода, ставший известным только тогда, когда он открыл в одной рукописи ватиканской библиотеки интереснейший протокол.

В одном из главных константинопольских храмов, Влахернском, была икона Божией Матери, обладавшая особенным чудодейственным свойством. Она находилась на правой стороне иконостаса и была задрапирована куском материи, как до сих пор, по древнему обычаю, драпируются иконы в Греции. В обыкновенное время драпировка вполне закрывала лик Богородицы, по субботам, во время утрени, она внезапно раскрывалась или поднималась кверху, и молящимся являлся скрытый лик Божией Матери. Чудо это называлось обычным и свершалось еженедельно, но, кроме того, оно могло явиться по какому-нибудь особенному поводу и в другое время. Выступая в поход, императоры имели обыкновение помолиться во Влахернской церкви, и, когда при этом не свершалось чуда, они считали это за дурное предзнаменование. Так, например, царь Алексей Комнен решил начать поход против Боэмунда Тарентского 1 ноября 1107 года, но испугался, потому что Влахернская Божия Матерь не явила обычного чуда, когда он выходил из храма. Он принял это за зловещий признак и решил подождать четыре дня; затем он отправился вновь во Влахернский храм; после его усердной молитвы чудо свершилось, и он вышел из церкви уверенный в победе.

Один гражданский иск был решен однажды на основании такого чуда. Воевода Лев Мандал поспорил с Каллийским монастырем, кому должна принадлежать мельница, стоявшая на границе их владений. Судились они несколько раз, и судьи присуждали мельницу то одной стороне, то другой, потому что ни у воеводы, ни у монастыря не было в руках надлежащих документов. Последний раз, когда они судились, судья поставил владеть им мельницей сообща, но это давало повод к массе пререканий, никого не удовлетворяло, и они порешили покончить дело без суда, полюбовно. Думали, думали и рассудили сделать так: рано поутру отправиться обеим сторонам во Влахернский храм, стать против чудотворной иконы Богородицы и молить ее быть судьею в их деле. А саму тяжбу решить таким способом: если завеса на иконе останется неподвижною, признать, что дело выиграли монахи, если же она задвигается, и, следовательно, чудо свершится, признать, что прав воевода. На этом основании воевода и монахи написали форменный договор, который они во всяком случае обязаны были исполнить. Как условились, так и сделали.

Обе стороны пришли во Влахернский храм, стали против иконы, молились со слезами и ожидали решения своей участи в зависимости от того, придет в движение или нет завеса на иконе. Прождали некоторое время, завеса оставалась неподвижною. Это было сочтено за решение и окончание дела. Монахи радовались своей победе, а воевода стоял опечаленный, осужденный судом Божиим. Воевода собирался уже передать монахам письменное удостоверение, что признает себя осужденным и отказывается от права владеть половиною мельницы, как вдруг завеса на иконе Божией Матери поднялась. Дело приняло иной оборот: радовавшиеся опечалились, а опечаленный преисполнился радости и удовольствия. Монахи стали говорить, что чудо свершилось слишком поздно, что чудо свершилось не в то время, когда молились стороны, а тогда, когда воевода признал монастырь владельцем мельницы, они говорили, что чудо указывает на их правоту и явилось как знак согласия на то, что хотел сделать воевода, собиравшийся в эту минуту отказаться от своих прав на мельницу. Спор, однако, продолжался, и дело было доведено до императора Михаила Дуки; он приказал Пселлу разобрать тяжбу и написать протокол и судебный приговор. Надо было оформить этот оригинальный процесс, подыскать статьи закона, поставить все это на юридическую почву. Такому тонкому диалектику, как Пселл, сделать это было нетрудно. Прежде всего желательно было решить эту тяжбу окончательно и устранить всякий повод к новому ее пересмотру. Поэтому соглашение сторон было понято таким образом, что они обратились к третейскому суду. Третейский суд признавался законами; и притом против него нельзя было апеллировать. Следовательно, знамение чудотворной иконы должно рассматривать, как приговор третейского судьи. В чью же пользу клонится этот приговор? Очевидно, в пользу воеводы. Он выиграл процесс, потому что чудо явилось, возражение же монахов, будто чудо явилось слишком поздно, когда они собирались уходить из церкви, ничего не доказывает: в условии не было сказано, когда ждать чудесного знамения и сколько стоять в церкви. На этом основании было издано судебное постановление, подписанное надлежащими властями. Оно послужило воеводе оправдательным документом и давало ему право владеть спорной мельницей.

Это и есть Византия – пышная преемница когда-то славного Рима.

Чтобы покончить с ее недугами, мы должны показать, чем была византийская женщина, так как в Новом Риме дочери Евы играли роль, пожалуй, еще более видную, чем в первом.

11. Женщина нового Рима

Византия, приняв всю культуру от Рима, вместе с тем не отрешилась и от азиатского деспотизма, что в особенности сказалось на положении византийских женщин.

В Византийской империи женщина не пользовалась большим уважением. Ее считали порождением дьявола, виновницей грехопадения рода человеческого, существом слабым и нечистым, предназначенным быть служанкой и рабой мужчины. Она не была самостоятельной, не имела права распоряжаться ни собою, ни имуществом. До замужества она полностью подчинялась отцу; выданная замуж отцом за человека, которого часто в глаза до того не видала, она попадала в полное подчинение к мужу. Ее приданое отдавалось мужу, который мог распоряжаться ее доходами по своему усмотрению, только не имея права отчуждать капитал. Но если она расходилась с мужем, приданое возвращалось не ей, а ее отцу.

Жена была до некоторой степени свободна лишь у себя дома: тут она могла и даже обязана была заниматься своим домашним хозяйством и женским рукоделием. Но выходить из дому, бывать в театре или цирке она могла только с разрешения мужа, ослушание в подобных случаях считалось преступлением.

Даже в собственном доме свобода ее была ограничена: ей отводилась отдельная половина дома, называвшаяся гинекеем, откуда она не имела права выходить, когда у ее мужа сидели гости-мужчины.

На этом основании один византийский писатель дает совет не помещать у себя дома приезжих гостей. «Если имеешь друга, – говорит он, – жившего где-нибудь в другом городе, и он проезжает городом, в котором ты живешь, не помещай его в своем доме, но пусть он остановится в другом месте, а ты посылай ему все нужное. Если же ты поместишь его в своем доме, то послушай, сколько из-за этого произойдет неприятностей. Во-первых, ни жена твоя, ни дочери не будут иметь свободы выходить из комнаты своей и распоряжаться в доме как следует. А если же им будет неотложная нужда выйти, то друг твой вытянет шею и устремит на них глаза; пока ты будешь стоять вместе с ним, он, конечно, притворно потупит голову, но все-таки будет подсматривать, какая у них походка, как они поворачиваются, как подпоясаны и какой у них взгляд, – одним словом, будет их оглядывать с головы до ног, а после станет передразнивать перед своими домашними и осмеивать. Если он найдет удобный случай, он будет делать любовные знаки твоей жене, будет на нее смотреть бесстыдными глазами; если сможет, то и соблазнит ее, если же и нет, то все-таки, когда уйдет, похвастает, чем не следует».

Так мало доверяли своим женам византийцы. Они не допускали, что можно разговаривать с женщиной без грязного намерения, так как видели в ней исключительно орудие наслаждения. Полное бесправие византийской женщины видно из того факта, что она не могла быть свидетельницей на суде, а также из тех поводов, по которым она могла требовать развода. По византийским законам, муж мог требовать развода в следующим случаях: 1) если жена принимала участие в заговоре против царя и не сообщила об этом мужу; 2) если жена была ему неверна; 3) если жена намеревалась убить его; 4) если она без согласия мужа принимала участие в пиршестве с посторонними мужчинами или мылась вместе с ними в бане; 5) если она без ведома или против желания мужа отправлялась в театр или в цирк; 6) если против желания мужа проводила ночь вне дома, где бы то ни было, исключая только родительский дом.

В последнем случае закон оговаривал, что, если муж выгонит жену из дому и она, не имея родителей, переночует у знакомых, это не может считаться поводом к разводу.

Жена имела право требовать развода в ситуациях: 1) когда муж без ее ведома принимал участие в заговоре против императора; 2) когда он имел намерение убить ее; 3) когда он старался тем или иным способом заставить ее совершить прелюбодеяние; 4) когда он был неспособен к выполнению супружеских обязанностей и это продолжалось три года с момента вступления в брак.

Сейчас же бросается в глаза, что неверность мужа не служила поводом к разводу. Мужу достаточно было застать в комнате жены постороннего мужчину, чтобы обличить ее и развестись. Жена же могла ссылаться на неверность мужа только в совершенно исключительных случаях; единичного факта было мало, нужно было доказать, что муж изменяет постоянно, даже в таком случае развод давался только после усиленных увещаний родителей жены, когда муж категорически заявлял, что не намерен отказаться от своего преступного образа жизни.

Зато византийский закон предоставлял мужу множество поводов к разводу, так как он требовал полнейшего подчинения жены и в случае малейшего неповиновения с ее стороны тот мог бросить ее. Пойти в театр, принять приглашение на обед, где будут посторонние мужчины, – все это считалось для женщины зазорным, подобные поступки могла себе позволить только преступная жена.

Вот еще одна несправедливость византийского закона относительно женщин.

Когда жена получала развод по собственной вине, она не имела права вступить в новый брак раньше чем через пять лет, но и когда муж был признан виновным, она не могла венчаться раньше чем через год. А разведенному мужу никто не мешал жениться вторично хоть в тот самый день, когда получен развод. Таким образом, сам закон давал некоторую поблажку мужу в бракоразводных делах. Это не значит, однако, что византийские законы не карали преступлений против нравственности, совершаемых мужчиной. Де-юре мужчина отвечал наравне с женщиною, и за безнравственные поступки полагались очень строгие наказания. Незаконная связь между родственниками каралась или простым телесным наказанием, или отсечением руки, или смертной казнью, в зависимости от степени родства. За обыкновенное прелюбодеяние отрезали нос. Впрочем, в некоторых случаях можно было отделаться штрафом. Вступавший в связь с невинной девушкой с ее согласия в случае, если отказывался жениться, обязан был по закону уплатить ей литру золота (около 280 золотых рублей); несостоятельных подвергали телесному наказанию и ссылали.

Кроме того, в Византии существовал один обычай, который очень вредно отражался на семейной нравственности. Родители или, лучше сказать, отцы, обручали детей в малолетстве, и, став взрослыми, эти несчастные дети обязаны были исполнить обещание, данное за них родителями. Обыкновенно при этом писался форменный брачный договор, жених давал задаток, получал придание и обязывался жениться впоследствии на девочке. Закон признавал подобные контракты и требовал, чтобы они не нарушались; он ставил только одно ограничение: обручившимся должно было быть не меньше семи лет. Замечательно, что этот обычай перешел к нам, и в Московском государстве точно так же обручались дети и составлялись обязательные контракты, называвшиеся рядными записями.

Когда обручали семилетнюю девочку, конечно, не могло быть речи о любви с ее стороны: родители старались устроить детям выгодную партию, и привязанность супругов – единственное условие счастливого брака – не входила в их планы. Сколько трагических случаев, должно быть, возникало из-за этого нелепого обычая! Вырастая, девочка нередко замечала, что жених ей антипатичен, что она любит другого, но тем не менее она обязана была выйти за нелюбимого человека. Таких случаев, несомненно, было множество, и едва ли они могли способствовать семейному счастью.

Раннее обручение детей имело и другую вредную сторону. Родители требовали, чтобы свадьба была отпразднована, как только невеста вступит в законный возраст, а по византийским законам жениться можно было в четырнадцать лет, выходить замуж – в двенадцать. Хотя на юге женщины развиваются быстрее, тем не менее нельзя предполагать, чтобы двенадцатилетняя девочка была окончательно сформирована, и понятно, как вредно отзывались такие ранние браки и в физическом и в нравственном отношениях. Если простые смертные обручали детей в нежном возрасте, то это же все чаще случалось и в императорской фамилии, где браки имели большое политическое значение. Нечего и говорить уже о том, что дипломатия не признавала любви, иначе быть не может, но историки сообщили нам ряд самых возмутительных и безобразных фактов, творившихся во дворце. Византийские императоры не признавали закона, а потому считали возможным выдавать замуж дочерей, не достигших двенадцати лет. Так, например, одна восьмилетняя царевна была выдана замуж за сорокалетнего сербского короля, и хотя последний поклялся, что пощадит девочку и дождется зрелого возраста, он этого не исполнил, вследствие чего у его жены никогда не было детей. Император Андроник I (XII в.) сверг с престола Алексея и женился на его невесте, одиннадцатилетней Марии, тогда как ему самому было уже пятьдесят лет и на голове только кое-где росли седые волосы. Елена, дочь болгарского князя Асеня, была выдана замуж в одиннадцать лет за Федора, сына императора Иоанна Дуки. Можно бы привести много подобных фактов, но и сказанного довольно, чтобы иметь понятие о безобразном обычае.

Курьезно то, что этот обычай сохранился до нашего времени.

До сих пор в Греции родители, не спросив у дочери, обручают ее с каким-нибудь молодым человеком по своему выбору и заключают при этом форменный брачный контракт от своего имени.

12. Значение женщины в Византии

Не все, что сказано выше, касается женщин средних кругов. В общем, женщина Византии по своему развитию нимало не уступала женщинам Рима. Несмотря на то что женщинам считалось неприлично показываться на улице и полагалось довольствоваться домашней жизнью, девочек все-таки учили и некоторым давали даже отличное образование. Были ли отдельные школы для девочек – неизвестно, но есть несколько указаний, что их учили грамоте. В то время могли давать образование своим детям только люди состоятельные, поэтому высокообразованных женщин мы видим лишь в высших сферах. Известны две византийские писательницы: Евдокия Макремволитиса и Анна Комнен.

Евдокия была замужем за Константином Дукой, случайно попавшим на престол в 1059 году, следовательно, хотя она и была императрицей, но получила такое же воспитание, как и другие византийские аристократки. Она написала особого рода хрестоматию, где сначала изложены басни и разные фантастические рассказы, генеалогии языческих богов, превращения героев и героинь, мифы и аллегории, а за этим следуют выдержки из разных писателей-философов, медиков, риторов, поэтов, с биографическими сведениями об этих писателях и перечислением их сочинений. Из труда Евдокии видно, что она великолепно знала греческую литературу и в начитанности не уступала самым ученым византийцам.

Анна Комнен описала в двенадцати книгах деяния своего отца – императора Алексея (1081–1118). Это – солидный труд, составленный не только по рассказам очевидцев, но и по подлинным документам. Из него видно, что византийская царевна вполне овладела риторикой и философией; она умела писать искусственным языком, каким писали в ее время. Язык этот не имел ничего общего с живой разговорной речью. Византийцы старались писать языком древних авторов, Платона и Фукидида, уснащали свои произведения множеством архаизмов, оборотов, давно вышедших из употребления, почерпнутых из классиков и Священного Писания. Нужно было много учиться, чтобы писать таким искусственным языком, и, таким образом, сам факт, что Анна Комнен писала на языке, на котором давно никто не говорил, доказывает, как она была образованна.

Поэтому женщины играли в Византии немаловажную роль, по крайней мере, некоторые, особенно в придворном быту.

Императрицы нередко вмешивались в политику и подавали советы мужьям.

Выдающуюся роль играла в свое время императрица Феодора, супруга Юстиниана.

Она была дочерью укротителя зверей и в юности танцевала в театре. Ею пленился Юстиниан, женился на ней и короновал императрицей. Она была не только чрезвычайно красива, но необыкновенно умна и энергична. Юстиниан постоянно советовался с ней, и она с большим жаром старалась приводить в исполнение внушенные ею планы. Феодора с необыкновенной проницательностью разгадывала своих противников, а ее разгадать было трудно. Она могла быть и верным другом, и самым беспощадным врагом. В неге, которой она предавалась, среди роскошной и беспутной жизни, она находила время заниматься государственными делами, вмешивалась даже в церковные дела и богословские споры.

И вот старики рассказывают следующую сцену.

Феодора принимает во дворце епископов Мартиропольского и Анкирского.

– С твоего разрешения, мы прибегаем к тебе, владычица, – сказал епископ Анкирский. – Досточтимый патриарх Антиохийский Север, наш отец, наш владыка, смещен за то, что он – противник Халкидонского собора (против монофизитов). Народ отказывается признать патриарха, занявшего его место; поднялся бунт, проливается кровь. Мы разделяем учение Севера. Император пригласил нас на совет вместе с другими епископами, которые держатся противоположных мнений, чтобы обсудить вопросы, волнующие восточную церковь. Мы умоляем тебя склонить на нашу сторону твоего супруга, этого нового Давида.

– Каким образом, – ответила Феодора, – может женщина рассудить эти глубокие богословские споры, происходящие между вами, людьми, служащими украшением церкви?

– Мы не верим безумному Евтихию, – продолжал епископ Анкирский, – отрицающему воплощение Христа, мы не одобряем Нестория, но мы верим вместе с Севером, что Иисус принял плоть бесстрастную и не страдал на самом деле телесным страданием.

– Правда, – ответила императрица, – что тело Спасителя отличалось от нашего.

– Мудрость глаголет твоими устами, владычица, – сказал епископ Мартиропольский. – Божественное тело не могло иметь никаких плотских слабостей; Христос не мог ощущать голода и жажды.

– Мне кажется, это учение более подходит к величию Божества; впрочем, император рассудит это. Бог дал ему свет, рассеивающий мрак всех ересей.

Епископы удалились, очарованные милостивым вниманием и благочестием императрицы.

У Феодоры была своя тайная полиция, главным агентом которой являлась одна женщина, Хариклея. Это была особа весьма подозрительная, служившая Феодоре помощницей в ее любовных интригах, когда та не была еще на престоле. Тогда ее звали Македонией. Чтобы скрыть ее прошлое, императрица велела ей называться Хариклеей; официально ее обязанность состояла в том, чтобы раздавать милостыню бедным, неофициально же – в шпионстве. Однажды императрица позвала к себе Хариклею.

– Экевал еще жив, – сказала она глухим голосом.

– Если бы все, кого ты ненавидишь, были настолько же живы, как он! – ответила Хариклея. – Ты, должно быть, во сне видела этот преследующий тебя образ. Вот уже десять лет, как он умер в Антиозии.

– Нет, нет! – сказала Феодора. – Я видела вчера на улице старика, одетого по-персидски, который все шел рядом с моей стражей и как будто старался пробраться к моей колеснице, – это он!

– В самом деле, – ответила с ужасом Хариклея, – я уже несколько дней замечаю, что меня преследует какой-то странный человек, которого я как будто знаю и который, видимо, желает заговорить со мной.

– Если бы я и сомневалась, то теперь перестала бы. Так человек, прогнавший меня, как прогоняют рабыню, человек, который мог бы под моей пурпуровой мантией найти следы им нанесенных мне ударов, этот человек живет в Константинополе и рассказывает о своих любовных похождениях с Феодорой! Он жив в то время, как я царствую?

– Ну, не долго он будет жить. Впрочем, какое дело тебе, живущей на Олимпе, до шипенья какой-то змеи?

– На ступенях этого трона, блеск которого ослепляет тебя, сидят неумолимые враги, они не забывают, что я когда-то танцевала на театре. Как они торжествуют, что я не родила наследника престола! Надо мной тяготеет какое-то проклятье. Когда приходил из Палестины Савва, которого считают святым и которому приписывают чудодейственную силу, я унижалась пред ним, я просила его помолиться, чтобы у меня был сын. Он отказал мне; он осмелился сказать императору, что из моей утробы никогда не выйдет сына, потому что он был бы вскормлен нечестивыми догматами Севера и смущал бы церковь. Он – заодно с моими врагами, с представителями прежней династии. Император не обращает на них никакого внимания, но я – настороже. Преследование монофизитов может привести к бунту. Партия Зеленых, ненавидящая меня, очень взволнована. Собирается страшная гроза. Ты помнишь, какая удивительная комета появилась два месяца тому назад?

– Да, есть и другие зловещие предзнаменования. На днях видели, как одна статуя проливала слезы, да и слезы-то были не простые, а кровавые.

– Отсюда, из этого дворца, я слышу крики ненависти тех, кто хотел бы согнать меня с трона. Приближается роковой день, когда или все погибнет, или все будет спасено. Пусть он наступает скорее, я устала сражаться с гидрой, у которой тысяча голов, постоянно вырастающих вновь, по мере того как их отрубаешь. Отец мой был укротителем зверей, я продолжаю его ремесло, я тоже кормлю и укрощаю диких зверей. Я постоянно чувствую их дыхание, и на моих руках следы их укусов.

Императрица побледнела и ненадолго легла отдохнуть.

– Смотри, Македония, – сказала она, оправившись, – не дремать! Предупреди сегодня же Елиазара; пусть тот исчезнет без шума.

Смеркалось, когда Хариклея вышла из дворца и направилась к еврею Елиазару, секретному агенту императрицы. Евреи не принимали никакого участия в религиозных и политических распрях того времени, поэтому они лучше всех исполняли всякие даваемые им тайные поручения.

Когда Хариклея свернула на узкую и темную улицу, то заметила, что незнакомец, о котором она говорила с императрицей, следует за ней. Он подходил к ней несколько раз, но, по-видимому, колебался.

– Македония, – сказал он наконец.

Она вздрогнула, услышав свое настоящее имя, но ничего не ответив, пошла дальше.

– Македония! – позвал незнакомец еще раз и схватил ее за руку.

– Что тебе нужно от Хариклеи? – спросила она, высвобождаясь.

– Мы давно знакомы, – ответил он грубым голосом. – Я сейчас же узнал тебя: десять лет не настолько изменили ту, что помогала мне в интриге с Феодорой. Годы оставили на моем лице неизгладимые следы, но не может быть, чтобы ты забыла Экевала.

Она посмотрела на него с ужасом.

– Ты думала, что я умер? Не правда ли? Все это говорили. Я сам распустил этот слух, когда расстался с этой женщиной. Меня лишили места, я впал в нищету, потерял жену и сына, потом я скрывался в Аравии, где жил кое-как, торгуя пряностями.

– Какое падение! – сказала Македония.

– Обеднеть, лишиться высокого положения – это бы еще ничего. Но вот я вдруг почувствовал, что эта женщина, которую я прогнал, жестоко оскорбив ее, стала мне необходима, как воздух, – это истинное мучение. Ее обольстительный образ являлся ко мне по ночам, смущал меня даже днем. Я напрасно искал ее; я не знал, где она.

– Она возвратилась в Константинополь и жила здесь в такой же бедности, как ты.

– Проходили годы, я начал успокаиваться, и вдруг до меня доходит неслыханная весть: Феодора на троне. Я долго не верил этому.

– Почему же? Разве ты не знаешь, что такие лучезарные существа, как Феодора, Аспазия, Клеопатра, имеют особую прелесть, которой все покоряется. Это – бриллианты необъятной величины, которые могут временно валяться в грязи, но которые непременно попадут в царскую корону.

– Когда странный слух оправдался, я устремился сюда, я страстно желал увидеть ее. Напрасно старался я побороть это безумное желание. Случайно встретив тебя на улице, я сейчас же узнал Македонию, единственную женщину, которая может напомнить ей об Экевале.

– Увидеть ее! Ты требуешь слишком многого, – сказала Македония. – Пойди к императору, объясни ему, что ты имеешь больше прав на Феодору, потому что раньше обладал ею, и проси отдать Феодору, без которой ты не можешь жить. Да, кстати, потребуй, чтобы он уступил тебе корону.

– Ты насмехаешься надо мною. Если я желаю увидеть ее, намерения у меня самые чистые. Я мечтаю об этом, как мечтают увидеть Бога, я хочу только насладиться, лицезрея ее. Слушай, я видел вчера, как она возвращалась во дворец. Нитки жемчуга, спускавшиеся с диадемы, окаймляли ее щеки. Ее царственная фигура была величаво-спокойна; приветственные возгласы толпы поднимались к ней, как фимиам к небесам. «Это ли, – думал я, – актриса, обольстительная сирена?» В первый раз через десять лет увидел я ее лицо. Мне сделалось душно, я должен был схватиться за колонну.

– Успокойся, Экевал. Даже слыша твой голос, я сомневалась, ты ли это, но теперь узнаю тебя по страсти, которая все еще кипит в тебе. Для нашего брата любовь – забава, но для таких людей, как ты, это – яд, отравляющий кровь, от которого не избавишься. Ты очень жалок! Хотя я посвятила себя благотворительности и раздаю бедным деньги, получаемые от императрицы, я постараюсь помочь тебе. Но скажи: у кого ты живешь?

– Я остановился под именем Аркаса в одной гостинице.

– Однако это небезопасно; твое приключение с Феодорой слишком известно, тебя легко могут узнать. Тебе необходимо укрыться где-нибудь. У меня был брат, он уехал восемь лет тому назад и исчез бесследно, его звали Вианором.

– Да, я видел его в Сирии.

– Ты понял: Экевал умер, а пускай появится вновь Вианор. Я устрою все это, и тебе можно будет всюду показываться и добиться свидания с императрицей.