Егорушка Цветаева Марина
Шёл он пять дней. Два раза, понукаемый голодом, Жора заглядывал в деревенские магазинчики, и снова возвращался в лес. Он не знал, сколько ещё надо идти, чтобы немного успокоиться, поверив, что погоня потеряла его след. Сколько он выдержит? Ему надо где-то затаиться, где-то осесть! Но где, как? Он не знал. Или не решался этого сделать, боясь, – он не понимал и этого. Он просто брёл. И наконец он изморился настолько, что начал мечтать о покое в уютной постели. В таком вот состоянии он наткнулся на шалаш в поле, сложенный из стеблей и листьев кукурузы. Он рухнул в него и забылся сном.
Жора упрел. Он с удовольствием скинул бы с себя рубашку и джинсы, если бы не опасался ещё больше напугать детей разукрашенным татуировками торсом. Он с полчаса рассказывал историю своей нехитрой, но сложной и страшной жизни. Он утомил не только себя, но и детей, которые стояли, сбившись в кучку и не решались сесть, – чтобы этот опасный мужик не нависал над ними, чтобы он не застал их врасплох, по какой-то своей причине вдруг вздумав на них напасть! Ребята старались скрыть взбудораженные чувства – и то и дело хватали длинные листья кукурузы и ломали их, вертя в руках. Они стояли и украдкой бросали на Жору недоверчивые взгляды. Все устали. Всем хотелось завершения излияния-исповеди, – и разойтись по своим норам, чтобы хорошенько всё обдумать на отдохнувшую, а не очумлённую стоянием под полуденным солнцем голову.
Жора то садился, то поднимался, а то расхаживал взад-вперёд, разминаясь и отвлекаясь на размеренный шаг, и продолжал говорить:
– Ребятки, вы не думайте, что я – кровожадный мародёр и всё такое прочее. Посудите сами: тогда, когда ещё наше славное государство было другим, жил я нище, в лишениях, – и если от этого я, такой плохой, покусился на чей-то кошелёк, то это не такой уж большой грех! Если тогда я участвовал в массовых драках, то эти драки были по нашим, общими мыслями установленным правилам, законам. А потом нас, ещё даже не подростков, соблазнил легко доступным кушем взрослый хмырь. Мы ему доверились. А потом я всего лишь остался преданным своему другу, пускай непутёвому, разнузданному, расхлёстанному, но другу, оставшись при нём до конца. Не более того! И нас покрутили, и осудили. И это справедливо! Отсидев положенное, я крал заводское имущество. И только! И за это я тоже отсидел положенное. А «только» я говорю потому, что уже тогда пришли другие времена: жёсткие и страшные, голодные и вместе с тем богатые. Я уже ни с какого боку не был нужен государству: меня никто не воспитывал, не брал на поруки – меня просто терпели, как по недоразумению живущую неугодную тварь. Для меня не могло быть иного пути – только по ранее протоптанной дорожке! Если бы не новые времена, я остался бы мелким воришкой. Не более, не более того, ребятки! А так… Я был не властен совладать с тем, противостоять тому, что при моём отсутствии сотворили со страной. Да, я вернулся в криминал, но криминал, видите ли, уже был не тем. Он давно стал по-настоящему жестоким, грубым, кровожадным. К тому же, до последнего времени я был всего лишь мелким исполнителем, шестёркой, воплощающей в жизнь чужие затеи. Надо мной стояли жирные властители – я не смел ослушаться. Когда же я втянулся в эту безумную карусель, пути назад у меня и вовсе не стало: меня бы порешили! И когда мне поручили самостоятельные мероприятия, как тут откажешься? Я так глубоко вляпался. Завяз коготок – всей пташке пропасть, гласит народная мудрость. Со мной не церемонились бы – порешили бы враз! Потому что я уже много чего знал, много чего мог набалакать… так-таки, ребятки. Собственная жизнь стоит дорогого! Когда над ней завис коршун, тут некогда думать о высоких материях – всё печёшься о своей шкуре, изворачиваешься, чтобы уцелеть. Вы это понимаете? Вы меня не особо осуждаете? Я не хотел бы этого. Видит Бог, не хотел бы. Вам узнать бы, что такое Костыль, что это был за монстр. По сравнению с ним, я – пушистая белая овечка, ангел на небесных облаках. А ведь до того… до этого нашего теперешнего настоящего я был совсем другим, совсем другим, – Жора сокрушённо вздохнул, сел у шалаша – закручинился. – Не судите меня строго, ребятки. Я сам не рад, что в это вляпался. Я обо всём очень сожалею. Если бы не это проклятое время… если бы не новая революция… этот перевёртыш… если бы всё вернуть назад… я как-нибудь да выкрутился бы, и никак не стал бы тем, что есть сейчас, никак не стал бы… никак…
Жора обхватил себя руками и закачался, отупело глядя перед собой выпученными глазами.
– Ладно, – заговорил Бориска, – мы понимаем. Да, ребята?
Саша скривился, пожал плечом.
Митя отрывисто кивнул.
Катя глубокомысленно посмотрела на Бориску.
А Любочка пошла утешать опечаленного дяденьку.
– На, – сказала Любочка, приблизившись к нему и протянув что-то скрученное из листьев кукурузы, что-то, что напоминало маленький венок.
– Спасибо, – сказал Жора. – Как ты умело плетёшь.
– Это ещё что, я ещё не так могу, – ответила девочка. – Мне вас жалко, – добавила она и потянулась, чтобы погладить его сухую, но крепкую руку.
Жора осторожно накрыл её малюсенькую кисть, и похлопал по ней, и дружески улыбнулся, глядя прямо в светлые глаза девочки.
– Спасибо, малявка, я это ценю, – сказал он и посмотрел на остальных ребят.
Те как-то робко колыхнулись, делая к нему маленький шажок.
Потом шаг стал больше, – и вот они уже дружно, но пока ещё натужно улыбаясь, обступили его, наперебой спрашивая о жизни в неведомой далёкой Москве, о том, как это быть бандитом, как быть богатым, одним из тех, кто частенько проезжает через Житнино, не заглядывая в Тумачи, то есть к ним, к ребят, мчится он мимо в больших и малых, но красивых, наверное, дорогущих иноземных машинах: «И даже кое-кто из таких завёлся среди жителей Житнино», – сообщили они по секрету.
Жора был доволен. Жора ликовал! Тем более, что теперь рядом с ним сидел сам Бориска – самый старший и головастый, – и он, Бориска, пока неохотно, растерянно, но пытается понять и принять его, Жору, впустить его в свою жизнь. Это была победа!
Жора отбивался от вопросов общими фразами, стремясь уйти от полемики, чтобы окончательно закрепить появившееся к нему участие: подробные ответы могли вызвать ненужные споры и породить маленький, но конфликт. Жора не хотел рисковать, и поэтому при первой же возможности он заговорил о том, что волновало его теперь больше остального, сказав:
– Мне, ребятки, оставаться здесь никак нельзя. Опасно здесь. Дорога близко. Нас могут услышать. Или кто-нибудь зайдёт в кукурузу по какой-нибудь своей надобности, а может, отыскивая вас. Тут же всего пару шагов надо сделать и вот он – шалашик! Мне надо сменить место. Я вчера ходил, осматривался и нашёл местечко. Там, – Жора показал в сторону от дороги, на запад, в глубь поля, – за небольшой горкой, за холмиком. От деревни до него будет около километра. Не меньше. В такую даль никто просто так не заберётся. Местечко мне кажется очень удобным. Как мыслите, ребятки? – Все согласились. – Поможете перебраться? Поможете построить новый шалаш? Этот у вас вышел очень даже складно, так что я полагаюсь на вас в этом вопросе. Вы специалисты хоть куда!
– Поможем. Да. Да. – Радостно согласились дети.
– Так, значит, завтра и начнём! Приносите ножи, лопаты, может, какие тряпки для подстилки и чтобы их порвать и пустить на ленты для связки кукурузных палок.
– Да мы и так всё устроим, – сказал Саша. – Зачем что-то тащить? Могут заметить и спросить, зачем несём?
– Могут, – согласился Жора. – Но мне жить в нём не один день, и с нужными инструментами дело пойдёт сподручнее, и берлогу, в которую я залягу, мы отгрохаем тогда с размахом, с шиком, а!
– Ну… это да, – согласился Саша. – С лопатами и ножиками будет быстрее и удобнее.
– На том и порешим, – сказал Жора. – Подползайте к девяти часикам. Да идите осторожно, окружным, а не прямым путём, чтобы не приметили направления, если кто заметит, лады?
– Лады. Лады. Лады. Да. – Сказало четверо детей разом.
Любочка же, приоткрыв ротик, лишь смотрела на дядю: она хотела спросить его о маме, но никак не решалась, чувствуя неподходящий момент и страшась его обидеть, потому что сейчас он вовсе не казался ей злобным, к тому же имеющим хотя бы какое-то отношение к тем людям, кто куда-то увёл её мамочку.
– Да, и ещё, – сказал Жора. – Кто может вечерком, когда стемнеет, проводить меня к реке? Куда-нибудь, где можно помыться вдали от людей. Я совсем грязный. Запылился я в дороге. Пропотел жутко. Есть такое местечко? – Жора в первую очередь обращался, конечно же, к мальчикам.
– Пожалуй, что есть, – проговорил Бориска. – Можно отыскать. Но идти придётся далеко. И лучше выйти загодя, до темноты, – размышлял он. – Идти надо кукурузой, в обход села, а когда стемнеет – перейти дорогу, перебежать поле, укрыться в зарослях у реки и тогда присмотреть местечко.
– Да-да, – подхватил Митя. – Это надо идти на запад, за село, туда, ближе к птицеферме. Там плохо пахнет и всюду поля, нигде нет ни одного дерева, лесок начинается у птицефермы, а так – всё поля. Туда редко кто ходит, а к потёмкам совсем никого не будет, скорее всего.
– Верно, – подтвердил Бориска. – Туда надо. Там крутой и высокий берег и сверху сразу не увидишь, кто у реки.
– Так проводите?
– Проводим, – в голос сказали мальчики.
– Если сможем, – добавил Саша. – Родители могут не… ну, там…
– Да я понимаю, – ободрил его Жора. – Всякое бывает. Я не настаиваю, да и нет надобности идти всем сразу. Много народа – это может привлечь внимание. Хотя, при излишке народа, кого-то можно выслать вперёд, на разведку, и тут же кем-то другим прикрыть тылы… но хватит и одного провожатого, как-нибудь дойдём.
– Бориска? – Саша поднял брови, понуждая мальчика к ответу.
Наконец Бориска сообразил, что он хочет от него добиться, сказал:
– Я живу один. Отец работает на поезде, и подолгу не бывает дома, – пояснил он для Жоры. – Так что я точно буду, – добавил он как-то неуверенно, словно не желая предстоящей вылазки, да ещё в одиночку с мужичком.
– На этом и порешим. – Жора бодро протянул мальчику руку для пожатия.
Бориска повиновался.
Сильная квадратная пятерня мужичка удостоила честью и Митю с Сашей – мальчики были польщены, – физический контакт окончательно разрушил остатки отчуждения, брезгливости, а то и страха. Катя же почему-то сделалась красной: она алела, как мак. Жора встретился с её воспалённо блестящими глазами и быстро отвернулся, и быстро сказал:
– А ты, Бориска, чего это всё смотришь на солнышко, куда-то торопишься?
– Солнце – в зените, значит, сейчас где-то начало второго, – сказал тот, и Жора машинально взглянул на своё пустое запястье: его дорогущие часы покоились в шалаше, внутри свёрнутого пиджака. – Любочке пора обедать и постараться поспать, – уточнил Бориска. – Её бабушка и дедушка станут переживать, станут искать её, увидят, что меня нет дома, и предположат, что она где-нибудь со мной, и заругают меня.
– Тебя никто не заругает, – возмутилась Любочка. – Бабушка с дедушкой тебя любят и ничего такого не скажут.
– Но подумают, – сказал Бориска.
– И ничего подобного! – ещё больше возмутилась Любочка и раздула щёчки. – Они не такие.
– Пускай без упрёка и злобы, но подумать могут, – продолжал упрямиться Бориска.
– Нет! Нет, нет и нет! – закричала Любочка. Она подскочила на ножки, упёрлась ручками в плечи сидящего мальчика и попыталась раскачать его, такого-сякого упрямца, но при этом сама стала раскачиваться, и ей это понравилось.
Любочка дурачилась, а Бориска не сопротивлялся – он ей подыгрывал.
Жору обеспокоило нечаянно нагрянувшее на детей веселье, и он внезапно цепко ухватил Любочку за руку, развернул её к себе и живо, требовательно спросил:
– Так ты, малявка, живёшь только с дедушкой и бабушкой?
– Да! – выкрикнула та вдруг отчаянно громко, с капелькой истеричности и, вырвавшись от него, бросилась в сторону деревни, в густую и сочную высокую кукурузу.
– Любочка! – Бориска побежал за нею.
– Что это с ней? – спросил Жора.
– Три года назад её бросила мать, – сказал Саша.
– И вовсе не бросила, – зашипела на него Катя. – Как ты можешь такое говорить? Её увёз муж. Силой увёз, с подручными головорезами. И с тех пор никто её не видел.
Дети замолчали, посмотрели на Жору вроде как с подозрением и – потупились.
Жора не стал углубляться в непонятную историю, понимая, что дети переутомлены, и поспешил с ними распрощаться.
– Ну, ребятки, давайте, ступайте, – сказал он, вставая. – До вечера, значит, да? Кто сможет, тот пускай приходит часиков этак в девять. Да не забудьте принести мыло – мне же надо чем-то мыться, а? – Он изобразил, как намыливается, скобля в подмышках.
Дети улыбнулись. Жора улыбнулся и снова протянул мальчикам руку: пожатия были крепкими – Жора старался выразить глубочайшую признательность за понимание и помощь, показать искреннее к ним расположение, доверие, а мальчики, поняв это, ответили тем же.
– Пока. Жду, – сказал Жора.
– Пока, – ответили дети и пропали среди кукурузы.
Глава четвёртая
Кукурузный дом
13 дней назад (14 июля, пятница)
Уснув сразу же, как только голова коснулась подушки, Катя проснулась заполночь – и долгие ночные часы мучилась, осмысливая происходившее с нею в эти три дня… и происходящее.
Она стыдится возникающих образов.
Но, как же от них избавиться?
Нежное чувство, пробужденное той первой ночью после знакомства со страшненьким маленьким мужчиной, отпуская её на короткое время, неизбежно возвращается – неотвязно преследует её, не даёт покоя. И Катя злится. Злится на себя за безволие, за неспособность изгнать из головы тёплые воспоминания, смелые сцены из приключившегося с нею сна. Злится на него – этого грубого, безнравственного варвара, жестокого убийцу, – теперь она это знает. Возможно, она это почувствовала, углядела в нём сразу, благодаря женскому восприятию, которое день ото дня пробуждается, копится в ней. Почувствовала, но не сумела понять – и это её погубило! Она хотела бы изгнать его из своей жизни. Она предпочла бы вовсе не пускать его в свой мир. Но это уже невозможно, – ей остается только ненавидеть его и негодовать на себя.
Катя устала. Катя страдает от потребности провалиться в беспамятство, где она станет лежать на широком ложе, утопая в перинах, а грязный, обросший волосом, изуродованный шрамами невеликий ростом капитан пиратского судна войдёт в комнату, чтобы целовать её, ласкать её, любить её… а потом они будут кушать фрукты, развалившись в креслах на палубе, а жалкие рабы будут пресмыкаться, ползая у них в ногах, вымаливая прощения за то, что они такие мерзкие и ничтожные. Они изгонят их плетьми на нижнюю палубу и, оставшись вдвоём, в обнимку встанут к штурвалу роскошной шхуны, плывя вдаль, к солнцу, по безбрежному океану!
Но мысль работает отчётливо, перебирая пережитое и узнанное, тасуя всё в беспорядке, мешая и путая. Катя мучается на своей скрипучей кровати, на неровных – слежалых, вонючих – матрасах, бодрствуя: то – глядя в темноту, то – закрывая глаза, то – затаив дыхание, а то – кусая губы… Катя созревала, превращаясь в женщину, – через три месяца ей исполнится четырнадцать лет.
А её тельце никак не желает расти! Катя всё так же мала, словно ей всего лишь одиннадцать!
Она пугается будущего: что, если ей суждено навсегда остаться такой малышкой? Вот ужас-то! И в этом виновата мать! Да-да, непременно. Мать и отец. Но отца давно нет рядом, – и его образ распался, потеряв очертания, от чего Катя его додумывает, неизбежно облагораживая, наделяя неоспоримыми достоинствами, – каким бы ни был отец, его вины в её задержке роста неизмеримо меньше. Мать! Женщина, которая постоянно рядом, которая беспробудно пьёт и якшается с разными облезлыми мужиками – вот виновница! Женщина, которая, подхрапывая, сопит сейчас на разложенном диване возле окна – в одежде, без спального белья, в обнимку с дядей Серёжей, – а над ними витает чадный дух перегара – чад, который заполз в каждую щель бабкиной рассохшейся, просевшей избёнки.
Катя знает, что несмотря ни на что в её жизни обязательно будут мужчины: пускай она мала, но она миловидна, привлекательна. Катя хороша собой.
«Только бы не повторить путь матери, – часто думает девочка. – Только бы не якшаться с неотёсанными пропащими забулдыгами».
«Вот будешь коротышкой, тогда иного не останется!»
От этого её пробирает мороз.
Мысль невыносима.
Бежать от неё, скорее бежать!
Катя мечется в постели, судорожно отыскивая то, что наверняка займёт её воображение. И что же это? Конечно, Егорушка! Страшненький, неказистый, опасный, но цепкий до жизни, умеющий жить при любых обстоятельствах. Знающий, какой может быть ужасной, бесцельной, унизительной жизнь, и какой она бывает прекрасной, чудесной, захватывающей, соблазнительно упоенной… И, если уж Кате написано на роду выбирать среди пьяниц и бандитов, пускай это будет пьяница и бандит в одном лице, да к тому же успешный – умеющий достигать поставленной задачи любыми путями, не останавливающийся ни перед чем, – чтобы Кате было не только страшно и пусто жить, а знала бы она, что такое удовольствие с радостью и восторгом.
«Да-да, если всё будет плохо, то лучше пусть будет так: вспышка, свет, а потом – смерть…»
Кате нравится такая перспектива. Она немного успокаивается и задумывается о том, как этим вечером, уже в темноте, Жора… Егорушка… этот страшненький во всех отношениях маленький мужчина мылся в реке, натираясь куском мыла.
«Надо будет расспросить Бориску», – думает она.
Катя краснеет: ей вдруг отчётливо представился намыленный голый Жора, едва различимый в темноте, но подсвеченный луной и бликами, которые качаются на волнах взбаламученной им воды. Она всматривается туда, куда не положено, куда стыдно, некрасиво и вульгарно смотреть.
Её щёки пылают. Катя чувствует, как их объял жар.
«Фу, мерзкая, мерзкая девчонка-малолетка! Как тебе не стыдно!» – И сама же отвечает: «Мне стыдно! Очень-очень стыдно, но что я могу поделать? Оно само! Само лезет в голову».
«В ночь! В ночь! Бежать. Скорее бежать в ночь!»
Катя выбралась из-под одеяла и в длинной ночной рубашке, как призрак, проскользила на улицу.
Луны не было – она скрылась за одиноким большим облаком, обведя его ближний край золотой каймой. Светили звёзды. И было очень-очень свежо, потому что только что землю окропил маленький дождик, и вызвал он к жизни лёгкий ветерок, который свободно гулял на просторах бескрайних полей.
Утро было душное. Солнце пекло.
В кукурузных дебрях застаивался пар – скупые капли, освежившие ночью землю, быстро просыхали.
Чахлая крыша шалаша благополучно справилась с ночными осадками, и схоронившийся под ней мужчина не пробудился, – Жора, отмытый в реке от многодневной грязи, наконец-то спал как младенец. Он облачился в железнодорожный китель, стёганые штаны и шерстяные носки, презентованные ему Бориской в первый день. Одежда была хотя и старой, пригодной лишь для хозяйственных нужд, но выстиранной перед тем, как её запрятали на хранение в сундук. Его собственные рубашка, джинсы и носки были отданы Бориске, который перед сном всё это выстирал и повесил на верёвку, растянув её в доме, чтобы по утру никто не увидел во дворе чужой одежды.
Хорошенько выспавшись, Жора поднялся в начале девятого.
Он позавтракал, и поджидал детей в полной готовности к предстоящему переезду.
В столь чудесное утро Жоре не моглось ни о чём беспокоиться.
Единственное, что не столько тревожило, сколько интересовало его, это – насколько дети не переменили о нём мнения, после его более или менее, скорее более, правдивого рассказа. Им на это были отведены целый вечер, вся ночь и такое чудесное-расчудесное утро.
«Об этом незачем стараться думать. Придёт срок, и я всё увижу собственными глазами».
Жора был в превосходном расположении духа.
Дети встретили утро под тенью некой великой страшной тайны, непосредственными хранителями которой они стали. Это вдохнуло в них уверенность в себе. Они как никогда прежде были непоколебимы даже перед лицом беспокойных, требовательных, подчас вздорных родителей. У них выпрямились спины, приподнялись головы, а взгляд был лёгок и ироничен. Правда, пока они не воспринимали произошедшую с ними перемену с должной полнотой. Пока что для них всё было сосредоточено в ощущениях: причина необыкновенной, невиданной ранее уверенности в себе не покидала их мыслей ни на секунду, но они не видели того, что именно она делает их сильнее – это понимание ускользало от них, оно бродило на периферии сознания отдельными всполохами, скакало быстро истлевающими искрами. Но настанет день и час, и они всё поймут, и произойдёт это в ближайшее время. А в это чудесное утро им, как и Жоре, ни о чём не хотелось задумываться. К тому же их ожидало увлекательное дело: постройка шалаша на новом месте. Эта затея им нравилась. Даже Катя позабыла свои ночные мучения, увидав чудесный день и ожидая предстоящее маленькое, но событие… и зная то, с кем у них назначена встреча в кукурузных дебрях – не с ночным визитёром из её снов, а с беглым преступником, страшным человеком, мучителем и убийцей!.. жуть… И он находится в их полном распоряжении! О нём никто не знает. Только они! Они – хранители этой Огромной тайны. Они – его попечители. Он от них зависит! А ведь он… он – взрослый! Он – практически одногодок их родителям! Взрослый, матёрый зверь, а общается с ними на равных, и нуждается в них, как они – в родителях, и никуда не может уйти: он привязан, и к месту, и к ним – к всего лишь детям. Грандиозно!
Накануне вечером маленькая – крохотулечка – Любочка всё думала о маме и о её возможной связи с дядечкой в шалаше. И ночью она подскочила на постели от навалившегося кошмарного видения: вокруг чернота, пожар охватил поле, а она снова ищет маму, и мечется в сполохах огня, и не может выбраться, – и Любочка забоялась пуще, чем бесконечной разлуки с мамой, потерять свою коротенькую жизнь, забоялась она пропасть в клокочущем огненном море, – что напугало её ещё сильнее. Выходило так, что она захотела пренебречь мамой ради себя любимой!
В остаток ночи Любочка уже не думала о дяденьке в шалаше. Ей было не до этого. Она переживала о себе-эгоистке.
А утром всё позабылось.
Она, по своей младости, радовалась чудесному утру искреннее остальных: что есть то, что было всего лишь в мыслях, и было уже вчера, в сравнении с нагрянувшим великолепием! Сегодня – новый день, ослепительный день! И все тревоги заброшены в пыльный чулан, за толстую прочную дверь. Надо спешить помогать ребятам строить новый шалаш. Она будет стараться изо всех силёнок, подсобляя им, чтобы быть ровней им, будто бы она совсем уже взрослая девочка. Да, она сегодня будет взрослой – стойкой, мудрой женщиной.
Бориска более остальных пропитался наличествующей тайной, потому что ему предстояло идти при свете дня с одеждой преступника, которую он, туго свернув и перевязав верёвкой, положил в сумку, и не просто куда-то там идти, а нести её этому самому преступнику.
«Что ж, – рассуждал вчера Бориска, наблюдая, как Жора полощется в тёплой реке, – он – не просто преступник, он – убийца! Говорит, что невольный… что, спасая свою жизнь, отнимал её у других. Может, и так. Может, и так… Это не снимает с него вины, но это, как не удивительно, успокаивает. И хочется в это верить… чтобы с ним было проще общаться, и не задумываться о прекращении общения, и не бояться за свою жизнь, и не только за свою… А узнать его поближе – было бы любопытно», – Жора деловито намыливался, глядя на Бориску, который сидел на высоком берегу и следил за дорожкой вдоль края реки. Жора ухмылялся, раздирая рот до ушей, и приговаривал: «Ух, хорошо, как хорошо, превосходно, уф… пфр… кхех-а. Хорошо».
«Ещё надо взять лопату и нож, – отметил Бориска. – Тряпки – на ленты, возьмут Сашка и Митя».
И хотя Бориска не собирался идти по деревенской улице, и вообще – по дороге, а намеревался сразу же за своим огородом нырнуть в кукурузу, и уже по ней добраться до Жоры, его всё одно переполняло чувство опасности от владения страшной тайной и то, что он будет действовать как шпион или заговорщик, – и об этом не будет знать ни один взрослый: он обведёт их всех вокруг пальца – он возвысится над ними, тем самым к ним приблизившись. И такие предощущения копошились во всех детях. Это их уверенно сдерживало от обычной хандры или недовольства от придирок и понуканий родителей. Всё, что им было поручено в это утро, они исполняли беспрекословно, и делали это споро, без напряжения, словно бы танцуя под музыку, которую слышали только они.
Пройдя через заднюю калитку огорода Бориски, пятеро детей со скромным скарбом в руках затерялось в кукурузном поле.
– Как вы вчера сходили? – спросил Митя, очень расстроенный тем, что вечером ему не удалось ускользнуть от родителей.
Саша, также не сумевший составить компанию Бориске и Жоре, прислушался.
– Всё удачно, нас никто не видел, – сказал Бориска. – Мы прошли за село, наверное, не меньше километра. Шли по краю дороги и каждый раз при появлении машины прятались в поле. И только потом повернули к реке. На берегу под деревьями какая-то ребятня жгла костёр, но мы плюнули на них и не стали далеко уходить – сколько можно? Да и темно уже было – никто не разобрал бы, кто мы и что мы. Да и кому какое дело! Никто не полез бы. А полез бы, чтобы спросить закурить или огонька, – ну и ладно, ничего страшного… приставать с расспросами не стали бы… маловероятно это.
Читать бесплатно другие книги:
