Учитель Бунин Иван

День четвертый

Небо. Белесое, холодное северное небо… Ледяной ветер рвет полы армяка, Нечай стоит возле рудничного острога: что-то задержало надзирателей, и колодники мнутся в ожидании.

Небо… Огромное… Кажется: оттолкнуться от земли, взмахнуть руками – и лететь. Туда, где всегда тепло. Туда, где высокая зеленая трава ходит волнами под мягким, кротким ветерком, где зреют яблоки, наливаясь солнечным светом, где небо подпирают тонкие оранжевые верхушки сосен и кудрявые кроны кряжистых дубов, где тихие реки лежат меж песчаных берегов. Выйти в поле и бежать по траве, раскинув руки, сколько хватит сил. Чтоб она была со всех сторон, чтоб шлепала по ладоням сухими метелками, трогала колени, покалывала пятки, лезла в глаза – как волосы женщины. А потом завалиться в объятья влажной, парящей земли, лежать и смотреть в небо – синее-синее, глубокое-глубокое, и пусть по нему бегут облачка – чтоб синева была еще синей, а глубина – еще глубже. Лежать и никогда не вставать: пить счастье, как молоко, мелкими глотками, не проливая ни капли.

Вот взять сейчас и взлететь!

Колодки не пускают…

Нечай с тоской смотрит за горизонт: все в его руках. Он уйдет, он улетит, он навсегда избавится от этого мрачного, холодного пейзажа: от пеньков, оставшихся на месте леса, от взрытой безобразными шрамами земли, от глубоких провалов обрушенных шахт. Он добежит до этого теплого поля с высокой зеленой травой, а иначе зачем жить? Зачем просыпаться утром, если не верить в избавление?

– На волю хочешь? – грубо спрашивает бывший попик, подойдя сзади.

Нечай вздрагивает и оглядывается.

– Не выйдешь ты на волю. Кто однажды бежал, на волю уже не выпускают, – злорадно сообщает попик.

Эти слова на миг кажутся Нечаю злым пророчеством, и он прогоняет попика безобразной бранью.

Он убежит. Он убежит, и никогда сюда не вернется.

Нечай проснулся с горьким привкусом во рту: он не любил вспоминать время перед вторым побегом. Его наивные мечты, подобающие более шестнадцатилетнему юнцу, вырвали с корнем, затоптали, выжгли. Выжгли зеленое поле из его сердца – и не оставили ничего, кроме страха. И старый ведун не смог вернуть его обратно.

Нечай был в этом поле, смотрел на него: на высокую зеленую траву, на небо над ней – и бежать ему не хотелось. Да и трава теперь не доставала ему до подбородка, как когда-то…

Мама заботливо перевязала собачьи укусы тряпицами, пропитанными травяным настоем – не так уж страшно кусались эти собаки, разбитая об ступеньки голова болела гораздо сильней. Мама, конечно, нащупала огромную, продолговатую шишку и долго сокрушалась, и хотела приложить к ней лед, но Нечай отказался: льда он терпеть не мог. Дома он сказал, что его позвали биться дворовые, и Мишата поверил, вспоминая предложение Тучи Ярославича схватиться с Кондрашкой.

Он возвращался домой из крепости по тропинке через болото, и на этот раз не удивился, встретив около идола Дарену. Она снова опускала глаза, прикидываясь скромной, и говорила тихо и сдержано.

– Чего стоишь-то тут? Солнце садится! По темноте в Рядок хочешь возвращаться? – недовольно спросил Нечай.

– Не знаю, стою и стою. Мне тут хорошо.

– Холодно же…

– Ну и что? Подумаешь! Я холода не боюсь! – фыркнула она.

– И чем же тебе тут хорошо, а? – Нечай думал ее поддеть – ведь понятно, что стоит и его ждет. Почему-то эта мысль не вызвала неприязни. И то, что она не боится холода, тоже показалось странным и немного задело – женщины представлялись ему слабыми существами, которые боятся всего.

– Я с ним разговариваю.

– И как? Он тебе отвечает? – скептически поинтересовался Нечай.

– Не знаю. Мне кажется, да. Только он ничего не говорит, но я почему-то знаю, что он думает, – Дарена на миг вскинула глаза, оглядела Нечая с головы до ног и вскрикнула, – ой, у тебя кровь! Кровь на руке!

– Да ну? – усмехнулся Нечай, поднял с земли пригоршню снега и вытер руки – собачьи укусы были неглубокими, только пальцы посинели и распухли.

– Это же надо перевязать!

– Не надо, – тут же грубо ответил он – Дарена снова потупилась и замолчала. Он боялся ее прикосновения – слишком хорошо помнил полночь в бане и ее белое тело, закутанное в полупрозрачный плащ волос. Вот и теперь, стоило только подумать, что она до него дотронется, как горячая волна пробежала по телу, и сердце бухнуло в уши тяжелым ударом.

Дарена опустила голову так низко, что Нечай решил, будто она снова расплачется, не выдержал и мирно пробормотал:

– Да ладно… Чего ты дуешься?

– Я? Нет, я не дуюсь, – быстро ответила она, – а меня сегодня отец Афанасий спрашивал про идола…

– Неужели? Вот зараза…

– Ага… и про тебя еще… – вздохнула Дарена.

– И что же он спрашивал?

– Он спрашивал, знаю ли я, где идол стоит, а я ему ответила, что не знаю. И сказала еще, что если бы и знала, ни за что бы не сказала.

Нечай только кивнул головой.

– А про тебя он спрашивал, знаю ли я, что ты с Фимкой… это… ну…

– Да? А на это ты что ответила? – хмыкнул Нечай.

– Сказала, что ничего про Фимку не знаю, – она покраснела.

– Ладно… Пойдем, провожу тебя домой. Стемнеет скоро…

– Погоди еще немного, пожалуйста. Мне сегодня кажется, что он хочет сказать что-то важное, а я его не слышу. Если нас будет двое, мы услышим. Жаль, с тобой нет этой девочки, Груши… Втроем было бы еще легче… Мне этого не объяснить… Вот смотри, – Дарена сняла рукавички, запрокинула лицо и подняла руки, будто держала над головой большой, тяжелый шар; широкие рукава шубки упали ей на голые локти: под лилейной, прозрачной кожей были видны голубые веточки вен. Какие тонкие руки… Кажется, только тронь – и переломятся, сомнутся. Нежные, мягкие. И ладони – чуть розоватые.

Нечай тряхнул головой.

Он прослушал тогда, о чем она говорила, а теперь, лежа под теплым тулупом, неожиданно вспомнил. Она говорила о силе древнего бога, которая крепнет от их присутствия. О том, что своими мыслями они подпитывают его. Что они нужны древнему богу ничуть не меньше, чем он нужен им. Другими словами, конечно, но суть была приблизительно такой. А Нечай, как дурак, пялился на нее, и думал совсем не об этом.

До завтрака он сидел за столом, записывая сказки, а, наевшись сладкой пшеничной каши, оделся и позвал Грушу с собой. Воевать с Тучей Ярославичем и его дворовыми ему больше не хотелось, да и играть с огнем не следовало: кто его знает, боярина, вчера он рассердился, сегодня остыл, завтра опять разозлится… Может, есть и другие пути? Почему бы не поискать?

Пока Груша одевалась, Нечай вышел на улицу и кликнул Стеньку, коловшего дрова в своем дворе.

– Слышь… – Нечай замялся, – не можешь сбегать в одно место…

– Да куда угодно! – Стенька вытер пот со лба и воткнул топор в колобаху, – да ты заходи, дядь Нечай. Отец обрадуется.

– Не, я тут подожду.

– Куда сбегать-то надо? – Стенька вышел за калитку.

– Только не говори никому, ладно? То есть, вообще никому…

Стенька обижено скривился.

– Позови Дарену, а? Только никому, кроме нее, не говори, что это я ее звал. Скажи, пусть идет туда, где мы вчера виделись.

Стенька хитро прищурился и понимающе кивнул.

– Да нет, тут совсем другое… – начал неуклюже оправдываться Нечай, – ты не подумай…

– Да ничего я такого и не думаю! Я быстро! – Стенька ухмыльнулся и бегом помчался по улице в сторону рынка, изредка оборачиваясь и продолжая загадочно улыбаться.

Нечай не сомневался, что Стенька никому об этом не расскажет – не такой он парень, но все равно было как-то неловко. Вскоре на улицу вышла Груша, и Нечай поиграл с ней в снежки, пока Стенька не вернулся.

– Ну что? – спросил Нечай, – придет?

– Прибежит! – фыркнул парень, – Уже бежит! Небось, быстрей меня!

– Чтоб ты понимал… – проворчал Нечай, – хочешь, пошли с нами. И Груша идет.

Он и сам не понял, зачем это сделал – втягивать детей в сомнительное приключение не стоило. Тем более, Афонька про идола уже пронюхал. Но Стенька тут же ухватился за приглашение – он не сомневался, что Нечай предложит что-нибудь чрезвычайно интересное.

Солнце недавно поднялось из-за леса, его лучи пробегали по снегу вскользь, едва касаясь, и снег сверкал самоцветными огоньками и слепил глаза. Удивительная тишина приглушала шум Рядка, и Нечаю казалось, будто в воздухе что-то тонко и гулко позвякивает, словно тихий колокольчик.

Дарену они увидели сразу, как только вышли в поле – она вовсе не бежала, а наоборот, с трудом прокладывала себе путь по нетронутому снегу: не решилась пройти по улице, где жил Нечай, хотя оттуда через поле к лесу вела тропинка. Груша приветливо замахала Дарене руками, и даже подпрыгнула – узнала. Дарена тоже махнула рукой, подбирая подол сарафана, торчащего из-под шубки.

– Вот егоза, – улыбнулся Стенька и потрепал Грушу по голове, – а я думал, она всегда тихая…

Груша подняла на него смеющиеся глаза – улыбалась она широко, показывая махонький белый зубик на месте еще недавно пустой лунки. А потом рванулась вперед и побежала по тропинке, размахивая руками, развернулась и понеслась обратно. Нечай поймал ее, подбросил вверх и покружил, глядя на ее сияющее лицо, так похожее на мамино. Стенька почему-то рассмеялся, а потом предложил:

– Хочешь, я тебя покатаю?

Груша довольно кивнула, и тот легко поднял ее на закорки, а потом помчался по тропинке, смеясь и крича:

– И-го-го! Я быстрый конь! Вперед!

Нечаю тоже захотелось засмеяться. Просто так: от хорошего настроения, от солнца, оттого что Стенька – взрослый и солидный – превратился вдруг в совершенного ребенка. Когда Нечай был маленьким, то любил зиму… А еще, в детстве ему никогда не бывало холодно.

Он подождал, пока Дарена доберется до тропинки – в руке она сжимала десяток сухих ржаных колосьев.

– А это что? – спросил Нечай, вместо того, чтобы поздороваться.

– Ну… Как-то неловко с пустыми руками идти, – Дарена смутилась, – цветов сейчас нет…

– А… – протянул он.

Стенька развернулся и теперь скакал им навстречу, Груша беззвучно хохотала на его спине – пришлось уступить им дорогу.

– Ты любишь детей? – неожиданно спросила Дарена.

Нечай удивился и пожал плечами:

– Не знаю… Я как-то об этом не думал…

– Говорят, ты их учишь грамоте?

– Учу.

– И как? Как это вообще – учиться? – снова спросила она.

– Не знаю, – Нечай почесал в затылке, а потом его вдруг понесло – он начал рассказывать о том, что он придумал. И о том, чтоб сразу можно было что-то прочитать, а не ждать, пока запомнятся все буквы и слоги, и о том, как выбирал буквы, чтоб составлять как можно больше слов, и как решил записать сказки, чтоб ребята поверили в то, что читают правильно. Дарена, наверное, не очень понимала, о чем он ей толкует, но кивала и делала вид, что полностью с ним согласна. Говорил он долго, и когда в спину ему влетел снежок, метко посланный Стенькой, он даже не прервался – нагнулся, слепил снежок покрепче, отправил его назад, и говорил дальше.

Он рассказал о том, как в школе не понимал того, что читает, и как тяжело было заучивать огромное количество слогов, ничего из них не складывая, и вообще – каким глупостям учили его монахи, и что все писание он до сих пор знает наизусть, и все каноны, и все тропари, и часослов, и какая все это скука и ерунда.

Дети обстреливали снежками их обоих, Нечай не забывал им отвечать, и Дарена, как выяснилось, тоже умела метко и далеко кидать снежки – Нечай не ожидал, что она такая ловкая. Когда они добрались до идола, между ними кипел нешуточный бой.

– Здравствуй, древний бог, – Нечай, улыбаясь, сдернул с головы шапку, и Стенька последовал его примеру.

Маленькие босые ножки вытоптали поляну вокруг, и Нечай поспешил обойти изваяние, сметая следы, пока их никто не заметил. Но Стенька был поглощен разглядыванием истукана, а Дарена пыталась пристроить колосья на покатом пьедестале из земли и камней.

– Ну? – спросил ее Нечай, – И что нужно делать? Нас сегодня в два раза больше.

– Не знаю… Мне кажется, надо просто здесь быть… – она закусила губу и опустила глаза, так и не сумев уложить колосья к подножью идола – они сползали вниз.

– Погоди-ка, – Нечай сделал ей знак поднять колосья, – Стенька, давай, что ли, из снега столик сделаем…

Тот молча кивнул, не отрывая глаз от лица древнего бога.

– Что? Нравится? – усмехнулся Нечай.

– Ага, – шепнул тот, – здорово…

– Его зовут Волос. Он защищает Рядок от нечисти. И вообще… защищает…

– Здорово, – одними губами повторил Стенька, и Нечай начал делать столик без него – на морозе снег лепился плохо, но, как ни странно, руки мерзли не сильно.

Груша кинулась ему помогать первой, толкая снежный ком слабыми ручками, но он велел им с Дареной делать второй, из маленького снежка, а потом и Стенька присоединился к ним, когда пришла пора катить его к идолу. Нечай пожалел, что не надел рукавиц – ровнять плотный снег голыми руками было просто неудобно.

На столике колосья выглядели гораздо лучше и действительно напоминали цветы. Все четверо остановились и замолчали, не зная, что делать дальше. Уходить Нечаю вовсе не хотелось, он не чувствовал, будто что-то сильно изменилось.

– И что, надо теперь так просто стоять? – тихо спросил Стенька.

– Да нет… наверно… – Нечай пожал плечами.

– А давайте тогда во взятие городка поиграем… В этом году не играли еще ни разу…

– Да мало нас. Неинтересно.

– Да ну! Нормально! – обрадовался Стенька, – Мы небольшой городок сделаем.

– Да мы с тобой девок на раз разобьем, – хмыкнул Нечай.

– Ага! Попробуйте сначала, – Дарена задрала подбородок и притянула к себе Грушу.

– А я, конечно, буду быстрым конем… – Нечай почесал в затылке – во взятие городка он в последний раз играл еще до школы. Тогда он был слишком хлипким, чтоб таскать товарищей на закорках, но ему, как назло, хотелось быть именно конем, а не всадником.

– Ну, хочешь, я буду конем, – вздохнул Стенька.

– Нет уж! – Нечай захохотал, – конем буду я!

Он давно так не веселился, и давно так не хохотал. Снежную крепость они выстроили на славу – жалко было ломать. Но все равно сломали, хоть и не с первого раза. Таскать на спине Стеньку оказалось тяжеловато, закоченели руки, обветрилось лицо – Дарена с Грушей забрасывали их снежками с ног до головы, но снежный городок в конце концов рухнул, сбивая девок с ног. Нечай тоже не устоял, Стенька перелетел ему через голову, и они барахтались в снегу вчетвером, надеясь завладеть «знаменем», которым послужила тряпица, в которую Нечай обычно заворачивал леденцы.

А потом что-то стало меняться… Они еще смеялись и отряхивались, еще подшучивали друг над другом, еще полны были сил и азарта, но что-то уже происходило: звенело в морозном воздухе, натягивало какие-то струны внутри, подрагивало, пело тихую песню, от которой на глаза наворачивались чистые, сладкие слезы.

И они стояли вокруг истукана, взявшись за руки, и, задирая головы, смотрели ему в лицо. И древний бог говорил с ними. А может, это им лишь показалось? Нечай никогда прежде не говорил с богами. Бог еще не пришел, он пока только услышал зов, и тихо, издалека, откликнулся на него. Но он откликнулся, и это шевельнуло в душе такие силы, что Нечай едва не захлебнулся собственным сбившимся дыханием – это было настоящее волшебство, непонятное, немного пугающее, удивительное и явное.

– Он услышал… – шепнула Дарена – по ее разрумяненным щекам бежали слезы, – он услышал!

Нечай кивнул, глотая ком в горле.

– Нас мало, – сказал Стенька, шмыгнув носом, – надо, чтоб его позвали все. Весь Рядок. Тогда он придет. И тогда никого больше ночью не убьют…

Нечай и сам это понял: мысль поселилась в голове с легкостью, будто всегда там жила, не вызывала ни сомнений, ни отторжения. Мертвые дети уснут, когда Рядок попросит об этом. Попросит их и позовет могучего древнего бога по имени Волос. Бога-повелителя тех мертвецов, что остались на земле. Нечаю словно открылась на миг часть невидимого мира, и он разглядел паутинки нитей, связывающих воедино мертвых и живых, людей и богов. Непрочный лад, хрупкое, колеблющееся равновесие, слабое дыхание, готовое оборваться от малейшего ветерка. Слишком тонки нити, пронизавшие эфир – перепутанные, непонятные… Потяни неосторожно – и запутаются в узел, дерни посильней – мир качнется, оборви грубой рукой – и рухнет лад, как только что рухнула снежная крепость.

– Надо сказать всем, – Дарена уверенно разомкнула круг и повернулась в сторону Рядка, но Нечай ее остановил.

– Погоди. Так нельзя.

– Почему? – спросила она запальчиво, – почему нельзя?

– Потому что в городе тебя за это сожгут в срубе, а перед этим будут пытать. Потому что это хуже, чем раскольничество, хуже, чем дьяволопоклонство. Стоит только Афоньке свистнуть, как сюда приедут стрельцы и сожгут нас вместе с идолом. А Афонька побоится не донести, иначе и он тоже окажется в виноватых, понимаешь? Его за недоносительство, может, и не сожгут, но в монастырь отправят точно.

Дарена еще сильней зарделась и повыше подняла голову:

– Ну и пусть! – прошипела она, – пусть сожгут! А я все равно скажу! Потому что это правильно!

– И я скажу, – Стенька как бы невзначай встал рядом с Дареной.

Груша замотала головой и прижалась к Нечаю. Он вздохнул. Стенька – ребенок, он и понятия не имеет, о чем говорит. Да и Дарена не много старше. Сколько ей? Восемнадцать? Девятнадцать? Нечай в девятнадцать лет, помнится, тоже ничего не боялся. Только… Он на миг представил, как узкий, режущий язык кнута взвивается над мягкой, белой девичьей спиной, и его передернуло. Она не понимает, что ее ждет… И пугать ее бесполезно.

– Погодите. Не надо так. Надо осторожно. Чего вы добьетесь? Скажут они! А толку-то? Нас замучают, идола сожгут. Вы разве этого хотите? Я подумаю сначала, можно? Может, боярину расскажу – его земля, он и Афоньку в случае чего прикроет. Может… Не знаю. Но так нельзя – пойти и всем рассказать. Люди же разные…

– Ты боишься? – на лице Дарены появилось удивление и разочарование.

– Да, – довольно хмыкнул Нечай, – конечно, боюсь. Не боятся только непуганые дураки, вроде вас, да сумасшедшие.

– Ты врешь… – растеряно сказала она.

– Вот что, – Нечай кашлянул, – пообещайте-ка мне, что никому ничего не скажете. Я сам скажу, когда надо будет, ладно? И не смейте соваться – только все испортите своей правдой.

– Не буду я ничего обещать! – вспыхнула Дарена.

– И я… – проворчал Стенька.

Нечай почувствовал раздражение, даже злость.

– Тогда я щас отведу тебя к твоему тятеньке, и скажу, чтоб он тебя дома запер и никуда не выпускал, ясно? И ты, Стенька, можешь ко мне после этого никогда не приходить. Скажут они… А кто отдуваться-то будет, подумали? Вон, глядите! – он ткнул пальцем в шрам на скуле, – знаете, что это такое? А стрельцы знают. И выйдет, что я народ мутил, а вы, овечки невинные, моей жертвой стали. Одному пятнадцати нет, другую тятенька выгородит. Все! Молчать и сидеть тихо, ясно?

Он развернулся и пошел прочь. Ерунда это. Всех потащат, и мальчишку, и девку – и возраст не спасет, и тятенька не поможет. Угораздило его показать им идола!

Груша догнала его и обхватила руками за пояс.

– Да, малышка. Вот так… – он шмыгнул носом.

– Нечай, погоди… – слабо пискнула сзади Дарена, – погоди.

Он не остановился.

– Ну погоди, – она догнала его и пошла рядом, по снегу, – я обещаю. Я никому не скажу.

Сзади пристроился Стенька:

– И я тоже не скажу. Я же понимаю…

Дома его ждал староста, и, похоже, с дурными вестями, потому что мама сидела в уголке заплаканная, Полева недовольно качала головой и гремела горшками, а Мишата глянул на него из-за стола волком. Никого из старших детей дома не было, хотя в это время они обычно помогали отцу собирать его кадушки. Выгнал, значит, гулять…

– Доигрался, – брат стукнул кулаком по столу, – добегался! Досмеялся!

Нечай сначала подумал, что боярин послал-таки гонца к воеводе, и на секунду испугался. Но что-то в словах Мишаты явно противоречило этой мысли, поэтому он почесал в затылке и проворчал:

– Чего…

– Ничего! – Мишата откинулся на стену, скрипнув зубами.

– Садись, – кивнул староста.

Нечай пожал плечами и сначала разделся – мама подхватила обледеневший полушубок и суетливо кинулась развешивать его перед печкой. Стоило и штаны переодеть – за взятием городка он не заметил, как снег набился в сапоги, и теперь тот мокрыми лепешками вывалился на пол.

– Ну? – Нечай сел за стол.

– Вот уж точно доигрался, – вздохнул староста, – отец Афанасий на тебя бумагу боярину написал.

Нечай едва не рассмеялся – вот, напугал так напугал! И лишь потом подумал: только бумаги от Афоньки Туче Ярославичу как раз и не хватало, чтоб снова выйти из себя…

– Чего написал-то?

– Вот, сам читай. Я не силен, – староста вытащил из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги, – он три списка сделал. Один боярину отнес, один мне отдал, а один себе оставил. И сказал, что если Туча Ярославич с тобой не разберется, он эту бумагу самому архиерею отошлет, и про боярина там приписку сделает.

Нечай сжал губы – архиерей не лучше воеводы. Даже хуже. Он не глядя развернул листок, а потом уткнулся в него носом.

– Ты вслух читай, – со злостью прошипел Мишата.

– Вслух так вслух, – Нечай пожал плечами.

Бумага Афоньки составлена была по всем правилам, и обвинений он, на всякий случай, написал превеликое множество. За половину из них полагались пытки и смерть, за вторую половину – смирение в монастыре до конца дней. Первое, конечно – в церкви не бывает, не ходит к исповеди и причастию. Потом пошли грехи помельче: оскорбление духовного лица (послал к лешему) и всяческое над ним глумление; прелюбодеяние (любился с чужой женой) и блуд (портил девок); хула имени божьего матерными словами (это серьезней). А в заключение – знается с нечистой силой и поклоняется деревянному истукану, что поставил в лесу для своего богопротивного культа и уничижения истинной веры. Смущает этим православных христиан (гробовщика), разжигая их суеверные страхи, идущие от недомыслия. Еще две красных строки посвящались обучению христианских детей грамоте без разрешения, и выводы о том, чему научит невинных отроков сей богоненавистник.

Да, попади бумага в руки архиерею – мало не покажется. Нечай вздохнул и отложил листок на стол.

– Какой истукан, Нечай? Какой богопротивные культ еще, а? – сжав зубы, спросил Мишата.

– Истукан как истукан… – Нечай шмыгнул носом, – идол, про которого гробовщик говорил, помнишь? Он Рядок от нечисти защищает.

– Откуда ты его взял? Зачем тебе это понадобилось, а?

– Нашел… Подумаешь. Там и без идола обвинений хватает.

– Да не было бы истукана, и бумаги бы не было! – Мишата снова хватил кулаком по столу, – Афонька, как узнал о нем, аж взвился!

– Да он взвился, как только про грамоту услышал, – хмыкнул Нечай, – так, сказал, все скоро грамотными будут!

– Про грамоту он бы архиерею писать не стал, – согласился с Мишатой староста, – а если он идола от властей утаит, его самого возьмут за одно место… Вот он и перестраховался. Вроде как на боярина ответственность переложил.

– Да он сам с девками хороводы водит богопротивные и вокруг деревьев молодые пары венчает!

– Ну, это ты попробуй докажи. Это везде, не только у нас, – крякнул староста.

– Так и идолы везде! Вон, у гробовщика рядом с Николой-Угодником божок деревянный. Да на свой дом-то посмотри! У тебя на причелинах поганые знаки вырезаны, чеснок над входом висит, на рубахе-то что вышито? Те же идолы.

– На причелинах у меня то вырезано, что еще прадеды мои вырезали, для охраны дома от нечистой силы. И вышивку эту мне дочери вышивали с прабабкиных образцов.

– А он правду говорит, – вдруг сунулась Полева, – у меня в отцовском доме тоже идол деревянный в сундуке лежал. Бабка говорила, он дом бережет.

– Цыц, баба! – рыкнул староста беззлобно, – бабка говорила! Бабка, небось, в церковь его не тащила и на каждом углу о нем не болтала!

Полева в ответ лишь погромче звякнула горшком.

– Кому ты про идола говорил, а? – спросил Мишата, еле сдерживая злость.

– Гробовщику, – проворчал Нечай.

– И больше никто не знает? Только гробовщик?

Нечай кивнул.

– Вот что, – постановил староста, – гробовщик человек странный, не совсем в себе… Если ты скажешь, что никакого идола в помине нет, тебе даже Афонька поверит.

– Не буду я этого говорить! – фыркнул Нечай, – я на самом деле идола поставил.

Если об истукане все равно узнали, чего ж теперь молчать-то? Ждать, когда Дарена или Стенька о нем заговорят? Нет уж, Туча Ярославич его или прикроет, или… или боярину и без идола обвинений хватит.

– Нечай, ты что, сумасшедший? – рявкнул Мишата, – тебя что, мало били?

– Семь бед – один ответ, – усмехнулся Нечай, – не буду я отпираться, не хочу. Гробовщик правду сказал.

– Да и леший с ним, с гробовщиком! Скажи, что ты его обманул, придумал этого идола, и дело с концом! – староста смотрел на него, как на неразумного ребенка.

– Да ладно, какой смысл-то? Меня только за отказ от причастия сжечь можно. Чего уж там…

– Опять ты что-то темнишь, а? – староста пристально посмотрел ему в лицо, – опять что-то на уме держишь? Давай, говори быстро! Что это за идол и для чего тебе так надобен, а?

Нечай посмотрел по сторонам – Полева навострила уши. Лучшей возможности и не представится! Он пригнулся к старосте, махнул рукой Мишате и вполголоса заговорил:

– Я нашел тех, кто людей по ночам убивает. Обещал – и нашел. Это навьи, мертвецы непогребенные. Если всем миром к идолу прийти и попросить, то мертвецы уснут, понимаете? И никого больше не тронут. Надо только прийти и попросить. И в баньке стол им накрыть, ну, чтоб спалось им хорошо… И все! Не надо никаких облав по лесу устраивать, не надо рисковать. Туча Ярославич уже два раза пробовал, и ничего не вышло. А так – мирно, спокойно, по-людски…

– Ага! – фыркнул староста, – тебе Афонька устроит за такие речи! Всем миром идолу поклониться! Нечистую силу в баньке подкормить!

– Ты совсем спятил, братишка, – Мишата покачал головой, – сиди и помалкивай в тряпочку! От службы у боярина отказался? Тебя боярин теперь покрывать не станет!

Нечай усмехнулся: можно и помолчать в тряпочку – Полева разнесет вести по всему Рядку и без него. Трех дней не пройдет, как об этом каждая собака знать будет. А там – как народ захочет. За сноху он не беспокоился – она только трем подругам по секрету шепнет, а те – своим подругам: виноватых не сыщешь!

Староста зашел и во второй раз – ближе к вечеру. От Тучи Ярославича приехал ключник, и велел завтра к полудню быть в усадьбе – боярин разбирательство устроит, по всем правилам.

– Велел тебе прийти, двум друзьям твоим – ну, вроде, чтоб все по справедливости было. Меня позвал, Афоньку, конечно, свидетелей, каких тот найдет. В общем, будет тебя судить своим боярским судом.

Нечай вздохнул с облегчением: разбирательство лучше, чем нарочный к воеводе. И боярский суд – не церковный.