Тень воина Прозоров Александр
– Ты… – кивнул бородач. – Ты голосом Творимировым заговорил. Ты… Ты…
– Молвил ты голосом мельника, – вступил в разговор Рюрик. – Молвил, что ищешь мести за злодеяния половецкие. И не выпустишь никого, пока тело тебе одного из нас не отдадут. Жертвы хочешь кровавой.
– Вот это да… – Середин внезапно ощутил в ногах сильную слабость, отступил к крыльцу и опустился на ступеньки.
Во дворе наступила тишина – только промерзающие бревна избы и сараев мерно потрескивали, разрываемые каплями воды, что остались в толще древесины.
– Я вот о чем помыслил, дети мои, – наконец подал голос старый Рюрик. – Пожил я уже немало, годы и болезни многие в тягость мне ныне стали. Душа моя радуется, глядя на вас, дети и внуки мои, на плоды трудов многих ваших и моих, но плоть немощна. Счастье мне богами подарено крепость рода своего лицезреть, но пора и честь знать. Нажился. Пусть меня мельник в жертву забирает, а вы живите, дело мое и род наш продолжайте.
– Постой, старик, – покачал головой Середин, – не укладывается тут что-то. Отродясь на Руси жертв человеческих не случалось – так откуда мерзость эта Творимиру в голову могла прийти? И потом, коли он хочет отомстить за половецкие злодеяния, то почему жертву с вас требует, своих соседей? Повтори-ка, Рюрик, чего он просил? Только точно: именно жертву или что иное? Может, не ваших голов, а половецких сюда нужно пару мешков привезти?
– Половцев он поносил хульными словами, то верно, – кивнул старик. – Но жертву с нас требовал, одного из мужей просил отдать.
– Так жертву – или одного из мужей? – уточнил ведун.
– Одного из мужей, – чуть помедлив, подтвердил Рюрик.
– Мужей… – прикусил губу Середин. – Мужей… Дом разграблен, хозяин мертв, но жаждет мести…
– Нет, Рюрик, – мотнул головой Олег, – не возьмет тебя мельник в жертву. Не крови он ищет, но мести. Хочет половцам за набег отомстить, да бесплотен ныне стал. Плоть получить и хочет. В тело мужское воплотиться, разбойников найти и смерти предать. А ты, сам сказываешь, немощен. Нет, старик, от тебя он откажется. Он мужчину для воплощения получить намерен, сильного и здорового. Так я его условие понимаю.
– И кого он выбрал? – пересохшим голосом поинтересовался безусый Трувор.
– Никого, – пожал плечами ведун. – Мельник ваш требователен, но соблюдает меру. Нам думать. Он просто хочет получить мужское тело.
Середин передернул плечами, потер ладони одну о другую, потом растер уши. Судя по всему, настала пора доставать налатник и меховые штаны.
– Ну, тебе беспокоиться нечего, малец, – хмыкнул рыжебородый Лабута. – От вас с Малютой любой хозяин откажется, окромя отца с матерью.
– А от кого не откажется? – спросил Захар.
– Да от тебя, например, – ответил мужик. – Ты хоть ныне и не молод, но крепок и дело ратное ведаешь. От меня, мыслю, тоже отмахиваться не станет. От Оскола… – Лабута указал на угрюмого мужика, что путешествовал на самой задней повозке, рядом с Рюриком, – али от Путяты Козловского. – Путятой звали возницу с самой первой повозки, низкорослого, но широкоплечего, с жиденькой короткой бородкой. – Так чего, мужики, жребий бросать станем?
– Про колдуна забыл, Лабута, – хмуро обратил внимание Оскол. – Он тоже не баба и с оружием, вижу, в ладах.
– Это верно, – поднял голову Захар. – Про колдуна-то нашего мы и забыли.
– Я не колдун… – начал было Олег.
Но старший среди путников тут же его перебил:
– Не тебе ли по ремеслу с нежитью резаться? Вот и режься, ныне есть на ком ремесло показать. Подрядился нас от беды темной выручить – от и выручай, твое это дело, не наше. А мы уж, как водится, за работу тебе отплатим, скинемся на круг. Так, мужики?
– Верно молвишь, Захар, – встрепенулись селяне. – Всё верно. А ну, как и вовсе он в сговоре о колдовстве здешнем? Никогда ране такого у мельника не случалось! Пусть управляется, а там посмотрим, чего ведун стоит! Давай, сполняй ремесло, ведун! Назвался груздем, полезай в кузов.
Выкрики становились всё более угрожающими, и рука Олега невольно потянулась к рукояти сабли, но он вовремя остановился. Чего ради сражаться? Ну, порубает он селян – что изменится? Болото вокруг и мороз на дворе никуда не денутся. Останется погибать вместе с побитыми. Да еще неизвестно, управится ли один супротив всех. Удача ратная переменчива, а щит и бриганта – вон, среди вещей у яслей свалены. Без щита, коли со всех сторон нападают, точно не устоять. И потом… И потом…
– Че орете?! – рыкнул он на мужиков. – Я что, отказываюсь? Кто еще за вас, лапотников, супротив нежити выступит? Мое дело колдовство черное разрушать, сам знаю. Не знаю только, сколько спросить с вас за это. Мельник ладно, а вот за грубость, за обиду точно платить заставлю. Че глотки рвете? Вот уйду сейчас в топь – чего делать станете? Даже жертвы принести не сможете, обалдуи!
Мужики затихли, а ведун поднялся со ступеней и прошелся по двору, прикидывая, что можно сделать в такой ситуации. Отдавать никого из селян, конечно, нельзя. Правы горлопаны – его дело людей защищать, а не откупаться ими перед нечистью. Иначе грех на его совесть ляжет, не ведун он тогда будет, а так, хвастунишка и плут, серебро за пустячные фокусы выпрашивающий.
Как чары со двора снять – неведомо, и тайна эта спрятана в памяти мельника. Не получив обещанной платы, Творимир гостей не пощадит. А значит… Значит, путь один. Пообещать хозяину свое тело, впустить его дух в себя, вместе с памятью, всеми знаниями колдовскими, а там… А там посмотрим, чей дух сильнее окажется.
– Запрягайте, – остановился ведун. – Чтобы потом время зря не тратить. А там и обряд проведем. Меня мельнику станем отдавать. Авось подавится.
Середин прошел к своим вещам, порылся в мешочке с травами и нашел туесок с похожими на мак зернышками белены. Аккуратно отмерил три щепоти, кинул в рот, растер зубами и проглотил. Потом начал седлать коней. Белена начинает действовать минут через десять-пятнадцать, самое позднее – двадцать. Нарушает связь биоэнергетического компонента личности – или, попросту, души – с телом, способствует открытию верхних чакр, не влияя на нижние, расширяя тем самым видение мира, позволяя установить контакт с тонкими материями и невидимыми в обычном состоянии сущностями. В общем, почти полный аналог знаменитого пейотля, за исключением пустяка: если передозировка кактуса вызывает всего лишь понос, то передозировка белены – смерть с вероятностью пятьдесят на пятьдесят. А недозировка – всего лишь жжение в глотке и потерю ориентации. Опаснее белены в русских широтах можно припомнить разве только цикуту,[4] стебель и корни которой имеют соблазнительно сладкий вкус и приятный запах сушеных яблок, да бледную поганку с мухомором,[5] которые вызывают яркие галлюцинации – но только после того, как доза сожранной отравы уже изрядно превысила смертельную.
Уздечка, потник, седло, подпруга… Чересседельная сумка… На чалого – вьюк с запасной одеждой, другой – со шкурой. Сверху, чтобы не натерли лошади спину, – тяжелый мешок с кузнечным инструментом, вьюк с броней… Олег увидел, как спина мерина вздыбилась розовой волной, задышала, как огромные меха. От неожиданности ведун попятился и увидел, как над крышей навеса, вокруг столбов, вдоль стен сверкает серебром странный белесый слой – а снаружи, вне пределов двора, клубится пар, кидаясь из стороны в сторону, сплетаясь в крупные облака, а то вдруг разрываясь на множество мелких, роящихся в вихре шариков, похожих на ватные.
– Разве… Пар так может? – пробормотал ведун и не узнал собственного голоса.
Слова, словно оклеенные наждачной бумагой, выползали из горла медленно, с хрипом и болью. Это означало, что белена подействовала – он теряет контроль над телом и вываливается во внешний, энергетический мир.
– Захар! – попытался крикнуть Середин, но так и не понял, удалось ли произнести слова вслух. Люди вокруг перемещались в светящихся разноцветных капсулах, и различить чье-либо лицо внутри яркой оболочки никак не удавалось. – К столу! Все к столу! Я лягу в центр, а вы сомкнете круг и позовете мельника. К столу!
Толстая серебряная оболочка окружала уже все предметы двора, кроме телег и вещей путников, а потому, щурясь от яркого света, ведун перемещался практически на ощупь, выставив руки перед собой. В новом зрении стол напоминал мелко дрожащий батут высотой с человека, но, наткнувшись на него животом, Олег понял, что столешница по-прежнему находится на уровне бедер. Он наклонился вперед, заполз на стол, перевернулся на спину, облегченно перевел дух.
Далеко в вышине, над тонкой ломкой пеленой, напоминающей полиэтиленовую пленку, порхали белые птицы, одна похожая на аиста, и еще три – крохотные, как куропатки. Еще там сидел какой-то мужчина, в длинной белой рубахе, со свисающей до колен седой бородой. В голове возник какой-то неясный вопрос, но улетучился еще прежде, чем ведун успел осознать, к чему он относится.
Вокруг, играя радужными многоцветными оттенками, начали собираться «коконы».
– Руки сомкните, – попытался сказать ведун, но на этот раз у него ничего не получилось.
«Ладно, – уронив голову, подумал он, – если сами ничего не смогут, завтра снова повторим, как действие белены кончится».
Между тем поверхности коконов сомкнулись, слившись в единый огромный пузырь – он тут же задрожал, ярко мигнул, и от него во все стороны покатилась серебристая волна. Почти сразу откуда-то справа возникла серая тень. Она метнулась вниз, под «пленку», совершила несколько витков, а затем начала плавно оседать прямо на Середина. Олег напрягся было, готовясь к отпору, но спохватился и расслабился. Творимира нужно было не прогнать, а поглотить – иначе никак не получится завладеть его знаниями, найти ключ к наложенному на дом проклятию. Впустить в себя – и только потом подавить, смять его волю и энергетику, растерзать душу в клочья, оставив только память; слиться в единое целое – но не потерять ничего от себя, уничтожив полную сущность противника.
Ведун рывком раскинул руки, раскрываясь перед духом мертвеца душой и телом, выгнулся, подставляя проникновению свой живот и солнечное сплетение и одновременно готовясь превратиться в стальной капкан, который захватит и разорвет врага – но с прикосновением серой тени вместо злобы, враждебности и решительности на него вдруг обрушилась тоска. Огромная, неизбывная, нестерпимая тоска, облившая всё тело от пяток до кончиков волос, напитавшая жилы вместо крови, обжегшая кожу смертным холодом, смывшая все мысли и желания, затопившая самую волю к жизни…
От такой нестерпимой тоски и безысходности, от потери смысла своего существования Олегу захотелось умереть.
И настала тьма.
Череп любовника
Зачем теперь жить? Зачем дышать, кого любить? Ради чего трудиться, пахать землю, поднимать хозяйство? К чему это? Зачем?
Дорога медленно наползала, выкатываясь из-за холма, по сторонам потрескивали под напором крепкого ветра сосны. Странно. Зачем всё это теперь? Почему оно осталось? Неправильно всё это. Неправильно.
Прожужжавшая в воздухе крупнокалиберной пулей зеленая навозная муха на всей скорости врезалась в щеку – Олег невольно вскинул ладонь, хлопнув себя по лицу, и опять опустил руку на луку седла. Узкая колея, поджатая толстыми, вековыми соснами, повернула влево, огибая огромный замшелый валун, да так и потянулась через склон наискосок, делая спуск не таким крутым, как откос возвышенности. Середин на всякий случай чуть подтянул поводья, чтобы гнедая не разгонялась. Потом поднял руку, вглядываясь в ладонь – пока наконец не осознал: да, это его рука! И его кобыла, и его тело, и вообще – это он, целый и невредимый! Только непонятно где находится.
– Электрическая сила! – охнул он, закрутив головой.
Телеги катились позади, всего в нескольких шагах. Ведун натянул поводья и повернул голову к обозу:
– Захар! Что тут произошло, пока я в беспамятстве был?
Путята на передней повозке и его напарник, парень лет двадцати, хором взвизгнули, Захар с сыном от неожиданности подпрыгнули на облучке.
– Ты? – утробным голосом спросил старший. – Ты это? Ты кто?
– Это я, Олег, ведун. Проснулся – и в седле себя увидел. Что тут было без меня?
– Ты это… – Вытянув за шнурок висящую на груди ладанку, Путята зажал ее в кулаке. – Ты, как мы тебя окружили и мельника позвали, завыл страшным голосом, потом вскочил, землю начал рыть руками. Ну, у навеса, у края провалившегося…
Волна смертной тоски ударила откуда-то изнутри, сметая разум, и Олег с полной ясностью вспомнил, как поднимался от мельницы – и вдруг услышал ржание, крики. Мужские, громкие, угрожающие. В первый миг к Светлане кинулся с детьми, но спохватился, к кустам отвернул и в них затаился, сквозь ветви за домом наблюдая. Не побоялся – вспомнил, что схрон тайный во дворе вырыт. Спрятаться туда быстро, а ворота крепкие, быстро не сломаешь.
Распахнулась задняя калитка, из нее высунулся мужик с тонкими усиками и клочком волос на подбородке, в кожаной куртке, штанах и мягких сапогах. Степняк, половец. Потом еще несколько вышли в загон, поймали бегающих там трех кабанчиков, сноровисто обмотали им ноги. Половцы, точно половцы. Их повадки, их одежды. Опять послышались крики – но женских или детских среди них не различалось. Успела, стало быть, Света с малыми спрятаться…
«Или убили?» – пульсировала ужасная мысль.
Наконец послышался топот, голоса стали удаляться. В наступившей тишине он выдержал еще немного, потом ринулся к дому, влетел во двор:
– Света, Светлячок? Ты где? Как ты? Света, отзовись!
Он увидел покосившийся навес, и сердце стукнуло через раз – как раз под ним, возле угла, и делал он схрон. Чтобы скотина все следы тайника быстро затоптала, чтобы сено крышку сразу засыпало, как домашние влезут. Олег кинулся вперед, раскидывая сухую траву, краем глаза увидел пойло, опрокинутое аккурат на тайный продых, прикрытый двумя гнилыми жердинами, разгреб опилки, подцепил пальцами край доски, рванул наверх – и тут же увидел ее, Свету, с темным лицом и неподвижными открытыми глазами. Она прижимала к себе Милену, тоже тихую, уронившую крохотные ручки. Ниже, из-под осыпавшейся земли, было видно лицо Вторуши, рядом сидел, привалившись к стенке, Ахон, тоже наполовину заваленный еще не слежавшейся глиной. Задохлись… Все задохлись… И так схрон крохотный совсем был, да тут еще продых залили, обвалилась половина. Задохлись все, таясь, пока вороги уйдут. Никого больше нет…
И опять волна такой непереносимой, смертной тоски и безнадежности захлестнула ведуна – завыл он, как волк голодной зимой, поднялся, выскочил со двора, сдернул пояс, влез на нижние сучья березки, на которой еще колыхались завязанные Светланиной рукой ленточки, перекинул через ветку, что на пару саженей над землей вытянулась, наскоро затянул узлы, сунул голову в петлю и спрыгнул вперед… Середин дернулся столь яркому впечатлению, мотнул головой, переводя дух.
– …Свету и малых разрыл, на поленницу вынес… Ну, ту, что из дров была, положил сверху, да и запалил. Дорога-то уж появилась, мы потихоньку и поехали. Но ты вскорости догнал.
– Догнал, – сглотнул Середин, отер тыльной стороной ладони лоб. Рука стала влажной – похоже, пот пробил его изрядно, впору всю одежду на сухую менять.
Теперь ведун начал понимать истинный смысл случившегося. На двор мельника налетели половцы. Сам он в это время у реки трудился, но семья, пока незваные гости ворота ломали, успела в схрон спрятаться. Вот только вентиляция залита оказалась, и пока степняки грабили дом… Им не хватило воздуха. Потом вернулся Творимир, увидел мертвую семью – жену любимую, детей, не выдержал и повесился на первом же дереве. Его можно понять. Как можно понять и чувство, которое возникало у людей, увидевших Хатынь, Сонгми, Бабий Яр – жажду мести. Жажду любой ценой отомстить сотворившим это нелюдям. Вот только к тому времени, когда жажда мести пробилась в душу мельника сквозь боль утраты – Творимир был уже мертв. Но он, как всякий мельник, владел кое-чем из тайных знаний. И нашел способ исполнить желание.
Не объясняли все эти события только одного: почему конем сейчас правит Олег Середин в здравом уме и ясной памяти, а не хозяин разоренного двора мельник Творимир?
Дорога между тем спустилась к подножию холма, выскользнула из-под сосен на свежевспаханное поле – и впереди открылся многокилометровый простор, ограниченный темной полосой леса у самого горизонта. Посреди этого простора, словно центр Земли, темнел обнесенный частоколом поселок. Телеги покатились быстрее, обгоняя едущего шагом всадника – лошади наконец-то почуяли близость отдыха, тепло уютных конюшен, окончание долгого пути.
– Только молчи, Лабута! Перуном-громовержцем тебя заклинаю: молчи! – громко предупредил Захар.
– А я что, я молчу, – отозвался рыжебородый. – Токмо щей очень хочется.
– Глянь, Путята, никак дымок у тебя за овином? – углядел Малюта. – Не иначе Лада твоя баню топит!
– А тебе и завидно? – хмыкнул мужик. – Лада баба справная, не то что бесовки нынешние. Ни кожи, ни рожи, гонору и в сарай не запихнуть, а заместо работы токмо языком молоть способны. Тебе такой, как женка моя, вовек не сыскать, воробей.
– А чего это у ворот башенка белая вся? Куда старая-то подевалась?
– Может, сожгли? – неуверенно предположил Путята и тряхнул вожжами: – Н-но, пошла!
– Половцы у Творимира побывали, – запоздало сообразил Захар. – Не иначе как и сюда дошли. Дорога-то прямо сюда показывает!
Мужики, заволновавшись, принялись погонять лошадей, и обоз помчался к Сураве с такой скоростью, что Олегу пришлось перейти на рысь, чтобы не отстать. Вперед он, впрочем, тоже не рвался. Коли деревня захвачена чужаками, то вместо щей и бани легко можно на стрелы и рогатины напороться.
К счастью, при приближении обоза ворота отворились – навстречу, едва не под колеса бросаясь, выбежали с радостными визгами бабы, дети, кинулись обнимать мужиков, стаскивать их с облучков. После первых объятий Захар спросил:
– Половцы налетали? – Веселье стихло.
– Были, были, – с разных сторон подтвердили оставшиеся в деревне мужики. – О прошлой неделе налетели, ако вихрь. Да Титок, молодец, углядел вовремя. Крик поднял, ворота запахнул, стрелы начал метать. Душегубы степные в ответ чуть постреляли, а опосля с другой стороны пошли, веревки на тын бросать начали. Один было перелез, однако же дед Славен на косу его взял. Они к воротам повертались, постреляли. У Титока стрелы кончились, он и слез. Тут половцы терем огнем закидали. Однако же дождь был, не разгорелся намет, токмо сверху обуглился. Мы на то время уж ушли, почитай. Ну, тати опять веревок покидали, перелезли тын, ворота и отперли. Влетели. Пограбили маленько, чего мы взять не успели. День и ночь стояли, и еще половину дня. Скотины кое-какой увели, погреба твой и дедовский нашли. Однако же мало чего взяли. Дом кумовской со зла запалили, однако же не перекинулся огонь, моросило тоды весь день…
– Споймать никого не споймали?
– Дир на возке с лесу с жердями аккурат ехал. Ну, как увидел половцев, так спрыгнул с телеги да к болоту побег. Там, у воды и схоронился как-то, не нашли. Токмо возок с мерином забрали. А Белоус пахал как раз. Не успел убечь. И его, и малого, что помогал, повязали…
Тут Олег почувствовал, как изнутри, сметая преграды, выхлестывается тоска, и, теряя сознание, успел только услышать собственные слова:
– На пиках этим змеям поганым токмо место…
– … всех, всех резать надо! До змееныша последнего, до самого семени!
Тоска постепенно сменялась страшной усталостью. Еще не владея своим телом, словно отнявшимся после сна в неудобной позе, Олег заметил, что уже не сидит верхом, а стоит на утоптанной площади между двумя добротными домами с выгороженными вокруг каждого небольшими огородиками и загончиками, в которых жалобно блеют овцы. Впереди открывался вид на сочно-зеленый луг, в котором по бесчисленному количеству черных луж, местами сливающихся в целые озерца, ведун без труда угадал болото. Топь тянулась километра на полтора, дальше виднелись кроны деревьев.
– Твари подлые! Гнусное отродье Коровьей Смерти! Резать, только резать, нового не ждать! – в последний раз выплюнул он слова ненависти и замолк.
– У него половцы жену и трех малых задавили, – услышал ои сочувственный шепоток, глубоко вздохнул и пошел вперед, к пахнущей гнилью вязи, уселся на одно из сваленных на берегу бревен, глядя на болото и постепенно приходя в себя после нового возвращения.
– Боль твоя велика, мил человек, тут утешить нечем, – опустился рядом с Олегом какой-то старик. – Боги не всегда успевают уследить за бедами смертных, а порой сами насылают на них испытания. И потом, кто знает, может, делом сим Мара от куда более страшной беды родных твоих уберегла? От рабства, от мук в неволе тяжкой. Такова жизнь наша, что не токмо радости, но и беды, и горе приносит. Токмо младенцы сей мир покидают, горечи нимало не испытав. Мы же, мил человек, обязаны и невзгоды переносить со стойкостью, как русскому мужу делать это надлежит.
Середин понял, что просто одетый, в поношенной домотканой рубахе и валяных штанах старик – это местный волхв. А может, только обязанности волхва исполняет. Маловато селение для большого святилища, в котором служителю постоянно дело найдется.
– Настанет час, мил человек, изопьешь ты чашу безжалостной Мары, перейдешь Калинов мост. И увидишь любимую свою, чад драгоценных узришь. Однако же пока ты землю сырую топчешь, долг на тебе. Долг пред отцами и дедами, и прадедами твоими, что кровью и потом землю русскую поливали, что защищали ее от ворогов, что хлеб на ней растили, Дома поднимали, богов наших славили. Пред ними ты в долгу, их предать не должен. Не для того они столько сил и животов положили, чтобы оскудела земля, опустела, обезлюдела. Чтобы пришли иноземцы проклятые ее сапогами своими топтать. Как потом родичам станешь в глаза смотреть, что сам на отчине своей узреешь? Долг на тебе, мил человек. Не должен ты допустить, чтобы род твой прервался, чтобы нить живая, что от радуниц, от Сварога тянется, на тебе окончилась. Должен ты детей родить и вырастить, землю свою им из рук в руки передать. Токмо тогда можешь о смерти думать.
«Японский городовой, – покачал головой ведун. – Похоже, волхв думает, я к болоту топиться пришел!»
– Знаю, ныне тяжело тебе, ни о ком ином мыслить не можешь. Не торопит тебя никто, мил человек. Однако же и о долге своем забывать тебе нельзя. Не предавай свою землю, отцов не предавай. Оставь отчине после себя новых защитников и тружеников. Пойдем отсель. Коней твоих отрок мой удерживает, они тоже заботы твоей ждут.
– Не беспокойся, отче. В омут не кинусь.
– А я и не боюсь. Да токмо ныне ты не желаешь и вовсе ни в чью сторону глядеть, а час минует иной – баловница какая заворожит тебя, обманет. Пойдем.
«Мавка! – вспомнил Олег, зачем с самого начала понесло его в эту сторону. – От мавки волхв бережет. И то верно, неча без дела сидеть. Чай, не клуша, цыплят не высижу».
– А скажи, отче, – поднимаясь, поинтересовался он. – Слышал я, кузнец у вас недавно за Калинов мост ушел. Нельзя ли на мастерскую его глянуть? Подковы бы мне на конях проверить. Давно не смотрел, как бы не потерять.
– То к вдове его, Людмиле, идти надобноть. Ну, да я провожу, поручусь. Тебя, вижу, доброму люду бояться ни к чему.
– Это верно, – согласился Олег, – людям меня бояться ни к чему.
Насчет мавки он тоже пока был неуверен. Можно, конечно, хоть сейчас охоту на нежить болотную начинать – но вдруг в самый рисковый момент опять тоска накатит? Очнешься потом в омутке под камушком – большая радость. Дом сгинувшего в болоте кузнеца стоял почти у самого тына, возвышавшегося на высоту почти пяти метров и подпертого изнутри через каждые шесть-семь шагов мерными бревнами. А кузня, которую нетрудно было узнать по низкой закопченной трубе, широким воротам, закрытым лишь кожаным пологом, и утоптанной земле перед ней, находилась и вовсе на срезе воды. Оно и правильно – чтобы искры при огненной работе больше не на постройки, а к воде летели, да и тушить в случае чего проще. Кузни, известно, гореть ох как любят! Куда чаще овинов, которыми только по осени и пользуются.
Отворив низкую калитку, старик вошел во двор между сараем и домом-пятистенком, Олег сразу двинулся к мастерской, а мальчишка, что удерживал под уздцы чалого и гнедую, остался на улочке, не зная, за кем поворачивать.
В кузне было холодно. Непрерывно горящие угли всегда распространяли вокруг железоделательной мастерской деловитый жар, а потому именно холод сразу же резанул Середина по живому. Как мертвая мастерская – хоть похороны начинай. Груда дров занимает почти всё место – видать, уже вместо сарая эту постройку использовать начали. Горн сложен из валунов размером с голову, скрепленных глиной. Некоторые из камней успели растрескаться, но печь пока что была вполне работоспособной. Меха из сыромятной кожи – похоже, из коровьей шкуры сшиты. Тоже не принципиально – коли расползется, заменить несложно. Однорогая наковальня, насаженная на дубовый чурбак, валялась у самой дровяной кучи, опрокинутая набок. Интересно, почему ее половцы не уволокли? Тяжелая, что ли, оказалась? Инструмента на стенах никакого, хотя к стене прибито три ряда ремней с ячейками для ручников, пробойников, оправок, клещей. Это всё степняки унесли, не поленились.
– Вот, Людмила, гость наш.
Середин повернулся на голос и увидел рядом со стариком высокую женщину лет тридцати с серым лицом, впалыми щеками и глазами цвета перепревшей листвы. Волосы были спрятаны под платок, зуботканое платье обходилось без каких-либо украшений.
– Мыслю я, уходить ему некуда. Может, на постой пока возьмешь?
– Отчего не взять, коли община хлеба да мяса подкинет? – пожала плечами хозяйка. – Коли сам, конечно, с другим кем не сговорился.
– Не сговорился, – покачал головой ведун. – Олегом меня мать назвала.
– Вот и уладили, – кивнул старик, хотя о цене за постой разговор пока даже не начинался. – Я Мишке велю на двор лошадей завести, к конюшне. У тебя ведь, Людмил, токмо мерин ныне остался.
– Пустая конюшня, – согласилась женщина, – пусть заводит. Одинца покличьте, он коней примет.
– Наковальню, смотрю, половцы уволочь не смогли? – вернулся к своей теме Середин.
– Не нашли. Мы с детьми, как на гать бежать, опрокинули ее к стене, да дров накидали. Криницы и обломки всякие там же лежат. Но коли сбоку смотреть – так токмо пень и видно. А раскидывать кучу степняки поленились. Видно же, берег низкий, вода рядом. Схрона не вырыть.
– Вот, значит, как…
Олег отбросил к стене несколько поленьев, нашел ямину с ровным дном, оставленную осевшим в глину под бесчисленными ударами чурбаком, потом взялся за наковальню, поднатужился, поднял с земли. Наклонив, подкатил к яме, опустил на старое место. Прикинул, как проще заготовки из горна на рабочее место перекладывать, немного повернул.
– У Беляша аккурат так же стоял, – вздохнула женщина и пошла к дому.
– Постой, Людмила! – заторопился следом Олег. – А инструмент остался или пропал?
– В схроне остался, – вздохнула хозяйка. – К чему его сюда тащить? А ну, половцы опять налетят али мордва подступит? Что осталось, и то пропадет…
– А уголь есть?
– Мешков десять еще на чердаке лежат. Муж еловый любил пережигать. В работу ель брать не любят, гниет быстро, да еще смолистая больно. А для угля – в самый раз.
– Попользоваться маленько можно?
– Тебе-то зачем?
– Подковы на конях посмотреть хочу. Может, поправить чего придется? А инструмент у меня есть. С собой вожу, который полегче.
– Пользуйся, коли умеешь. Мне-то от него пользы никакой. Печь им не протопишь. Муж сказывал, без поддува не горит.
– Это верно, не горит, – согласился Середин. – Так тогда принесу мешочек-другой?
– Бери.
Однако потрудиться в этот день ему так и не удалось. Пока он перетащил с чердака в кузню несколько дерюжных мешков с легким, как хворост, углем, расчистил помещение от поленьев, приготовил инструмент, уже начало смеркаться, и разжигать горн не имело никакого смысла. К тому же хозяйка позвала его ужинать, выставив к каше еще и крынку густого и тягучего хмельного меда. После такой трапезы глаза стали слипаться, и ведун, забравшись на полати, сработанные под самым потолком, на указанное Людмилой место, мгновенно провалился в сон.
Возле плотины, раздергивая упавшую в воду хлебную корку, крутилась сибилья мелочь. Рыбешки, коли завялить их, али закоптить ведерко, вкусные – да только по одной таскать замучишься. Коли ловить, то косынкой частой надобно, чтобы уж вытянуть – так всю стаю. Он кинул в воду еще корку, улыбнулся появившейся мысли – ведь и вправду, давненько он рыбы у мельницы не ловил! А малышня зимой сушеных сибиликов куда радостней, нежели даже семечки щелкает. На мед и то так не налегает, когда Свега дает. Он повернул голову, убедился что колесо крутится мерно, ничто ему не мешает, зашел в сарай, сыпанул в ворот жерновов с полмешка гречи, затем потрусил вверх по тропинке – и вдруг услышал от дома мужские выкрики.
Читать бесплатно другие книги:
