Счастливая Тэффи Надежда

— Да, это мое, — сказала я.

Суд учел этот пакет как вещественное доказательство.

Мастин подошел к концу событий того дня. Он установил, что я возвратилась в Пенсильванию, так и не сумев выбрать в картотеке Управления охраны общественного порядка фотографию своего обидчика. Далее мы перешли к событиям осени, предварительно установив дату моего возвращения к началу семестра.

— Теперь я прошу вас сосредоточиться на второй половине дня пятого октября. Помните события того дня?

— Да, помню одно конкретное событие.

— Находится ли сегодня здесь, в зале суда, человек, напавший на вас в Торден-парке?

— Да, находится.

Тут я сделала то, против чего меня предостерегали. Сосредоточила пристальный взгляд на лице Мэдисона. В течение нескольких секунд я не вспоминала ни о Гейл и Мастине, ни о суде.

— Вы можете сказать, где он сидит и во что одет? — донеслись до меня слова Мастина.

Прежде чем я ответила, Мэдисон склонил голову.

— Он сидит рядом с мужчиной в коричневом галстуке; одет в костюм-тройку серого цвета, — сказала я.

Мне доставило мстительное удовольствие указать на безобразный галстук Пэкетта и одновременно описать Мэдисона не по цвету кожи, как кое-кто мог бы ожидать, а по костюму.

— Попрошу внести в протокол, что потерпевшая опознала обвиняемого, — сказал Мастин.

В течение всего оставшегося допроса стороны обвинения я не отрывала глаз от Мэдисона дольше, чем на пару секунд. Я хотела вернуть отнятую жизнь.

События пятого октября Мастин выяснял долго. Мне пришлось описать Мэдисона: как он выглядел в тот день, что говорил. За это время он сам только раз поднял склоненную над столом голову. Встретив мой взгляд, Мэдисон отвернулся и стал смотреть в окно на городской пейзаж.

Не менее подробно Мастин расспросил, как выглядел патрульный Клэппер, где стоял. Видела ли я, как Мэдисон подходил к нему? Откуда, с какой стороны? Куда я направилась? Кому позвонила? Чем объясняется такой значительный промежуток времени между моментом встречи и звонком в полицию? Так-так, разрыв по времени объясняется тем, что я пошла на факультет предупредить лектора о своем вынужденном отсутствии? Естественно, сделала звонок родителям, чтобы поставить их в известность? Пыталась дождаться провожатого? Напрашивался вывод: я сделала абсолютно все, что ожидается от порядочной девушки, пострадавшей от подонка обидчика.

Мастин ставил себе целью дезавуировать любые придирки Пэкетта при перекрестном допросе. Поэтому Клэппер и оказался такой важной фигурой. Если я узнала Клэппера, а он в свою очередь узнал Мэдисона, обвинение приобретало неопровержимый характер. Это было ключевым моментом идентификации, который Мастин ставил во главу угла. Ведь и Мастин, и Юбельхоэр, и Пэкетт, и Мэдисон, и даже я — все прекрасно знали, что дело буксует из-за моей ошибки при опознании.

Я заранее тщательно обдумала, как вести себя в суде. На этот раз я не стала разыгрывать самообладание, которого на самом деле у меня не было.

Мастин попросил уточнить, чем я руководствовалась, когда исключила четверых опознаваемых. Я обстоятельно разъяснила сходство между номерами четыре и пять; сказала, что сомневалась, делая отметку на бланке, но выбрала номер пять из-за того, что он все время на меня смотрел.

— Выбирая номер пять, вы были твердо уверены, что это он?

— Нет, не совсем.

— Почему же вы тогда поставили крестик в графе номер пять?

Это был самый трудный вопрос в моем деле.

— Я пометила эту графу потому, что была сильно испугана, а он на меня смотрел, и эти глаза оказались прямо передо мной, не то что в полицейских сериалах: тут стоишь прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки. Он смотрел на меня, вот я его и выбрала.

Я почувствовала, как судья Горман внутренне напрягся. Отвечая на вопросы Мастина, я смотрела на Гейл и пыталась думать о хорошем, представляя себе, например, как младенец плавает в ее утробе.

— А сейчас вы знаете, кто находился под пятым номером?

— Под пятым?

— Да, — подтвердил Мастин.

— Нет, не знаю, — ответила я.

— Вам известно, какое место в шеренге занимал обвиняемый в ходе процедуры опознания?

Если бы я вознамерилась говорить правду, то призналась бы, что поняла свою ошибку сразу, как только поставила крестик, и горько раскаялась. И еще: после этого вся обстановка в комнате для опознания, включая радостное облегчение на физиономии Пэкетта и мрачность детектива Лоренца, свидетельствовала о моей ошибке.

Если бы я вознамерилась говорить неправду, то есть сказала бы «нет, неизвестно», тогда суд поверил бы, что я действительно разрывалась между четвертым и пятым. «Настоящие двойники», — пожаловалась я тогда Трише, ожидавшей в коридоре. А у Лоренца первым делом спросила: «На самом деле это был четвертый?»

Я знала, что человек, совершивший насилие, сидит через проход от меня. На чаше весов было мое слово в противовес его слову.

— Вам известно, какое место в шеренге занимал обвиняемый в ходе процедуры опознания?

— Нет, неизвестно.

Судья Горман поднял руку. Он велел стенографистке зачитать последний вопрос Мастина и мой ответ.

Мастин спросил меня, имелись ли другие причины для моей нервозности и поспешности во время опознания.

— Адвокат ответчика прогнал… не допустил присутствия моего консультанта из Кризисного центра помощи жертвам насилия.

Пэкетт внес возражение. Он счел эти сведения не относящимися к делу.

Мастин продолжил. Расспросил меня о Кризисном центре, о Трише. Я познакомилась с ней именно в тот злополучный день. Мастин подчеркнул взаимосвязь всех этих фактов. Моя ошибка — одна-единственная — объяснялась, как он хотел показать, стечением обстоятельств. Он рассчитывал со всей определенностью показать, что эта оплошность не меняет дела, не перечеркивает ни события пятого октября, ни показания патрульного Клэппера.

— Вы абсолютно не сомневаетесь, мисс Сиболд, что человек, встреченный вами на Маршалл-стрит, и человек, совершивший нападение на вас в Торден-парке, — это одно и то же лицо?

— Абсолютно не сомневаюсь, — ответила я.

И действительно не сомневалась.

— На данный момент у меня все, ваша честь, — сказал Мастин, повернувшись к судье Горману.

Гейл подмигнула мне.

— Перерыв пять минут, — сказал судья Горман. — Предупреждаю, мисс Сиболд: вы не имеете права обсуждать свои показания с кем бы то ни было.

Именно к этому меня готовили: перерыв между допросом со стороны обвинения и перекрестным допросом. Я была вверена женщине-приставу. Она повела меня к выходу направо, а оттуда коротким коридором в небольшую совещательную комнату.

Пристав ко мне благоволила.

— Как у меня получилось? — спросила я.

— Вы присядьте, — сказала она.

Я села за стол.

— Не могли бы вы хотя бы дать мне знак? — спросила я, вдруг испугавшись, что комната прослушивается во избежание злоупотреблений. — Большой палец вверх или вниз?

— Обсуждать процесс не имею права. Осталось совсем немного.

Мы замолчали. Только теперь до меня донесся шум уличного движения. Давая показания, я не слышала ничего, кроме вопросов Мастина.

Пристав предложила мне жидковатый кофе в пластиковом стакане. Я обхватила теплый цилиндр ладонями.

В комнату вошел судья Горман.

— Приветствую, Элис, — сказал он, встав по другую сторону стола. — Как она, пристав?

— Неплохо.

— О процессе не говорили?

— Нет, — сказала пристав, — она у нас молчунья.

— Чем занимается ваш отец, Элис? — спросил судья.

Здесь он говорил более человечно, чем на заседании. Голос звучал мягче, но как-то настороженно.

— Преподает испанский язык и литературу в Пенсильванском университете, — сказала я.

— Не сомневаюсь, вы рады, что сегодня он здесь.

— Еще бы.

— У вас есть братья или сестры?

— Старшая сестра. Мэри, — добавила я, предвосхищая следующий вопрос.

Он походил и остановился у окна.

— Мне всегда уютно в этой комнате, — сказал он. — А Мэри чем занимается?

— Учится на арабском отделении, заканчивает «Пен», — сказала я, неожиданно обрадовавшись таким легким вопросам. — Ее как отличницу освободили от платы за обучение, а я даже не прошла туда по конкурсу, — призналась я и сделала попытку сострить: — Родители, наверное, теперь локти кусают, что отпустили меня в другой город.

— Это точно. — Сначала он примостился на батарее, а теперь поднялся и расправил мантию. — Ну ладно, вы еще посидите, скоро мы вас вызовем.

Горман вышел.

— Он хороший судья, — шепнула женщина-пристав.

В дверь заглянул пристав-мужчина.

— Мы готовы, — сказал он.

Его коллега загасила сигарету. Больше никто не проронил ни слова. Теперь я полностью собралась. Мой час настал.

Меня в очередной раз ожидало место для дачи показаний. Сделав глубокий вдох, я подняла глаза. Передо мной был враг. Такой пойдет на все, лишь бы выставить меня в неприглядном свете — как тупую да еще и рассеянную истеричку. Теперь Мэдисон мог беспрепятственно сверлить меня взглядом. Он бросил в бой своего человека. Я критически осмотрела адвоката, не упустив ни одной мелочи: щуплый, одет дурно, над верхней губой бусины пота. В чем-то — не отрицаю — он мог оказаться неплохим человеком, но сейчас я испытывала к нему безграничное презрение. Преступление совершил Мэдисон, но Пэкетт, взявшись представлять его в суде, оправдывал его злодеяния. Он казался мне злой силой природы, с которой я призвана бороться. Ненавидеть его не составляло труда.

— Мисс Сиболд, вы, насколько я помню, показали, что направились в Торден-парк восьмого мая около полуночи. Вы это подтверждаете?

— Да.

— Ваш путь лежал от Уэсткотт-стрит?

— Да.

— Вы вошли в парк через какую-нибудь калитку, через ворота или как-то иначе?

— Там есть баня, перед ней тротуар, переходящий в выложенную кирпичом дорожку рядом с бассейном, и я пошла по этой кирпичной дорожке.

— Значит, баня примыкает к бассейну со стороны Уэсткотт-стрит?

— Да.

— Упомянутая вами дорожка проходит насквозь через центр парка, так?

— Да, так.

— И вы пошли по этой дорожке?

— Да.

— В своих показаниях вы сегодня утверждали, что вся территория была освещена и освещение было довольно хорошее.

— Да.

— Вы помните свои показания по этому делу на предварительном следствии?

— Да, помню.

Меня воротило от этих вопросов. Кто бы такого не помнил? Но я сдерживала свой сарказм.

— Помните, вы сказали, что все равно были включены какие-то фонари возле бани, но…

— Какая страница? — спросил Мастин.

— Материалы предварительного следствия, страница четыре.

— Это материалы предварительного следствия? — спросил Горман, беря со стола стопку бумаг.

— Да-да, — сказал Пэкетт.

— Четырнадцатая строка: «По-моему, между тропинкой и баней есть какие-то фонари. У меня за спиной было темно, но не до черноты».

Я помнила свою фразу «темно, но не до черноты».

— Да, это мои слова.

— Разве это означает то же самое, что «вся территория была освещена и освещение было довольно хорошее»?

Я поняла, к чему он ведет.

— Возможно, «вся территория была освещена» — более естественная фраза. Свет там был, и я видела то, что видела.

— Мой вопрос такой: было ли там темно, но не до черноты, как вы показали на предварительных слушаниях, или вся территория была освещена и освещение было довольно хорошим, как вы показали сегодня?

— Когда я сказала, что было хорошее освещение, я имела в виду хорошее по сравнению с темнотой.

— Допустим. Насколько далеко вы углубились в парк, прежде чем произошло первое домогательство?

— Я прошла мимо бани, мимо ворот и мимо ограждения бассейна, отошла примерно на три метра от ограждения, и тогда на меня напал этот человек.

— Сколько метров от входа в парк до той точки, которая, по вашему описанию, отстоит «на три метра от ограждения»?

— Метров семьдесят.

— Около семидесяти метров? Вы углубились в парк на семьдесят метров, когда произошло первое домогательство?

— Да.

— Тот человек подошел к вам сзади?

— Да, сзади.

— Схватил вас сзади?

— Да, схватил сзади.

— Вы сопротивлялись?

— Да, сопротивлялась.

— Эта борьба продолжалась долго?

— Да.

— Сколько примерно?

— Десять-пятнадцать минут.

— Потом наступил момент, когда нападавший переместил вас из той точки, где произошло первое домогательство, в другую часть парка. Правильно?

— Нет, не в другую часть парка. Просто оттащил подальше.

— Дальше в глубину парка?

— Нет, не в глубину парка: мы боролись перед входом в тоннель, а потом он затащил меня внутрь тоннеля.

— Не могли бы вы описать этот тоннель?

Вопросы были молниеносные и жесткие. Мне приходилось дышать чаще, чтобы поспевать с ответами. Я ничего не видела, кроме движущихся губ Пэкетта и капель пота у него под носом.

— Понимаете, я называю это место тоннелем, поскольку от кого-то слышала, что это тоннель, ведущий к амфитеатру. Насколько я понимаю, там вообще… в нем не пройти дальше чем на три метра. Это скорее грот с арочным входом. Сверху каменные своды, вход зарешечен.

— Как далеко вглубь уходит этот грот, от решетки до стены?

— Я бы сказала, на три-пять метров максимум.

— Максимум? — Он словно сделал выпад на фехтовальной дорожке. — Прошу вас посмотреть на материал номер четыре и ответить: вы узнаете это?

— Узнаю.

— Что это такое?

— Это дорожка, по которой он тащил меня в тоннель, а это решетка перед тоннелем и проход в ней.

— Значит, если смотреть на эту фотографию, он потащил вас по этой дорожке, так сказать, в глубь фото? Или я неверно излагаю?

— Тоннель находится за решеткой — вернее, грот находится за решеткой.

Его тактика была мне понятна. Решетка, тоннель, пулеметная очередь вопросов о том, откуда я шла и куда направлялась, на расстоянии скольких метров находилось то или другое. Он просто решил взять меня измором.

— Не могли бы вы указать мне какой-нибудь иной источник света или фонари уличного освещения, которые видны на этой фотографии?

Расправив плечи, я внимательно осмотрела материал номер четыре. Приходилось медленно формулировать ответы, которые парировали бы каждый из его вопросов.

— Здесь я не вижу никаких уличных фонарей, но с правого края есть какой-то свет.

— Далеко на заднем плане?

— Да.

— Есть ли какие-то источники света, не запечатленные на фото?

— Да.

— Есть? — повторил он недоверчивым тоном, призванным показать: девчонка, право, не в своем уме. — Но на фотографию не попали? — Он посмотрел на судью, как будто мои слова могли его позабавить.

— На фотографии их нет, — сказала я. — Ведь эта территория не попала в кадр целиком.

На все, что недоговаривалось в его вопросах-инсинуациях, я старалась отвечать максимально четко и с полным самообладанием.

Он быстро подтолкнул ко мне еще одно фото.

— Это материал номер пять. Узнаете?

— Да, узнаю.

— Это территория, где вы подверглись нападению, не так ли?

— Да, верно.

— Есть ли какое-либо освещение на этом снимке, какие-либо источники искусственного освещения?

— Нет, я не вижу никаких искусственных источников освещения, но видимость была, и… должен же был гореть какой-то свет.

— Вопрос простой, — сказал он настойчиво, — видите ли вы какое-либо искусственное освещение? Разумеется, при полицейской съемке использовались осветительные приборы.

— Не вижу никаких искусственных источников света, — сказала я, — но на фотографии снят только камень, а в камне не может быть никакого света, — ответила я, подняв глаза на него и остальных в зале суда.

— Допустим, — скривился он. — Сколько примерно времени вы провели, по вашей оценке, в этой части парка?

— Я бы сказала, около часа.

— Около часа?

— Чуть больше.

— Прошу прощения, что вы сказали? — Он поднес руку к уху.

— Я сказала: час или около того.

— Час или около того? Сколько времени вы провели на дорожке, ведущей к месту, о котором мы говорим сейчас по поводу материала номер пять?

— На дорожке — около двух минут. Непосредственно перед гротом — около пятнадцати минут.

Я стремилась передать все точно.

— Хорошо. Значит, вы находились на дорожке около двух минут?

— Да.

— И снаружи грота, показанного на материале номер пять, около пятнадцати минут?

— Верно.

— А внутри грота немногим более часа?

— Верно.

Я была измотана, будто меня гоняли по залу пинками. Ход мысли этого человека, его логика были выше моего понимания — к чему он и стремился.

— Итак, я полагаю, вы видели этого человека еще раз в тот вечер? Мне кажется, вы показали, что видели, как он уходил по дорожке?

— Да.

— И это было на каком расстоянии от вас?

— Это было примерно в пятидесяти метрах от меня.

— Примерно в пятидесяти метрах от вас?

Меня раздражали бесконечные повторы моих слов.

Он хотел, чтобы я сбилась.

— Да.

— Примерно в пятидесяти метрах? Это верно? Половина длины футбольного поля?

— Да, я бы сказала, в пятидесяти метрах.

Этим я как бы забила свой гвоздь, но он его тотчас выдернул:

— Очков на вас в тот момент не было, верно?

— Да, не было.

— Когда вы потеряли свои очки?

— Когда я…

Ему не понравилось направление, по которому мог пойти мой ответ, поэтому он подсказал:

— Во время драки на дорожке, не так ли?

— Да.

— Значит, в течение первых двух минут этой потасовки вы потеряли очки?

Я хорошо помнила свой хронометраж:

— Во время борьбы, которая происходила за пределами садовой дорожки.

Он тоже ничего не забыл:

— Значит, вы находились две минуты на дорожке, а затем пятнадцать минут у решетки, снаружи, и именно в этот пятнадцатиминутный промежуток у вас упали очки?

— Да.

— Скажите, на дорожке вы боролись или он просто неким магическим образом переместил вас в пространстве?

От этих слов, «переместил вас в пространстве», сопровождаемых театральным движением вытянутых рук в сторону, меня охватила ярость. Чтобы куда-нибудь направить свое бешенство, я презрительно посмотрела на его туфли. Мне вспомнился совет Гейл: «Если собьешься или занервничаешь, попросту рассказывай, как было дело».