Счастливая Тэффи Надежда

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Утром четвертого ноября за мной в общежитие «Хейвен-холл» заехала машина из полиции округа. Я увидела ее сквозь стеклянные стены вестибюля. Студенты уже сходили на завтрак в столовую, расположенную наверху, и теперь собирались на занятия.

Я была на ногах с пяти утра. Постаралась растянуть обычные гигиенические процедуры. Долго плескалась в душе на нижнем этаже. Нанесла на лицо увлажняющий крем, как год назад научила меня Мэри-Элис. Выбрала и погладила одежду, которую собиралась надеть. На меня попеременно накатывал то ледяной озноб, то горячечный жар, обжигавший нутро. Я подозревала, что это, скорее всего, нервный приступ вроде тех, что мучили мою мать. И поклялась себе не поддаваться панике.

В дверях застекленного холла я столкнулась со следователем. Посмотрела на него в упор. Мы обменялись рукопожатием.

— Элис Сиболд, — представилась я.

— Вы пунктуальны.

— В такой день сложно проспать, — ответила я.

Я держалась непринужденно и жизнерадостно, всем своим видом внушая доверие. На мне была серая блузка и юбка в тон. На ногах — лодочки от Паппагалло.

Утром пришлось изрядно подергаться: не могла найти колготок телесного цвета. У меня было по паре черных и красных, но оба варианта странно смотрелись бы на скромной девушке-студентке, готовой предстать перед судом присяжных. В конце концов пришлось одолжить бежевые колготки у куратора общежития.

Открыв дверь полицейской машины с гербом города Онондаги, я расположилась на переднем сиденье, рядом со следователем. Мы немного поболтали об университетской жизни. Он рассказывал о спортивных командах, чьи названия были для меня пустым звуком, и объяснял, что стадион «Кэрриер-Доум», построенный меньше года назад, должен принести округу солидную прибыль. Я кивала, старалась поддерживать беседу, однако все мысли были о том, как я выгляжу. Как говорю. Как двигаюсь.

В тот день сопровождать меня вызвалась Триша из кризисного центра. До начала процедуры опознания нам пришлось битый час торчать в следственном изоляторе городского полицейского управления. На этот раз лифт миновал уже знакомый мне этаж, где один вид поста охраны и офицеров с кружками кофе внушал спокойствие. В коридорах, по которым следователь вел нас с Тришей, было людно. Полицейские и потерпевшие, адвокаты и преступники. Мимо нас провели парня в наручниках, и конвоир на ходу подтрунивал над сидевшим в дальнем углу кабинета сослуживцем по поводу какой-то недавней пьянки. В коридоре на пластиковом стуле примостилась латиноамериканка с сумочкой в руках. Она уставилась в пол, нервно теребя измятую бумажную салфетку.

Следователь привел нас в просторное помещение, где письменные столы были отделены друг от друга легкими перегородками высотой по плечо. Почти за всеми столами сидели люди — служители правопорядка.

Все были при деле: одни забежали сюда, чтобы составить рапорт, другие — чтобы наскоро допросить свидетеля или сделать телефонный звонок, прежде чем снова отправиться на патрулирование или, если повезет, наконец-то пойти домой.

Нас попросили присесть и подождать. Мол, возникла какая-то неувязка с опознанием. Шепнули, что загвоздка вышла из-за адвоката другой стороны. Я еще не была знакома с Юбельхоэр, заместительницей окружного прокурора. Мне не терпелось ее увидеть. Ведь это была женщина, что для меня играло важную роль, если учесть полностью мужское окружение. Однако Юбельхоэр занималась тем, что улаживала возникшую неувязку.

Я боялась, что Мэдисон меня увидит.

— Он при всем желании не сможет вас увидеть, — сказал следователь. — Его проведут под конвоем и поместят за односторонним зеркалом. Ему ничего не будет видно.

Мы с Тришей сидели в приемной. Она не умела поддерживать беседу так, как это выходило у Тэсс, но все же проявляла ко мне внимание. Расспрашивала о семье, об учебе, сказала, что опознание — это «одна из самых тягостных формальностей в любом деле об изнасиловании», и несколько раз спросила, не хочу ли я пить.

Сейчас мне кажется, что от Триши и других сотрудниц кризисного центра меня оттолкнула их привычка все обобщать. Я не хотела быть одной из многих, не хотела, чтобы меня с кем-то сравнивали. Это как бы умаляло мою волю к выживанию. Триша стала исподволь готовить меня к неудаче, объясняя, что даже если у меня не получится опознать насильника, ничего страшного не произойдет. Но я не желала слушать ее речи. Учитывая не внушающую большого оптимизма статистику арестов, судебных процессов и даже полной реабилитации потерпевших, я не видела иного выбора, кроме как игнорировать эти проценты. Мне требовалось хоть что-нибудь ободряющее: например, чтобы от прокуратуры на процессе выступала женщина. Меня не волновало, что количество дел об изнасилованиях, доведенных до суда, за текущий календарный год в Сиракьюсе равно нулю.

— О боже! — внезапно воскликнула Триша.

— Что такое? — забеспокоилась я, но оборачиваться не стала.

— Закрой лицо!

Положение было тупиковое. Согнувшись пополам, я уткнулась головой в подол юбки. Прижала ткань к лицу, но предпочла не закрывать глаза.

Триша вскочила и замахала руками.

— Уберите их отсюда, — повторяла она. — Уберите их.

Кто-то из полицейских торопливо пробормотал: «Пардон».

Через пару секунд я подняла голову. Все уже ушли. Оказывается, получилась какая-то нестыковка с конвоированием участников опознания в специально отведенный зал. Мне стало трудно дышать. Неужели он меня заметил? Я была уверена: если да, то мне не жить. Он ни за что не простит мне обмана — что, мол, я буду помалкивать, что постыжусь об этом говорить.

Я подняла голову.

Передо мной стояла Гейл Юбельхоэр. Она протянула мне руку. Мы обменялись рукопожатием.

— Досадная накладка, — произнесла она. — Но, по-моему, их вовремя успели вывести.

Мне в глаза бросились ее черные, коротко стриженные волосы и привлекательная улыбка. Она оказалась рослой, примерно пяти футов и десяти дюймов, и крепко сбитой. Не какая-нибудь скелетина, а женщина в теле, главное — женщина! Глаза умные, с живым блеском. Я тут же связала все воедино. Гейл была в точности такой, какой я мечтала стать в самостоятельной жизни. Она пришла делать свою работу. Ей хотелось того же, чего и мне: победить.

Гейл объяснила, что скоро начнется процедура опознания, а после мы поговорим о суде присяжных, и она расскажет мне, чего следует ожидать, как будет выглядеть помещение, сколько там будет народу и какого рода вопросы могут быть заданы — вопросы, предупредила она, могут оказаться для меня нелегкими, но отвечать я обязана.

— Вы готовы? — спросила она.

— Готова, — ответила я.

Следом за Гейл мы с Тришей подошли к открытой двери в смотровую часть комнаты. В помещении было темно. Там находились какие-то люди. Одного я узнала: сержант Лоренц. Мы с ним не виделись со дня преступления. Он мне кивнул. Еще там были два человека в форме и с ними третий — адвокат ответчика Пэкетт.

— Не вижу оснований для ее присутствия, — заявил он, остановившись взглядом на Трише.

— Я представляю Кризисный центр помощи жертвам насилия, — объявила Триша.

— Ну и что? Тут и без вас не протолкнуться, — отрезал он.

Адвокат был невысок ростом, бледен, с намечающейся лысиной. Мне предстояло общаться с ним на протяжении всего процесса.

— Так принято, — вмешался сержант Лоренц.

— Насколько я знаю, здесь она не имеет официального статуса. Для ее присутствия нет никаких юридических оснований.

Спор продолжался. В него втянулась и Гейл. Сержант Лоренц твердил, что на процессы по аналогичным делам стало уже традицией приглашать сотрудниц кризисного центра.

— Рядом с ней и так есть женщина — заместитель прокурора, — отреагировал Пэкетт. — Этого достаточно. Я не позволю своему клиенту участвовать в опознании, пока эту особу не выведут.

Отойдя к стеклянной стене, Гейл посовещалась с Лоренцем, а затем вернулась к нам с Тришей.

— Он не уступит, — сказала она. — Мы и без того затягиваем опознание, а к часу мне уже надо быть в суде.

— Все нормально, — отозвалась я. — Ничего страшного.

Я сказала неправду. Это был удар под вздох.

— Вы уверены в себе, Элис? — переспросила она. — У вас должна быть полная уверенность. Опознание можно перенести.

— Нет уж, — сказала я. — Все в порядке. Я готова.

Тришу отпустили.

Мне разъяснили процедуру. Сказали, что в помещение за зеркальной стеной введут пятерых мужчин, но предварительно там зажжется свет.

— Поскольку с той стороны будет светло, а здесь темно, они не смогут тебя увидеть, — добавил Лоренц.

Он напомнил, что спешить не следует. Что по моей просьбе он сможет приказать участникам опознания повернуться влево-вправо или заговорить. И напоследок еще раз посоветовал не торопиться.

— Когда сомнений не останется, — сказал он, — попрошу подойти вот туда и четко пометить крестиком соответствующую графу в протоколе опознания. Это понятно?

— Понятно, — пробормотала я.

— Может, у вас есть какие-то вопросы? — вмешалась Гейл.

— Она же сказала, что ей все понятно, — процедил Пэкетт.

Я снова почувствовала себя ребенком. Взрослые поругались, и только мое хорошее поведение могло сгладить конфликт. Повисшее в воздухе напряжение не давало мне дышать полной грудью, да еще сердце колотилось как бешеное. Теперь я могла бы описать Меджесто свои симптомы наступления паники. Меня обуял смертельный ужас. Однако я ведь уже заявила о своей готовности. Пути назад не было.

Сама обстановка внушала мне страх. Мой взгляд был прикован к одностороннему зеркалу. Если верить телесериалам, по ту сторону всегда находится просторное помещение: у дальней стены — помост, а сбоку дверь, откуда входят участники опознания, чтобы подняться на две-три ступеньки и занять свои места. Жертву и преступника всегда разделяет значительное расстояние, и это успокаивает.

Оказалось, полицейские сериалы имели мало общего с действительностью. Зеркало занимало всю стену целиком. С другой стороны оставался проход примерно в ширину мужских плеч, так что участники опознания, повернувшись лицом, должны были оказаться почти вплотную к зеркалу, на расстоянии вытянутой руки; получалось, что насильник будет стоять прямо передо мной.

Лоренц отдал приказ в микрофон, и по другую сторону зеркала вспыхнул свет. Пятеро чернокожих мужчин в почти одинаковых голубых рубашках и синих шортах вошли в помещение и заняли свои места.

— Можешь подойти поближе, Элис, — сказал Лоренц.

— Точно не первый, не второй и не третий, — выдавила я.

— Спешить не надо, — напомнила Юбельхоэр. — Подойдите ближе и внимательно рассмотрите каждого.

— Можно заставить их повернуться влево или вправо, — подсказал Лоренц.

Пэкетт хранил молчание.

Я не стала спорить. Подошла поближе, хотя создавалось впечатление, что они и так стоят у меня перед носом.

— Пусть повернутся, — попросила я.

По команде все встали перед нами в профиль. Один за другим. Когда они вернулись в прежнее положение, я отшатнулась.

— Они меня видят? — спросила я.

— Если что-то и видят, то лишь движение за стеклом, — сказал Лоренц, — но тебя разглядеть не могут, будь спокойна. Оттуда не видно, кто здесь находится.

Я приняла это как данность. Не стала говорить вслух: «Кто же еще может здесь находиться?» Тогда, в тоннеле, рядом не было никого. Я постояла перед номером один. На вид он был слишком молод. Перешла ко второму. Он ничем не напоминал подозреваемого. Не глядя, я уже знала, что опасность исходила от субъекта, стоящего в шеренге предпоследним, однако помедлила перед третьим номером, чтобы убедиться в своей правоте. Нет, этот слишком длинный, да и пропорции не те. Я замерла перед номером четыре. Он уставился в пол, а я тем временем разглядывала его плечи. Широкие, мощные, как у того, кто надо мной надругался. Форма головы и шеи — точь-в-точь как у насильника. Телосложение, нос, губы — все похоже. Не отводя от него глаз, я порывисто скрестила руки на груди.

— Элис, вам плохо? — спросил чей-то голос.

Пэкетт запротестовал.

Очевидно, где-то я промахнулась.

Перешла к номеру пять. Рост, фигура — все сходится. Он смотрел на меня в упор, сверлил глазами, будто точно знал мое местонахождение. Знал, кто я. Его взгляд говорил: не разделяй нас стена, он окликнул бы меня по имени, а потом убил. Его зрачки следили за мной, подавляя волю. Собравшись с духом, я обернулась и произнесла:

— Я готова.

— Точно? — переспросил Лоренц.

— Она же сказала, что готова, — вмешался Пэкетт.

Я приблизилась к планшету, который держал для меня Лоренц. Все наблюдали за мной — Гейл, Пэкетт, Лоренц. Я поставила крестик в графе под номером пять. Сделав неверный выбор.

Меня отпустили. В коридоре я увидела Тришу.

— Ну как?

— Четвертый и пятый — настоящие двойники, — пожаловалась я, прежде чем приставленный ко мне полицейский увел меня в конференц-зал.

— Присмотри, чтобы она ни с кем не общалась, — заглянув в дверь, укоризненно напомнил Лоренц, да только это правило уже было нарушено.

Оказавшись в конференц-зале, я попыталась найти во взгляде полицейского подтверждение тому, что не ошиблась с выбором. Однако его лицо ничего не выражало. Я почувствовала, как к горлу подкатывает волна тошноты, и стала мерить шагами пространство между столом переговоров и рядом стульев у стены. В горле стоял комок. В эти минуты я окончательно уверилась, что ткнула пальцем в небо. Я твердила себе, что действовала второпях и пренебрегла возможностью как следует разглядеть тех двоих. Так хотелось скорее покончить с этой процедурой, что я не успела сосредоточиться. С самого детства родители меня ругали: суетишься, торопишься, не хочешь подумать.

Дверь открылась, и в зал вошел удрученный Лоренц. Я успела заметить стоящую в коридоре Гейл. Он закрыл за собой дверь.

— На самом деле это был четвертый? — спросила я его.

Лоренц, дюжий, плотный человек, подошел бы на роль отца семейства в каком-нибудь сериале, только вид у него был более мужественный, с чертами типичного жителя северо-востока. У меня сразу возникло чувство, что он разочарован. Ему даже не потребовалось ничего говорить. Я выбрала не того. На самом деле это был номер четыре.

— Уж больно тебе не терпелось оттуда ноги унести, — уклончиво сказал он.

— Это был четвертый.

— Ничего не могу сказать, — ответил он. — Юбельхоэр требует письменного отчета. Просит тебя в подробностях изложить, как происходило опознание. Чтобы стало ясно, почему ты выбрала именно пятого.

— А где она?

У меня вдруг сдали нервы. Я внутренне сжалась. Мне не удалось оправдать их надежды, и это был полный крах. Теперь Юбельхоэр займется другими делами и будет помогать более разумным потерпевшим; у нее не так много времени, чтобы тратить его на какую-то бестолочь.

— Подозреваемый согласился представить образцы своих лобковых волос, — сказал Лоренц, не сдержав ухмылку. — Зампрокурора пошла в мужской туалет — решила проконтролировать взятие образцов.

— С чего это он стал таким покладистым? — спросила я.

— У него имеются основания полагать, что волоски, обнаруженные у тебя на теле, принадлежат не ему.

— На сто процентов они принадлежат ему, — сказала я. — Кто-кто, а он должен это знать.

— Его адвокат взвесил все «за» и «против» и дал добро. Им только на руку сотрудничество со следствием. А нам с тобой надо бумажку составить. Никуда не отлучайся.

Он ушел, чтобы принести бумагу для машинописи и проследить за какими-то далекими от моего понимания делами. Полицейский в форме оставил меня в зале одну.

— Тут вы в безопасности, — сказал он.

За это время картина для меня прояснилась. Я допустила ошибку при опознании. Сразу вслед за этим Пэкетт согласился, чтобы клиент добровольно представил образцы лобковых волос. Как говорила мне Юбельхоэр, противная сторона делает ставку на ошибочную идентификацию. Деморализованная белая девушка увидела на улице чернокожего. Тот стал с ней заигрывать, и она мысленно связала это с изнасилованием. А в результате страдает ни в чем не повинный паренек. О том же свидетельствует и официальное опознание.

Я присела к столу. Мысленно свела все концы воедино. Обдумала свои ошибки. Со страху я выбрала человека, который пугал меня больше остальных, потому что сверлил взглядом. Я почувствовала — слишком поздно, — что меня обвели вокруг пальца.

Лоренц мог вернуться с минуты на минуту. Мне было необходимо перестроить свою линию поведения.

Вернувшись с листами чистой бумаги, Лоренц с усмешкой рассказал, как у Мэдисона пинцетом выдергивали лобковые волосы. Сержант старался меня приободрить.

Мы приступили к составлению отчета. В нем было указано, что я вошла в помещение в 11.05 и вышла в 11.11. Я с готовностью изложила причины, по которым исключила мужчин, занимавших места под номерами один, два и три. Сравнивая номера четыре и пять, я отметила, что они были очень похожи, а лицо номера четыре показалось мне «чуть более плоским и широким», чем у подозреваемого. Кроме того, четвертый все время смотрел себе под ноги, и я выбрала пятого, который смотрел прямо на меня. В ходе опознания, подчеркнула я, у меня было ощущение спешки, а требование адвоката обвиняемого выдворить представительницу кризисного центра запугало меня окончательно. Под конец я заявила, что так и не получила возможности рассмотреть глаза номера четыре, и еще раз повторила, что выбрала пятого, поскольку он смотрел на меня в упор.

В кабинете воцарилась тишина, если не считать судорожной дроби машинки, на которой печатал Лоренц.

— Элис, — начал он, — вынужден сообщить, что ты не сумела опознать подозреваемого.

Он так и не сказал, который из них является подозреваемым. Не имел права. Но я-то знала.

Под текстом отчета он сделал пометку, что проинформировал меня о результатах опознания, а я добавила официальное заявление, что, по моему мнению, участники опознания под номерами четыре и пять смотрелись практически одинаково.

Тут вошла Юбельхоэр. С ней были и другие. Полицейские, а теперь и Триция. Юбельхоэр была в гневе, но все равно улыбалась.

— Ну вот, взяли у этого подонка волосы для экспертизы, — сообщила она.

— Детектив Лоренц говорит, я выбрала не того, — начала я.

— По ее мнению, это четвертый, — уточнил Лоренц.

Они переглянулись. Гейл повернулась ко мне.

— Конечно не того, — сказала она. — Они с адвокатом на славу потрудились, чтобы не оставить вам ни единого шанса.

— Гейл, — предостерегающе произнес Лоренц.

— Она имеет право знать. Да она и так все понимает, — оборвала Гейл, глядя на него.

Он считал, что меня следует щадить; она считала, что мне следует знать правду.

— Элис, процедура опознания задержалась из-за того, что Мэдисон настоял на присутствии своего приятеля, чтобы поставить того рядом с собой. Нам пришлось посылать за ним машину в тюрьму. Они отказывались продолжать, пока он не появится.

— Ничего не понимаю, — опешила я. — Ему разрешили стоять рядом с приятелем?

— Да, у обвиняемого есть такое право, — подтвердила Гейл. — Бывают ситуации, когда это оправдано. Если подозреваемый считает, что слишком выделяется среди остальных участников опознания, он может сам подыскать человека, который будет стоять рядом с ним.

— Мы можем сообщить об этом суду?

Я начала понимать, что подвох крылся именно в этом. Возможно, у меня еще оставался шанс.

— Нет, — ответила Гейл, — это будет нарушением прав обвиняемого. Вам просто расставили ловушку. Он использует этого своего приятеля, а приятель использует его, как делалось уже не раз. Они похожи как две капли воды.

Я ловила каждое ее слово. Юбельхоэр повидала всякое, но осталась неравнодушной и сейчас клокотала от ярости.

— А этот взгляд?

— Его дружок делал все, чтобы вас запугать. Ему было видно, когда вы появились за зеркальным экраном, и он начал давить вам на психику. А подозреваемый в это время стоял и смотрел под ноги, будто он вообще ни при чем. Погулять вышел и заблудился.

— И мы не сможем использовать это в суде?

— Нет. Перед началом опознания я внесла официальный протест, который будет приобщен к протоколу, однако это всего лишь формальность. Вот если он сам проболтается, что действовал в сговоре, тогда другое дело.

Мне виделась в этом вопиющая несправедливость.

— У обвиняемого всегда больше прав, — подчеркнула Гейл.

Я жаждала фактов. В эти минуты, когда любая моя ошибка могла стоить чересчур дорого, факты были нужны как воздух.

— Именно поэтому закон и пользуется таким термином, как «обоснованное сомнение». Задача его адвоката — создать почву для такого сомнения. Опознание представляло для них немалый риск. Мы опасались таких уловок, но в архиве не оказалось нужных фотографий, а от выступления на предварительных слушаниях обвиняемый отказался. У нас не было выбора. Отменить опознание невозможно.

— А зачем брать волосы для экспертизы?

— Если нам повезет, они совпадут с образцами по всем семнадцати возможным пунктам. Однако даже волосы, взятые с одной головы, могут различаться по ряду признаков. Пэкетт решил, что игра стоит свеч. Возможно, он готовит версию о том, как в тот вечер вы лишились девственности по доброй воле и тут же пожалели о содеянном, а теперь готовы обвинить первого встречного с черной кожей. Он пустится во все тяжкие, чтобы вас замарать. Но мы не позволим этого сделать.

— И что теперь?

— Большое жюри.

Я окончательно пала духом. Вторая стадия этого испытания была назначена на два часа, а мне никак не удавалось собраться с мыслями. Помню, я решила, по крайней мере, с пользой провести остававшееся время, чтобы вычеркнуть из памяти утреннюю неудачу и не обращать внимания на ту грязь, которую намеревался вылить на меня адвокат Мэдисона. Звонить матери я не стала. Хороших новостей у меня не было, если не считать того, что со мной оставалась Юбельхоэр. Я представила, как она руководит взятием лобковых волосков.

К четырнадцати часам меня привели в комнату ожидания рядом с залом, где проходили заседания большого жюри. Там уже поджидала Гейл. У нас даже не оказалось времени переговорить, как она того хотела. В обеденный перерыв она занималась составлением вопросов, и, хотя меня по графику назначили на два часа, передо мной должны были выступать еще какие-то свидетели. Триша, которую я клятвенно заверила, что справлюсь, ушла после опознания.

В ожидании своей очереди я старалась думать о завтрашней контрольной по итальянскому. Вытащила из рюкзака листок и стала изучать предложения-образцы. Поболтала о трудностях иностранного языка с тем полицейским, который подвозил меня утром. Было бы здорово, окажись рядом Тэсс. Я ужасно боялась оттолкнуть ее и Тоби своими проблемами и потому готовилась к их занятиям так же тщательно, как и ко всему, что касалось моего дела.

В коридоре началось какое-то движение. Ко мне шла Гейл. Она быстро объяснила, что будет задавать мне вопросы о событиях того вечера, после чего плавно перейдет к выяснению моей способности опознать насильника, а также патрульного Клэппера. Ей хотелось, чтобы я четко заявила о том, что колебалась в выборе между четвертым и пятым, и объяснила причину. Она сказала, что каждый ответ я могу обдумывать без всякой спешки, сколько душе угодно.

— Это будет проще, чем предварительные слушания. Верьте мне, Элис. У вас может сложиться впечатление, будто я говорю слишком сухо, но помните: мы здесь для того, чтобы добиться права выдвинуть обвинение, и до какой-то степени… ну вот, большое жюри уже собралось, все двадцать пять присяжных на месте; представление начинается.

Она ушла. Через несколько минут меня провели в зал. Как и в первый раз, я смешалась. Место свидетеля располагалось в самом низу. Вверх от него амфитеатром расходились ступени, на которых были закреплены ряды вращающихся оранжевых кресел. Ступени расширялись, образуя дугу, и увеличивались по мере подъема. Там было достаточно мест для всего состава суда, а также для запасных, которые сидели на всех заседаниях, не имея права голоса.

В результате такого расположения мест все взгляды устремлялись на свидетельское место. Ни стола защиты, ни стола обвинения в зале не было.

Гейл делала все как по нотам. Она прекрасно владела судебной риторикой. Устанавливала зрительный контакт с присяжными, умело жестикулировала и выделяла голосом те ключевые слова или фразы, которые хотела подчеркнуть. Ее манера задавать вопросы не раздражала ни меня, ни присяжных. Она предупреждала меня, что дела об изнасилованиях никогда не бывают легкими. Довольно скоро я в этом убедилась.

Когда она спросила, где он ко мне прикасался, и мне пришлось ответить, что он засовывал кулак мне во влагалище, большинство присяжных опустили глаза или стали смотреть в сторону. Однако самый волнующий момент настал чуть позже. Юбельхоэр стала задавать вопросы по поводу кровотечения: сколько было крови, почему так много? Она спросила меня, была ли я девственницей. Я ответила: «Да».

Все содрогнулись. Люди преисполнились сочувствием. Пока мне задавали дальнейшие вопросы, некоторые присяжные, причем не только женщины, глотали слезы. Я осознала, что моя потеря сегодня обернулась преимуществом. То, что я была девственницей, показывало меня в выгодном свете, отчего преступление выглядело еще более зверским.

Впрочем, я не добивалась сочувствия. Я добивалась только одного: победы. Однако реакция присяжных заставила меня взвешивать каждое слово, а не просто прикидывать, насколько тот или иной факт будет склонять их «за» или «против». Слезы одного мужчины во втором ряду меня просто сразили. Я и сама расплакалась. Это, кстати, тоже показывало меня в выгодном свете.

Рисунок, который я набросала вечером пятого октября, приобщили к уликам и пометили идентификационным номером. Юбельхоэр задавала конкретные вопросы о том, помогал ли мне кто-либо в составлении наброска, мой ли это почерк и оказывалось ли на меня давление, когда я рисовала.

Потом она перешла к опознанию. Теперь допрос приобрел более энергичный характер. Как хирург, зондирующий разрез, она высвечивала каждый нюанс тех пяти минут, что я провела в комнате с зеркальным экраном. Наконец она спросила, подтверждаю ли я правильность опознания.

Я ответила «нет».

Тогда она спросила, почему я выбрала номер пять. Я подробно описала его рост и телосложение. Рассказала, как он буравил меня взглядом.

Наконец пришел черед присяжных задавать вопросы.

Вопрос первый: Когда вы увидели полицейского на Маршалл-стрит, почему вы тут же не обратились к нему?

Вопрос второй: Вы произвели опознание; уверены ли вы, что это был именно тот человек?

Вопрос третий: Элис, почему вы в поздний час пошли через парк в одиночку? У вас что, есть привычка гулять по ночам?

Вопрос четвертый: Неужели никто вас не предупреждал, как опасно девушке бродить одной по парку?

Вопрос пятый: Разве вы не знали, что через парк не рекомендуется ходить после половины десятого вечера? Неужели вам это не известно?

Вопрос шестой: Могли бы вы с полной уверенностью исключить номер четыре? Он хоть раз посмотрел на вас?

Я терпеливо давала ответы. На вопросы об опознании отвечала без запинки, ничего не утаивая. Однако вопросы о том, что я делала в парке и почему не подошла к патрульному Клэпперу, ввергли меня в ступор. Они ничего не понимают, думала я. Тем не менее, как сказала бы Гейл, представление продолжалось.

В телесериалах и в кино адвокат перед началом допроса наставляет потерпевшего: «Говорите правду — вот и все». Но тут я дошла своим умом, что для успеха дела одной правды недостаточно. Поэтому я сказала присяжным, что сделала непростительную глупость, пойдя через парк. Добавила, что собираюсь предостеречь однокурсниц — пусть им это станет уроком. И я выглядела такой правильной, такой совестливой, что вполне могла рассчитывать на признание ими моей невиновности.

В тот день мои чувства обострились до предела. Что ж, раз Мэдисон затребовал к себе дружка и придумал игру в гляделки, это ему еще аукнется. Я-то вся как на ладони. До надругательства оставалась непорочной. Он в двух местах прорвал мою девственную плеву. Врачи это подтвердят. А я примерная девушка и знаю, как себя вести, как одеваться, как разговаривать. Вечером, после свидетельства перед большим жюри, запершись у себя в комнате, я обзывала Мэдисона ублюдком и в ярости колотила подушку и постель. Я клялась, что страшно отомщу — кто бы ожидал такой кровавой мести от девятнадцатилетней студентки? Однако во время допроса я только благодарила присяжных. Пускала в ход весь свой арсенал: притворялась, не спорила, улыбалась нашей фамильной улыбкой. Выходя из зала суда, я сказала себе, что сыграла лучшую роль в своей жизни. Теперь ему не подавить меня грубой силой, а значит, у меня есть шанс.

Я вышла в вестибюль, чтобы присесть. Там ждал детектив Лоренц. Один его глаз закрывала черная повязка.

— Что случилось? — в ужасе спросила я.

— Погнались за очередным злодеем, а он взял да и сбежал. Вот получил от него палкой в глаз. У тебя-то как дела?

— Да вроде нормально.

— Послушай… — начал он и стал неловко извиняться за свое неподобающее обращение со мной тогда, в мае. — У нас заявлений об изнасиловании — море, — сказал он. — Большинство из них даже к присяжным не попадает. Буду за тебя болеть.

Я уверила его, что он всегда обращался со мной замечательно и все его сослуживцы тоже. Это была чистая правда.

Через пятнадцать лет, собирая материал для этой книги, в его рапортах я наткнулась на следующие записи.

От 8 мая 1981 года: «После беседы с потерпевшей складывается мнение, что изложенные ею факты не полностью соответствуют действительности».

Тем же числом датирован рапорт, составленный в тот же день, после допроса Кена Чайлдса: «Чайлдс называет их отношения „чисто дружескими“. Продолжаю считать, что нападению, как его описывает потерпевшая, сопутствовали смягчающие обстоятельства, и полагаю целесообразным дело закрыть».

Однако после встречи с Юбельхоэр тринадцатого октября 1981 года появляется такая запись: «Следует отметить, что во время первого допроса, проведенного 8 мая 1981 г. около 08.00, потерпевшая не полностью ориентировалась в обстановке, не могла сосредоточиться и постоянно впадала в сон. В настоящее время могу утверждать, что потерпевшая находилась в состоянии сильного нервного истощения, проведя сутки без сна, чем и объяснялось ее поведение во время допроса…»

Что касается Лоренца, непорочные девушки не входили в его картину мира. Он скептически воспринял многое из того, о чем я рассказала. Позднее, когда лабораторные исследования подтвердили правдивость моих слов, он проникся ко мне уважением. Очевидно, в некотором смысле он чувствовал за собой вину. Как-никак, именно в его мире со мной случился этот кошмар. В мире насильственных преступлений против личности.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Страницы: «« « 4567891011 » »»