Однокурсники Боборыкин Петр

*****

Дэнни Росси и представить себе не мог, что бронхиальная астма, которой он страдал в детстве, в конечном счете сослужит добрую службу в его профессиональной карьере музыканта.

И в то время как большинству его однокурсников по Гарварду, не имевших отсрочки, пришлось ходить строем и козырять в знак приветствия всем старшим по чину во исполнение своего воинского долга, Дэнни был признан негодным к прохождению военной службы. А потому он теперь был свободен, как птица, и мог путешествовать повсюду, чтобы самому принимать знаки внимания публики во всем мире, где его приветствовали как восходящую звезду.

На первый взгляд могло показаться, что Харок устроил своему юному протеже ангажементы по случайному выбору (кто-то даже сказал бы, без разбору), просто с теми оркестрами, с которыми у него сложились определенные отношения. Однако у опытного организатора концертов был собственный, хорошо продуманный генеральный план.

Он хотел показать Дэнни, что такое требовательные дирижеры и искушенные слушатели. Приучить его к суровым, критически настроенным профессионалам. Короче говоря, отшлифовать исполнительское мастерство молодого музыканта и одновременно закалить его душу.

Но опытный импресарио и предположить не мог, что Дэнни окажется виртуозом еще и в общении с журналистами. Все отклики о нем в прессе были одинаково доброжелательны.

В Лондоне он покорил публику, исполнив Брамса в сопровождении Королевского филармонического оркестра под управлением Бихэма, после чего улетел в Амстердам, чтобы сыграть Моцарта с Хайтинком и его оркестром Концертгебау.

Следующим был Париж с сольным концертом в зале «Плезир» (Бах, Шопен, Куперен и Дебюсси, чтобы порадовать местную публику). По мнению газеты «Ле Фигаро», Дэнни Росси — это «un nouveau Liszt en miniature»[45]; «Ле Монд» высказалась в подобном же духе, но в иных выражениях: «Pas seulement un grant pour son ge mais un grant de son ge»[46].

Вечером следующего дня после заключительного выступления Дэнни в Берлине господин фон Караян устроил в «Кемпински» ужин за полночь совместно с генеральным директором «Дойче граммофон рекордс».Наутро у Дэнни на руках был контракт на выпуск пяти альбомов.

— Ну, — произнес молодой пианист, восседая с гордым видом в кабинете Харока, увешанном фотографиями импресарио со знаменитостями, пока тот просматривал его папку с собранными рецензиями. — Что вы об этом думаете?

Умудренный опытом старец посмотрел на него и улыбнулся.

— Я думаю, мой мальчик, ты только что покорил Нью-Хейвен.

— Прошу прощения?

— Разве тебе незнакомо это театральное выражение? Если кто-нибудь из продюсеров хочет устроить представление в Нью-Йорке, он всегда для начала опробует его в небольшом городке вроде Нью-Хейвена.

— Неужели вы считаете, что Лондон, Амстердам и Париж всего лишь небольшие городки для пробы сил?

— Да, считаю, — сказал Харок, не моргнув глазом. — По сравнению с Нью-Йорком любой другой город на земле — это Нью-Хейвен. Вот когда ты покоришь его, это и будет означать, что у тебя все получилось.

— И когда, по-вашему, я буду готов к своему «звездному часу»?

— С удовольствием скажу тебе, чтобы ты знал точно, — ответил организатор концертов, как бы невзначай протягивая руку к документу, который лежал на краю его старинного письменного стола. — Пятнадцатого февраля тысяча девятьсот шестьдесят первого года, с Ленни и его Филармоническим оркестром. Он предлагает, чтобы ты сыграл один из концертов Бетховена.

— Но ведь этого ждать еще больше года. Чем мне прикажете заниматься все это время, кроме того, чтобы грызть ногти от страха?

— Дэнни, — сказал импресарио по-отечески, — кто я тебе, по-твоему, — устроитель концертов или нянька? Ты поездишь с гастролями и завоюешь еще несколько Нью-Хейвенов.

Рекламная кампания, предшествовавшая концерту, возымела такой успех, что публика, заполнившая Карнеги-холл в день первого выступления Дэнни в Нью-Йорке, уже готова была обожать его, а вовсе не оценивать.

Во время продолжительной овации, которую устроил зал по окончании концерта, Бернстайн вытащил Дэнни на свой подиум и поднял его руку вверх, словно он боксер, победивший на ринге. Но Дэнни и в самом деле стал новым чемпионом мира. Он одержал победу там, где она ценнее всего.

Банкет проходил в роскошном пентхаусе, принадлежавшем одному из попечителей Филармонического оркестра. И несмотря на то, что Дэнни теперь и сам, бесспорно, был крупной звездой, он даже в самых смелых фантазиях (при всем своем самомнении) не представлял себе, что окажется в окружении светил такой величины.

Сюда пришли знаменитые актеры, у которых еще пару лет назад он бы сам робко стал просить автограф. Присутствовали другие всемирно известные музыканты, а также важные политические деятели. Фотомоделей было не меньше, чем официанток в форме, разносивших черную икру.

И что самое невероятное, все эти люди собрались здесь потому, что захотели познакомиться именно с ним.

И он совсем не удивился, когда его попросили что-нибудь сыграть. В центр гостиной выкатили «Стейнвей», подняли крышку рояля.

Дэнни еще раньше предвидел, что в этот поздний час, после концерта, который потребовал от него полной самоотдачи, ему уже не удастся сыграть что-либо из серьезных классических произведений на должном уровне. А потому он приготовил небольшую jeu d'esprit[47].

Прежде чем сесть к инструменту, он произнес краткую речь.

— Дамы и господа, — начал он, — я бы мог до бесконечности благодарить всех, кто помогал мне в моей жизни. Поэтому простите, если я назову только двоих. Во-первых, это мистер Харок, который верил в мою звезду и поддерживал меня все это время…

— Прошу прощения, мой дорогой мальчик, — пошутил импресарио, — это ты меня поддерживал все это время.

— И если Ленни не возражает, ему я бы выразил свою признательность, сидя за роялем.

Дэнни начал играть фортиссимо первые аккорды вступления фортепьянного концерта, который он исполнял сегодня вечером. А потом сразу же перешел к джазовому попурри на тему мелодий из «Вестсайдской истории» Леонарда Бернстайна.

Публика пришла в восторг и не отпускала Дэнни от инструмента.

— А что теперь играть? — спросил Дэнни простодушно. — У меня иссякли мелодии.

Бернстайн улыбнулся и предложил:

— Может, вы и с другими поступите точно так же, как только что обошлись со мной?

Дэнни кивнул, снова сел за инструмент и почти полчаса выдавал импровизации на музыку из «Моей прекрасной леди» в джазовой обработке, а также на темы известных песен Коула Портера, Роджерса и Харта и еще Ирвина Берлина. В конце концов он взмолился, чтобы его отпустили.

Чуть позже тем же вечером к нему подскочил какой-то проворный тип, похожий на чиновника, и, размахивая перед ним визитной карточкой, стал нашептывать ему на ухо, что неплохо бы записать на пластинку все те импровизации, которые он исполнил сегодня.

Как только этот человек отстал от него, к Дэнни приблизилась весьма элегантная брюнетка и заговорила приятным голосом:

— Мистер Росси, я получила огромное удовольствие от вашего выступления. Надеюсь, нам с Джеком удастся как-нибудь заманить вас к себе, чтобы вы пришли и поиграли в Белом доме.

Борясь с усталостью и будучи немного навеселе, Дэнни сначала просто вежливо кивнул и сказал:

— Это очень мило. Большое спасибо.

И только когда эта особа грациозно повернулась и удалилась прочь, до него вдруг дошло, что он разговаривал с супругой самого президента Соединенных Штатов Америки.

Из дневника Эндрю Элиота

10 марта 1959 года

После окончания университета я надеялся найти себя — в метафорическом смысле, а не буквально — в море.

И вот я здесь, рассекаю воды Атлантического океана на корабле Военно-морских сил Соединенных Штатов. Вообще-то зная о том, что почти все мои предки безупречно служили на флоте, я вначале решил не ходить туда, чтобы не спотыкаться на каждом шагу, идя по их стопам.

Но когда мне неожиданно пришло уведомление из армии о трехмесячной подготовке, я запаниковал и понял: мне совсем не хочется ближайшие два года своей жизни месить ботинками какое-нибудь болото. И потому записался во флот. Я подумал: что плохого может случиться на корабле? Там хотя бы не надо лазать по горам.

Однако я выяснил, что ошибался. Жизнь моряка может быть невыносимой. Кстати, мой бывший сосед по общаге, старина Ньюол, ныне расквартирован в Сан-Франциско — там новоиспеченный лейтенант ожидает отправки на какой-нибудь корабль с большим количеством парней на борту, которым он сможет орать свои приказы, пока они будут плавать по тропикам. Я же подумал, что пора по-настоящему вкусить того, что называется «жизнью без привилегий». Вот почему я нахожусь здесь как простой хороший парень, военнослужащий рядового состава.

В общем, после учебки меня определили на «Санта-Клэр», плавучую базу эсминца, в качестве рядового матроса. Наша задача — сопровождать военный корабль «Гамильтон», то есть быть ему чем-то вроде океанской няньки. С самого начала в мои обязанности вошли две вещи. Первое — содержать «Санта-Клэр» в полном порядке. Иными словами, без конца драить палубу. И второе — исполнять функции футбольного мяча для нашего боцмана, который почему-то невзлюбил меня с первого взгляда. Из-за чего — совершенно непонятно. Я ведь и словом не обмолвился, что окончил Гарвард или что вообще учился в университете. (Кто-то потом сказал, что он посчитал меня «вызывающе вежливым», — как хочешь, так и понимай.)

Однако этого парня буквально преследовало единственное желание — вывести меня из равновесия. И если я не находился при исполнении одного из многочисленных заданий, которые давались сверх нормы, или не нес дежурство, стоя на вахте, он обычно грубо врывался к нам в каюту и всякий раз отнимал у меня книгу, что бы я ни читал в тот момент, обзывая ее «фуфлом».

Как-то раз я подумал, что надо бы его как-нибудь проучить.

Однажды за ужином в кают-компании я вскользь упомянул, что хочу пораньше вернуться к себе и почитать, после чего поспешил в свою каюту и расположился там с… Библией. И конечно — кто бы сомневался? — через пару минут он влетел туда и, даже не посмотрев, что за книгу я читаю, вырвал ее у меня из рук со словами: «Матрос, кончай засерать себе мозги!»

Тут-то я ему и сообщил в присутствии еще двух парней, что все это время я обогащал свою душу Священным Писанием.

Единственное, что он смог сказать, это «О!», после чего вернул книгу на мою койку и вышел прочь.

Эту битву я выиграл, будьте уверены. Но войну, к сожалению, проиграл.

После того случая этот малый стал ездить на мне вообще круглыми сутками. В какой-то момент я пришел в такое отчаяние, что уже хотел было свалить в самоволку. Но, увы, мы тогда находились в тысяче миль от ближайшего берега. Все же некоторые преимущества у армейской службы на суше имеются — как ни крути.

Если это и есть настоящая жизнь, то я уже сыт ею по горло. И если после службы на флоте я еще останусь в живых, то ноги моей на палубе больше не будет.

Как-то раз, убедившись, что мой «приятель» находится в другой части корабля, я отправился повидаться с помощником капитана, чтобы просить о переводе на другое место службы. Я не стал говорить об истинной причине такой просьбы, просто сказал, что, на мой взгляд, у меня есть другие таланты, которые могли бы лучше послужить военно-морскому флоту.

«Какие?» — спросил он.

«В самом деле, какие?» — подумал я про себя.

И ляпнул первое, что пришло в голову, а именно будто у меня сильная тяга к писательству. И похоже, это произвело на него впечатление. Поэтому, к огромной досаде боцмана, которому так и не удалось заставить меня выпрыгнуть в море, я был переведен в нашу информационную службу.

Здесь я являюсь чем-то вроде редактора и журналиста и пишу для различных ведомственных газет военно-морского флота, а также отсылаю наиболее интересные статьи в Вашингтон для более широкого распространения.

Оказалось, это вполне симпатичная работа. Если не считать того случая, когда одно мое сообщение для телеграфного агентства было подвергнуто цензуре со стороны капитана. Я-то решил, будто это хорошая история. В ней было все — волнение, переживание, удивление и прочее, включая даже забавные моменты. Но начальству почему-то так не показалось.

На прошлой неделе, когда темной ночью мы входили в Средиземное море, стоял густой туман. (Драматическое начало, не правда ли?) И в этом мраке, полном опасностей, мы столкнулись с другим кораблем. Никто не пострадал, руки-ноги у всех остались целы, хотя в ближайшем порту захода все-таки пришлось провести кое-какие ремонтные работы.

Самое очаровательное во всей этой истории было то, что мы, оказывается, столкнулись с собственным эсминцем. Я подумал, что этот рассказ будет представлять некоторый интерес для читателей.

Но капитан был другого мнения. Он стал яростно доказывать, что с американскими кораблями такого никогда не случается.

Полагая, что задача любого журналиста — это говорить людям правду, я напомнил ему, что с нами только что именно такое и случилось.

После чего он совершенно взбеленился и обрушил на меня весь свой запас разнообразных синонимов, означающих недостаток или полное отсутствие интеллекта. Основная мысль, которую он хотел донести, заключалась в следующем: возможно, в Военно-морском флоте Соединенных Штатов и случаются отдельные ошибки, но не хрен сообщать об этом в прессу.

На гражданку я выйду через один год, три месяца и одиннадцать дней. Если повезет, то с честью.

В любом случае до этого еще ой как далеко.

*****

Сара окончила курсы лучше всех в группе.

Вообще-то пока она получала свое предыдущее образование, никому бы и в голову не пришло, что она превзойдет всех своих подруг, выпускниц Рэдклиффа, в мастерстве стенографии и машинописи. И тем не менее в конце первого лета она уже могла, восхищая всех, писать под диктовку 110 слов в минуту и, удивляя всех, печатать 75.

— Не думаю, что вам нужно еще проходить какие-то дополнительные курсы, чтобы повысить ваши шансы на рынке труда, Сара, — сделала свое заключение миссис Холмс, руководитель летних курсов. — С вашей скорописью и уровнем образования вы уже более чем готовы к должности исполнительного секретаря в любом месте. Советую вам начать отслеживать объявления о найме.

Вдохновленные этой похвалой, Сара и Тед приступили к просмотру различных газет. Оказалось, в Кембридже так много вакансий, что наверняка можно подобрать работу неподалеку от их квартиры на Харон-авеню и ходить туда пешком.

Первые же два собеседования завершились тем, что ей предложили работу в обоих местах, и в результате пришлось хорошенько подумать, что же выбрать. Должность секретаря при финансовом директоре Гарвардского трастового фонда оплачивалась щедро, семьдесят восемь долларов в неделю, тогда как в издательстве «Юниверсити-пресс» была вакансия, где за большее количество часов предлагали всего пятьдесят пять. Тем не менее уже было ясно, какое из двух мест окажется предпочтительней как для мужа, так и для жены.

Прежде всего, издательство находилось ближе к дому (в самую метель можно юркнуть туда, и хоть бы что). Во-вторых, там обещали возможное продвижение по службе. («С вашим знанием языков, вы довольно скоро станете редактировать тексты», — поспешила заверить ее руководитель отдела кадров, миссис Нортон, заметив первую реакцию Сары на предложение по зарплате.)

Однако наиболее привлекательный аспект, как они оба считали, заключался в том, что благодаря такой работе они бы владели информацией обо всем происходящем в мире классической филологии. Они бы первыми узнавали, кто над какой книгой работает и будет ли этот труд печататься или нет. Подобные закрытые сведения могли бы оказаться бесценными в дальнейшем, когда вопрос о поиске работы встанет уже перед Тедом.

Он не ожидал, что учеба в аспирантуре окажется таким суровым испытанием. Для того чтобы заработать степень доктора филологии, нужно было пройти несколько ужасно трудных курсов: по лингвистике, сравнительной грамматике, метрике, стилистике греческого и латинского языков, и так далее, и тому подобное. К счастью, судьба наградила его спутницей жизни, с которой он мог обсуждать всю эту эзотерику каждый вечер за ужином.

Уже летом они стали жить вместе. Тед еще раньше заявлял, что ужин он будет готовить только сам. Но поскольку он считал, что повар не должен входить на кухню, пока не сделает все задания по классическим предметам, Саре не оставалось ничего другого, как ждать почти до десяти вечера, когда ее муж приступит к приготовлению их deipno (ужина).

Перед ней возникла деликатная проблема, которую нужно было решить дипломатическим путем. Ведь какая нормальная женщина будет возражать, если вкуснейшую еду с отборнейшим вином, под музыку и при свечах ей подаст профессиональный официант, который сядет затем рядом и скажет, что любит ее, а после ужина разделит с ней постель?

Но как посмеет женщина сказать такому мужу, что наутро после волшебных вечеров и изумительных ночей ей приходится клевать носом за своей пишущей машинкой? Сара сделала вывод: единственный способ выйти из затруднительного положения — это научиться кулинарным секретам Ламбросов у его мамы. В таком случае она сможет начинать готовить ужин, пока Тед все еще будет биться над индоевропейской этимологией.

Таласса Ламброс была польщена тем, что ее невестка проявляет такой интерес к греческой кухне, и сделала все возможное, чтобы ускорить процесс кулинарного образования. Сюда входило использование подробных записей, которые Сара усердно изучала.

К январю она уже настолько была уверена в своих силах, что смело присвоила себе должность кухарки. И как нельзя кстати. Ведь Теду в конце весеннего семестра предстояло выдержать целую кучу экзаменов по иностранным языкам.

Необходимость изучать немецкий язык просто убивала. Вот дьявол, ну почему так много важных научных трудов по классической филологии написано на этом, до абсурда трудном, языке? И опять-таки Сара, которая три года изучала немецкий в школе, смогла помочь ему понять и усвоить структуру этого языка. Разобрав вместе с ним несколько предложений, она показала, как можно интуитивно постичь основной смысл любого отрывка из классического текста.

После одной из таких мини-консультаций он посмотрел на нее с неподдельной любовью и сказал:

— Сара, что бы я делал без тебя?

— Ну, может, соблазнял бы сейчас какую-нибудь симпатичную аспирантку.

— Не говори таких вещей даже в шутку, — прошептал Тед и погладил жену по голове.

Благодаря помощи и поддержке Сары Тед успешно перескочил через все экзаменационные барьеры и приступил к написанию работы по Софоклу. В качестве поощрения его назначили ассистентом преподавателя на курсе по гуманитарным наукам, который ведет профессор Финли.

Он все ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть.

— Дорогой, что с тобой? — спросила Сара, нежно трогая его за плечо.

— Ничего не могу с собой поделать, милая. Чертовски боюсь завтрашнего дня.

— Ну, брось, — успокаивающе сказала она. — Я тебя понимаю — это ведь первые студенты в твоей жизни, которых ты будешь учить. Знаешь, было бы странно, если бы ты не нервничал.

— А я и не нервничаю, — ответил он, — я просто цепенею от ужаса.

Он сел на краю кровати.

— Но, дорогой, — уговаривала его она, — это же всего лишь обсуждение одной из лекций «Гум-два». Дети будут бояться не меньше твоего. Разве ты не помнишь, как проходили групповые занятия на первом курсе?

— Да, наверное. Я был тогда напуганным юнцом с кучей комплексов. Но говорят, нынешние студенты, будь они неладны, с каждым годом становятся все умнее и умнее. И еще меня не оставляет в покое странная мысль, будто один всемирно известный профессор собирается нечаянно нагрянуть ко мне завтра без предупреждения.

Сара взглянула на будильник. Часы показывали около пяти утра, и уже не было никакого смысла уговаривать Теда ложиться спать.

— Знаешь, а давай я сделаю нам кофе и послушаю, о чем ты собираешься говорить? Это будет чем-то вроде генеральной репетиции.

— Ладно, — вздохнул он с облегчением, освобожденный из тюрьмы своей постели.

Она быстро приготовила две большие кружки кофе, и они сели за стол на кухне.

В семь тридцать она начала смеяться.

— В чем дело, черт меня подери? Что я сказал не так? — забеспокоился Тед.

— Ты сумасшедший грек! Ты сейчас целых два часа без умолку рассказывал о Гомере, и рассказывал блестяще. А теперь, когда тебе надо будет убить всего каких-то пятьдесят минут, ты по-прежнему считаешь, будто еще не готов должным образом выступить перед своими первыми студентами?

— Слушай, — улыбнулся он, — а ведь ты хороший психолог.

— Не совсем. Просто так получилось, что я знаю своего мужа лучше, чем он знает себя сам.

Дата, время и место первого занятия Теда в аудитории неизгладимо запечатлелись в его памяти навсегда. В пятницу, 28 сентября 1959 года, в 10 часов 1 минуту он вошел в один из классов в учебном корпусе Олстон-Бэрр. Достал из рюкзака нелепую гору книг с закладками, где были аккуратно отмечены места, которые он сможет зачитать вслух, если у него вдруг не хватит своих слов. В 10 часов 5 минут он написал на доске собственное имя и часы для консультаций, а затем обернулся, чтобы увидеть своих студентов.

Их было четырнадцать человек. Десять мальчиков и четыре девочки, с раскрытыми блокнотами «на пружинках», с карандашами в руках — готовые записать каждое сказанное им слово. «Господи, — неожиданно подумал он, — они собираются писать то, что я им скажу! А вдруг я допущу какую-нибудь немыслимую неточность и кто-нибудь из них потом покажет это Финли? Или того хуже, вдруг один из студентов — умник, учившийся в подготовительной школе, что бывает раз в сто лет, — поймает меня прямо на месте? Ладно, Ламброс, пора приступать».

Он раскрыл желтую тетрадь с тщательно подчеркнутыми записями, набрал в грудь воздуха и поднял глаза. Сердце стучало так громко, что всем, наверное, было слышно.

— Э-э, на тот случай, если кто-то вдруг решил, что попал на занятие по физике, позвольте для начала сообщить, что это семинар по «Гум-два» и я буду его вести. Пока я буду записывать ваши имена, можете запоминать, как меня зовут. Все написано на доске. Как ни странно, по-гречески это слово означает «блестящий», но насколько оно мне подходит, это уже вам решать, ребята, недели этак через две-три.

По рядам прокатился смешок. Похоже, он им приглянулся. Ему тоже все это начинало нравиться.

— Данный предмет рассматривает не что иное, как истоки всей европейской культуры, а две поэмы, приписываемые Гомеру, являются первыми шедеврами европейской литературы. Мы убедимся с вами на последующих занятиях, что «Илиада» стала первой трагедией, а «Одиссея» — первой комедией…

Начиная с этого момента ему больше ни разу не пришлось заглядывать в свои записи. Он просто стал произносить хвалебные речи о величии Гомера, рассказывать о стиле его языка, объяснять, что такое устная традиция и каковы были представления древних греков о героизме.

Он и не заметил, как время занятия подошло к концу.

— Ну вот, — сказал он с улыбкой, — я, кажется, немного увлекся. Пожалуй, я здесь остановлюсь и спрошу, нет ли у кого вопросов.

В заднем ряду взметнулась чья-то рука.

— А вы читали Гомера на греческом языке, мистер Ламброс? — спросила юная клиффи в очках.

— Да, — ответил Тед не без гордости.

— А может, вы прочитаете нам немного вслух на языке оригинала, просто чтобы мы послушали, как это звучит?

Тед улыбнулся.

— Я постараюсь.

Несмотря на то что перед ним на столе лежали оксфордские тексты, он обнаружил, что страстно читает вслух начало «Илиады» по памяти, делая особое ударение на словах, которые студенты могли понять и так, — например, «heroon», что означает «герой» в строке четвертой. Он дошел до крещендо в строке седьмой, выделив «dios Achilleus» — «богоподобный Ахиллес». И замолчал.

К его крайнему изумлению, крошечная аудитория зааплодировала. Прозвенел звонок. Тед внезапно почувствовал огромное облегчение, восторг и усталость. Он понятия не имел, как все прошло, пока не услышал обрывки разговоров студентов, выходящих из класса.

— Господи, как нам повезло, — сказал кто-то из них.

— Да, парень просто динамит, — сказал другой.

Последнее, что долетело до ушей Теда — или ему показалось? — женский голосок высказал мнение, что он даже лучше, чем Финли.

Но конечно же, это было плодом его воспаленного воображения. Ведь Джон Г. Финли-младший был одним из величайших преподавателей в истории Гарварда.

*****

В первые месяцы своих путешествий по гранту Шелдона Джейсон Гилберт старался сочетать искусство и спорт. Он участвовал во всех европейских турнирах, в каких только мог, но и в музеях проводил почти столько же времени, сколько на теннисных кортах.

Несмотря на то что по условиям фанта ему запрещалось официально получать образование, зимой он занимался исследованиями на тему «Сравнительное изучение международного горнолыжного спорта», уделяя особое внимание склонам Австрии, Франции и Швейцарии.

Когда его увлечение этим видом спорта стало таять, он отправился в Париж — город, насквозь пронизанный чувственностью, где на каждом шагу вас поджидают достопримечательности. Французского языка он не знал совсем, но зато свободно владел интернациональным языком обаяния, и ему не надо было далеко ходить, чтобы найти себе женщину в качестве гида.

Всего за несколько часов он заручился поддержкой одной студентки, изучавшей искусство, по имени Мартина Пеллетье, и, пока она восторгалась живописной техникой Моне в «Игре ладонью», он восхищался ее стройными ножками. Когда они вместе прогуливались по бульварам, Джейсон, не уставая удивляться образу жизни парижан, останавливался перед многочисленными афишами, которыми были обклеены все уличные стенды, и читал, какие культурные события города в них рекламируются. Одно объявление произвело на него особое впечатление:

Salle Pleyel.

Pour la premiиre fois en France

la jeune sensation americaine

DANIEL

ROSSI

pianiste[48]

— Ну дела, — с гордостью сказал он Мартине, — я ведь знаком с этим парнем. Может, сходим на концерт и послушаем его?

— С огромным удовольствием.

Вот так, благодаря гармонической каденции судьбы, Джейсон Гилберт присутствовал в зале в качестве слушателя, когда Дэнни Росси с триумфом выступал в Париже.

За кулисами Джейсону и Мартине пришлось проталкиваться сквозь толпу репортеров и восторженных поклонников, чтобы приблизиться к Дэнни и привлечь к себе его внимание. Герой вечера обрадовался, увидев однокурсника, и бойко поприветствовал симпатичную подругу Джейсона на весьма изысканном французском языке, которым он, похоже, владел свободно.

Джейсон предложил пойти поужинать всем вместе, но Дэнни был приглашен на частную вечеринку, на которую он, к сожалению, не имел возможности пригласить и их.

Позже тем же вечером, когда они ели все тот же густой луковый суп в «Les Halles», Мартина сказала Джейсону:

— Я думала, этот Дэнни Росси — твой друг.

— А почему ты решила иначе?

— Потому что он просил меня отправиться с ним сегодня вечером в «Castels» — без тебя.

— Ну надо же, нахальный коротышка, возомнил себя подарком для женщин.

— Нет, Джейсон, — улыбнулась она, — это про тебя можно так сказать. А он — подарок для музыки.

К концу апреля 1959 года Джейсон утолил свой интерес к памятным местам и событиям прошлого и горел желанием вернуться на теннисные корты. Он зарегистрировался для участия во всех международных турнирах, в какие только сумел пролезть, полагая, что это будет своего рода прощальным турне.

И все же даже эта часть путешествия оказалась для него познавательной. Он стал понимать, как ему далеко до лучших теннисистов мира. Ни разу у него не получилось пробиться в полуфинал, а если удавалось выиграть хотя бы один сет против сеяного игрока, то он уже был счастлив и считал это маленькой победой.

В середине июля на международном теннисном турнире в Гштааде ему выпала сомнительная честь в первом же матче встретиться с австралийцем Родом Лейвером. Он уступил неукротимому левше все сеты подряд, но разгром свой принял элегантно.

— Род, — произнес он, когда они пожимали друг другу руки после игры, — это огромная честь для меня — быть разбитым тобой.

— Спасибо, друг. Хорошо сказал.

Джейсон еле брел с корта, покачивая головой и недоумевая, почему он сегодня не поспевал за мячом — то ли бегал слишком медленно, то ли мячик слишком быстро летал. Молодая высокая девушка с каштановым хвостиком на голове подошла к нему, чтобы дружески посочувствовать.

— Не очень везет сегодня, да?

Она говорила по-английски с незнакомым, очаровательным акцентом.

— Но только до этой минуты, — ответил он. — Вы играете на турнире?

— Да, выступаю в одиночном женском разряде завтра днем. И как раз хотела вас спросить, может, вы захотите сыграть вместе со мной в смешанной парной игре в пятницу.

— Зачем? Вы же видели, как я плохо играю.

— Я тоже не так чтобы очень хорошо, — откровенно призналась она.

— Значит, нас наверняка побьют.

— Зато будет весело. Разве это не в счет?

— Я с детства привык считать, что главное — это победа, — признался Джейсон с беспечной искренностью. — Но теперь готов пересмотреть свои взгляды. Так что почему бы и нет? Было бы приятно проиграть в вашей компании. А кстати, как вас зовут?

— Фанни ван дер Пост, — ответила она, протягивая ему руку. — Играю за университет из Голландии.

— А я — Джейсон Гилберт, который, как вы сами убедились, годится лишь для того, чтобы подавать мячи Роду Лейверу. Может, обсудим нашу тактику и стратегию на матч сегодня за ужином?

— Да, — согласилась она. — Я остановилась в «Бу-отеле» в Саанене.

— Какое совпадение, — отметил Джейсон. — Я тоже.

— Знаю. Я видела вас в пабе вчера ночью.

Тем же вечером, на «фольксвагене-битл», взятом напрокат Джейсоном, они подъехали к небольшой гостинице в Клостерли, насчитывавшей более трехсот лет.

— Бог ты мой, — сказал Джейсон, когда они сели за столик, — это место старше Америки.

— Джейсон, — улыбнулась Фанни, — почти все в этом мире старше Америки. Разве ты не замечал?

— Ну да, — признался он, — вся эта поездка для моего эго стала чем-то вроде парового катка. У меня такое чувство, будто я только вчера родился и мне самое место в колыбельке.

— Знаешь, Джейсон, — сказала она, подмигнув, — если ты действительно хочешь узнать, как выглядит настоящая непритязательность, приезжай в Голландию. Когда-то давным-давно мы были мировой сверхдержавой — даже Центральным парком владели. А теперь можем гордиться лишь тем, что подарили миру Рембрандта.

— А что, все голландцы так пренебрежительно говорят о себе?

— Да. Это наш хитрый способ скрывать свое высокомерие.

Они проболтали несколько часов — почти до самого утра. И прежде чем пожелать друг другу спокойной ночи, он уже знал: эта девушка — особенная.

Фанни родилась на маленькой ферме недалеко от Гронингена в самом начале Второй мировой, пережила ужасный голод, разоривший ее страну в годы войны. Но несмотря на тяжелое детство, она обладала великолепным чувством юмора и жизнерадостностью, и это ему очень нравилось.

Конечно, у Фанни были свои цели в жизни, но ей совсем не хотелось ради них надрываться. Она училась на медицинском факультете в Лейдене только для того, чтобы стать хорошим врачом, в теннис играла ровно настолько, чтобы выглядеть достойно на корте.

Исходя из всего услышанного за время их единственной беседы, Джейсон в первый же вечер пришел к выводу, что таких гармоничных людей он в своей жизни еще не встречал. Его новая знакомая совсем не походила ни на высоколобую интеллектуалку из Рэдклиффа, воюющую за звание и должность профессора, ни на глупенькую пустышку из Лонг-Айленда, чья единственная цель в жизни — обручальное кольцо.

В Фанни он обнаружил талант, каким не обладала ни одна из его подружек в Америке. Эта девушка умела просто радоваться тому, что она такая, какая есть.

На другой день, наблюдая с трибуны за ее игрой, он пришел в еще большее восхищение. Мало того что она поздно легла спать накануне матча, но ведь они еще выпили с ней некоторое количество вина. Наверняка эта юная жительница Флориды, с которой она состязается сегодня, отправилась вчера в постель, когда не было еще и девяти, выпив на ночь стакан теплого молока.

Несмотря на это, Фанни играла достаточно хорошо, и ее сопернице ради победы пришлось потрудиться как следует. Она подавала сильно и точно, почти всегда с первого же удара, и только во втором сете начала ошибаться при подаче, когда выносливая американская школьница начала брать над ней верх. В итоге Фанни уступила со счетом 5:7, 6:3, 6:1. Джейсон встретил ее у выхода с корта, держа наготове полотенце и стакан апельсинового сока.

— Вот спасибо, — сказала Фанни, тяжело дыша, — но я бы предпочла добрый стаканчик холодного пива. Смелая девочка, просто чертенок в юбке, как она тебе?

— Да, — ответил Джейсон, — готов поспорить, папаша отшлепал бы ее в случае проигрыша. Господи, он так орал — тебя это не раздражало?

— Нет, я ничего не слышу во время игры. Но все равно я собой довольна.

Они направились в сторону раздевалки.

— Знаешь, — сказал Джейсон, — ты бы стала великой теннисисткой, если бы трудилась над собой.

— Не говори глупостей, теннис — всего лишь игра. Если бы я трудилась, это бы стало работой. А сейчас скажи, где бы ты хотел поужинать сегодня?