Путешественник Тэффи Надежда
– Но сначала, орлок, – сказал он, – вы, возможно, захотите подняться на этот холм и оглядеться. Отсюда вы сможете увидеть внизу всю долину Джичу. Думаю, вы поймете, что прибыли как раз вовремя.
Капитан показывал нам дорогу, в то время как Баян, Укуруй и я пешком карабкались наверх. Мы лезли медленно, мышцы после долгой скачки затекли. У вершины часовой сделал нам знак, чтобы мы присели и дальше уже ползли, осторожно высовывая головы из травы на гребне холма. Хорошо, что нас перехватил часовой. Последуй мы вдоль реки по дороге еще в течение нескольких часов, мы обогнули бы холм с другой стороны и оказались бы в узкой долине, где и остановилась наша фальшивая армия. Бон, как им и было приказано, вели себя как завоеватели, а не как захватчики. Они не поставили юрты, но устроились лагерем так беспечно, словно их пригласили в Юньнань сами юэ и они были там желанными гостями – с огромным количеством лагерных костров и факелов, мерцавших по всей сумрачной долине; всего лишь несколько часовых было небрежно расставлено по периметру лагеря; бон шумели и свободно перемещались туда-сюда.
– Мы могли бы въехать прямо в лагерь, – произнес Укуруй.
– Нет, господин ван, это невозможно, – ответил наш проводник. —
Я почтительнейше прошу вас говорить потише. – Капитан сам понизил голос и объяснил нам: – Внизу, на той стороне холма, скрываются юэ. Они также прячутся и при входе в долину, и на дальних склонах – они буквально повсюду, между нами и лагерем и позади него. Вы рисковали попасть прямо им в тыл, и вас бы схватили. Враг в большом количестве собирается в войска в форме огромной подковы, отсюда и по обеим сторонам долины вокруг нашего фальшивого лагеря. Вы не можете увидеть юэ, потому что они не зажигают огней, затаившись во всех подходящих укрытиях.
Баян спросил:
– Они что, делали так каждую ночь, пока здесь стоит армия?
– Да, господин орлок, и их с каждым разом становилось все больше. Думаю, что сегодня фальшивая армия ночует здесь в последний раз. Возможно, я ошибаюсь, но, насколько я могу судить, сегодня врагов впервые не прибавилось. Думаю, все способные сражаться мужчины в этой части Юньнаня сейчас собрались в этой долине – войско примерно в пятьдесят тысяч человек, почти равное нашему. И если бы я командовал юэ, я счел бы это узкое ущелье самым подходящим местом, где можно нанести сокрушительный удар по столь странным и непонят ливым захватчикам. Разумеется, я могу и ошибаться. Но мое чутье воина говорит мне, что юэ атакуют наш лагерь завтра на рассвете.
– Хороший доклад, капитан Тоба. – Я думаю, Баян знал по именам почти половину своего куреня. – Я склонен согласиться с вашим предчувствием. А что те воины, которым было поручено установить шары? Вы имеете какое-нибудь представление о том, где они сейчас находятся?
– Увы, нет, господин орлок. Связь с ними невозможна без того, чтобы не выдать их врагу. Я лишь могу предполагать и надеяться, что они движутся вдоль гребня горы и каждый день размещают и подготавливают свое секретное оружие.
– Ну что же, будем надеяться, что они успеют все сделать, – сказал Баян. Он поднял голову, чтобы внимательно осмотреть горы, окружающие долину.
Я сделал то же самое. Раз уж орлок настаивал на том, что я несу ответственность за секретное оружие, следовало удостовериться, что дела идут так, как надо. Если наш план сработает, то погибнет примерно пятьдесят тысяч бон и приблизительно столько же юэ. Только представьте, какую огромную ответственность возложил Баян на меня – мирного человека и христианина. Я рассудил так: если войну выиграют монголы, это будет означать, что Бог тоже на нашей стороне, что смягчит угрызения совести христианина, спровоцировавшего массовую резню. Если же латунные шары не сработают, как предполагалось, то бон умрут в любом случае, а юэ нет. Война продолжится, а меня замучает совесть – ведь погибнет столь много людей, пусть даже презренных бон, причем без всякой пользы.
Однако должен признаться, доминирующим чувством у меня в тот момент было любопытство. Мне было интересно посмотреть, что выйдет, если шары с воспламеняющимся порошком все-таки сработают. Где же, интересно, монголы их поставили? Разумеется, сам я смог бы найти дюжину подходящих мест в горах, где, поручи мне Баян заниматься их размещением, уложил бы смертоносные заряды. Например, выступы утесов, наподобие замков крестоносцев возвышавшиеся над лесом, с пересекавшими их трещинами, которые образовались от времени или непогоды; они могли внезапно расколоться на куски, плиты сдвинулись бы и упали, а падая, увлекли бы за собой и другие глыбы…
Мы спустились с холма вниз тем же путем, которым поднялись на него. У подножия Баян приказал ожидавшим его людям:
– Настоящая армия находится в сорока или пятидесяти ли позади нас и тоже готовится остановиться на ночь. Шестеро из вас отправятся туда сейчас же. Первые пятеро будут по одному отъезжать в сторону от дороги через каждые десять ли и ждать там, так ваши лошади отдохнут до завтра. Шестой всадник должен добраться к нашим до восхода солнца. Скажете сардарам, чтобы они не выступали в путь. Велите им ждать там, где они стоят, иначе пыль от их передвижения будет видна отсюда и сорвет все наши планы. Если все пойдет завтра, как было намечено, следующим я пошлю капитана Тоба с приказом для сардаров – привести сюда всю армию галопом, растянувшись, чтобы прикончить всех оставшихся врагов, которые, возможно, выживут в этой долине. Если же все здесь пойдет не так, тогда… Тогда я пошлю капитана Тоба с другим приказом. А сейчас ступайте. Поезжайте.
Шестеро монголов ушли, ведя лошадей. Баян повернулся к нам:
– А теперь давайте немного перекусим и поспим. Мы должны быть на вершине холма и начать свое наблюдение еще до того, как рассветет.
Глава 2
И мы действительно затемно оказались на вершине холма: орлок Баян с сопровождавшими его офицерами, ван Укуруй, я, капитан Тоба и оставшиеся двое воинов из его отряда. Кто нес меч, кто лук и колчан со стрелами, Баян – готовившийся к бою, а не к параду – был в тот день без зубов. У меня же, поскольку я тащил неуклюжую пику с флагом, не было никакого оружия, кроме моего поясного кинжала. Мы легли на траву и стали ждать, когда туман рассеется и станет видно место действия. Утро уже давно наступило. Прежде чем солнце показалось из-за горных вершин, его лучи осветили безоблачное синее небо, этот свет постепенно отразился от лежавшей внизу черной чаши долины и поглотил туман с реки. Сначала это было единственное движение, которое мы могли разглядеть, – молочное свечение, поднимающееся над чернотой. А затем долина приобрела форму и цвет: туманная голубизна на кромках гор, темная зелень лесов, бледная зелень травы и подлеска на открытых участках, серебряный блеск реки после того, как испарился темный туман. И тут все пришло в движение: из табуна лошадей донеслось отдаленное случайное ржание; затем женщины в курене начали подниматься со своих подстилок, они стали разжигать лагерные костры и ставить на огонь воду для чая – мы услышали вдалеке позвякивание котелков, – а мужчины пока еще спали.
К этому времени юэ не раз уже наблюдали, как просыпается лагерь, и знали его обычный распорядок. И с учетом этого выбрали момент для нападения: когда стало уже достаточно светло, чтобы они могли четко рассмотреть свои цели, но пока еще встали только женщины, а мужчины спали. Я уж не знаю, каким образом юэ дали сигнал к началу атаки: я не увидел развевающегося флага и не услышал звука трубы. Но внезапно воины юэ все вместе с поразительной четкостью пришли в движение. Только что мы, наблюдатели, смотрели вниз – на пустой склон холма в долине возле куреня. Мы словно с вершины пустого амфитеатра глядели вниз, на не занятые зрителями скамьи перед сценой в отдалении. Но уже в следующий момент вид был загорожен, потому что склон больше не был пустым, как если бы скамьи в амфитеатре волшебным образом бесшумно, ряд за рядом, заполнили многочисленные зрители. Из травы, кустиков и кустарников внизу на холме неожиданно поднялась более высокая растительность – мужчины в кожаных доспехах, причем у каждого был уже поднят лук и стрела лежала на натянутой тетиве. Все произошло так неожиданно, что мне показалось, будто некоторые из юэ поднялись буквально рядом со мной. Думаю, я был не единственным из спрятавшихся в засаде, кому пришлось сдержаться, чтобы тут же не вскочить. Я лишь пошире раскрыл глаза и покрутил головой, чтобы оглядеть весь «амфитеатр» долины. Тот внезапно стал видимым и ощетинился зрителями, тысячами вставших зрителей, рядами и ярусами в виде подковы – в рост человека там, где они были ближе ко мне, величиной с куклу – подальше и мелкими, словно насекомые, – на самых дальних склонах долины. И все эти ряды были сплошь утыканы, словно бахромой, стрелами, нацеленными в центральную точку – представлявший собой отдаленную сцену лагерь.
Все это случилось почти в полной тишине и произошло гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать. Затем послышался первый звук, изданный юэ, – он не был задуманным заранее для устрашения противника боевым кличем, как в монгольской армии. Звук этот был слегка необычным – шелестяще-свистящим звуком стрел, выпущенных одновременно. Тысячи этих стрел издали в полете своего рода вибрирующий гул, как ветер, пронесшийся по долине. Этот звук затих, удалившись от нас, а затем повторился, разделившись и усилившись, частично перекрываясь звуком вжиг-вжиг-вжиг, потому что юэ с огромной скоростью, но не одновременно выдергивали из своих колчанов стрелы – пока первые еще были в полете, лучники уже вставляли и выпускали новые. Стрелы взлетали в небо, на короткое время оно темнело, а они уменьшались в размерах до еле различимых палочек, прутиков, лучинок, зубочисток, волосков и медленно образовывали арку, превращаясь в темный моросящий дождь над лагерем (это, кстати, выглядело ничуть не страшней, чем серый моросящий утренний дождик). Мы, наблюдатели, находясь позади и ближе к стрелкам, увидели и услышали, как началась атака. Но их цели – бродившие по лагерю женщины, лошади, еще спящие мужчины – возможно, ничего и не заметили, пока не начался дождь из тысячи стрел, в изобилии лившийся на них со всех сторон. Однако стрелы, пожалуй, нельзя было сравнить с дождевыми каплями или моросью в ненастную погоду, ибо они были с острыми наконечниками, тяжелые, летели быстро и падали долго, не говоря уж о том, что многие из них, должно быть, угодили в плоть и пронзили кость.
К этому времени авангард юэ уже ворвался в лагерь, все еще не издавая боевого клича и не замечая падающих стрел, которые выпускали их товарищи. Копья и мечи нападающих, сверкая, уже разили их врагов. Все это время со своего наблюдательного пункта мы видели, как воины юэ все сбегают и сбегают со склона холма и со всех окружавших долину горных склонов. Казалось, что зелень в долине непрерывно расцветала темными цветами. Юэ останавливались, выпускали свои стрелы и сбегали вниз по направлению к куреню, где проливалось все больше и больше крови. Теперь помимо свиста стрел были также слышны крики тревоги, ярости, страха и боли, которые издавали люди в лагере. Когда нападение уже перестало быть неожиданным, юэ тоже принялись издавать боевой клич, наконец позволив себе пронзительные крики, которые поднимают воинский дух, усиливают ярость и, как надеются воины, вселяют ужас во врагов.
Когда шум и смятение переместились вниз в долину, Баян сказал: – Думаю, теперь самое время, Марко Поло. Юэ все побежали в курень, новые уже не появляются, и я никого не вижу в резерве.
– Сейчас? – спросил я. – Вы уверены, орлок? Но я буду хорошо виден здесь, наверху, стоящий и размахивающий флагом. Это может заставить юэ заподозрить неладное и остановиться. Если только они не сразят меня сразу же стрелой.
– Не бойся, – ответил он. – Наступающие воины никогда не оглядываются. Становись здесь.
Итак, я вскочил на ноги, ожидая, что в мои кожаные доспехи непременно вонзится стрела, и торопливо развернул шелк на своей пике. Когда ничто не повергло меня наземь, я обеими руками схватил пику, поднял знамя как можно выше и начал размахивать им справа налево, снова и снова. Сияющая яркая желтизна в утреннем свете и живое шуршание шелка. Я не мог взмахнуть им раз или два и снова упасть ничком, притворившись, что знамя увидели издалека. Мне пришлось стоять там, пока я не понял, что находившиеся далеко от меня воины с шарами действительно увидели сигнал и отреагировали на него. А произошло это далеко не сразу. Мысленно я прикидывал: сколько же времени все займет? Наверняка они уже смотрели в эту сторону. Да, они ведь знали, что мы появимся в тылу врага. Итак, затаившись в своих укрытиях, воины, которые должны привести в действие смертоносные шары, смотрят в нашем направлении. Они изучают этот край долины, настороженно ожидая движущейся желтой точки посреди окружающей зелени. И вот – хох! а-ла-ла! эви-ва! – они видят, как крошечная фигурка вдалеке размахивает из стороны в сторону знаменем. Потом они отползают обратно – туда, где спрятали свои латунные шары. Это может занять у них несколько минут. Ну что же, подождем. Прекрасно, теперь они наверняка поднимают свои тлеющие лучины и дуют на них – если только у них хватило ума уже зажечь лучины заранее и ждать. А вдруг нет? Тогда они теперь торопятся, неуклюже возятся с кремнем, огнивом и трутом…
Ладно, дадим еще несколько минут. Боже, каким тяжелым стало знамя. Прекрасно, теперь уже наверняка трут раскалился и они подносят к пламени связку сухих листьев или еще что-нибудь. Вот уже у каждого воина есть прут или зажженная палочка для фимиама, и теперь они подносят их к латунным шарам. Запаляют фитили. Вот фитили загорелись и зашипели, монголы вскакивают и быстро отбегают на безопасное расстояние…
Я мысленно пожелал им удачи – успеть отбежать на приличное расстояние и укрыться в безопасном месте, – потому что сам ощущал себя особенно уязвимым. Казалось, я гордо размахивал знаменем у всех на виду вот уже целую вечность, и юэ, должно быть, ослепли, раз не замечали меня. Сейчас – как там говорил мастер огня? – нужно медленно досчитать до десяти, пока фитили горят. Я насчитал десять медленных взмахов своего большого, струящегося желтого знамени…
Но ничего не произошло.
Caro Ges[221], что пошло не так? Неужели они не поняли мой знак?
Мои руки уже ослабли, а пот с меня просто лил градом, хотя солнце все еще находилось за горами, а утро выдалось совсем не теплым. Могло ли так случиться, что монголы не подготовили шары заранее? Почему я доверил это предприятие – а с ним и свою жизнь – дюжине тупых монгольских воинов? Не придется ли мне стоять здесь, размахивая знаменем и все больше слабея, еще целую вечность или даже больше? Вдруг они сейчас неспешно делают то, что должны были уже давно сделать? И сколько еще пройдет времени, прежде чем монголы начнут не спеша отыскивать в своих поясных кошелях кремни и огнива? И почему, интересно, все это время я должен стоять здесь и молотить в воздухе этим чрезвычайно привлекающим глаз желтым знаменем? Баян, может, и прав, что ни один наступающий воин никогда не оглядывается назад, но вдруг кого-нибудь из этих юэ угораздит споткнуться и упасть или свалиться от удара, и он невольно повернет голову в этом направлении? Едва ли кто не заметит на поле сражения столь необычное зрелище. Юэ запросто может крикнуть своих товарищей по оружию, и они обстреляют меня, выпуская стрелы, как они сделали, когда пошли в наступление…
Зеленый ландшафт вокруг расплывался из-за пота, который попадал мне в глаза, но я заметил боковым зрением короткую желтую вспышку. Maledetto! Я позволил, чтобы знамя повисло, и теперь должен поднять его повыше. Но затем там, где возникла желтая вспышка, вдруг появился синий дымок на зеленом фоне. Я услышал, как хором произнесли «хох!» мои товарищи, которые все еще лежали, распростершись в траве, а потом они вскочили на ноги и встали рядом со мной, снова и снова крича «хох!». Я прекратил размахивать знаменем и теперь стоял, задыхающийся, покрытый потом, и смотрел на желтые вспышки и голубые дымки шаров huo-yao, с которыми происходило то, что и должно было произойти.
Весь центр долины, где теперь полностью перемешались юэ и бон, выдающие себя за монголов, был скрыт облаком пыли, поднятой их яростным столкновением. Однако вспышки и дым находились высоко над этими клубами пыли, и потому она не скрывала их. Вспышки и дым шли из трещин, они были как раз там, где я сам заложил бы шары, в скальных выступах, напоминающих замки. Они загорелись не все сразу, а по одному и по два, сначала на одной горной вершине, потом – на другой. Я очень обрадовался, насчитав двенадцать вспышек. Значит, все до одного шары себя оправдали. Однако, похоже, ожидаемого эффекта они не дали. Крошечные вспышки огня вскоре совсем погасли, оставив лишь незначительные струйки голубого дымка. Звук до нас дошел значительно позже, и, хотя он был достаточно громким, чтобы его можно было расслышать в шуме, выкриках и драке, происходившей внизу, в долине, звук этот оказался далеко не таким громовым раскатом, который я услышал, когда были уничтожены мои покои во дворце. На сей раз воспламенение сопровождалось лишь резкими хлопками – такие звуки мог произвести воин юэ, ударяющий плашмя мечом по боку лошади, – один или два хлопка, затем еще несколько одновременно, монотонное потрескивание хлопков, а затем и последние несколько, по отдельности.
И все – ничего больше не произошло. Лишь яростное, но бесполезное сражение, не ослабевая, продолжалось внизу, в долине. Никто из сражавшихся там, казалось, не заметил этой сцены наверху. Орлок повернулся ко мне и одарил меня усталым взглядом. Я беспомощно вздернул брови. И вдруг все остальные мужчины удивленно пробормотали: «Хох!», при этом одновременно показывая в разные стороны. Мы с Баяном завертели головами по сторонам. Над нами, в скале, похожей на стену, образовалась расселина, которая ощутимо расширилась.
А в другом месте, еще выше, две огромные глыбы скалы, которые стояли бок о бок, начали постепенно наклоняться в разные стороны. А вон там горный пик, похожий на замок, опрокинулся и рассыпался на несколько отдельных глыб, которые полетели в разные стороны. Причем все это так медленно, словно происходило под водой.
Если эти горы и правда никогда раньше не страдали от обвалов, то они, по крайней мере, были вполне готовы к этому. Думаю, мы смогли бы достичь желаемого при помощи всего лишь трех или четырех латунных шаров, заложенных по обеим сторонам долины. Мы заложили по шесть с каждой стороны, и все они сработали. Незначительный в самом начале представления, результат оказался впечатляющим. Лучше всего я мог бы описать это так: предположим, в высоких горах есть несколько открытых выступов в горном хребте, и представим, что наши заряды, как молотком, выбили и разбили кости этого хребта. Когда горный гребень обваливается, земля, которая его покрывала, начинает сползать здесь и там, подобно шкуре освежеванного и разделанного на части животного. И поскольку шкура при этом морщится и собирается в складки, лес сползает с нее лохмотьями, как шерсть с верблюда летом, такими же уродливыми пучками и лоскутами.
Как только начали разваливаться первые скалы, мы, наблюдатели, почувствовали, что холм под нами задрожал, хотя мы и находились в нескольких ли от ближайшего из этих горных обвалов. Дно долины тоже содрогнулось, но обе армии, все еще увлеченные сражением, пока ничего не заметили. Я, помню, в этот момент подумал: должно быть, именно так мы, смертные, проигнорируем первые признаки Армагед-дона, продолжая заниматься своими мелкими, ничтожными делами, увлеченные злобными маленькими раздорами даже тогда, когда Господь нашлет на нас невообразимое опустошение, которое приведет к концу света.
Однако добрый кусок земли был уже опустошен. Падающие скалы тянули за собой вниз другие скалы; переворачиваясь и скользя, они вспахивали полосы целых пластов земли, и земля эта вместе с глыбами скал очищала склоны гор от растительности. Деревья падали, ударялись друг о друга, громоздились в кучи, перекрывали друг друга, растрескивались, и тогда поверхность горы и все, что на ней росло или входило в ее состав – валуны, камни, булыжники, комки почвы, земля, куски дерна величиной с луг, деревья, кусты, цветы, возможно, даже лесные твари, захваченные врасплох, – все это неслось вниз, в долину, в виде дюжины или даже больше отдельных обвалов. Шум, производимый ими, хотя и задержался из-за расстояния, наконец ударил нам в уши. Отдаленные раскаты постепенно переросли в грохот, тот, в свою очередь, превратился сначала в рев, а потом в гром. Такого грома я никогда прежде не слыхал – даже на изменчивых вершинах Памира, где грохот часто бывал оглушительным, но никогда не продолжался дольше нескольких минут. Звук этого грома продолжал нарастать, создавал эхо, собирал и впитывал его и бушевал еще громче, как будто еще не достиг наибольшей своей силы. Теперь холм, на котором мы стояли, сотрясался подобно желе – возможно, одного лишь такого грохота хватило бы, чтобы его сотрясти, – поэтому мы с трудом удерживались на ногах. Все деревья рядом с нами шелестели так, словно теряли свою листву; отовсюду с пронзительными криками взмывали птицы; казалось, сам воздух вокруг нас содрогался.
Грохот нескольких обвалов перекрыл шум сражения в долине; оттуда больше не доносилось криков, воинственных кличей и звона ударявшихся друг о друга мечей. Несчастные люди наконец осознали, что происходит, как и табуны лошадей. Люди и лошади устремились в разные стороны. Я и сам пребывал в состоянии возбуждения, но не мог как следует разглядеть, что делали люди по отдельности. Я воспринимал их как расплывчатую массу – так же, как и неясные очертания ландшафта, который устремился с гор вниз, – тысячи людей и лошадей мчалиь огромным беспорядочным стадом. При этом казалось, что все дно долины наклоняется взад и вперед, а толпа переливается из стороны в сторону. У меня возникло такое чувство, что все, кто был жив и мог двигаться – люди и лошади, – словно бы вдруг одновременно заметили страшный обвал, громадные оползни, которые с грохотом нес лись на них с западных склонов. И все они, как одно целое, бросились прочь оттуда, но только для того, чтобы узреть другой, не менее страшный обвал, такие же ужасные оползни с грохотом летели им навстречу с восточных склонов. И снова они все, в едином порыве, бросились в середину долины. Кроме тех, кто кинулся в реку, – те словно бы убегали от лесного пожара и пытались найти спасение в холодной воде. Около двух или трех дюжин человек – я не мог разобрать, сколько именно, – бежали прямо в середину долины, на нас, и, возможно, кто-то резво несся в другом направлении. Однако обвалы двигались быстрее, чем мог бежать человек.
И вот уже оползни достигли низа. Хотя падающие коричневые и зеленые пятна состояли из целого леса высоких деревьев и бессчетного количества огромных, как дом, валунов, с того места, где мы находились, все вместе это выглядело как поток грязной, комковатой, полной песка цампы. Казалось, словно какую-то чудовищную кашу выплеснули вниз из огромной миски, с самого дна, а вздымающиеся облака пыли, которые взметнулись вверх, выглядели как поднимающийся от нее пар. Когда отдельные оползни достигли подошвы гор, они слились воедино в громадный обвал, ворвавшийся в долину, вернее, их было целых два – один шел с востока, другой с запада, чтобы встретиться в центре. Оползни со скрежетом пронеслись по дну долины, лишь слегка замедлив свое стремительное движение. Когда потоки встретились, они были высотой с трехъярусную стену. Мне это напомнило схватку двух гигантских горных козлов: я однажды видел, как они наскочили друг на друга и столкнулись своими огромными рогатыми головами с такой силой, что у меня самого клацнули зубы.
Я ожидал услышать точно такой же зубодробильный грохот, когда два чудовищных обвала встретились, однако на сей раз шум был совсем иным. Река Джичу текла по восточной окраине долины. Поэтому оползень, стекший вниз с востока, просто сгреб эту реку на значительном протяжении, когда пронесся через нее, и поскольку он продолжил свое движение, то вода, должно быть, смешалась с его содержимым и превратила оползень в стену вязкой грязи. Когда две несшиеся друг на друга массы сошлись, раздалось громкое влажное «шлеп!», подтвердившее, что оползни соединились, чтобы с этого момента и навсегда образовать более высокое дно долины. И еще, когда они встретились, из-за горных вершин на востоке вдруг показалось солнце, но небо было таким тусклым от пыли, что солнечный диск показался блеклым. Солнце появилось так внезапно, было такого удивительного цвета и имело такие неясные очертания, словно оно было кимвалом, подброшенным сюда, чтобы провозгласить конец всякому грохоту в долине. Хотя сверху еще продолжали нестись последние валуны, шум постепенно затих, правда не сразу. Он перешел в дребезжащий затихающий металлический звук, который в конце концов замер.
В наступившей внезапно тишине – она не была абсолютной, потому что, все еще подпрыгивая, катились вниз валуны, скрипели и скользили по склону деревья, неслись вниз обрывки дерна и еще что-то неразличимое, – я услышал первые слова, которые принадлежали орлоку:
– Скачите, капитан Тоба. Приведите нашу армию.
Капитан вернулся тем же путем, которым перед этим пришли мы.
Баян неспешно вынул из кошеля большое сияющее приспособление из золота и фарфора – свои зубы, вставил их в рот и пощелкал челюстью, чтобы поудобнее пристроить зубы на своих деснах. Теперь он выглядел как настоящий орлок, готовый к триумфальному шествию. Баян быстро спустился с холма и исчез в облаке пыли, а мы все последовали за ним. Сам не знаю, почему мы так поступили, может, для того, чтобы насладиться полнотой нашей необычной победы. Но смотреть было решительно не на что, в этой густой удушающей пелене не видно было буквально ничего. Когда мы всего лишь добрались до подножия холма, я потерял из виду своих товарищей и мог только слышать приглушенный голос Баяна, где-то справа от меня. Орлок говорил кому-то:
– Воины будут разочарованы, когда доберутся сюда. Поживиться тут абсолютно нечем.
Огромное облако пыли, поднятое обвалами, когда оба оползня встретились, полностью скрыло от нас долину и то, что там происходило. Поэтому я не могу сказать, что был очевидцем гибели ста тысяч или около того человек. Нет, во всем этом грохоте я не слышал их последних отчаянных воплей или треска ломаемых ребер. А теперь все они и вовсе исчезли – вместе с лошадьми, оружием и другим снаряжением. Поверхность долины изменилась, люди оказались мгновенно уничтожены, словно были не больше и не полезнее муравьев или жуков, которые населяли ее прежде.
Я вспомнил выбеленные кости и черепа, которые видел на Памире, останки отдельных путников, животных и целых караванов, которые были застигнуты там обвалами. Здесь же не осталось даже таких следов. И если кто-нибудь из бон Батана, кого мы освободили от похода – маленькие Одко или Рянг, например, – захотят навестить место, где в последний раз видели жителей их города, то они вряд ли отыщут здесь череп отца или брата, чтобы превратить его в памятную реликвию вроде чаши для питья или барабана для празднований. Может быть, спустя несколько веков крестьянин юэ, возделывая эту долину, вывернет своим заступом кости какого-нибудь не слишком глубоко погребенного трупа. Но до той поры…
И я представил, что пришлось пережить всем тем мужчинам и женщинам, которые так безумно носились по долине взад и вперед, и тем, кто скорчился, спрятавшись в реке, и тем, кто к началу обвала уже лежал раненый. Что они испытали в свой последний ужасный миг, когда поняли, что их уничтожили подобно насекомым или, даже хуже того, похоронили заживо. Возможно, некоторые из них все еще были живы, целы и в сознании, но оказались в ловушке, в темноте под землей, зажатые, перекрученные в своих маленьких могилах-тоннелях, где воздух сохранится до тех пор, пока огромные скалы и валуны не сдвинутся с места и не займут новое положение.
Это будет продолжаться еще какое-то время, пока сама долина не приспособится к своей изменившейся топографии. Я понял это, когда, пробираясь на ощупь, кашляя и чихая в облаке сухой пыли, вдруг обнаружил, что шлепаю по грязной воде, которой здесь прежде не было. Джичу толкнулась в преграду, которая так внезапно перегородила ее течение и разлилась по обе стороны от того, что прежде было ее берегами. Очевидно, с трудом продираясь в этой мути, я повернул налево, в восточном направлении. Не испытывая желания забираться глубже в воду, я свернул направо; мои сапоги поочередно засасывало, и я скользил в этой новой грязи, пока пробирался, чтобы присоединиться к остальным. И когда передо мной во мраке вдруг замаячил какой-то человек, я окликнул его по-монгольски, что чуть не стало фатальной ошибкой.
Мне так и не представилось возможности спросить у этого человека, как ему удалось выжить в такой катастрофе – может, он был одним из тех, кто пробежал через всю долину вместо того, чтобы носиться туда и обратно, или, может, каким-то необъяснимым образом обвал поднял его, вместо того чтобы похоронить под собой. Может, он и не сумел бы мне ничего рассказать, поскольку и сам не знал, как спасся. Похоже, всегда остается хотя бы несколько человек, выживших в самых страшных катастрофах, – возможно, кто-нибудь переживет и Армагеддон, – во всяком случае, мы обнаружили, что из ста тысяч уцелело около восьмидесяти человек. Половина из них были юэ, и приблизительно человек двадцать этих юэ почти не пострадали и могли передвигаться. Мало того, двое из них сумели сохранить свое оружие и все еще были переполнены яростью и желанием немедленно отомстить – и, представьте, меня угораздило нарваться на одного из этих юэ.
Может, повстречавшийся человек поверил в то, что он единственный юэ, оставшийся в живых, а может, испугался, когда обнаружил в облаке пыли другую человеческую фигуру, но я дал ему преимущество, заговорив по-монгольски. Я не знал, кто он, но он точно знал, что я враг – один из тех, кто только что уничтожил его товарищей по оружию, возможно, близких друзей или даже братьев. Действуя инстинктивно, как рассерженный шершень, он нанес мне удар мечом. Если бы не та вновь образовавшаяся грязь, в которой мы стояли, я бы погиб моментально. Я не смог увернуться от внезапного удара, но то, что я невольно отшатнулся, заставило меня поскользнуться в грязи. Я упал как раз в тот момент, когда меч, издав «вжиг!», пронесся там, где я только что стоял.
Когда неизвестный напал на меня, мне сразу вспомнилось: «Возмездие неотвратимо. Оно настигнет тебя тогда, когда ты меньше всего будешь этого ожидать». Я откатился в сторону и схватился за единственное оружие, которое у меня было, свой поясной кинжал, а затем попытался встать, но успел подняться лишь на одно колено, прежде чем нападавший снова сделал выпад. Оба мы были всего лишь неясными фигурами в пыли, и его нога соскользнула так же, как и моя, так что его второй удар тоже пришелся мимо. Теперь уже противник стоял ко мне достаточно близко, и я сделал быстрый выпад кинжалом; этого оказалось недостаточно, и я снова поскользнулся в грязи.
А теперь позвольте мне более подробно рассказать о ближнем бое. Чуть раньше, в Ханбалыке, я видел внушительную карту военного министра, утыканную маленькими флажками и ячьими хвостами, отмечавшими расположение армий. В другой раз я наблюдал, как высшие офицеры разрабатывали тактику сражений, используя для наглядности столешницу и окрашенные деревянные кубики разного размера. В подобном виде сражение представлялось четким, аккуратным, а для стороннего наблюдателя, возможно, даже легко предсказуемым в своем исходе. Еще раньше, на родине, я видел картины и шпалеры, на которых были изображены знаменитые венецианские полководцы, одержавшие победы на море и на суше. Там все изображалось с предельной ясностью: вот тут наш флот или конница, а там – войска неприятеля. На полотнах сражающиеся всегда стоят лицом друг к другу, выпускают стрелы или целятся копьями точно, уверенно и даже хладнокровно. И тот, кто видит эти картины, воспринимает битву как нечто спокойное, опрятное и методичное, как игра в шашки или шахматы – этакое сражение на ровной доске в хорошо освещенной и уютной комнате.
Сомневаюсь, что хоть какое-нибудь сражение когда-либо выглядело как на картинах, и совершенно точно знаю, что ближний бой так выглядеть не может. Это беспорядочная и отчаянная сумятица; обычно все происходит на плохой земле и в отвратительную погоду, два человека отчаянно бьются, забыв в ярости и ужасе обо всем, чему их учили, обо всех правилах сражения. Полагаю, что каждый мужчина изучал правила владения мечом или кинжалом: делай так и так, чтобы отбить нападение противника; двигайся вот таким образом, чтобы пройти его защиту; сделай эти ложные выпады, чтобы раскрыть слабые места в его защите и бреши в его броне. Возможно, эти правила и применяют, когда два мастера стоят на носках в gara di scherma[222] или когда два дуэлянта вежливо приветствуют друг друга на симпатичной зеленой лужайке. Совсем другое дело, когда ты и твой противник схватываются в луже грязи посреди густого облака пыли, когда вы оба чумазые и потные, а ваши глаза слезятся от попавшего в них песка, так что вы почти ничего не видите.
Я не стану пытаться описывать здесь наше сражение, выпад за выпадом. Да я и не помню толком последовательности. Все, что я могу припомнить, как мы мычали, тяжело дышали, корчились и оба упорно стремились одержать верх – казалось, время тянулось необычайно медленно, – я пытался приблизиться к противнику, чтобы нанести удар кинжалом, а он старался держаться на расстоянии, чтобы сделать выпад мечом. Мы оба были в кожаных доспехах, но в разных, поэтому у каждого из нас имелись свои преимущества. Моя кираса была из мягкой кожи, что позволяло мне свободно двигаться и увертываться от врага. Он же был в такой жесткой cuirbouilli, что она стояла вокруг него, как бочонок. Это мешало моему противнику маневрировать, но служило эффективной преградой для моего короткого кинжала с широким лезвием. Когда же наконец больше благодаря случаю, чем ловкости, я ударил его в грудь, то понял, что лезвие хоть и проникло сквозь кирасу, но смогло лишь слегка проколоть его грудную клетку. В результате я тут же оказался во власти врага, мой кинжал застрял в коже, я отчаянно цеплялся за его рукоятку, тогда как мой противник имел в своем распоряжении меч.
Он позволил себе саркастически рассмеяться, празднуя победу, прежде чем нанести удар, что и стало для него роковой ошибкой. У меня был тот самый нож, который мне когда-то дала шальная девчонка romm, чье имя означало «Лезвие». Как следует сжав рукоятку кинжала, я почувствовал, как оба широких лезвия с резким щелчком разошлись, и догадался, что это выскочило внутреннее тонкое третье лезвие. Мой враг недоуменно вытаращил глаза. Он, рыча, раскрыл рот, и тот так и остался открытым, меч выпал из его отведенной назад руки, он изрыгнул на меня кровь, откинулся назад и упал. Резким движением я выдернул из него кинжал, вытер его и снова сложил.
Я стоял над трупом и думал: теперь я убил уже двоих людей. Не считая двух девушек-близнецов в Ханбалыке. Интересно, следует ли мне приписать на свой счет и победу здесь, в Юньнане? Тогда получится, что за свою жизнь я убил еще сто тысяч человек. Хубилай-хан должен мной гордиться: я расчистил для себя просторную комнату на переполненной земле.
Глава 3
Мои товарищи – я увидел это, когда к ним присоединился, – тоже случайно столкнулись в дымке с мстительными врагами, но им повезло не так, как мне. Они стояли вокруг двух фигур, распростертых на земле, и Баян взмахнул мечом при моем приближении.
– Ах, это ты, Поло, – произнес он и успокоился, узнав меня, хотя я был в крови с головы до ног. – Выглядишь так, словно ты тоже встретил мстительного юэ – и отправил его по назначению. Молодец! Этот оказался свиреп до безумия. – Он показал лезвием меча на фигуру человека, лежащего на спине, воина юэ с огромной резаной раной, явно мертвого. – Мы втроем еле-еле его уничтожили, и какой ценой. – Баян показал на другую неподвижную фигуру.
Присмотревшись повнимательнее, я воскликнул:
– Какое несчастье! Укуруй ранен! – Молодой ван лежал с искаженным от боли лицом, обеими руками обхватив шею. Я закричал: – Похоже, он задыхается! – И наклонился над юношей, чтобы убрать руки и обследовать рану на его горле. Но когда я оторвал стиснутые руки, голова Укуруя осталась у него в руках, отделившись от его тела. Я в ужасе замычал и отшатнулся, а затем встал, горестно глядя на него, и пробормотал: – Какой ужас! Укуруй был славным человеком.
– Он был монголом, – произнес один из офицеров. – А монголы умеют прекрасно делать две вещи: убивать и умирать. Так что не стоит рыдать над его трупом. Он погиб достойно.
– Да, – согласился я. – Он так хотел помочь отцу покорить Юнь-нань, и он сделал это.
– Как жаль, что Укуруй не станет правителем Юньнаня, – сказал орлок. – Но он умер, увидев, что мы одержали полную победу. Это не самая плохая смерть.
Я спросил:
– Значит, вы полагаете, что Юньнань наш?
– О, будут еще и другие сражения. Нам предстоит взять не один город. Мы еще не уничтожили всех врагов. Но мы подорвали силу духа юэ, нанеся им это сокрушительное поражение, теперь они смогут организовать лишь видимость сопротивления. Да, я могу с уверенностью сказать, что Юньнань наш. Это означает, что в самое ближайшее время вся империя Сун должна пасть. Это известие ты и отвезешь обратно Хубилаю.
– Жаль, что я не смогу привезти ему лишь хорошие новости. Победа стоила великому хану сына.
Один из офицеров сказал:
– У Хубилая много других сыновей. Он даже может усыновить тебя, ференгхи, после того, что ты сделал здесь для него. Смотри, пыль осела. Теперь ты можешь увидеть, что совершили твои хитроумные латунные устройства.
Оторвавшись от созерцания тела Укуруя, мы оглядели долину. Пыль наконец-то осела и теперь лежала подобно мягкому, пожелтевшему от времени савану, покрывшему истерзанный и разрушенный ландшафт. На склонах гор, которые еще утром были густо покрыты лесом, деревья и зелень окаймляли по обеим сторонам лишь открытые раны – огромные округлые выбоины, нагромождения сырой коричневой земли и обломков скал. На горах осталось еще достаточно зелени, они выглядели как почтенные женщины, с которых сорвали одежду и изнасиловали, а теперь они прижимают к себе остатки своих пышных одежд. Внизу, в долине, несколько оставшихся в живых человек прокладывали себе дорогу через последние обрывки пыльной дымки, через груды булыжников, камней, стволов деревьев, их вывернутых корней. Они, несомненно, заметили нас, собравшихся в неповрежденном конце долины, и теперь тоже направлялись сюда. Люди, спотыкаясь, тащились к нам весь остаток дня, по одному и небольшими группами. Большинство из них, как я уже говорил, были бон и юэ, которые пережили эту катастрофу – не представляю, как им это удалось, – некоторые оказались ранены и покалечены, а некоторые остались совершенно невредимы. Большинство юэ, даже те, которые не были ранены, потеряли всю волю к борьбе и приближались к нам со смирением военнопленных. Правда, некоторые из них наверняка были не прочь подбежать к нам, кипя от ненависти и размахивая мечами, как перед этим уже сделали двое юэ, но они попадали под надзор монгольских воинов, которые немедленно их разоружали. Монголы эти были из числа добровольцев, которые сопровождали фальшивую армию в качестве музыкантов и арьергарда. Поскольку они возглавляли и замыкали марш – а следовательно, находились в дальних концах лагеря – и знали о наших планах, у них было больше шансов спастись. Их было в общей сложности человек сорок, и все эти люди громко поздравляли нас с хитроумной победой и радовались, что им удалось выжить.
Еще больше поздравляли тех монгольских воинов, в обязанность которых входило замаскировать и поджечь смертоносные шары. Я и сам по-товарищески обнялся с каждым из них. Эти воины последними из всех оставшихся в живых присоединились к нам, потому что им пришлось долго спускаться вниз по разрушенным горным склонам. Все они, хотя и по праву гордились тем, что совершили, одновременно выглядели и сильно оглушенными – как в прямом, так и в переносном смысле, – поскольку оставались неподалеку от места взрыва, когда воспламенились их устройства, и были подавлены чудовищностью того, что произошло. Всем им я искренне сказал: «Я и сам не выбрал бы лучшего места!» – и записал их имена, чтобы лично похвалить этих воинов перед великим ханом. Правда, должен заметить, обратно вернулось только одиннадцать храбрецов. Двенадцать человек отправились в горы, двенадцать шаров выполнили свою миссию, однако судьба двенадцатого воина оставалась неизвестной.
Была уже полночь, когда вернулся капитан Тоба вместе с первыми колоннами настоящей монгольской армии, однако я еще бодрствовал и был рад с ними встретиться. Кровь, которая запеклась на мне, частично была моей собственной, и кое-где она еще продолжала течь, потому что во время нашего сражения воин юэ нанес мне несколько порезов на руках и предплечьях. В пылу битвы я этого не заметил, но теперь они причиняли довольно сильную боль. Первым делом войска поставили небольшую юрту для лазарета, и Баян лично отвел меня к шаманам, жрецам и другим лекарям, помогавшим раненым.
Они промыли мои раны, смазали их целебными растительными мазями и перевязали. На мой взгляд, этого мне было вполне достаточно. Однако лекарям заблагорассудилось подвергнуть меня какому-то волшебству, чтобы убедиться, что у меня нет невидимых простому глазу внутренних повреждений. Главный шаман поставил прямо передо мной какой-то букет из лекарственных трав, который назвал chatgur («демон лихорадки»), и стал вслух зачитывать из книги заклинания, в то время как младшие лекари подняли адский шум при помощи маленьких колокольчиков, барабанов и труб из рогов баранов. Затем главный шаман кинул баранью лопатку на горящую жаровню в центре юрты, а когда она обуглилась до черноты, вытащил лопатку и уставился на нее, чтобы расшифровать трещины, которые на ней появились. Наконец он вынес приговор: внутри у меня нет никаких повреждений – то же самое я мог бы сказать ему и без лишней суеты – и разрешил мне покинуть лазарет. Следующий, кого принесли в лазарет, был ван Укуруй: его должны были сшить и придать ему приличный вид перед тем, как похоронить на следующий день.
Снаружи ночную тьму в значительной степени разогнали огни гигантских костров. Вокруг них в победном танце топали и подскакивали воины. Во время танца они пронзительно выкрикивали «ха!» и «хох!» и щедро наливали зрителям арху и кумыс из чаш, которые держали в руках. В результате все напились очень быстро.
Я обнаружил Баяна в компании двух только что прибывших сардаров, пока что абсолютно трезвых. Оказывается, они ожидали меня, чтобы преподнести подарок. По пути движения армии на юг от Батана, сказали сардары, посланные вперед разведчики, как водится, прочесывали каждый городок, деревню и даже отдельные постройки. Это делалось для того, чтобы разогнать всех подозрительных личностей, которые могли быть как воинами юэ, пробирающимися под видом мирных жителей в тыл к монголам, так и шпионами, случайно избежавшими уничтожения. И вот в одном ветхом караван-сарае на проселочной дороге они обнаружили человека, который не мог сказать о себе ничего вразумительного. И тут сардары позвали этого человека и представили его с таким видом, будто делали мне огромный подарок. Признаться, это меня весьма удивило: незнакомец был всего лишь грязным, вонючим бон с наголо выбритой головой, его лицо было все в сгустках коричневого сока лекарственного растения.
– Нет, он не бон, – сказал один из сардаров. – Ему специально задали вопрос, и он четко произнес название города Юньнань Фу. Любой бон сказал бы: «Юньнань Пу». И еще он заявляет, что его имя Гом Бо, но в его набедренной повязке обнаружили эту yin с личной подписью.
Сардар вручил мне каменную печать, я довольно долго ее изучал, но ничего не понял. На мой взгляд, там с равным успехом могло быть написано и Гом Бо, и Марко Поло. Поэтому я обратился за разъяснениями к сардару.
– Имя этого человека Пао, – ответил сардар. – Пао Ней Хо.
– Ага, министр малых рас. – Теперь, когда я знал, кто передо мной, я узнал его, несмотря на маскировку. – Я припоминаю, что когда-то, министр Пао, у вас были трудности с произношением – вы не могли говорить внятно и чисто, выдавая себя за хань.
Он лишь молча пожал плечами.
Я сказал сардару:
– Хубилай-хан приказал мне убить этого человека, если его найдут. Но не могли бы вы поручить кому-нибудь сделать это вместо меня? На сегодня с меня достаточно убийств. Я сохраню эту yin, чтобы показать великому хану как свидетельство того, что его приказ выполнен.
Сардар отсалютовал и хотел увести узника.
– Секундочку, – сказал я и снова обратился к Пао: – Послушайте, напоследок мне бы очень хотелось выяснить: говорили ли вы когда-нибудь о неотвратимости возмездия, которое настигнет, когда этого меньше всего будешь ожидать?
Он ответил отрицательно, хотя, разумеется, мог и солгать. Однако выражение неподдельного изумления на лице бывшего министра убедило меня в том, что это не он шептал мне угрозы в Павильоне Эха. Отлично, значит из списка подозреваемых можно исключить уже двоих! Служанку Биянту и министра Пао…
Я думал, что сардар увел его на казнь, однако на следующий день обнаружил, что Пао все еще жив. Весь курень проснулся поздно, большинство воинов с похмелья мучилось головной болью, но все они немедленно приступили к приготовлениям к погребению Укуруя. Только шаманы, казалось, не принимали в этом участия, ибо занимались совсем другим. Они сидели отдельной группой вместе с осужденным министром Пао и, казалось, заботливо кормили его завтраком. Мне это не понравилось. Я разыскал орлока Баяна и спросил его, почему Пао не убили.
– Его убивают, – сказал Баян. – И чрезвычайно мучительным способом. Он будет мертв к тому времени, когда ему выроют могилу.
Все еще немного раздраженный, я спросил:
– Его что – собираются накормить до смерти?
– Шаманы не кормят его, Поло. Они ложками вливают в него ртуть.
– Ртуть?
– Она убивает, вызывая жестокие спазмы, но она также еще и самое действенное бальзамирующее вещество. Когда Пао умрет, то он сохранит цвет и свежесть, как при жизни. Иди взгляни на труп Укуруя, который шаманы уже наполнили ртутью. Ван выглядит здоровым и розовощеким, как крепкий младенец, и будет выглядеть так целую вечность. Понятно?
– Да, господин орлок. Но почему вероломному Пао оказывают при похоронах такие же почести, как и сыну Хубилая?
– Ван должен сойти в могилу в сопровождении слуг, которые понадобятся ему в загробной жизни. Мы еще убьем и похороним вместе с ним всех юэ, переживших вчерашнюю катастрофу, и пару выживших женщин бон тоже, чтобы Укуруй наслаждался в загробной жизни. Они могут стать привлекательнее после смерти, кто знает. Но особое внимание мы оказываем Пао. Только представь, бывший министр ханства, которого в качестве слуги Укуруй возьмет с собой в загробную жизнь. Что может быть лучше?
Когда шаманы назначили благоприятный час, войска строем прошли рядом с катафалком, на котором лежал Укуруй. Одни двигались пешком, другие ехали на лошадях, но в целом зрелище было величественное, сопровождавшееся воинственной музыкой и скорбным пением. Шаманы зажгли множество костров, от которых поднимался разноцветный дым, и скорбно завывали свои глупые заклинания. В этом представлении в целом можно было распознать похороны, но некоторые детали церемонии оказались мне непонятны. Воины вырыли для Укуруя в земле яму, прямо у границы обвалившихся валунов. Баян пояснил мне, что место было выбрано таким образом, чтобы его не нашли возможные грабители могил.
– Со временем мы поставим над могилой грандиозный монумент. Но теперь, поскольку мы все еще воюем, какие-нибудь юэ могут незаметно проскользнуть в эту долину. Если они не найдут место упокоения Укуруя, то не смогут разграбить его, изуродовать тело или осквернить могилу, испражняясь на нее.
Тело Укуруя благоговейно уложили в могилу, рядом с ним покоились трупы только что убитых пленников юэ и двух несчастных женщин бон, а ближе всех к нему лежало тело министра малых рас. Пао так перекосило во время агонии, что похороны даже на время приостановили, и шаманы переломали немало костей, чтобы как следует распрямить его тело. Затем те воины, которые принимали участие в похоронах, установили деревянную подставку между телами и входом в могилу и принялись прикреплять к ней луки со стрелами.
Баян объяснил мне:
– Это изобретение придворного золотых дел мастера Бошера. Мы, военные, не всегда с презрением относимся к изобретателям. Смотри – стрелы натянуты таким образом, что они нацелены на вход; луки согнуты; эта подставка удерживает их в таком положении, но рычаги у нее очень чувствительные. Если грабители могил все-таки отыщут это место и разроют его, то как только они вскроют могилу, рычаги расцепятся и их встретит ураганный заградительный залп стрел.
Могильщики закрыли вход землей и валунами в таком продуманном беспорядке, что могила была неотличима от валявшихся рядом камней. Я спросил, глядя на это:
– Но если вы тратите столько усилий, чтобы могилу нельзя было обнаружить, тогда как вы сами отыщете ее, когда придет время построить монумент?
Баян просто взглянул в сторону, я посмотрел туда же. Несколько воинов привели из табуна за повод одну из кобыл, к ней жался маленький жеребенок. Одни мужчины держали повод, тогда как другие оттаскивали малыша прочь от матери на то место, где была могила. Кобыла начала вырываться, ржать и лягаться, причем она стала делать это еще яростней, когда мужчины, которые держали жеребенка, подняли свои боевые топоры и размозжили ему голову. Кобыла все лягалась и призывно ржала, пока могильщики забрасывали землей его трупик. Баян сказал:
– Вот. Когда мы снова здесь окажемся, даже если пройдет два или три года, нам нужно будет только отпустить кобылу, и она приведет нас на это место. – Он замолчал, задумчиво пожевал своими огромными зубами, а потом сказал: – Теперь вот что, Поло. Хотя ты и заслужил награду за эту победу, однако, увы, здесь нет никаких трофеев, которыми можно было бы с тобой поделиться. Однако не огорчайся. Если ты собираешься продолжить с нами путь, то следующий город, который мы атакуем, будет Юньнань Фу. Обещаю, что ты окажешься среди старших офицеров, которым разрешат первыми выбирать себе трофеи из добычи. Юньнань Фу – большой город и чрезвычайно богатый, как мне говорили, а женщины юэ весьма привлекательные. Что скажешь?
– Это щедрое предложение, орлок, и весьма соблазнительное. Я очень тронут вашей заботой. Но думаю, что мне лучше устоять перед искушением и поспешить обратно, дабы поскорее передать великому хану все новости, хорошие и плохие, подробно доложить ему о том, что здесь произошло. С вашего позволения, я отправлюсь в Ханбалык завтра, когда вы выступите на юг.
– Я так и думал, Марко. Ты человек долга. Поэтому я уже продиктовал для тебя служителю при дворе письмо Хубилаю. Оно должным образом скреплено печатью и предназначено только для его глаз, но я не делаю секрета из того, что в нем много хвалю тебя и полагаю, что ты заслужил награды, причем не только от меня. Теперь я пойду и пошлю двух гонцов вперед. Хочу, чтобы они выехали немедленно и начали готовить для тебя дорогу. А когда ты завтра отправишься в путь, я выделю тебе двух воинов в качестве провожатых и дам вам лучших лошадей.
Вот и все, что произошло со мной в Юньнане. На этом закончился мой единственный опыт ведения войны на суше. Я не приобрел трофеев, мне не представилось случая составить какое-либо мнение о женщинах юэ. Но те, кто наблюдал за моей короткой военной карьерой – выжившие, по крайней мере, – казалось, были согласны с тем, что я вел себя достойно. Я участвовал в сражении под командованием орлока Баяна – это уже кое-что, об этом можно рассказать моим внукам, если они у меня когда-нибудь будут. Итак, я снова повернул в сторону Ханбалыка, ощущая себя закаленным и бывалым ветераном сражений.
Часть одиннадцатая
Шанду
Глава 1
И снова мне предстояла долгая поездка, и снова я ехал верхом вместе с провожатыми. Однако, когда мы были еще в двухстах ли южнее Ханбалыка, мы встретились с гонцами, высланными вперед и поджидавшими нас у перекрестка, чтобы предупредить: Хубилай-хана не было сейчас в резиденции. Он отсутствовал, наслаждался сезоном охоты; это означало, что он остановился в своем пригородном дворце в Шанду, куда вместо Ханбалыка и должны были препроводить нас гонцы. С ними нас дожидался еще один человек, он был так богато одет по арабской моде, что сначала я принял его за незнакомого мне придворного-мусульманина. После того как гонцы передали мне сообщение, он обратился ко мне с цветистым приветствием:
– Да продлит всемогущий Аллах твои дни, бывший хозяин Марко! – Ноздря! – воскликнул я и сам удивился, насколько меня обрадовала встреча с ним. – Я хотел сказать, Али-Баба. Как приятно увидеть тебя! Но что ты делаешь здесь, в этой глуши?
– Я приехал встретить вас, бывший хозяин. Когда эти люди привезли известие о вашем скором приезде, я присоединился к ним. У меня есть письмо, которое я должен вам передать. Я решил, что это вполне подходящий предлог на время передохнуть от трудов праведных. Еще я подумал, что вам пригодится помощь вашего бывшего раба.
– Это очень любезно с твоей стороны. Ну что же, поедем вместе. Монголы ехали впереди, показывая дорогу, а мы с Али – следом за ними. Вскоре дорога свернула на север, потому что Шанду расположен в горах Иньшань, значительно севернее Ханбалыка. Али порылся под своим расшитым абасом и достал бумагу, свернутую и запечатанную; сверху на четырех языках – латинскими, арабскими и монгольскими буквами и ханьскими иероглифами – было написано мое имя.
– Кто-то хочет быть уверенным, что я получу послание, – пробормотал я. – От кого оно?
– Я не знаю, бывший хозяин.
– Мы с тобой оба свободные люди, Али. Ты можешь называть меня Марко.
– Как пожелаете, Марко. Лицо дамы, которая дала мне эту бумагу, было скрыто под плотной чадрой, она явилась ко мне одна и ночью. Поскольку женщина не сказала ни слова, я не стал ни о чем расспрашивать, приняв ее, гм, за вашу тайную подругу, возможно, чужую жену. Я теперь не так болтлив и любопытен, как прежде.
– Однако фантазия у тебя осталась такой же буйной. Али, я не заводил никаких интрижек при дворе Хубилая. Однако спасибо в любом случае. – Я спрятал письмо, чтобы прочитать его вечером. – А теперь расскажи, дружище, как поживаешь? А ты прекрасно выглядишь!
– Да, – произнес он, прихорашиваясь. – Моя славная жена Мар-Джана настаивает, чтобы я одевался и вел себя как богатый человек, имеющий свое дело. Кстати, так оно и есть.
– Правда? Это интересно! И чем же ты занялся?
– Помните, Марко, город под названием Кашан в Персии?
– А как же! Город красивых юношей. Но Мар-Джана вряд ли разрешила тебе открыть там мужской публичный дом!
Али вздохнул, вид у него был обиженный.
– Кашан еще знаменит своими особыми плитками каши! Возможно, вы помните об этом?
– Да. Я помню, что отец заинтересовался процессом их изготовления.
– Именно так. Ваш батюшка подумал, что в Катае можно найти рынок для сбыта этого товара. И он оказался прав. Они с вашим дядей Маттео вложили деньги в устройство мастерской, помогли освоить производство каши нескольким ремесленникам, а потом отдали все это производство под управление Мар-Джаны и мое. Она рисует образцы для каши и заправляет в мастерской, а я занимаюсь торговлей. И, благодарение Аллаху, пока у нас все идет прекрасно. Плитки каши пользуются большим спросом как украшение для богатых домов. Даже после выплаты доли прибыли, принадлежащей вашим отцу и дяде, мы с Мар-Джаной стали исключительно богатыми. Мы пока что еще учимся, но уже неплохо зарабатываем. Дела идут так хорошо, что я могу позволить себе небольшой отдых, чтобы вместе с вами попутешествовать.
Али без умолку трещал до самого вечера. Он во всех подробностях рассказал мне о производстве и продаже плиток – честно говоря, это показалось мне довольно скучным. Помимо этого он время от времени сообщал мне и другие новости из Ханбалыка. Новости были следующие. Они с красавицей Мар-Джаной блаженствовали и вовсю наслаждались своим счастьем. Он давненько не видел моего отца, тот отсутствовал, путешествуя по каким-то торговым делам, но зато он видел мельком дядю, причем совсем недавно. Красавица Мар-Джана стала еще красивее, чем прежде, и они оба без памяти любят друг друга. Wali
Ахмед остался наместником и руководил правительством в отсутствие хана. Хубилая, который отправился в Шанду на осеннюю охоту, сопровождало множество придворных, включая и нескольких моих знакомцев: ван Чимкима, мастера огня Ши и золотых дел мастера Бошера. Красавица Мар-Джана согласна с Али, что такого счастья, которое пришло к ним сейчас, стоило подождать двадцать лет. Но все-таки хорошо, что им не пришлось ждать всю жизнь…
В ту ночь мы остановились на ночлег в уютном ханьском караван-сарае под сенью Великой стены. Вымывшись и пообедав, я заперся в своей комнате, чтобы вскрыть послание, которое привез мне Али. Мне не потребовалось много времени, чтобы прочесть его – хотя письмо и пришлось разбирать по буквам, поскольку я до сих пор еще не слишком твердо знал монгольский алфавит. Послание это состояло всего лишь из одной строки, которую можно было перевести как: «Я появлюсь, когда ты меньше всего будешь этого ждать». Новая вариация все той же старой угрозы, которая, признаться, мне уже порядком надоела. Я пошел в комнату Али и спросил:
– Кто же, интересно, все-таки была та женщина, которая принесла тебе письмо? Скажи, а если бы госпожа Чао Ку Ан спрятала лицо под покрывалом, ты бы узнал ее?..
– Нет, это точно была не она. Кстати, совсем забыл вам сказать: госпожа Чао умерла. Я услышал об этом только день или два тому назад, уже после того, как покинул Ханбалык, от гонца, который приехал на почтовую станцию. Несчастный случай. По словам гонца, считают, что госпожа, должно быть, выгоняла из своих покоев очередного любовника, который, возможно, оскорбил ее. И когда она бежала за ним – вы знаете, у нее ведь были ступни лотоса, – то споткнулась на лестнице, упала и разбила себе голову.
– Мне очень жаль это слышать, – сказал я, хотя в действительности так не думал. Значит, еще одного человека можно исключить из списка подозреваемых. – Но вернемся к письму, Али. Скажи, дама, которая принесла его, не была случайно очень крупной? – Я вспомнил ту необычную женщину, которую мельком видел в покоях вице-правителя Ахмеда.
Али подумал и сказал:
– Она, пожалуй, была повыше меня, но я ведь сам ниже среднего роста. Нет, особо крупной ее не назовешь.
– Ты сказал, что она не произнесла ни слова. Наверное, опасалась, как бы ты не узнал ее по голосу, да?
Он пожал плечами.
– Откуда же мне знать? Поскольку она ничего не сказала, то я тоже промолчал. А что, в письме плохие новости, Марко? Или у вас есть другая причина для мрачного настроения?
– Чтобы ответить на этот вопрос, нужно выяснить, от кого письмо.
– Все, что я могу сказать вам, это что, когда гонцы, посланные вперед, несколько дней тому назад прибыли в город, возвестив о вашем близком возвращении, и…
– Стой. А они объявили о победе?
– Не прямо. Когда люди начали спрашивать, как идет война в Юнь-нане, эти двое ничего не сказали – кроме того, что вы привезете официальное известие, – но их важный вид подразумевал, что известие будет об очередной победе монголов. Так вот, уж не знаю, есть ли тут связь или нет, но вечером того же дня таинственная дама пришла ко мне с этим письмом для вас. Поэтому, с благословения Мар-Джаны, когда эти двое на следующее утро отправились обратно, я решил поехать вместе с ними.
Больше ему нечего было добавить, а я, правда, не мог вспомнить ни одной дамы, которая могла бы затаить на меня злобу, тем более что госпожа Чао и близнецы Биянту и Биликту были мертвы. Если эта таинственная женщина действовала по чьей-то указке, я понятия не имел, кто бы мог за этим стоять. Поэтому я, больше ничего не сказав на эту тему, просто порвал неприятное письмо, и мы продолжили наше путешествие, добравшись до Шанду без каких-либо неприятных происшествий, вообще без приключений.
Шанду был одним из четырех или пяти дополнительных дворцов, которые имелись у великого хана за пределами Ханбалыка, но он был самым великолепным. В горах Иньшань у Хубилая находились обширные охотничьи угодья, где содержалась разного рода дичь. Там имелся целый штат опытных охотников, лесников и загонщиков, которые круглый год жили в приграничных деревнях. В центре угодий возвышался мраморный дворец приличного размера, в котором много всего имелось – обычные залы для заседаний, обедов, развлечений и комнаты для придворных, помещения для членов семьи великого хана, их слуг и гостей, для многочисленных рабов, для всех музыкантов и шутов, привезенных сюда специально, чтобы они скрашивали вечерние часы. Каждая комната, вплоть до самой последней крошечной спальни, была украшена настенными росписями, выполненными мастером Чао и другими придворными художниками, там были изображены сцены погони, преследования и охоты; все эти картины были великолепно выполнены. Снаружи главного здания дворца располагались огромные конюшни для верховых и вьючных животных – для слонов, для лошадей и мулов, а также клетки для ястребов и соколов хана, псарни для его собак и охотничьих кошек chita. Все эти постройки были такими же красивыми и безупречно чистыми, как и сам дворец.
Кроме того, у великого хана в Шанду имелся еще и своего рода разборный дворец. Он был похож на огромный павильон-юрту, однако сооружение таких размеров просто невозможно было сделать из ткани или войлока. Он был преимущественно изготовлен из бамбука и пальмовых листьев, его поддерживали резные деревянные колонны, позолоченные и расписанные изображениями драконов; они скреплялись между собой хитроумно переплетенными шелковыми веревками. Хотя дворец этот был очень большого размера, его можно было разобрать на части, перевезти и снова поставить в другом месте так же легко, как юрту. Поэтому дворец постоянно перемещался по угодьям Шанду и его окрестностям, специально держали караван слонов для того, чтобы перевозить его составные части – туда, где великий хан и его гости выбирали место для охоты на следующий день.
А надо вам сказать, что охота у Хубилая проходила совершенно особым образом. Из мраморного дворца выезжал многочисленный, разноцветный и сверкающий караван – Хубилай и его гости. Иногда хан скакал верхом на одном из своих «коней-драконов» – молочной белизны лошади были выведены специально для него в Персии. Иногда он ехал в маленьком домике под названием хауда, который возвышался на лопатках слона, или предпочитал следовать в богато украшенной двухколесной колеснице, запряженной конями или слонами. Когда он ехал верхом, то всегда вез с собой лоснящегося кота chita, который элегантно свешивался с загривка коня впереди седла; его спускали, когда на пути попадалось какое-нибудь небольшое животное. Chita мог догнать все, что двигалось, и всегда покорно приносил дичь обратно к каравану. Однако, поскольку chita всегда основательно калечил свою жертву, охотники кидали ее в отдельный мешок, а потом разрезали на куски на корм птицам в дворцовом птичнике. Когда Хубилай выезжал в хауде или в своей колеснице, у него всегда были с собой как минимум два кречета на жердочках; он выпускал их при виде маленькой дичи, которая бегала или летала.
Позади колесницы, коня или слона великого хана двигались остальные. Все почетные гости ехали верхом чуть с меньшей помпой, чем сам хан, и все – в зависимости от того, на какую дичь в тот день охотились, – либо везли на запястьях, защищенных рукавицами, ястребов с колпачками на головах, либо же двигались в сопровождении слуг, которые несли их копья, луки или вели на поводках их гончих. Еще раньше вперед отправлялись многочисленные загонщики, чтобы расположиться с трех сторон на огромном участке и в определенное время начать поднимать и гнать дичь – оленей, кабанов, выдр или еще какого-нибудь зверя – навстречу приближающимся охотникам.
Когда бы караван Хубилая ни проезжал мимо или через одну из деревень, расположенных на границе его угодий, все их жители, в том числе женщины и дети, выбегали из домов и кричали «хох!». Еще они все время поддерживали так называемые «приветственные костры», на случай, если хан выберет эту дорогу: в огонь бросали пряности и фимиам, чтобы воздух благоухал, когда Хубилай будет проезжать мимо. В полдень компания охотников собиралась в передвижном дворце из бамбука, установленном в удобном месте, чтобы поесть и выпить, послушать музыку и немного вздремнуть, после чего они снова отправлялись в поле. Вечером, в зависимости от того, насколько все устали или же как далеко они находились от главного дворца, охотники либо возвращались, либо оставались на ночь в бамбуковом дворце, поскольку там имелись просторные комнаты и удобные постели.
Мы с Али и четверо монголов, которые нас сопровождали, добрались до Шанду поздним утром, и управляющий объяснил нам, где искать передвижной дворец великого хана. Туда мы прибыли уже в полдень, когда вся компания, развалившись, обедала. Несколько человек, включая Хубилая, узнали и приветствовали меня. Я представил ему Али-Бабу как «почтенного жителя Ханбалыка, одного из самых богатых купцов». Хубилай сердечно приветствовал его, он и не подозревал, что еще совсем недавно Али был презренным рабом Ноздрей. Затем я начал было говорить:
– Я привез из Юньнаня много известий, великий хан, как хороших, так и плохих… – Но Хубилай поднял руку и остановил меня.
– Ни одно известие, – решительно сказал он, – не важно настолько, чтобы прервать хорошую охоту. Побереги свои новости до вечера, когда мы вернемся во дворец Шанду. А теперь скажите, вы голодны? – Он хлопнул в ладоши, велев слуге принести еду. – Вы устали? Марко, может, тебе стоит отправиться во дворец раньше нас и отдохнуть, пока мы охотимся, или ты хочешь взяться за копье вместе с нами? Мы подняли несколько поразительно больших и злобных вепрей.
– Благодарю вас, великий хан. Я с удовольствием поучаствую в охоте. Но у меня мало опыта владения копьем. Можно ли убить вепря стрелой из лука?
– Кого угодно можно убить чем угодно, хоть голыми руками. Ты можешь ими воспользоваться, чтобы прикончить вепря. – Он отвернулся и позвал: – Хох! Махават, приготовь слона для Марко Поло!
Это была моя первая поездка верхом на слоне, и она оказалась очень приятной, понравилась мне гораздо больше, чем езда на верблюде, и сильно отличалась от езды на лошади. Хауда была сделана наподобие корзины, сплетенной из полос бамбука, с маленькой скамеечкой. Я уселся на нее рядом с погонщиком слона, которого правильней называть махаватом. У хауды были высокие стенки, чтобы защитить нас от случайных ударов ветками деревьев, а крышей служил балдахин, который был открыт спереди, так что махават мог направлять слона, подгоняя его палкой, а я мог выпускать стрелы. Сначала я испытал легкое головокружение, оказавшись на слишком большой высоте, но вскоре привык. Когда животное сделало первые шаги, я не сразу понял, что слон двигается гораздо быстрее, чем лошадь или верблюд. Ну а когда пришло время преследовать убегающего вепря, я опять же не сразу осознал, что слон, несмотря на свои огромные размеры, бежал так же быстро, как и лошадь, скачущая галопом.
Махават гордился своими обязанностями и вовсю хвастался, хотя, признаться, в его хвастовстве я почерпнул немало интересного и полезного. Только самки слона, сказал он мне, используются в качестве рабочих животных. Самцы не так легко поддаются дрессировке, лишь немногих из них содержат в стаде, в качестве компании для слоних. Все слоны носят колокольчики: огромные массивные предметы, вырезанные из дерева, которые издают странный глухой звук вместо звяканья. Махават сказал, что, если я когда-либо услышу резкий металлический звук колокольчика, мне следует немедленно убраться, потому что металлические колокольчики вешают только на слонов, которые плохо себя ведут, и поэтому им нельзя доверять. Другими словами, эти слоны очень сильно напоминают людей: обычно слониха сходит с ума, как и любая человеческая мать, когда теряет слоненка, а у самца с возрастом портится характер: он становится раздражительным, коварным и вспыльчивым.
Слон, сказал махават, гораздо умнее собаки, послушнее лошади и намного лучше пользуется своими хоботом и бивнями, чем обезьяна лапами; его можно научить делать множество вещей, как полезных, так и забавных. В лесу двое слонов могут работать пилой, чтобы свалить дерево, затем они поднимают и укладывают огромные стволы или переносят их на вырубку под присмотром всего лишь одного человека, который выбирает деревья. Ну а что касается переноски тяжестей, то тут слон не сравнится ни с каким другим животным – он способен за обычный рабочий день перетащить столько же груза, сколько три сильных буйвола, на расстояние в тридцать или сорок ли, а при крайней необходимости – и на пятьдесят ли. Слон совсем не боится воды, в отличие от верблюда, потому что он хороший пловец, а верблюд совсем не умеет плавать.
Уж не знаю, смог бы слон пройти по шаткой тропе вроде Столбовой дороги, но это животное стремительно и уверенно несло нас по пересеченной местности в окрестностях Шанду. Поскольку мой слон шел в связке следом за слоном хана и еще несколькими другими, махавату не было нужды направлять его. Для того чтобы слон повернул, достаточно было просто дотронуться до любого его уха, а они у слонов размером с дверь. Когда мы ехали среди деревьев, животное без всяких команд пользовалось хоботом, чтобы отодвинуть в сторону ветви, которые ему мешали. Некоторые упругие ветки слон осторожно ломал, чтобы они не хлестали тех, кто на нем сидел. Временами он пробирался между деревьями, которые росли так густо, что, казалось, между ними нельзя пройти, и делал это настолько ловко, что на ремнях, которые удерживали хауду у него на спине, не появилось ни царапины. Когда мы пришли к влажному глинистому берегу небольшой речки, слон игриво, почти как ребенок, поставил четыре своих ноги-ствола вместе и съехал вниз по склону к воде. В этом месте через реку были уложены камни, чтобы по ним ее можно было переходить. Прежде чем рискнуть ступить на камни, слон сначала осторожно встал на один и проверил хоботом глубину реки. Затем, казалось удовлетворившись, он пошел вперед, с одного камня на другой, не колеблясь, но ступая предельно осторожно, как тучный человек, который выпил слишком много.
Была у слона одна весьма неприятная особенность, которая вообще-то является общей для всех живых созданий, но в данном случае она усиливалась из-за непомерной величины этого животного. А именно: слон, на котором я ехал, часто и самым кошмарным образом портил воздух. Разумеется, и другие животные тоже так делают – верблюды, лошади, даже человеческие создания, видит бог, – но ни одна божья тварь не способна делать это так оглушительно и с такой вонью, как слон, испускающий ядовитые миазмы, которые можно не только услышать, но и увидеть. Мне приходилось прикладывать героические усилия, делая вид, что я этого не замечаю. Мало того: слон еще время от времени запрокидывал свой хобот назад и чихал мне в лицо – с такой силой, что я чуть не падал на землю, и обдавал меня при этом таким количеством влаги, что я вскоре был весь мокрый. Когда я выразил свое недовольство по поводу чихания, махават важно сказал:
– Слоны не чихают. Слониха всего лишь сдувает с себя ваш запах. – Ges, – пробормотал я. – Неужели мой запах раздражает ее?
– Дело в том, что вы незнакомец, и животное еще не привыкло к вам. Когда слониха вас узнает, она свыкнется с вашим запахом и станет вести себя спокойней.
– Рад это слышать.
Но в целом поездка в хауде была интересной, и махават рассказывал мне множество полезных вещей. В джунглях Тямпы, сказал он, откуда и происходят слоны, встречаются также белые особи.
– Не в буквальном смысле белые, разумеется, как белоснежные лошади или кречеты великого хана. Но светлей, чем обычные серые слоны. Из-за того, что они редки, как альбиносы среди людей, их считают священными и частенько используют, чтобы отомстить врагу.
– Священные, – повторил я, – но служат инструментом мщения? Я не понимаю.
Махават объяснил. Если охотникам случается поймать белого слона, его всегда дарят местному царю, потому что один только царь может позволить себе содержать его. Ведь священное животное нельзя заставлять работать, его приходится баловать, содержать в прекрасном стойле, выделять для него слуг и кормить деликатесами. Сам же слон делает только одно – шествует в религиозной процессии, но для столь торжественных случаев его надо украсить золототкаными покрывалами, драгоценными цепочками и погремушками и тому подобным. Это обременительно даже для царя. Однако у него есть выход, сказал махават; предположим, что царь недоволен кем-то из своих подданных, опасается соперничества с его стороны, или тот или иной человек просто ему не нравится…
– В прежние времена, – пояснил он, – царь послал бы ему отравленных сладостей, так чтобы получатель умер после того, как съест их, или зараженную дурной болезнью красивую рабыню. Но эти уловки сейчас уже хорошо известны. Поэтому в наше время царь просто посылает знатному вельможе белого слона. Тот не может отказаться от священного дара. От слона ему нет никакого проку. Но бедняге приходится нести невероятные расходы, чтобы содержать слона должным образом, так что вскоре он разоряется и лишается всего. Большинство людей, получивших в подарок белого слона, сразу кончают жизнь самоубийством.
Я, признаться, не поверил, обвинив махавата в том, что он все придумал. И тут он сообщил нечто, совсем уж невероятное, – что он якобы может вычислить точный рост любого слона, даже не видя того. Однако, когда к вечеру мы слезли с наших слонов, погонщик продемонстрировал свои способности. В общем-то, это оказалось несложно, так что в конце концов я поверил и в его историю о белых слонах. Так вот, высоту слона действительно можно вычислить по отпечатку его передней ноги, достаточно измерить ее окружность. Каждый знает, что у женщины с правильными пропорциями тела объем талии ровно в два раза больше окружности шеи, а та, в свою очередь, в два раза больше окружности запястья. Точно так же высота слона от ступни до лопаток в два раза больше окружности его передней ноги.
Когда мы услышали, что загонщики кричат где-то впереди нас, я натянул тетиву лука и прицелился. И когда что-то черное и щетинистое начало ломиться сквозь чащу, зарычало на нас, защелкало своими желтыми клыками, словно собиралось бросить вызов моему слону, вернее слонихе, ибо мы ехали на самке, я выпустил стрелу. И ранил кабана. Я услышал «чпок» и увидел облако пыли, поднявшееся от его шкуры, покрытой жесткой щетиной. Я думаю, что зверь упал бы замертво в то же мгновение, если бы я выбрал одну из тяжелых стрел с широким наконечником. Но я решил, что с большого расстояния лучше стрелять стрелой с длинным оперением и узким наконечником. Поэтому раненый кабан лишь развернулся и побежал прочь.
Не дожидаясь команды, наша слониха ринулась вслед за кабаном, преследуя его, несмотря на все увертки и курбеты, как опытная гончая, а мы с махаватом подпрыгивали в раскачивающейся хауде. У меня не было никакой возможности прицелиться, сделать выстрел и ожидать, что стрела попадет в цель. Однако раненый кабан вскоре понял, что бежит на загонщиков. Он неуклюже затормозил, остановился на высохшем дне реки, повернулся и, уразумев, что находится в безвыходном положении, пригнул свою вытянутую голову; его красные глаза злобно сверкнули над четырьмя загнутыми клыками. Наша слониха тоже затормозила; и наверняка то, что произошло затем, со стороны выглядело очень забавно: мы с махаватом вылетели из хауды и растянулись на самом верху огромной слоновьей головы. Мы бы свалились на землю, если бы не цеплялись друг за друга, за огромные уши животного, за веревки, которые удерживали хауду, и вообще за все, до чего только могли дотянуться.
После этого слониха снова закинула назад свой хобот, и я уже было испугался, решив, что она снова надумала чихнуть, но оказалось, что это не так. Она обвила хобот вокруг моей талии и, словно я был не тяжелее сухого листа, сняла меня со своей головы, перевернула в воздухе и поставила на ноги – прямо возле разъяренного, роющего землю и рычащего кабана. Уж не знаю, сделала ли она так потому, что я ей не понравился, или же она была выдрессирована так – давать охотнику возможность сделать второй выстрел в намеченную жертву. Однако если слониха считала, что оказывает мне услугу, она ошибалась, потому что поставила меня на землю безоружного – мои лук и стрелы так и остались лежать в хауде. Я хотел было повернуться, чтобы взглянуть, сияют ли ее маленькие глазки от озорства, или же они мрачны от беспокойства – глаза у слоних не менее выразительные, чем у женщин, – но я не рискнул поворачиваться спиной к раненому кабану.
С того места, где я стоял, он выглядел крупнее домашних свиней и намного более свирепым. Он стоял, пригнув свою черную морду к земле, подняв четыре загнутых в разные стороны клыка, над которыми горели ярким огнем красные глаза; лохматые уши подергивались; зверь весь напрягся перед прыжком. Я схватился за свой поясной кинжал, выхватил его, выставил перед собой и бросился вперед на кабана – одновременно с ним самим. Промедли я хоть мгновение, я бы опоздал. Я упал прямо на вытянутую морду и вздыбленную спину кабана; зверь не успел воткнуть клыки мне в пах, потому что тут же умер. Мой кинжал рассек его шкуру и глубоко вошел в плоть, я сжал рукоять в момент удара, таким образом задействовав все три лезвия одновременно. В последнем отчаянном рывке кабан протащил меня на какое-то расстояние, а затем его ноги подогнулись, и зверь рухнул вместе со мной.
Я быстро вскочил, испугавшись, что животное еще бьется в конвульсиях. Когда я убедился, что кабан лежит неподвижно и истекает кровью, то вытащил свой кинжал, затем стрелу и вытер их о шерсть, похожую на иглы. Закрыв свой верный кинжал с выскакивающими лезвиями и убрав его обратно в ножны, я мысленно возблагодарил судьбу за то, что все закончилось благополучно. Затем я повернулся и посмотрел (уже не с такой благодарностью) на слониху и махавата. Махават сидел на ней, благоговейно вытаращив глаза и всем своим видом выражая восхищене. Слониха стояла, осторожно переминаясь с ноги на ногу, взирая на меня с самодовольным женским спокойствием, словно говоря: «Ну что же, ты все сделал, как я и ожидала». Не сомневаюсь, что именно эти слова сказала принцесса святому Георгию после того, как он освободил ее от дракона.
Глава 2
Когда вечером мы вернулись во дворец Шанду, Хубилай пригласил меня прогуляться с ним в садах – в ожидании, пока повара приготовят на ужин кабанов – как того, что убил я, так и тех, которых добыли остальные охотники (они просто закололи их копьем с безопасного расстояния). Уже начинало темнеть, когда мы с великим ханом остановились на так называемом «перевернутом мосту», чтобы полюбоваться на небольшое искусственное озеро. Это озеро питал небольшой водопад; мост был построен прямо перед ним, но он не возвышался в виде арки, а был сделан в виде буквы U – его лестницы спускались с одного берега и поднимались на другой. Таким образом, на середине моста можно было стоять у подножия небольшого пенящегося каскада.
Какое-то время я любовался им, а затем повернулся, чтобы взглянуть на озеро. Хубилай тем временем внимательно читал письмо от орлока Баяна. Стоял осенний вечер, свежий и мирный. Над озером высоко в небе полыхали окрашенные закатом облака, затем между ними появился просвет – клочок чистого, синего, как лед, неба, и черные зубцы вершин деревьев на дальнем берегу озера выглядели такими плоскими, словно были вырезанными из черной бумаги. В гладком, как зеркало, озере отражались лишь черные деревья и чистое синее низкое небо; кроме того, там неспешно плавали несколько декоративных уток. Вода позади них приходила в движение; этого было достаточно, чтобы в ней отразились облака, освещенные закатом; таким образом, за каждой уткой тянулся клинообразный след в виде теплого пламени на синей, как лед, поверхности.
– Итак, Укуруй мертв, – вздохнул Хубилай, сворачивая бумагу. – Но великая победа одержана, и все юэ вскоре сдадутся. – (Ни хан, ни я не могли знать в этот момент, что юэ уже сложили свое оружие и другой посланец скакал из Юньнаня Фу в Ханбалык с этим радостным известием.) – Баян пишет, что ты сообщишь мне детали, Марко. Мой сын умер достойно?
Я рассказал ему все: как, где и когда это произошло, и как мы использовали бон в качестве фальшивой армии, чтобы заманить юэ в ловушку, и как действенно сработали латунные шары, и что монголам не пришлось даже участвовать в битве, ибо сражение ограничилось лишь двумя стычками, и что в одной из этих стычек пал Укуруй. Я закончил свой рассказ пленением и казнью вероломного Пао Ней Хо. Я собирался показать Хубилаю yin – печать министра Пао, но вспомнил, что оставил ее в седельных сумках у себя в покоях. Поэтому я не упомянул о печати, да, разумеется, великому хану и не нужны были подобные доказательства.
Я добавил с притворным сожалением:
– Должен извиниться, великий хан, за то, что я пренебрег заповедью вашего великого деда Чингиса.
– А-а?
– Я сразу же покинул Юньнань, великий хан, чтобы принести вам эти новости. Поэтому мне не представилось возможности изнасиловать ни одной благочестивой жены юэ и ни одной их девственной дочери.
Он тихо рассмеялся и сказал:
– Ах, вот ты про что. Жаль, что ты отказался от красивых женщин юэ. Но когда мы захватим империю Сун, возможно, тебе подвернется случай съездить в провинцию Фуцзянь, которую населяет народ мин. Женщины мин славятся своей красотой; говорят, что родители не выпускают там дочерей из дома одних даже за водой, потому что боятся, как бы их не похитили.
– Тогда я буду ждать встречи с девушкой мин.
– Ну что же, Марко, думаю, что в остальном твоя воинская доблесть понравилась бы Чингисхану. – Он показал на письмо. – Баян очень хвалит тебя за то, что ты помог ему одержать победу в Юньнане. Ты, очевидно, произвел на него впечатление. Представь, он даже дерзко советует мне, дабы утешиться по поводу потери Укуруя, усыновить тебя.
– Я польщен, великий хан. Прошу вас, не гневайтесь на орлока, ибо он писал это, когда его переполнял восторг торжества. Я уверен, Баян не имел в виду ничего оскорбительного.
– Вообще-то у меня осталось еще немало сыновей, – сказал Хубилай, словно напоминая об этом себе, а не мне. – Чимкиму, разумеется, я давно уже определил мантию наследника. Да, кстати, – ты еще не слышал об этом, Марко, – молодая жена Чимкима Кукачин недавно родила сына, моего первого внука, продолжателя знаменитого рода. Его назвали Тэмур. – Хубилай вздохнул. – Укуруй мечтал стать правителем Юньнаня. Жаль, что он умер. Он бы очень подошел в качестве вана этой только что завоеванной провинции. Думаю, теперь… я сделаю ваном его единоутробного брата Хукоя… – Затем он резко повернулся ко мне. – Нет, как только Баян мог подумать, что я введу ференгхи в династию монгольских ханов. Однако кое в чем он прав! Такой хорошей кровью, как у тебя, нельзя пренебречь. Не влить ли ее в монгольскую знать? А что, такие случаи уже бывали. Мой недавно умерший брат, ильхан Персии Хулагу, когда завоевал эту страну, был настолько поражен героизмом защитников Ормуза, что уложил их в качестве производителей со всеми женщинами в его курене. Я думаю, что потомство получилось стоящим.
– Да, я слышал об этой истории, великий хан, когда был в Персии. – Ну что же, Марко. У тебя ведь нет жены, насколько я знаю? Скажи, возможно, ты связан клятвой с какой-нибудь женщиной?
– Ну… вообще-то нет, великий хан, – ответил я. И тут вдруг до меня дошло, что он подумывает о том, чтобы женить меня на какой-нибудь перезревшей монголке из захудалого рода, по своему выбору.
Я не очень-то жаждал жениться, и уж, разумеется, не на una gatta nel saco[223].
– Поскольку ты, увы, не смог воспользоваться женщинами юэ, то, должно быть, теперь хочешь найти кого-нибудь взамен здесь, в Китае?
– Ну… да, великий хан. Но вам не стоит беспокоиться…
Он махнул на меня рукой, призывая молчать, и решительно кивнул. – Прекрасно. Незадолго до отъезда на охоту в Ханбалык привезли девственниц, отобранных для меня в этом году в качестве подарка. Я захватил сюда, в Шанду, примерно сорок из них – тех, которых я еще не покрыл. Среди них есть около дюжины отборных монгольских девушек. Они, может, и не дотягивают по красоте до женщин мин, но абсолютно все оценены в двадцать четыре карата, как ты сам сможешь убедиться. Я буду посылать их к тебе в покои – каждую ночь по одной. Первым делом запрети им пользоваться семенами папоротника – пусть девушки будут готовы к зачатию. Обслужив их, ты окажешь мне и Монгольскому ханству услугу.
– Неужели вы пришлете мне дюжину девственниц, великий хан? – спросил я недоверчиво.
– Надеюсь, ты не будешь возражать? В последний раз я приказал тебе отправляться на войну. А приказу отправиться в постель – с дюжиной самых прекрасных монгольских девственниц – гораздо приятнее подчиниться, не правда ли?
– О, конечно же, великий хан.
– Тогда выполняй. Я буду ждать хорошего урожая – здоровой помеси монголок и ференгхи. А теперь, Марко, давай вернемся во дворец. Надо оповестить Чимкима о смерти его единоутробного брата. Как ван Ханбалыка он должен отдать приказ, чтобы город украсили в знак траура в пурпур. Да к тому же мастер огня и золотых дел мастер жаждут услышать подробности о том, как ты употребил их изобретение – латунные шары. Пойдем.
Обеденный зал дворца Шанду представлял собой впечатляющих размеров покои, все стены которых были увешаны свитками и охотничьими трофеями. В центре помещения возвышалась скульптура из прекрасного зеленого нефрита. Она была выполнена из цельного куска камня, который, должно быть, весил тонн пять и бог знает сколько стоил в золоте или «летучих деньгах». Из нефрита была вырезана гора, очень похожая на ту, которую я помогал уничтожить в Юньнане, – там было полно лесов, карнизов, трещин и подвесных мостов, похожих на Столбовую дорогу, по которым с трудом взбирались маленькие, также вырезанные из нефрита фигурки, изображавшие крестьян, носильщиков и конные повозки.