Город Андреев Леонид

Дело было более чем серьезным. Фаулер знал, что от исхода их опытов зависит судьба людей на Юпитере. В случае успеха они получат легкий доступ ко всем ресурсам этого гиганта. Юпитер покорится человеку, как покорились все остальные планеты. Но если опыты окончатся неудачей…

Если они окончатся неудачей, человек на Юпитере по-прежнему будет скован по рукам и ногам невероятным атмосферным давлением, огромной силой тяжести, смертоносной для него химией планеты. Человек по-прежнему останется пленником внутри станций, он так и не выйдет сам на ее поверхность, так и не увидит ее прямо, без помощи приборов, а должен будет и дальше полагаться на громоздкие тракторы и телепередатчики, должен будет работать с неуклюжими механизмами и инструментами или прибегать к посредничеству столь же неуклюжих роботов.

Ибо ничем не защищенный человек в своем естественном виде был бы мгновенно расплющен чудовищным атмосферным давлением в пятнадцать тысяч фунтов на квадратный дюйм — давлением, по сравнению с которым на дне земного океана царит вакуум.

Даже самый твердый металл, какой удалось создать землянам, не выдерживал этого давления и щелочных ливней, непрерывно обрушивающихся на поверхность Юпитера. Он становился хрупким, расслаивался, рассыпался, как сухая глина, или растекался лужицами аммиачных солей. Только когда удалось повысить крепость этого металла, усилив его электронные связи, были, наконец, созданы купола, способные противостоять весу тысячемильных толщ бешено крутящихся ядовитых газов, из которых состояла атмосфера планеты. Но и теперь купола, а также все аппараты и механизмы приходилось покрывать толстым слоем кварца, чтобы защитить металл от дождя — от едких струй жидкого аммиака.

Фаулер поймал себя на том, что слушает гул машин в подвальном этаже станции. Шум этот не смолкал никогда. Машины работали непрерывно, потому что, остановись они хотя бы на мгновение, в металлические стены купола перестала бы поступать дополнительная энергия, электронные связи ослабели бы и станции пришел бы конец.

Байбак вылез из-под стола и начал выкусывать очередную блоху, громко стуча ногой по полу.

— Что-нибудь еще? — спросил Аллен.

Фаулер покачал головой.

— Если вам нужно чем-то заняться… Может быть, вы…

Он намеревался сказать: «Вы хотели бы написать письма», — но спохватился и не докончил фразы.

Аллен поглядел на часы.

— Я приду вовремя, — сказал он, повернулся и вышел.

Фаулер знал, что мисс Стэнли пристально смотрит на него, но ему меньше всего хотелось встретить ее взгляд, а потому он наклонился и начал перебирать лежащие на столе бумаги.

— И долго вы намерены продолжать? — спросила мисс Стэнли, злобно отчеканивая каждое слово.

Тогда он повернул кресло и посмотрел на нее. Ее губы были сжаты в жесткую узкую полоску, а зачесанные назад волосы так сильно оттягивали кожу лба, что лицо приобрело странное, почти пугающее сходство с восковой маской.

Стараясь придать своему голосу сдержанность и спокойствие, Фаулер ответил:

— До тех пор, пока в этом будет нужда. До тех пор, пока сохранится хоть какая-то надежда на успех.

— Вы намерены и дальше приговаривать их к смерти, — сказала она. — Вы намерены и дальше гнать их в рукопашный бой с Юпитером. Вы и дальше будете сидеть на станции в безопасности и посылать их наружу умирать.

— Сентиментальность здесь неуместна, мисс Стэнли, — Фаулер сдержал закипавший в нем гнев. — Вы не хуже меня знаете, почему мы это делаем. Вам известно, что человеку в его естественном виде с Юпитером не справиться. Следовательно, людей необходимо превратить в существа, которым такая задача по плечу. Мы уже делали это на других планетах. Если мы в конце концов добьемся успеха, жертвы окажутся не напрасными. На протяжении всей истории люди жертвовали жизнью ради того, что теперь представляется нам нелепостью, повинуясь побуждениям, теперь для нас неприемлемым. Так неужели же то, к чему стремимся мы, не стоит жертв?

Мисс Стэнли сидела выпрямившись, и на ее седеющих волосах лежали блики света. Фаулер смотрел на нее, стараясь понять, что она сейчас чувствует, о чем думает. Не то чтобы он ее боялся, но в ее присутствии он всегда испытывал некоторую неловкость. Ее проницательные голубые глаза замечали слишком многое, ее руки выглядели чересчур умелыми. Быть бы ей чьей-нибудь тетушкой, сидеть бы в кресле-качалке с вязаньем! Но нет, она была лучшим специалистом по конверсиям во всей Солнечной системе, и ей не нравилось, как он исполнял свои обязанности.

— Тут что-то не так, мистер Фаулер, — объявила она.

— Вот именно, — согласился Фаулер. — Потому-то я и посылаю Аллена в одиночку. Возможно, он установит, в чем дело.

— А если нет?

— Я пошлю кого-нибудь еще.

Мисс Стэнли поднялась, направилась было к двери, но остановилась перед столом.

— Когда-нибудь, — сказала она, — вы станете большим начальником. Вы не упускаете ни одного шанса. И вот он — ваш шанс! Вы поняли это сразу же, едва вашу станцию выбрали для проведения опытов. Если вы добьетесь своего, то подниметесь на ступеньку-другую. Неважно, сколько людей погибнет, но вы-то подниметесь на ступеньку-другую.

— Мисс Стэнли, — резко сказал Фаулер, — Аллену скоро идти. Будьте добры проверить вашу машину…

— Моя машина тут ни при чем, она работает точно по параметрам, заданным биологами, — произнесла мисс Стэнли ледяным голосом.

Сгорбившись над столом, Фаулер слушал, как, замирают в коридоре ее шаги.

Конечно, она права. Параметры установлены биологами. Но и биологи могут ошибаться. Малейшее отличие, крохотное отклонение — и конвертор пошлет на поверхность планеты уже не то существо, которое имели в виду они. Существо в чем-то неполноценное, которое не сможет выдержать тех или иных условий или обезумеет, или вообще окажется нежизнеспособным, причем по совершенно неожиданным причинам.

Ведь о том, что происходило за стенами купола, люди знали очень мало — в их распоряжении не было ничего, кроме показаний приборов. И эти сведения, полученные с помощью приборов и автоматических механизмов, были менее всего исчерпывающими, потому что Юпитер был невероятно громаден, а станций была горстка.

Биологи, изучавшие скакунов — по-видимому, высшую форму юпитерианской жизни, — потратили больше трех напряженнейших лет на собирание данных о них, а потом еще два года на проверку этих данных. На Земле такая работа заняла бы не больше двух недель. Однако трудность заключалась в том, что обитателей Юпитера нельзя было доставить на Землю.

Искусственно воссоздать юпитерианские условия не представлялось возможным, а в условиях земного давления и температур скакуны мгновенно превратились бы в облачка газа.

И все-таки эту работу необходимо было проделать, иначе человек никогда не ступил бы на поверхность Юпитера в облике скакуна. Ведь прежде чем конвертор мог преобразить человека в другое существо, требовалось узнать все физические особенности этого существа — узнать совершенно точно, так, чтобы исключить самую возможность малейшей ошибки.

Аллен не вернулся.

Тракторы, прочесавшие окрестности станции, не обнаружили никаких его следов — если только быстро скрывшееся из виду существо, о котором сообщил один из водителей, не было пропавшим землянином в облике скакуна.

Когда Фаулер высказал предположение, что в параметры могла вкрасться ошибка, биологи усмехнулись самой презрительной из своих академических усмешек и терпеливо растолковали ему, что параметры отвечают всем необходимым требованиям. Когда человека помещали в конвертор и нажимали кнопку включения, человек становился скакуном. Он выходил наружу и скрывался в мутной тьме атмосферы.

«А вдруг какое-нибудь неуловимое уродство, — сказал Фаулер, — крохотное отклонение в организме, что-то, не свойственное настоящим скакунам…»

«Чтобы выявить такое отклонение, — сказали биологи, — потребуются годы».

Но теперь пропавших было уже не четверо, а пятеро, и Гарольд Аллен скрылся в туманах Юпитера напрасно и бессмысленно. Он исчез, а к их знаниям это не прибавило ничего.

Фаулер протянул руку и пододвинул к себе анкеты сотрудников станции — тонкую пачку бумаг, аккуратно скрепленную зажимом. Он многое дал бы, только бы избежать того, что предстояло, но избежать этого было нельзя. Узнать причину странных исчезновений необходимо, а узнать ее можно, только послав кого-нибудь еще.

Несколько минут Фаулер сидел неподвижно, прислушиваясь к реву ветра над куполом, к незатихающему вою урагана, яростно бушующему по всей планете из века в век.

Он спрашивал себя, не кроется ли там какая-то опасность. Опасность, о которой они даже не подозревают. Затаившееся чудовище, которое пожирает скакунов, не разбирая, какие из них — настоящие, а какие — конвертированные. Впрочем, для пожирателя между ними и нет никакой разницы!

Или ошибка заключалась в самом выборе скакунов для перевоплощения? Решающим фактором, как ему было известно, послужил их разум, существование которого не вызывало сомнений. Ведь человек, конвертированный в неразумное животное, не мог долго сохранять свою способность мыслить.

А вдруг биологи, придавая решающее значение этому фактору, сочли, что он искупает какую-то другую особенность скакунов, которая оказалась неблагоприятной или даже роковой? Вряд ли. Как ни высокомерны биологи, свое дело они знают.

А может быть, ошибочна и заранее обречена на провал сама идея? Конвертирование на других планетах оказалось удачным, но из этого вовсе не следовало, что так будет и на Юпитере. Вдруг человеческое сознание не в состоянии использовать сенсорный аппарат обитателя Юпитера? Вдруг скакуны настолько отличны от людей, что человеческие знания и юпитерианская концепция жизни просто несовместимы?

Или все дело в самом человеке, в какой-то древней наследственной черте? В каком-то сдвиге сознания, который в совокупности с тем, что они находят снаружи, препятствует их возвращению? Впрочем, это вовсе не обязательно должно быть сдвигом в обычном смысле слова. Просто некое свойство человеческого сознания, считающееся на Земле вполне нормальным, вступает в такой яростный конфликт с юпитерианской средой, что это приводит к мгновенному безумию.

Из коридора донеслось постукивание когтей, и Фаулер слабо улыбнулся. Это Байбак возвращался из кухни, куда он ходил навестить повара, своего давнего приятеля.

Байбак вошел в кабинет с костью в зубах. Он помахал Фаулеру хвостом, улегся рядом со столом и зажал кость в лапах. Его слезящиеся старые глаза были устремлены на хозяина, и Фаулер, нагнувшись, потрепал рваное ухо пса.

— Ты еще сохранил ко мне симпатию, Байбак? — спросил он, и пес застучал хвостом по полу. — Только ты один и питаешь тут ко мне добрые чувства, — продолжал Фаулер. — А все остальные злы на меня и, наверное, называют меня убийцей.

Он выпрямился и взял анкеты.

Беннет? Беннета на Земле ждет невеста.

Эндрюс? Эндрюс намерен вернуться в Марсианский технологический институт, как только заработает денег на год вперед.

Олсон? Олсону скоро на пенсию, и он всем рассказывает, какие будет выращивать розы, когда удалится на покой.

Фаулер медленно положил анкеты на стол.

Он приговаривает людей к смерти. Так сказала мисс Стэнли, и ее бледные губы на пергаментном лице едва шевелились. Посылает людей умирать, а сам отсиживается в безопасности на станции.

Наверное, они все говорят так, особенно теперь, когда и Аллен не вернулся. Прямо ему они, конечно, этого не скажут. Даже тот — или те, — кого он вызовет сюда, чтобы послать наружу, не скажет ему ничего подобного.

Они только спросят: «Когда мне выходить?» — потому что у них на станции принята именно эта фраза.

Но он прочтет невысказанное в их глазах.

Фаулер снова взял анкеты. Беннет, Эндрюс, Олсон. Есть еще и другие, но что толку продолжать!

Кент Фаулер знал, что не сможет этого сделать, не сможет посмотреть им в глаза, не сможет послать еще кого-то на смерть.

Он наклонился и нажал клавишу селектора.

— Я слушаю, мистер Фаулер.

— Позовите, пожалуйста, мисс Стэнли.

Он ждал, чтобы мисс Стэнли подошла к аппарату, и слушал, как Байбак вяло грызет кость. Зубы Байбака стали совсем уже никудышными.

— Мисс Стэнли слушает, — раздался ее голос.

— Будьте добры, мисс Стэнли, приготовьтесь к посылке еще двоих.

— А вы не боитесь, что слишком быстро истощите весь свой запас? — осведомилась мисс Стэнли. — Если посылать их поодиночке, вы израсходуете их вдвое медленнее и получите вдвое больше удовольствия.

— Одним будет собака.

— Собака?!

— Да. Байбак.

Фаулер уловил в ее голосе нотки ярости.

— Ваша собственная собака. Она же была с вами всю свою жизнь.

— В том-то и дело, — сказал Фаулер. — Байбак очень огорчится, если я не возьму его с собой.

Это был совсем не тот Юпитер, который он привык наблюдать на телевизионном экране. Он ждал, что увидит планету по-новому, но только не такой! Он ждал, что будет брошен в ад аммиачного дождя, вонючих газов и оглушительного рева урагана. Он ждал клубящихся туч, непроницаемого тумана, зловещих вспышек чудовищных молний.

Но он не ждал, что хлещущий ливень превратится в легкую лиловатую дымку, тихо плывущую над розово-лиловым дерном. И он не мог бы даже вообразить, что змеящиеся молнии окажутся нежным сиянием, озаряющим многоцветные небеса.

Ожидая Байбака, Фаулер напряг мышцы своего нового тела и поразился его мощи и легкости. «Отличное тело!» — подумал он и пристыжено вспомнил, с какой жалостью наблюдал за скакунами на экране телевизора.

Ведь почти невозможно было вообразить себе живой организм, построенный не из воды и кислорода, а из аммиака и водорода, и еще труднее было поверить, что подобное существо способно не хуже человека наслаждаться физической радостью бытия. Жизнь в бешеной мутной тьме за стенами станции представлялась немыслимой — ведь они не знали, что для глаз обитателей Юпитера этой мутной тьмы вообще не существует.

Ветер ласково поглаживал его, и он растерянно вспомнил, что по земным нормам этот ветер был неистовым ураганом, мчащим смертоносные газы со скоростью двести миль в час.

Его тело впитывало приятные ароматы. Но можно ли было назвать их ароматами? Ведь он воспринимал их не с помощью обоняния, не так, как раньше. Казалось, все его существо пронизано ощущением лаванды, но только это была не лаванда. Он понимал, что для обозначения такого восприятия в его распоряжении нет слов — это, без сомнения, была первая из бесчисленных терминологических трудностей, ожидающих его. Ведь слова и мысленные символы, которыми он обходился как землянин, не могли уже служить ему, когда он стал юпитерианином.

В стене станции открылась дверь тамбура, и оттуда выскочил Байбак, то есть, по-видимому, это был Байбак.

Фаулер хотел позвать собаку, и в его мозгу уже возникли нужные слова, но он не смог их произнести.

Никак. Ему нечем было их произносить.

На мгновение им овладел ужас, слепой панический страх.

Как разговаривают юпитериане? Как…

Внезапно он ощутил Байбака где-то неимоверно близко, ощутил неуклюжую жаркую любовь лохматого зверя, который странствовал с ним по многим планетам. Ему вдруг показалось, что существо, которое было Байбаком, очутилось внутри его черепа.

И из буйной радости встречи родились слова:

— Привет, друг!

Нет, не слова, а что-то лучше слов. Мысленные символы в его мозгу, прямо им воспринимаемые и передающие оттенки смысла, которые недоступны словам.

— Привет, Байбак, — сказал он.

— А я отлично себя чувствую, — объявил Байбак. — Будто опять стал щенком. Последнее время я что-то совсем расклеился. Лапы не слушаются, от зубов одни пеньки остались. Уж такими зубами кости не разгрызешь. И блохи допекают. Раньше-то я на них никакого внимания не обращал. В молодости я их и не замечал вовсе.

— Но… но… — мысли Фаулера путались. — Ты со мной разговариваешь!

— А как же! — сказал Байбак. — Я-то с тобой всегда разговаривал, только ты меня не слышал. Я старался, но у меня не получалось.

— Иногда я тебя понимал, — заметил Фаулер.

— Не очень, — возразил Байбак. — Ты, конечно, разбирался, когда я хотел есть, или пить, или прогуляться. Но ничего больше до тебя не доходило.

— Извини, — сказал Фаулер.

— Да чего там! — успокоил его Байбак. — Давай побежим наперегонки вон к тому утесу!

Только сейчас Фаулер заметил этот утес, сверкавший удивительным хрустальным блеском в тени цветных облаков — до него было несколько миль.

— Очень далеко… — нерешительно заметил Фаулер.

— Да ладно тебе! — отозвался Байбак и побежал к утесу.

Фаулер побежал за ним, проверяя свои ноги, проверяя мощь своего нового тела — сначала неуверенно, затем с изумлением. Но уже несколько секунд спустя он бежал, упиваясь восторгом, ощущая себя единым целым с розово-лиловым дерном, с дымкой дождя, плывущей над равниной.

Внезапно он ощутил музыку — музыку, которая вливалась в его бегущее тело, пронизывала все его существо и уносила все дальше на крыльях серебряной быстроты. Музыка, чем-то похожая на перезвон колоколов, разносящийся в солнечное весеннее утро с одинокой колокольни на холме.

Он приближался к утесу, и музыка становилась все более властной, заполняя всю Вселенную брызгами магических звуков. И тут он понял, что это звенит водопад, легкими клубами низвергаясь с крутого склона сверкающего утеса.

Только, конечно, не водопад, а аммиакопад, и утес был ослепительно белым потому, что слагался из твердого кислорода.

Он резко остановился рядом с Байбаком там, где над водопадом висела мерцающая стоцветная радуга.

Стоцветная в буквальном смысле слова, потому что тут первичные цвета не переходили один в другой, как их видят люди, но были четко разложены на всевозможные оттенки.

— Музыка… — сказал Байбак.

— Да, конечно. И что?

— Музыка, — повторил Байбак, — это вибрация. Вибрация падающей воды.

— Но, Байбак, ты же ничего не знаешь о вибрациях!

— Нет, знаю, — возразил Байбак. — Это мне только что вскочило в голову.

Фаулер мысленно ахнул.

— Только что вскочило!

И внезапно ему самому пришла в голову формула… формула процесса, с помощью которого можно было бы создать металл, способный выдерживать давление юпитерианской атмосферы.

Фаулер в изумлении уставился на водопад, и его сознание мгновенно восприняло все множество цветов и в точной последовательности распределило их по спектру. Это сделалось как-то само собой. На пустом месте — ведь он ничего не знал ни о металлах, ни о цветах.

— Байбак! — вскричал он. — Байбак, с нами что-то происходит!

— Ага, — сказал Байбак. — Я знаю.

— Это наш мозг, — продолжал Фаулер. — Мы используем его весь, до последнего скрытого уголка. Используем, чтобы узнать то, что должны были бы знать с самого начала.

И новообретенная ясность мысли подсказала ему, что дело не ограничится только красками водопада или металлом, способным выдержать давление атмосферы Юпитера, — он уже предвидел многое другое, хотя пока еще не мог точно определить, что именно. Но, во всяком случае, то, что должен был бы знать любой мозг, если бы он полностью использовал свои возможности.

— Мы все еще принадлежим Земле, — сказал Фаулер. — Мы только-только начинаем постигать начатки того, что нам предстоит узнать, того, что мы не сможем узнать, оставаясь просто людьми, так как наш прежний мозг был плохо приспособлен для интенсивного мышления и не обладал некоторыми свойствами, необходимыми для полноты познания.

Он оглянулся на станцию — ее темный купол отсюда казался совсем крохотным.

Там остались его сотрудники, которые не были способны увидеть красоту Юпитера. Они считали, что клубящийся туман и струи ливня скрывают от их взглядов поверхность планеты. Тогда как виноваты в этом были только их глаза. Слабые глаза, не способные увидеть красоту облаков, не способные различить что-либо за завесом дождя. И тела, не воспринимающие упоительную музыку, которую рождают падающие с обрыва струи.

И он, Фаулер, тоже ждал встречи с ужасным, трепетал перед неведомыми опасностями, готовился смириться с тягостным, чуждым существованием.

Но вместо всего этого он обрел многое, что было ему недоступно в человеческом обличье. Более сильное и ловкое тело. Бьющую ключом радость жизни. Более острый ум. И мир более прекрасный, чем тот, какой когда-либо грезился мечтателям на Земле.

— Идем же! — теребил его Байбак.

— Куда ты хочешь идти?

— Да куда угодно! — ответил Байбак. — Просто отправимся в путь и посмотрим, где он окончится. У меня такое чувство… ну, просто такое чувство.

— Я понимаю, — сказал Фаулер.

Потому что и у него было это чувство. Чувство какого-то высокого предназначения. Ощущение величия. Уверенность, что за гранью горизонта их ждут удивительные приключения… Нет, нечто большее, чем самые захватывающие приключения!

И он понял, что пять его предшественников также испытали это чувство. Их тоже охватило властное стремление отправиться туда — навстречу более полной жизни, более совершенным знаниям.

Вот почему ни один из них не вернулся.

— Я не хочу назад! — сказал Байбак.

— Но нас там ждут, — ответил Фаулер, направился было к станции и вдруг остановился.

Вернуться в стены купола. Вернуться в прежнее больное тело. Раньше оно не казалось ему больным, но теперь он понял, что такое настоящее здоровье.

Назад — к затуманенному мозгу, к спутанности мыслей. Назад — к шевелящимся ртам, которые образуют звуки, воспринимаемые другими. Назад — к зрению, которое хуже, чем слепота. Назад — к связанности движений, назад к незнанию.

— Нам столько надо сделать и столько увидеть! — настаивал Байбак. — Мы еще должны многому научиться. Узнать, открыть…

Да, они могут многое открыть. Возможно, они найдут тут цивилизацию, по сравнению с которой земная цивилизация покажется ничтожной. Они найдут здесь красоту и — что еще важнее — настоящее восприятие красоты. И дружбу, какой еще никто не знавал — ни один человек и ни одна собака, И жизнь — такую полную, что по сравнению с ней его прошлое казалось лишь прозябанием.

— Я не могу вернуться, — сказал Байбак. — Они опять сделают меня псом.

— А меня — человеком, — ответил Фаулер. — Но мы вернемся, когда узнаем то, что должны узнать.

Комментарий к пятому преданию

Шаг за шагом, по мере того как развертывается действие, читатель получает все более полное представление о роде людском. И все больше убеждается, что этот род скорее всего вымышлен. Не могло такое племя пройти путь от скромных ростков до высот культуры, которая приписывается ему преданиями. Слишком многого ему недостает. Мы уже видели, что ему не хватает устойчивости. Увлечение машинной цивилизацией в ущерб культуре, основанной на более глубоких и значимых жизненных критериях, говорит об отсутствии фундаментальных качеств. А пятое предание показывает нам к тому же, что это племя располагало ограниченными средствами общения — обстоятельство, которое отнюдь не способствует движению вперед. Неспособность Человека по-настоящему понять и оценить мысли и взгляды своих собратьев — камень преткновения, какого никакая инженерная премудрость не могла бы преодолеть. Что сам Человек отдавал себе в этом отчет, видно из того, как он стремился овладеть учением Джуэйна. Однако следует отметить, что им руководила не надежда вооружить свой разум новым качеством, а погоня за властью и славой. В учении Джуэйна Человек видел средство за несколько десятков лет продвинуться вперед на сто тысячелетий. От предания к преданию становится все яснее, что Человек бежал наперегонки то ли с самим собой, то ли с неким воображаемым преследователем, который мчался за ним по пятам, дыша в затылок. Он исступленно домогался познания и власти, но остается совершенной загадкой, на что он намеревался их употребить.

Согласно преданию, Человек расстался с пещерами миллион лет назад. И однако он всего лишь за сто с небольшим лет до описанного в пятом предании времени нашел в себе силы отринуть убийство, составлявшее одну из фундаментальных черт его образа жизни. Это ли не подлинное мерило дикости Человека: миллион лет понадобился ему, чтоб избавиться от наклонности к убийству, и он считает это великим достижением.

После знакомства с этим преданием большинству читателей покажется вполне убедительной гипотеза Борзого, что Человек введен в повествование намеренно, как антитеза всему, что олицетворяет собой Пес как этакий воображаемый противник, персонаж социологической басни. В пользу такого вывода говорят и многократные свидетельства отсутствия у Человека осознанной цели, его непрестанных метаний и попыток обрести достойный образ жизни, который упорно не дается ему в руки, потому, быть может, что Человек никогда сам не знает точно, чего хочет.

Рай

…И вот перед ним купол. Приникшее к земле чужеродное тело, которое решительно не сочеталось с пурпурной мглой Юпитера, испуганное творение, сжавшееся в комок от страха перед огромной планетой. Существо, бывшее некогда Кентом Фаулером, смотрело на купол, широко расставив крепкие ноги.

Чужеродное тело… Как же сильно я отдалился от людей. Ведь оно совсем не чужеродное. В этом куполе я жил, мечтал, думал о будущем. Его я покинул со страхом в душе. К нему возвращаюсь со страхом в душе.

Меня обязывает к этому память о людях, которые были подобны мне до того, как я стал другим, до того, как обрел жизнерадостность, бодрость, счастье, недоступные человеку.

Байбак коснулся его боком, и душу Фаулера согрело веселое дружелюбие бывшего пса, осязаемое дружелюбие, и товарищество, и любовь, которые, надо думать, существовали все время, но о которых Фаулер не подозревал, пока он оставался человеком, а Байбак — псом.

Мозг уловил мысли пса.

— Не делай этого, дружище, — говорил Байбак.

— Я обязан, Байбак, понимаешь, — ответил Фаулер чуть ли не со стоном. — Для чего я вышел из купола? Чтобы выяснить, что же такое на самом деле Юпитер. Теперь я могу рассказать им об этом, могу принести долгожданный ответ.

Ты обязан был сделать это давным-давно, произнес мысленный голос, неясный, далекий человеческий голос откуда-то из недр его юпитерианского сознания. Но из трусости ты все откладывал и откладывал. Ты бежал, потому что боялся возвращаться. Боялся, что тебя снова превратят в человека.

— Мне будет одиноко, — сказал Байбак, сказал, не произнеся ни слова, просто Фаулеру передалось чувство одиночества, послышался раздирающий душу прощальный звук. Как будто его сознание и сознание Байбака на миг слились воедино.

Он стоял молча, в нем поднималось отвращение. Отвращение при мысли о том, что его снова превратят в человека, вернут ему неполноценное тело, неполноценный разум.

— Я пошел бы с тобой, — сказал Байбак, — но ведь я не выдержу, могу при этом умереть. Ты же знаешь, я совсем одряхлел. И блохи заели меня, старика. От зубов пеньки остались, желудок не варил. А какие ужасные сны мне снились. Щенком я любил гоняться за кроликами, теперь же во сне кролики за мной гонялись.

— Ты останешься здесь, — сказал Фаулер. — Я еще вернусь сюда.

Если смогу убедить их, подумал он. Если получится…

Если сумею им объяснить. Он поднял широкую голову и проследил взглядом череду холмов, переходящих в высокие горы, окутанные розовой и пурпурной мглой. Молния прочертила в небе зигзаг, озаряя мглу и облака ликующим светом.

Медленно, неохотно он побрел вперед. На крыльях ветра прилетел какой-то тонкий запах, и он вобрал его всем телом, точно кот, катающийся по кошачьей мяте. Нет, не запах, конечно, просто он не мог подобрать лучшего, более точного слова. Пройдут годы, и люди разработают новую терминологию.

Как рассказать им о летучей мгле, что стелется над холмами? О чистой прелести этого запаха? Какие-то вещи они, конечно, поймут. Что здесь не ощущаешь потребности в еде и никогда не хочешь спать, что нет ничего похожего на терзающие человека неврозы. Это они поймут, потому что тут вполне годятся обыкновенные слова, годится существующий язык.

Но как быть с остальным — со всем тем, что требует новой лексики? С чувствами, которых человек еще никогда не испытывал? С качествами, о которых он и не мечтал? Как рассказать о небывалой ясности ума и остроте мысли, о способности использовать весь мозг до последней клеточки? Обо всем том, что здесь само собой разумеется, но чего человек никогда не знал и не умел, потому что его организм лишен необходимых свойств.

Я напишу об этом, сказал он себе. Сяду и, не торопясь, все опишу.

А впрочем, слово, запечатленное на бумаге, тоже далеко не совершенное орудие…

Над кварцевой шкурой купола выступал телевизионный иллюминатор, и Фаулер доковылял до него. По иллюминатору бежали струйки сгустившейся мглы, поэтому он выпрямился перед ним во весь рост.

Сам-то он все равно ничего не разглядит, зато люди внутри купола увидят его. Люди, которые ведут непрерывные наблюдения, следят за бушующей стихией Юпитера, за неистовыми ураганами и аммиачными дождями, за стремительно летящими облаками смертоносного метана. Ведь людям Юпитер представляется только таким.

Подняв переднюю лапу, он быстро начертил на влажной поверхности иллюминатора буквы, написал задом наперед свою фамилию.

Они должны знать, кто пришел, чтобы не было ошибки. Должны знать, какую программу закладывать. Иначе его могут преобразовать в чужое тело. Возьмут не ту матрицу, и выйдет из аппарата кто-то другой: юный Ален, или Смит, или Пелетье. И ошибка может оказаться роковой.

Аммиачный дождь сначала размазал, потом вовсе смыл буквы. Маузер написал их снова.

Уж теперь-то разберут. Прочтут и поймут, что вернулся с отчетом один из тех, кого преобразовали в скакунов.

Он опустился на траву и быстро повернулся к двери преобразовательного отсека. Она медленно отворилась ему навстречу.

— Прощай, Байбак, — тихо вымолвил Фаулер.

Тотчас в мозгу зазвучало тревожное предупреждение:

Еще не поздно! Ты еще не вошел. Еще можешь передумать. Повернуть кругом и бежать. Мысленно скрипя зубами, он решительно пошел вперед. Ощутил металлический пол под ногами, почувствовал, как позади него закрылась дверь. Уловил напоследок обрывок мыслей Байбака, потом воцарился мрак.

Перед ним была камера преобразователя, и он направился к ней вверх по наклонному ходу.

Человек и пес уходили вдвоем, подумал он, и вот теперь человек возвращается.

Пресс-конференция проходила успешно. Текущая информация содержала одни приятные новости.

Да-да, сообщил репортерам Тайлер Вебстер, недоразумение на Венере полностью улажено. Достаточно было представителям сторон встретиться и побеседовать вместе. Эксперименты по жизнеобеспечению в холодных лабораториях на Плутоне протекают нормально. Экспедиция к Альфе Центавра стартует, как было предусмотрено, вопреки всем слухам о том, что она будто бы срывается. Коммерческий совет скоро выпустит новый прейскурант на ряд предметов межпланетной торговли, устраняющий некоторые несоответствия.

Ничего сенсационного. Никаких броских заголовков. Ничего потрясающего для «Последних известий».

— Тут Джон Калвер попросил меня напомнить вам, господа, — продолжал Вебстер, — что сегодня исполняется сто двадцать пять лет с того дня, как в Солнечной системе было совершено последнее убийство. Сто двадцать пять лет без единого случая преднамеренного лишения жизни.

Он откинулся в кресле, изобразив улыбку, хотя в душе с содроганием ждал вопроса, который неминуемо должен был последовать.

Однако они еще не были готовы задать этот вопрос, сперва полагалось выполнить некий ритуал, без которого не обходилась ни одна пресс-конференция.

Берли Стефан Эндрюс, заведующий отделом печати «Межпланетных новостей», прокашлялся, словно собираясь сообщить нечто важное, и спросил с наигранной торжественностью:

— А как наследник?

Лицо Вебстера просияло.

— На уикэнд полечу домой, к нему, — ответил он. — Вот игрушку купил.

Он взял со стола что-то вроде маленькой трубы.

— Старинная выдумка… Говорят, точно, старинная. Совсем недавно начали выпускать. Подносите к глазу, крутите и видите прелестные узоры. Там перекатываются цветные стеклышки. У этой штуки есть специальное название…

— Калейдоскоп, — живо вставил один из репортеров. — Я про него читал. В одном историческом труде об обычаях и нравах начала двадцатого века.

— Вы уже смотрели в него, мистер председатель? — поинтересовался Эндрюс.

— Нет, — ответил Вебстер. — По правде говоря, только сегодня приобрел, да и занят был.

— И где же вы его приобрели, мистер председатель? — спросил кто-то. — Я тоже не прочь подарить моему отпрыску такую штуковину.

— Да тут, за углом. Магазин игрушки, вы его знаете. Как раз сегодня поступили.

Ну вот, можно и закругляться… Еще несколько шутливых замечаний, потом пора бы вставать и расходиться.

Однако они не уходили. И он знал, что так просто они не уйдут. Ему сказали об этом внезапная тишина и громкое шуршание бумаг, призванное смягчить ее натянутость.

А затем Стефан Эндрюс задал вопрос, которого Вебстер так опасался. Хорошо еще, что Эндрюс, а не кто-нибудь другой… Он всегда держится более или менее доброжелательно, и его агентство предпочитает объективную информацию, не переиначивает сказанное, как это делают некоторые любители интерпретировать.

— Мистер председатель, — начал Эндрюс, — поговаривают, будто на Землю возвратился человек, который подвергался преобразованию на Юпитере. Нам хотелось бы услышать от вас, верно ли это сообщение?

— Верно, — сухо ответил Вебстер.

Все ждали, и Вебстер тоже ждал, сидя неподвижно в своем кресле.

— Вы не хотите комментировать его? — спросил наконец Эндрюс.

— Нет, — сказал Вебстер.

Страницы: «« « 345678910 » ... »»