Защита Андреев Леонид

Глава 9

Имеются в жизни обстоятельства, о которых хочется забыть.

Терпеть становилось всё труднее, и я придумал себе отдушину. Такое программой допускается. В мои рабочие обязанности с этих пор входят курсы английского в соседнем учебном центре. Я снова прохожу собеседование: мне определяют средний уровень, между высшим и начальным. О’кэй!

Моя теперешняя учительница Нэнси – чудо из чудес. Мила, стройна, культурна, вежлива. Она сажает меня за стол прямо перед собой, рядом с красавицей из Бразилии. Бразильянка стройна, как пальма, с кофейной кожей, цвета кофе с молоком, работает у кого-то бебиситтером. Она выглядит прекрасно и, бесспорно, лучшая и в классе, и за столом, но рядом с ней – её подруга, подозрительно кашлявшая, и другая, развязная и ушлая, и я, страшась этого соседства, двигаю стул к соседнему столу. «Вы куда? От нас?» – спрашивают меня. «А я и там, и здесь, – возражаю я, – и с вами, и с соседями». А по делу сам уже за соседним столом, за которым своя пёстрая компания.

За столом как раз напротив меня пухленькая Рита. Она как сдобная булочка, столь аппетитная, что её тут же хочется съесть. Рядом с ней мрачный Тягу со взглядом сицилийского злодея. Живой, непоседливый Хосе и сдержанная Александра. Теперь это наш учебный экипаж на целых три месяца. Рита с Тягу вскоре пропадут с горизонта, а с Александрой и Хосе мы коротаем весь учебный семестр. Александра ежедневно аккуратно списывает мои домашние задания, на которые я трачу вечера, а над «булочкой», пока она с нами, мы шутим, трансформируя вопросы учительницы. Так из заданного: «Чем нравится вам учитель?», – мы задаём ей вопрос:

– А чем нравится вам ваш муж?

И она серьезно отвечает, что он хороший товарищ.

– Но ведь муж обычно не этим хорош. У него иные игры с женой.

И она, краснея, отвечает, а тем временем Александра незаметно списывает выполненное мною накануне, а когда пойдут вопросы учителя по заданию, она бойко отвечает, регулярно зарабатывая на этом себе очки и обгоняя меня. А Хосе… О нём вообще особый разговор. Как-то раз, прочтя его сочинение, я узнаю его историю. У Хосе трогательная история. Он хотел учиться, ходить с ровесниками в школу, но родители учили его профессии повара и, когда они рано умерли, это позволило выжить и ему, и его сестре на родине и здесь, в Америке. Вечерами он работает поваром в ширлингтонском бистро.

Интересно наблюдать, как меняются «дети разных народов» в атмосфере американского довольства. У китаянок, наконец, начинают прорисовываться их женские достоинства. Латиноамериканки полнеют до шарообразности в разные стороны. Арабы по-прежнему сухи, но меняются деталями, например, на костистом лице вырисовывается мясистый нос. Монголы всё более лунообразны с глазами-щелочками. Одни американцы не меняются. Они в собственной среде.

Для здешней учёбы обычны опросы, которые мы задаём друг другу по схеме. С Анитой (я зову её про себя Камилой. Внешне она напоминает мне Камилу Питангу. Она даже красивее Питанги, и такая же стройная и гибкая, как она. Она всех прекраснее в классе, и держится с достоинством – очевидно, это у неё врождённое) у нас контакт, по ходу уроков мы переглядываемся, и у нас доверительные отношения. Со мной на этот раз она делится по поводу того, с кем вести очередное учебное интервью.

– Не хочу с Хосе. Он придирается.

– Может, он в тебя влюблён. Ты ему нравишься, вот и тянет поговорить.

– И что?

– Пойди к другому.

– Но почему ты не хочешь посоветовать мне? Тебе смешно.

– Вовсе нет.

– Тебе смешно, скучно и неинтересно со мной. Словом, всё равно.

– Говорю тебе: нет.

Хосе, наоборот, может спросить:

– Тебе нравится Анита? А грудь…

Анита не может не нравиться, и у неё действительно красивая грудь. Скорее, не грудь, а вся грудная клетка. А собственно грудь невелика, но в целом, шедевр. При взгляде на неё возникает желание дотронуться и теребить этот проступающий через майку значок до тех пор, пока не станет он неожиданно твёрдым камушком. Вот какие мысли рождаются во время учёбы в подобном соседстве.

По утрам в метро меня отчаянно пугают слепые. Они ходят по краю платформы, шуруя белыми палками, вот-вот свалятся. Отчего им так неймётся в часы всеобщего городского столпотворения?

По утрам я спешу на занятия в Учебный центр, а затем в Employment Center по программе. Здесь меня уже поджидает Римка и, чтобы не слушать её, я сам готов делиться с ней новостями. На нашем этаже появилась новенькая. По слухам, она профессор из области медицины. За ней ухаживает грузинка с верхнего этажа, а сын её проявляет странную заботу – привозит свежую прессу и часто, не дожидаясь, вешает пакет с прессой на ручку её двери. Она уже получила приглашение на собеседование по гражданству, и мы, тоже его ожидающие, искренне ей завидуем. Я как-то даже набился к ней в гости и попросил дать мне скопировать приглашение.

Она приветлива и охотно рассказывает, что она профессор медицины, автор восьми монографий. Я ей киваю, удивляясь, что так знакомо её лицо, пока не убеждаюсь, что это Дарья Семёновна с кафедры боеприпасов. Она сильно постарела, но всё же остаётся похожей, а я полностью изменился, и она меня не узнаёт или делает вид, что не узнаёт, не знаю. Во всяком случае, я ей завидую с её приближением гражданства.

Римка внимательно слушает. Сразу должен рассказать читателю конец этой истории. Была она недолгой. Случилось непредвиденное. Накануне собеседования, видимо, от волнения у старушки возникла дикая аритмия. Был повод. Само собеседование – событие, а ещё, по слухам, кто-то ей позвонил, сообщив, что её сын в реанимации после автомобильной аварии, и сердце старушки не выдержало. Опекавшая её грузинка явилась слишком поздно. А звонок потом оказался ложным.

Гражданство и у нас на носу. Имеется в виду экзамен на гражданство. К нему приезжие постоянно готовятся, особенно в части языка. Он на английском и состоит из вопросов по истории и государственному устройству. Приглашения на экзамен мы пока безуспешно ждём. В декабре мы едем в Мексику, у нас так задумано. На неделю прервутся мои занятия по языку.

Глава 10

Мексика для нас – страна из снов. Отель наш на берегу Юкатана. «Юкатан» – «Мы вас не понимаем», так отвечали индейцы на вопросы испанцев-завоевателей. Но отсюда всё пошло. Нам сюда недалеко. Всего несколько часов полёта, и мы в необычном вечнозелёном тропическом уголке земного шара.

Поездку сюда можно назвать даже своего рода поклонением. Мало того что здесь ключ загадки поворота истории от динозавров к млекопитающим. Разгадка и более поздней истории. На полуострове в подводной пещере, названной по-испански «чёрной дырой», среди костей саблезубых тигров и гигантских ленивцев, американские и мексиканские дайверы обнаружили скелет «водяной нимфы» – девочки-подростка, позволивший учёным утверждать, что аборигены обоих Америк, заселившие их с севера на юг, были из Сибири, около двадцати тысяч лет назад перешедшими из Азии в Америку по межконтинентальному Беринговому мосту. Словом, для меня по-всякому это была загадочно-легендарная земля, открывавшая глаза на многие земные кроссворды.

Поворотный метеорит был не единственной причиной. В цепи роковых случайностей он лишь завершил процесс. «Последняя капля», как говорят в таких случаях. А перед этим в жизни динозавров были разрушены тогдашние продовольственные цепочки, хотя они были способны это пережить – переживали уже и всё бы было ничего. Однако в столь неподходящий момент в планету врезался метеорит, поставив точку над «i» и став последним аргументом в споре «быть или не быть?»

И «finita la commedia», старт млекопитающих на динозавровом кладбище и их потрясающая эволюция в нынешний день. Теперь я в этом историческом месте, при полном курортном обеспечении по формуле «всё включено». А коли так, то отчего теперь не порассуждать о былом, о том, что случилось здесь десятки миллионов лет назад?

Неделю живём мы на берегу славного Карибского моря. Неподалеку рядом с Канкуном загадочный «Остров женщин». Его искали «искатели счастья» в средние века. Напротив нас, на горизонте виден остров Косумель – «Остров Ласточек», хотя я ласточек здесь ни разу не встречал. Отели Косумеля видны отсюда вечерними огнями, когда в проливе нет волн.

Рядом с моим лежаком из кустов постоянно вылезает погреться старая игуана. Она внимательно смотрит на меня. Прямо в глаза.

«О, древний мифический дракон, – мысленно объясняюсь я с нею, – ты объединил в себе черты змей и птиц. Вас, драконов, так прежде почитали и приносили вам жертвы. Неподалеку теперь от нас, в Чичен-Ице, бросали девушек в священный водоём».

– Что ты так пристально вглядываешься в меня? Словно видишь насквозь. Ты – древний фаллический символ. Я чем-то не нравлюсь тебе, мой постаревший дракон?

«Дракон и в гербе Москвы. Дракон вокруг мирового дерева. Дракон с Адамом и Евой в роли свахи из «Давай поженимся».

– О, старый, выживший в нашей суровой жизни дракон, ты должен, в конце концов, посодействовать мне.

У меня на всё своя теория. Да, не теория, это было бы громко сказано, а гипотеза, точнее, мысль о том, что метеоритный удар породил свои местные проходы-трещины в земной коре, ведущие в глубь Земли, по которым к поверхности поднялись интрузивные потоки магмы. Потом эти, идущие из планетарной глубины лавовые «столбы» были вымыты поверхностными водами, создав подземные озёра в «колодцах» на радость туристам, оценившим экзотику подземного купания в глубокой дыре, венчающей зрелище южноамериканских пирамид.

Когда мне пробуют возразить, что подобные «колодцы» встречаются и во Флориде, я думаю, что это не возражение, а коррекция, потому что Флорида рядом, и там сработал тот же эффект. Хотя, может, это и от того, что мне нравится выдумывать красивые теории и больно с ними расставаться. И из-за этого я никакой, ненастоящий учёный. Не терпится мне. Выдумщик я, и в этом моя суть.

Но это теория, а рядом жизнь, практика. По возвращении, в канкунском аэропорту нас, с красными российскими паспортами, пригласили за особый стол и начали «шмонать», переворачивать вещи, нами заботливо уложенные, обыскивать у очереди на глазах.

Глава 11

Мы возвращаемся к последнему занятию в Учебном центре. Нас ждёт итог. Последнее занятие – вроде фиесты, с подведением итогов, со столом в складчину. Сертификата о завершении учёбы нам не светит. Мы нарушили святое – неделю самовольно отсутствовали как раз в период заключительных контрольных и тестов. Последнее занятие неформальное. Сидишь, где захочется. Я рядом с Камилой, и её спрашиваю:

– Ну, что, Камила, чувствуешь ли ты ответственность момента?

На последнем уроке-итоге мы с нею рядом только формально. А в действительности? Кругом ровесники, а она почему-то выбрала место рядом со мной, и мы сидим, потягивая гремучую смесь фанты и бакарди через соломинки, и она спрашивает непосредственно и невинно:

– А ты, случаем, не импотент? По возрасту?

– Вроде нет, – я мотаю головой, потягивая питье через соломинку.

Этот напиток – наш секрет. Когда Хосе накануне опрашивал, я предложил секретную смесь по рецепту: семьдесят процентов Спрайта и тридцать джина в бутылках Спрайта, для секретности. Со стороны выглядит безобидной содой. А они притащили похожие смеси в избытке, под Фанту и Спрайт, и об этом знаем только мы и прекрасная бразильянка, приглашенная в виде исключения к нашему столу. Смесь на неё, видно, действует и она продолжает:

– Тогда за чем же дело стало? Пошли на лестницу, поднимемся этажом выше…

Очень просто у неё все, а как я после этого взгляну Инге в глаза? Инга для меня желанная, хотя у нас всё не как у людей. Теперь она боится моей грубости и нетерпения. Но не могу я об этом рассказать и отвечаю вопросом на вопрос:

– А Александра?

Александра для меня прикрытие, она здесь ни при чём, причина – Инга, и только, а Александра лишь тень на плетень.

– У вас с Александрой отношения? – спрашивает Камила.

– Вовсе нет.

Александра из нашей чайной партии, она – молочница. В учёбе модны здесь перекрёстные опросы. Когда Нэнси в числе прочего спрашивала: «Что было у вас сегодня на завтрак?» Александра единственная из всех ответила: «Молоко», имея, видимо, в виду мюсли с молоком. И получилось смешно: молочница.

– Так у вас ничего же с нею нет.

– Так будет, – говорю я, просто чтобы что-то сказать: говорю «Александра», думаю об Инге.

– Ну, нет, так нет. Проехали, – смеётся Камила.

Для неё всё так просто, а мне грустно, хотя и приятно. Камила такая здесь одна, но я, хотя и выступил перед нею раненым бойцом, для неё всё же в ряду действующих, а не в «офицерах запаса».

Бразилия присутствует в нашей жизни. Каждый вечер в наш дом, не спросясь, входит она бесконечным сериалом, откровенно делясь с нами замысловатостью сюжета и простотой отношений. Бразилия сегодня в мире не только фабрика кислорода амазонских джунглей, но и поставщик картин-новелл бесхитростной жизни в доступной радости. Южная Америка повседневно в нашем доме красивой жизнью сериалов, размышляющей литературой и непохожими на них повседневным житейским общением.

В кормушке и в департаменте, как правило, встречается нам непохожий на сериалы народ – латиноамериканцы. Многодетные, низкорослые, приветливые, цепкие по части выпадающих благ и внешне незаметные, как фон, который можно не замечать, а лишь мириться с ним постольку-поскольку.

Моя необъяснимая симпатия к Бразилии, её людям, легкости, с которой они живут в выдуманной атмосфере праздника, связана с сериалами, Камилой и памятью о ней. И не только. Общие надежды на земном шаре связаны с Бразилией. Читаю в газетах: «Бразилия. Здешний алмаз, выброшенный из недр планеты извержением, принёс с собой и воистину фантастическое – рингвудит – зернистую породу, способную «потеть» в особых условиях и, оказалось, несметны «водохранилища» в глубинных недрах Земли».

Вода рингвудита – поистине потрясающее открытие. Это гимн истинным ресурсам Земли и научным возможностям, а учёные – маги нашего времени, и в их руках будущее.

По возвращении в почтовом ящике нас ожидало долгожданное приглашение на экзамен по гражданству. Мы его долго ждали, и вот, наконец, наступает наш день, и всё происходит донельзя легко и просто. Я даже поспорил с экзаменующей меня о лампочке накаливания: мол, кто изобрёл её: Лодыгин или Эдисон. Хотя Римка явно удивлена: с моим плохим английским я переполз необходимую границу гражданства и безбедно варюсь теперь в американской среде. Дома у нас каналы русскоязычного телевидения, российского и американского, и мы общаемся между собой на русском. Его нам достаточно, хотя и нелепо жить в англоговорящей стране, не пользуясь её языком. Но факт остается фактом.

В конторе меня ожидали перемены. В моё отсутствие без моего согласия у меня новые функции. Я становлюсь негласным Римкиным помощником.

В мои обязанности теперь войдёт компьютерное сопровождение Римкиных обязанностей. В её помощниках уже и моя жена Инга, исправляющая бесконечные Римкины ляпы. Теперь в её команде и я, только я на это не согласен. Заявляю, что этого не хочу. Говорю: «Здесь и одному делать нечего». И этим заявлением вхожу с Римкой в жёсткий противотык. По своей основной обязанности я обеспечиваю компьютерное архивирование всего Employment Center, и мне этого достаточно, а что касается Программы, то вместо Римки могу взять её целиком на себя, дополнительно.

На мой демарш Римка откровенно фыркает и шипит змеёй. Она повсюду повседневно доказывает, что перегружена. А я… Поджала губы, будто подписал я себе этим смертный приговор. Ну, что же, посмотрим, поживём увидим. Россия – родина слонов, а точнее, их предков – мамонтов, и в эволюции неясно, кто победит: слон или кит. Какое-то время Римка кипит, а затем успокаивается. Это значит, приняла решение. Какое оно?

Я не хочу бороться, мне это не по нраву. Мне только бы отстоять мой суверенитет. Противен мне мусор, которого могут насыпать здесь сверх головы и по моему адресу. Я даже неспособен оправдаться из-за проблемы с языком. Он у меня плох. Но в восемьдесят лет это простительно и неосновательно. Словно ты без альпинистского снаряжения в горах на скальной вертикальной стене. Лишь цепляешься за предательские кустики, за трещины, которые неизбежны и ненадёжны в горах, на что-то надеешься, но они подведут, и с ними не заберёшься высоко, а заберёшься – не спустишься. Ты обречен, и лучше тебе не рыпаться.

Есть люди, созданные для того, чтобы бороться, учитывать хитросплетение обстоятельств, множество мелких, ведущих к везению фактов, способные вовремя напрячься, забыть про обыденность, ведущую неизменно в болото, всем пренебречь, а затем отчаянно рвануться, закрыв глаза, вброд, и снова повременить, подумать и, в конце концов, добиться своего.

Признаюсь, я непоследователен: вспыхиваю и отхожу. Мы плаваем в жизни, подобно рыбам, синхронно, в стае, и фибрами ловим новый поворот. Но мы не рыбы, и нам необходимо задуматься. Остаться с самим собой, как в сурдокамере, без внешнего шума, и подвести личный итог. И существуют разные приёмы углубления в себя, наработанные отшельниками и в религиях, с иллюзиями, которые способен подарить нам наш изощрённый мозг. А я себе выдумал, что получать удовольствие следует в творчестве, писании, суждениях и изложении собственных идей. Ведь это может так же удовлетворить и успокоить, как приготовление хозяйкой собственных блюд. Мне кажется, что творческие искорки нужны.

Но можно и без мыслей жить. Известно, что живёт на свете человек без мозга. А нервных клеток желудка, оказывается, достаточно для жизни, они худо-бедно заменяют головной мозг. Мы говорим о подсказках интуиции, а по сути, это дело скрытого резервного мозга, и наше сердце имеет собственный скромный нервный аппарат. Так утешаю я себя, как все лентяи мира, что смирились со всем и их по жизни несёт.

В ту зиму выпал обильный снег. Снег в Вашингтоне – форменное бедствие. Не работают школы, закрыты учреждения, выходят из строя открытые участки метро. Город парализован. Со снегом борются только химическим путём. Нет чтобы, как в России, взять в руки лопату.

Со снегом у меня своя история. Раз я, что называется, с ним влип. Пришлось отправиться по вызову в Рестон, к зубному. Но там, где обычно я шёл кратчайшим путём к клинике от автобуса, теперь были сугробы по грудь, не пройти, и я пошёл вдоль дороги, в обход.

Снегоуборочные машины, не справляясь, как могли, убирали снег с дорог. Возле шоссе поднимались утрамбованные стены выше человеческого роста, и машины мчались в снежных ущельях. Я попытался по неопытности и неосторожности пройти по расчищенному шоссе у снежной стены и вдруг понёсся сплошной автомобильный поток. Я вжимался, как мог, в снежную стену, а рядом в нескольких сантиметрах проносились машины, и было неясно, чем дело закончится: заденет меня или пронесёт? Дорога изгибалась в этом месте виражом, и водители загодя не видели меня, а я не видел их, словно это была какая-то суперопасная игра на выживание, вроде русской рулетки.

Снег в ту зиму был общей помехой, но пришлось тогда нам ею пренебречь. Мы искали жилье. Подошла наша очередь на субсидированное жилье, мы стояли в ней несколько лет. В разных строящихся домах предусматривают здесь квартиры для малообеспеченных. Департамент социального обеспечения оплачивает основную долю ренты этих квартир, а счастливый, но недееспособный к полной оплате участник особой программы – всего-ничего. Подобный «социализм» позволяет беднякам жить в роскошных домах «по восьмой программе». Подошла наша очередь. Пришло, наконец, и наше время, и, заполнив кучу анкет и бумаг, мы очертя голову ринулись на поиски собственной удачи.

Это было непросто. Не сразу, но в конце концов, нам несомненно повезло. Мы нашли то, что надо. Ещё прежде, проезжая это место, чуть ли не в первый короткий мой приезд в Америку, оно мне бросилось в глаза. Эта часть бульвара выглядит, как остатки сохранившегося салуна далёких времён, декорации ковбойского фильма, и будет жалко, когда эти строения снесут. Хотя это неизбежно – уже застроили многие проплешины пустырей, встречавшиеся там и тут в прежде пешеходных местах.

Оно мне запомнились. Хотелось найти это место, и я его искал, а оно оказалось буквально под носом, рядом со строением-салуном, и носило особое название: «Colonial Village». Я просто теперь его не замечал, оно стало для меня привычным фоном. На углу – отличная кофейня, рядом винный магазин с крепким спиртным, за ним пресловутое «Адское кафе» и несколько других, более скромных, и всё заканчивается дорогим мороженым со столиками внутри и вовне, а дальше к Росслину ведёт короткая бульварная прямая с «Seven-Eleven» на углу.

О, время молодости – пора бессмысленной траты сил и бессистемного чтения. Теперь, много лет спустя, ушедшее видится в розовом тумане, но я покривил бы душой, если бы посчитал период своего становления сносным, и ужасали вся эта горячка и неопределённость при щенячьей неопытности. А из прочитанного тогда запомнилась мне танская новелла. Герой новеллы, Ли Гун-цзо «Правитель Нанькэ» Чунь-юй, уснул. Во сне явились ему два гонца в фиолетовых одеждах и пригласили пожаловать в страну Хуайань. Там он жил, женился, служил, а затем вернулся, а оказалось, что он жил среди муравьев. Всё государство помещалось в старом ясене, и, глядя на него, он вспомнил свой путь. Там были кучки земли, похожие на городские укрепления и дворцы. В них копошилось множество муравьев. На них смотрел он и узнавал. И моя жизнь в Кларидж Хаусе вспоминалась подобным муравейником.

Гадалка мне нагадала, что мои злоключения будут связаны с дорогами. Мне кажется, её предсказание уже оправдывается с уточнением: пешеходными дорогами-тротуарами. У меня к ним особое отношение из-за прошлого, а здесь они для меня – символ.

Мы были тогда на восточном пункте управления. После бессонной ночи меня разбудили со словами: мол, нужно опять идти на пункт связи с отчётом. Запрашивал Центр. У нас с ним восемь часов разницы во времени. И вот Центр проснулся и требует объяснения: отчего выдана дублирующая команда подтверждения закрытия топливной магистрали важного космического аппарата? Ничего не поделаешь, иду, и навсегда осталась в памяти утренняя сказочная дорога, блестевшая от солнца, словно, как в сказке, выложенная жёлтым кирпичом. И слились в одно реальность и сказка детства об Изумрудном городе.

Все здешние тротуары, по крайней мере, многие, выложены кирпичом, и сказкой входят теперь в моё существование. Хотя реальность и сказка, пожалуй, неочевидны для меня, и приходилось даже себе доказывать, что это не сон. Теперь я, правда, могу теоретически куда угодно отправиться. В разные стороны, стоит захотеть, но и желания исчезают из-за возможностей. Зачем метаться без смысла, создавая хлопоты себе и другим, и в чём смысл по-козьи глядеть по сторонам, когда существуют чудесные альбомы и диски, на которых наилучшим образом всё запечатлено? Не хаотично, а со смыслом, талантливо, с объяснениями интересных мест, с недоступными точками обозрения и без бессмысленных затрат.

Возле стеклянной будочки лифта от промежуточного этажа подземных переходов метро и выходов здания муниципалитета, рядом с конечной остановкой автобусов в который раз начали перекладывать цветную кирпичную брусчатку тротуара. Начинали с огораживания намеченного участка пёстрыми лентами и яркими оранжевыми пирамидками предупреждения. Прежние кирпичики разбирали, обнажая подстилающее ложе песка, которое меняли, и на свежий утрамбованный песок тщательно укладывали новенькие кирпичи. Мне приятно вечное внимание к тротуарам, и, кажется, их обновление никогда не закончится. Оно такое же бесконечное, как и сама жизнь.

Глава 12

Новый дом для меня – новое качество.

Наш дом из разряда знаменитых. Он есть в архитектурных справочниках. На окружающие таунхаусы он, кажется, смотрит свысока. А те сгрудились под ним на холме внизу и сбегают к реке, к местному «Манхеттену» делового Росслина, мимо памятника Иво Джима и арлингтонской зелени. Между этими равновысокими домами есть для меня странное и загадочное место. Ни к селу, ни к городу – массивные кирпичные столбы и газон лужайки, а забора нет, и в центре – большое дерево, под ним скамья и табличка «Rhodeside Green Park».

С шестнадцатого этажа нашего нового дома виден весь ДиСИ – Вашингтон, начиная от мемориала Линкольна и обелиска-штыка Джорджа Вашингтона, национального Молла с Капитолием на конце, с башенкой старой почты и краем балкона Центра Кеннеди за рекой, а вблизи, внизу, зелень арлингтонского кладбища и геометрия Пентагона справа вдалеке.

Наш дом – дом миллионеров. Кондоминиум. Здесь редкая квартира не стоит миллион. Владельцы пентхаусов и квартир населяют верхние этажи. Не все, конечно, постоянно в них живут. У них полно жилплощади. Лишь раз я видел массу светящихся окон, в вечер итогового собрания, когда домовой менеждмент подводил годовой итог. А обычно окна вечерами темны, и глыба дома сливается с ночью, хотя неизменно дежурит фронтдеск, и даже горит реальный огонь в вестибюле за декоративным стеклом.

Дом необычен по форме и построен знаменитым архитектором. Его жильцы – сборище владельцев. При входе – просторный холл в скромных украшениях. До десятого этажа его – обыкновенные американские квартиры, а выше – пентхаусы. Хотя и тут есть для меня загадка. Десятый этаж для меня особенный. Здесь числилась появившаяся и исчезнувшая для меня Джессика. Здесь живёт таинственный Петров. Отчего-то мне кажется, что на десятом особый переменный состав и здесь даже что-то вроде общежития.

Во дворе с круглой поднятой клумбой в центре и японским раскидистым деревом вместо обычного фонтана не принято оставлять машины. Останавливается, правда, на время почтовая, пока почтовик раскладывает почту в ячейки почтовой стены, машины доставки да ремонтные пикапы с временными заданиями.

Брелок мой позволяет открыть входную дверь, и я попадаю в холл, где очень красиво и стены орнаментированы гофрированным железом, а зимой за стеклом горят языки настоящего пламени. Тринадцатого этажа нет, как водится. На открытой площадке шестнадцатого столики, как в открытом кафе, с видом на ДиСи – центральный Вашингтон, и открытый бассейн.

Вокруг бассейна металлические лежаки, между ними редкие стеклянные столики, пара противосолнечных зонтов рядом с дежурным столиком Gard’a. Бассейн невелик – пятнадцать метров в длину и метров шесть в ширину, но мне этого достаточно. Я плаваю по утрам один, словно это мой личный бассейн. Плаваю недолго. В отличие от американцев, что лежат себе на лежаках, обмазавшись солнцезащитным кремом, но начав, непрерывно плавают, пока не кончится их внутренний завод, а это значит – долго. Они также бегают как заводные по утрам по тротуарам или на беговых дорожках тренажёрного зала.

Дворик наш красив. Он состоит из садика, с весны полного цветов, с берёзами, которые здесь сажают отчего-то тесными тройками, и они мучаются, видимо, от этой тесноты и шелушатся корой из-за жары в здешнем жарком климате. Вдоль дорожек поставлены удивительные металлические фонарики и пара широких скамеек. Причудливо изгибаются вымощенные дорожки. Дизайн садика, видимо, влечёт и посторонних, и сюда приходят фотографироваться «на память» невесты из ближайшей матримониальной конторы, которая в полуквартале отсюда и обслуживает преимущественно чёрных.

Мы называем его «садиком невест». В пестрой и празднично галдящей толпе пришедших, конечно, отличаются невесты необыкновенными нарядами и ролью королевы на час. Верю, что сюда и в будущем не перестанут приводить невест фотографироваться, а их прозрачные платья будут из мономолекулярной плёнки: выглядеть, как платье голого короля, и быть прочнее брони.

В наш первый день в садике толстозадая чернокожая невеста смотрелась белой вороной среди пёстро разряженных подруг. Они суетились и кричали, выражая радостные чувства, и этим мало отличались от птиц, хозяйничавших в садике до них.

В доме живут и таинственные ВИП-персоны. Именно их ожидают у входа по утрам огромные чёрные машины с чернокожими шофёрами, в чёрных костюмах и галстуках. Они терпеливо ждут хозяев, хотя во дворике обычно не ждут, а подъезжают и отъезжают, кружа вокруг живописной центральной клумбы, устроенной в виде фонтана с японским деревом в центре и цветами среди круглых обкатанных камней. Обычно это такси, что подвозят жильцов, в отличие от собственно здешних, ныряющие в ёмкое подземное чрево дома – многоэтажный гараж с воротами с внешней стороны.

В один из первых дней мы обследуем окрестности. Мы идём обедать к Обаме, благо, это курьезное заведение от нашего дома всего «в двух шагах». С виду это тесная забегаловка. Сюда пригласил перекусить Обама российского президента Медведева, когда он был в эти дни со своим последним президентским визитом в Вашингтоне. В место, обозванное прежде мною салуном, в «Адское кафе».

Для поддержания стиля в кафе подают бельгийское пиво «Люцифер». Мы, подражая нашему бесцветному президенту, щедро льём ярко-оранжевую горчицу на здешний гамбургер с медузой-сыром – прозрачной, дрожащей, студенистой массой на неплохом, но и не особо выдающемся гамбургере.

О высоком визите мы узнали из прессы и рассматриваем интерьер. На одной стене – плакаты «Кабинет доктора Калегари» и подобного стиля, на другой – удивительная карта, утыканная кнопками-флажками посетителей. Они воткнуты в места, в которых те успели побывать. Большинство флажков за пределами США – в Канаде и Южной Америке. Очень густо утыкана Европа и даже в России флажки, а вот на крайнем востоке её, на Камчатке, их совсем нет.

Америка – богатая страна. Оборонённые вещи здесь часто не поднимают. Однажды я даже нашёл свёрнутые в трубочку восемьдесят долларов и мучился, не зная, куда их сдать, чтобы выглядеть порядочным. А ручки, скрепки и выроненные центы никто не поднимает с земли. Но эту кнопку-флажок с красной пластмассовой головкой я с удовольствием поднял. Она мне необходима.

Камчатка. Господи, как далека история посещения нами этих мест. Крайний пункт на востоке материка, на берегу океана, Елизово, Паратунка, горячие ключи, наша оперативная группа управления, прибывшая сюда в канун запуска «Союза», жены офицеров части, обрабатывающие телеметрическую информацию для нас, наша запалённая тревожная молодость – как всё это далеко во времени и от этих мест, и я с наслаждением втыкаю иглу с красной пластмассовой головкой в пустующее пока подбрюшье «лосося»-Камчатки, привычного символа этого края, вытянувшегося на карте «Адского кафе».

Глава 13

По утрам я просыпаюсь от грохота. Это мусорщик. Огромная рогатая машина поднимает и опрокидывает контейнеры в чрево своё. Как раз под моим окном. Мне не до сна.

– Доброе утро.

– Доброе…

Мне не по себе. Действительно, оно доброе до омерзения. Сначала кажется, что нужно пережить, перетерпеть – и пазл сложится, но годы идут и постоянно ощущение, что всё прекрасно, но это ненастоящая жизнь, и ты живёшь в вакууме. Всё приелось, стало для тебя привычным, и не ценишь ничего. Видишь: что-то мелькает перед глазами, и думаешь: важное или неважное, а это не что иное, как твоя жизнь.

– Мы в добровольном заключении. Эмиграция – та же тюрьма.

Я возражаю: а кто нам мешает пересечь Потомак – всего-то реку миновать по рейлвею и культурный центр Кеннеди? Даже бесплатный автобус ходит к нему от метро. В последний раз мы были там на выставке птиц. Поразительные картины из перьев. Центр рядом. Стоит захотеть.

– Всегда кажется, что стоит захотеть… А на деле – куча причин и, в первую очередь, отсутствие желания.

– Ну, сказал так сказал. Есть желание и нет.

Я не подвержена психошокам, и в ограниченной здешней жизни обхожусь без психозов и депрессий, а теперешнюю жизнь сравниваю с выживанием в трудных условиях: зимовкой на льдине, на отрезанной от мира метеостанции в горах, в тайге или пустыне.

– А что тебя не устраивает?

– Да всё устраивает. И это верно. И неправдоподобная чистота – приходишь с улицы и можешь даже обувь не снимать, и эти необыкновенные цветы, дизайн дорожек, скамеек, фонарики. И в то же время кругом пустота, может, от привычки немило всё.

Конечно, поначалу многое здесь кажется удивительным. Вспоминаю, как внук наш удивился первому встречному чёрному лицу: не видел он прежде таких и отметил по-своему: посмотри, как измазался!

Мы покупаем ржаной чёрный хлеб в «Corner Bakery» на углу. Только какой он, по нашим понятиям, «чёрный»? Он весь начинён семечками, орехами и изюмом. Это, скорее, «чёрное пирожное». Да мы и сами не прежние, хотя в чём-то с упорно сохранившимися привычками.

Раз в году мы, как перелётные птицы, отправляемся зимой в тёплые края, к тёплому морю, в Мексику. В самом море я, правда, не плаваю – у меня от него кружится голова и пугают волны. Мы отдыхаем в одном и том же месте, где огромный изогнутый бассейн с меняющейся пресной водой вполне меня устраивает. Вообще, в Мексике, в отелях «всё включено» непревзойдённые условия для отдыха. Мы в этом консерваторы и из года в год отправляемся в тот же отель, где всё нам досконально известно, мы даже занимаем одни и те же лежаки у бассейна. Выходит, и нам любо-дорого известное и надолго.

Внешне всё же что-то меняется. Кругом до этого были пустыри, заросшие сорной травкой, а теперь повсеместно выросли дома на пустовавших до этого пустырях, огороженных решётчатыми заборами, которые были по-своему даже милы сердцу, создавая обзор и зарастая забытыми полевыми цветочками.

Неподалеку от нас на глазах растёт огромный дом, и не на пустом, а вместо такого же высокого дома, который, казалось, с виду неплох, и который взорвали, чтобы строить такой же огромный и, видимо, более совершенный, иначе к чему было столько трудов.

Деревья к новым домам привозят из питомника зелёными, с землёй в зелёных мешках и особым устройством орошения на переходный период. Так здесь принято, и они сразу придают парковый вид зелёным оазисам города.

А на площади возле муниципалитета идёт вечная перестройка. Скорее, это постоянный косметический ремонт с перекладкой брусчатки. То, что перекладка в который раз лишена острой необходимости, говорит лишь о том, что у муниципалитета есть на реконструкцию лишние деньги, реализуемые в этих работах. А ещё часто вспарывают без необходимости асфальт и заливают свежим битумом проезжую часть. Отчего на ней тёмные заплаты. Окружающие привыкли к перманентности здешней перестройки и обходят её стороной, радуясь коротким межперестроечным этапам и вновь мирясь с ремонтом. Словом, это в здешнем порядке вещей, постоянное и вечное.

В целом мир на глазах меняется. Он стал сложнее. Если раньше, например, человек, идя по улице, разговаривал сам с собой, было очевидным: это сумасшедший. А теперь так говорят по телефону, айфону, айпеду и прочим электронным устройствам, и всем слышны приватная беседа, деловой разговор или конкретные советы детям.

Муж мой здесь хуже приживается. Ему не хватает терпения в отношениях с людьми. Он конфликтуют и его не ценят, и это ему далеко не всё равно. Меня пугает иногда его взрывная реакция на пустяки. Не так часто, как прежде, он продолжает приставать ко мне, хотя и не с тем же эффектом, как раньше и как бы ему хотелось. Он меня пугает. Мне кажется, пора уже ему успокоиться или потерпеть каких-то пару лет, когда его любовный пыл станет адекватен возрасту. А наша жизнь становится всё монотоннее, несмотря ни на что.

Не люблю я сидеть на месте. Мне нравится путешествовать. Мне недостаточно, как мужу, одного воображения. Он может пройти по той же, в сотый раз хоженой улице, и воображать или выдумывать, сидя за компьютером. Мне этого недостаточно. Меня притягивают реальные путешествия: места, страны, люди, – хотя и сил уже маловато, и денег не хватает, и перемещения даются все тяжелей. Не домоседка я. Смешно жить рядом с Кеннеди-центром и проводить все вечера безвылазно в одной и той же комнате, на том же диване. Это непростительно. И разговоры на эту тему банальны и не действенны.

Новые места остаются яркими импрессионистскими мазками в картине памяти. В прошлом году от свадьбы, где мы были гостями, в крохотном курортном городке запомнилось кучное движение пляжной толпы по освещенной солнцем набережной, соборная пустота огромного здания бывшей океанской таможни, похожего на заброшенный вокзал, теперь ставшее как бы прибрежным курортным молом. Все в утренних очередях спешат не потерять очередное чудное утро на завтрак и поскорее улечься на ждущий их пляжный песок. Тут же, неподалёку, старинный колёсный допотопный пароход, курсирующий по центральному озеру и пристающий к берегу в разных местах. Удивившая яркими пятнами толпа субботнего марафона на центральной лужайке города и деловая атмосфера на фоне курортного безделья – остались зрительной занозой в памяти.

А как прекрасны внутренние нетронутые городки, застывшие во времени и вдали от чуждой им цивилизации! Казалось бы, едешь в явную глушь, но и там – не пустота, а обжитые людьми места, где когда-то жили «до этого» по особым правилам и не городился кавардак, а постепенно всё отлаживалось и приобретало достойный вид, которым теперь можно любоваться, и не нужно спешить, а можно пристально вглядываться и видеть неприметное, но важное.

Раньше мы больше ездили. Сын охотнее подхватывал нас, и в свободные дни мы катили несколько часов на восток, к океану, где на океанском пляже во всей его разноцветной пестроте противосолнечных зонтов, складных стульчиков, сумок-холодильников, шляп, купальных костюмов, детей и галдящей толпы мы не чувствовали себя изгоями, а вливались в эту жизнь, плавали, катались на досках и перекусывали привезенными деликатесами, а после закусывали крабовыми наборами более основательно под полотняными навесами местного ресторанчика.

Теперь для нас потянулось какое-то скучное время изо дня в день ниточкой вязкой слюны, ожиданием не полноты жизни, что пока напрочь затормозилась, а её предчувствием без радости. Нестерпимо скучно сделалось вдруг, хотя и было очевидно, что время всё-таки шло, нет, скорее тащилось в гору, без малейшего представления, что за горой.

Мы в основном проводим время в закупоренной квартире, и наше единственное окно в мир – телевизор. Хорошо хоть есть он, иначе можно было бы с ума сойти. Я смотрю в основном русские каналы с вечными повторами, и приходится сравнивать, как все постарели. Для нас страна выглядит декорацией, а о том, что действительно творится в ней, приходится только догадываться.

Выходим мы редко и ненадолго: высунуть нос. Попутно в вестибюле смотрим почту. На многих ящиках белеют листки-извещения: обратиться к дежурящему на фронтдеск за привезенной заказанной посылкой. И там и тут по сторонам извещения не нам. Наш ящик внутри и снаружи пуст металлической крышкой. Иногда хочется в знак протеста сорвать соседские листки.

В этот раз нам пришло только очередное письмо с предложением нового плана медицинской страховки, приглашение к волонтёрству в школе соседнего района («Мы остро нуждаемся в вас»), рекламой магазинов окрестных и дальних, обновленным меню соседнего кафе. Словом, обычная бумажная дребедень, которую, не глядя, выбрасываю в контейнеры треша, сожалея о тратах бумаги и полиграфии.

Выходим. На лужайке за домами тренируется пожарный расчёт. Меня здесь волнует не пожарная тематика, которая не может не волновать, а её звуковое оформление. Время от времени мимо нас проносятся с пронзительным воем пожарные машины. По вызову, чаще не к нам. Машины здесь празднично сверкающие, красные, но как по мне, хуже их нет.

Сигнальная пожарная система в доме явно не в порядке, и от этого часты ложные местные тревоги. Сигналяще-сверкающие пожарные машины съезжаются тогда к нашему дому со всех сторон, расчёты в форме заходят в дом. Специалисты начинают колдовать в особой пожарной комнате. Сверкание и предупреждение аларма на всех этажах продолжается. Специалисты сосредоточенно мудрят. Пожарное предупреждение, иначе пожарный аларм, пронзителен, и в стенах начинает сверкать. Выводят из себя беспричинные вопли сигнальной пожарной системы, в коридорах местное столпотворение, мигание вспышками блицев, динамики в стенах гремят призывами пожарных инструкций.

Пожарные тревоги возникают чаще всего в самый неудачный момент, когда кто-нибудь болен и требуется тишина. Звук их пронзителен, его вспоминаешь с ужасом, боясь повторения, но он – бытовая реальность, и от него не уйти. Наконец, сверкание и звук затихают, и все разъезжаются. Конечно, вызовы накладны: за них приходится платить, и немало, но это заботы администрации.

Раздражает и обычный шум за окном. Днём его просто не замечаешь, привыкла, наверное, к этому постоянному фону. Но сегодня он отчего-то так мне неприятен. Видимо, из-за ночи. Сегодня ночью за окном были вспышка и грохот взрыва, а дальше ни намёка, ни следов, что же произошло, и наше полное неведение: похоже, петарда, но кем выпущена и для кого? И пунктирный, выматывающий утренний сон не восстановил растраченных сил и не подарил уверенности в настоящем.

И всё же здесь достаточно тихо. Собственные звуки большого дома – негромкие, но если вслушиваться по ночам, то и от них можно сойти с ума. О многом приходится догадываться: звуки и твоё воображение. Один к одному.

Вот заработал кондиционер, и стало казаться, что дом кипит и дрожит от напряжения. Муж удивляется, почему нас до сих пор минует болезнь легионеров. Хотя, конечно, не дай бог, или это временное для нас?

Наш дом стоит на холме, почти на самой вершине, и его видно даже из ДС за рекой. К тому же здесь поворот летящих над рекой самолётов. Обычно они, отлетев от аэродрома, успевают подняться достаточно высоко, но иногда отчего-то пролетают низко, и кажется, что над самым домом, перекрывая дорожный шум.

Тоскую по загородной тишине, а заоконный шум складывается из звуков проезжающих машин и голосов. Но иногда всё перекрывает резкий треск мотоцикла или автобусный вой, и снова ровное бурчание машин, поднимающихся на холм.

Однако есть особенные дни. Грохочут мотоциклетные кентавры в Мемориал день. Всю ночь мучают почитатели Хеллоуина, вспарывая ночную тишину резкими криками, смехом и общим шумом, не позволяющими уснуть. Только под утро наступает долгожданная тишина – глубокая, необходимая, желанная. И я проваливаюсь в сон, как в пропасть забвения и беспамятства. Да и в обычный уикэнд будят нас непременные болельщики, возвращающиеся из спортклуба ночью, в два-три часа. Не только болельщики будят по ночам, а порой и громкоговорящие соседи с близких балконов.

Глава 14

Во дворе, где не принято останавливаться надолго, теперь часами стоит большая чёрная машина. Мне интересно узнать: кого она ждёт. На стенке её сбоку металлической вязью надпись. Возможно, это имя владельца, и не его собственное, а общее: деда, отца, их клана или корпорации. Обычно машины жильцов юрко ныряют в закрывающиеся ворота под брюхом дома, устанавливаясь на собственные места в трёхэтажном гараже, а те, что подвозят жильцов или увозят, как правило, разноцветные такси, во дворике не задерживаются, а совершают полуоборот вокруг фонтана-клумбы с цветами и японским деревом в центре, обложенными крупным обкатанным булыжником. Подальше, в стороне от подъезда, останавливаются тоже ненадолго пикапы ремонтных служб, чаще «Верайзена», конторы телекоммуникаций, на которую у меня «зуб» за непрерывный рост цен и навязчивого сервиса телефона, телевидения и беспроводного интернета.

Кого же ждёт по утрам эта загадочная чёрная машина? Реклама «Angry Orchard» на гигантской стене проезжавшего трейлера напоминает мне кракенов. «А здесь свои кракены», – думается мне.

Район наш новый, развивающийся. К весне мы в нём совсем освоились. Тут масса разных забегаловок от пресловутого «Кози» с моцартовской историей и рестораном «Тоскана», претендующим на большее, до разных там «Денди-Венди» на каждом углу первых этажей. Но появляются и новые. Сегодня мы идём в «100 montaditos», что напротив русскоязычного «Ассорти», недавно лопнувшего, что с одной стороны, и «Адского кафе» с другой.

Сегодня воскресенье, солнечный день, и мы идем в это новое кафе в нововыстроенном здании, что непосредственно бок о бок рядом с адским кафе, переехавшем на другую сторону, через бульвар. По будням в обеденные часы здесь не протолкнуться. Служащие окружающих стеклянных коробок соседних офисов толпятся очередью. А в воскресенье свободно, и можно выбирать столики.

Мы сидим в окружении карминных стен, украшенных фотографиями Испании – черно-белыми, старинными, невзрачными, пьем испанское пиво, едим хрустящие булочки montadito, испеченные у нас на глазах (мы видим это через стекло), с тем заказанным наполнением, что под номерами в рекламном проспекте кафе.

Меня устраивает Montaditos с набором булочек и кувшинами с пивом. Мне нравится интерьер его карминных стен, точно таких же, согласно рекламе, как в Барселоне, и украшенных испанскими фотографиями. Нам кажется, что мы пришли сюда по приглашению нашего панка, в гости к нему. Кафе это, открывшись, сразу сделалось посещаемым. Мне кажется, что ниточка из Барселоны протянулась к нам неслучайно, что там думают о нас и помогают нам.

Но воскресенье – особенный день. Кроме нас, в зале всего-то несколько пар. Вот приходит компания, и всё меняется. Они садятся за соседний вытянутый стол, и меня словно разом обдаёт холодным кипятком. Передо мной такая знакомая красавица, она как бы дежавю, воспоминание из прошлого, и нет слов.

На ней легкое летнее платье, такое воздушное, что кажется, вот-вот слетит от дуновения кондиционера, и она останется без него такой же прекрасной, и, наверное, даже лучше, хотя и недоступнее, как богини с картин великих художников, по которым скользят взгляды миллионов посетителей музеев, наших современников, и скользили, лаская их взглядами, в прежние века, оставаясь в памяти и воображении идеалами прошлой и нынешней картинной красоты.

Насчёт красоты у меня своя карманная теория. У каждого, по-моему, свои запросы дополнительности. Ты ищешь именно то, что реально отсутствует, не хватает тебе в твоей наследственности для идеального гена потомства. Не достаёт в тебе того-то и того-то и находишь утерянное в другом, кто для тебя является идеальным дополнением. В этом всё дело и причина поиска твоей индивидуальной красоты и потребности её на генном уровне. Однако всё это связано с наследственностью, с репродуктивной функцией, и горе тем, у кого она исчезла совсем по причине возраста, хотя всё это, пожалуй, скорее выдумано мной – бесперспективным, беспочвенным теоретиком, именуемым в народе «профессором кислых щей». А может, поиск сохранился во мне, как рудимент, без основы, лишь как ощущение, воспоминание о былом. Так что же в самом деле во мне: пробуждающийся инстинкт или ушедший фантом? И может ли организм под сильным внешним воздействием совершить репродуктивный переворот? А в этом и есть секрет желанной вечной молодости, как Кощеевой смерти в яйце.

Спортзал находится в нашем доме, на уступчатом семнадцатом этаже. Его прозрачная стена выходит к бассейну и северной зелёной стороне штата Мериленд. С некоторых пор я пользуюсь Gym’ом, заставляю себя. Увы, ненадолго. Gym занимает у меня всего несколько минут. Сначала упражнение для рук. Я развожу их с нагрузкой, как при плавании брассом. Затем для ног: отжимаю ногами нагруженную площадку от себя. И снова руки – тяну к себе нагруженные поручни, и после опять тяну, словно работаю веслами.

В спортивном зале с одной стороны зеркальная стена, с другой – прозрачная стена-окно, и ориентиром на горизонте служит замок Кафедрального Собора. Когда-то вершиной его были острые собачьи уши башен. Казалось, на горизонте разлеглась большая остроухая собака. Землетрясением их снесло. Их будто срезало, и верхушки башен забинтовали для ремонта. Слева от него дымка над столичными водопадами, справа по горизонту вечно освещённый, мой «манящий солнечный город» (не знаю, что это на самом деле и где), город удачи и мечты, в котором всем должно быть хорошо. Мне иногда хочется махнуть туда из этой жизни. Насовсем.

Бассейн дома невелик. Но для меня его достаточно. Я плаваю по утрам один в прозрачной чистой воде, открытой небу и солнцу. Прекрасно плавать в одиночестве. Ты плывешь себе, а над тобой, крышей и бассейном – бездонная прозрачность неба. В стороне скользят над Потомаком, снижаясь к посадочной полосе местного столичного аэропорта, серебряные сигары пассажирских лайнеров, а над тобой в вышине парит пара орлов, распластавшихся в небесной голубизне, видимо, надеясь на редкий случай удачной охоты на зазевавшуюся собачонку.

Бассейн для меня теперь тоже разновидность дежавю. Он имитация возвращения в среду наших далёких предков, хотя они вряд ли плавали, как я, подражая земноводным. Бассейн наш так невелик, что если исключить неизбежный поворотный толчок, то плыть по прямой остаётся всего десять метров. Всего-то ничего. А остальное зависит от волевого усилия, как физкультура в тюремном застенке.

Приятно плыть между небом и землёй. Вода пока нам в удовольствие. Озёра, реки и океаническая межконтинентальная среда – нива рыбаков, средство сообщения, бич береговых городов. Я вспоминаю Севку-водопоклонника. Его совершенные идеи. Мол, водную стихию человечеству ещё придётся освоить, когда, нагревшись, расстают полюса. И дай нам бог к тому времени настолько поумнеть, чтобы смикшировать этот процесс! Не увлекаться глупой верой в чудеса, а овладеть трансформацией стихии. А Севка с этими мыслями и окончил. По слухам, он утонул в водохранилище, порезанный винтом яхты, которой управлял пьяный криминальный олигарх.

Нынешнее плавание под облаками в струях хрустальной воды, пронизанных солнцем, отрывает меня от земли и приближает к небожителям, жителям других домов с бассейнами на крышах, на которые мы смотрим с высоты, потому что наш дом в этом районе самый высокий. Гард рядом с бортиком возвращает меня на землю. Это прекрасная молодая девушка, русскоязычная. Наверное, мой образец, записанный в генах, со всем, что может поразить в женщине, с привлекательным лицом, волнующими ногами.

Такая встретилась мне ещё в студенчестве. У меня ничего с ней не было и ни с кем тогда ещё не было, она явилась «мимолётным видением» и запомнилась. И как тогда она сказала не мне, а подруге, ровным счётом ничего, произнесла просто слово «кошечка». Но произнесла это так, что запомнилось навсегда. В слове было большое скрытое чувство.

Гард сидит у края бассейна, чуть расставив ноги, и этот сверхинтимный вид сближает нас. Я плыву, поглядывая на неё на поворотах и любуясь удивительными изгибами её тела, выставленного напоказ. Я не знаю теперь, зачем это мне. Лепить совершенный образец в воображении, рисовать, любоваться или завидовать, жалеть, что я в этом случае ни при чём?

Тут принято, чтобы за плавающими в бассейне непрерывно наблюдал гард. Они, как правило, из студентов, и подрабатывают, закончив весной учёбу. А нашего гарда я встретил впервые в «Montaditos» и был очень рад, вновь увидев её возле нашего бассейна. Зовут её Анастасия, Стаси, она родом из Украины, и мне представляется редкая возможность разговора по-русски, которого так не хватает здесь.

Сегодня в бассейне появился наш внук Борис. Для нас это редкость, как явление Христа народу. Внук учится в Нью-Йорке, и давно. Так давно, что пора бы и закончить. У нас он раз в год по обещанию. Под зонтом, за столиком у края бассейна, ближе ко входу сидит наш теперешний гард – Анастасия.

В бассейне пусто, и на лежаках вокруг пока только мы с Ингой. Борис садится, не раздеваясь, с нами рядом.

– Пришёл на вас посмотреть, – говорит он.

– На наше спортявление, – конфузясь, дополняю я. – Раздевайся, – уговариваю я его, – поплаваем пока свободно.

– Вы плавайте, а я пока с гардом поговорю.

И они с Анастасией разговаривают. У них есть о чём. Они ровесники и прекрасно владеют английским и русским языками.

После всего мы пользуемся бабушкиным застольем в наших апартаментах. На этот раз мы специально не готовились, но у нас всегда есть, что поставить на стол.

Я вижу, что внуку не терпится, но он старается скрыть. А что ему нужно на этот раз? Он к нам редко заявляется, только с родителями, и каждый раз мы стараемся ему помочь материально, суём конверт. Он делает вид, что ему помощь не нужна и она даже его чуть оскорбляет, хотя принимает её всегда. Определённо, мы не знаем, то ли этим самым действительно ему её навязываем, и он всего лишь уступает нам, то ли нуждается и только делает вид. Тот факт, что сегодня он к нам зашёл, уже о многом говорит.

– Как тебе наш гард? – спрашиваю.

– Красивая.

Хочется возразить.

– В юности я прочёл одну тайскую легенду и помню её до сих пор.

Не знаю, настроен ли слушать мои стариковские сентенции. Он молчит.

– Так вот. Си Ши была знаменитой красавицей древности. Пятый век до новой эры. По преданию, правитель княжества Юэ, желая отомстить правителю княжества У и зная его неравнодушие к женщинам, послал в подарок ему двух красавиц. Вскоре князь У забросил государственные дела и отдался любовным утехам с Си Ши. Тем временем войска княжества Юэ легко завладели княжеством У. После гибели своего повелителя Си Ши вернулась в Юэ, но по приказу Фань Ли, советника правителя Юэ, желавшего избавить княжество от несчастий, была утоплена в Янцзы. Запомни, женщины нам к счастью и несчастью.

Ему, конечно, это всё до фонаря, но он из вежливости не проявляет безразличия.

– Печальная история, – замечает Борис.

Я понимаю, что притча моя пролетела мимо его ушей, не задерживаясь, но добавляю, возвращаясь к гарду:

– И уже поздно выбирать. Теперь-то она красавица и выглядит как надо, а в детстве, возможно, препротивной девчонкой была. Если посмотреть на её мать – это она в будущем. Причём важны матримониальные успехи матери.

– Ну, что же. Выросла и изменилась к лучшему, – возражает Борис.

– Не изменилась, просто научилась скрывать. И теперь поди разбери.

– Выходит, невесту нужно узнавать в юности?

– В детстве, в младенчестве, когда у неё всё на виду. И курам на смех эти знакомства в «Давай поженимся». Поздно уже.

– Так лучше поздно…

– Совсем не лучше. Ты уж поверь.

Мы с гардом как-то разом засимпатизировали друг другу и даже несколько раз славно побеседовали, пока в соседнем с Claridge House оптовом магазине я не увидел её вместе с Римкой, в непосредственной близости. Ну, что твои мать и дочь! Похожи, и я при случае её спросил. На что она страшно растерялась, призналась, что она – дочь, и всё бы ничего, но видно задумано было что-то нехорошее. На следующий день она вообще исчезла с горизонта, а парень серб, появившийся вместо неё, объяснил, что Стаси далеко ездить и лучше работать ближе, в другом бассейне. Мол, нашла она другое место, удобное для неё. Мать и дочь, казалось бы, и что с того? Но был ещё один подобный случай, и это наталкивало на размышления.

Случилась странная, можно сказать, загадочная история, связанная с соседним Education Центром. В нём в основном учили приезжих английскому языку, но были и прочие курсы, и среди них джаз, кулинария и фотодело разного уровня: от фотоликбеза до фотофорума с привлечением профессионалов журналистики. И как-то, гуляя вблизи знакомого здания напротив Whole Foods, я не удержался и записался на фотокурс с изучением цифровой аппаратуры и программ фотообработки, который вёл педагог с немецкой фамилией Мюллер. Преподавателем оказался не старый немец, а хорошенькая женщина в миниюбке и рискованных шляпках, которые она надевала, выходя со слушателями на практическую съёмку вблизи здания Центра. Занятия проводились по вечерам с семи до девяти часов.

В первый день, явившись на занятия, я не мог отыскать нужную аудиторию и кружил по сквозному коридору. В одном месте его стоял временный стол и сидели очередные ожидающие. И среди них молодая особа, с удивлением взглянувшая на меня. Оказалось, она сидела как раз напротив нужной аудитории, ожидая начала тех же самых курсов, которые искал я. Потом, когда нужную комнату открыли, и все расселись за столами, я оказался напротив неё и в первом задании, состоявшем в разглядывании альбомов с фото, даже в паре с ней. Её звали Джессика, и когда разбились на пары, она выбрала меня. Отчего меня? Наша разница в возрасте составляла не менее полусотни лет, и мой английский был на первобытном уровне, так что объяснялись мы даже не фразами, а мимикой и набором вступительных слов.

Вечерние занятия заканчивались разом, и из массы аудиторий довольный поток заполнял лестницу и вываливался на площадь рядом с мексиканским кафе. Стояли, шумели, прощались до следующего вечера. И я специально быстро ушёл в сторону, потому что язык не давал мне свободы общения и ставил в дурацкое положение. Поток отзанимавшихся хлынул в обе стороны бульвара Кларендон, растекаясь по пристыкованным к обочине бульвара машинам и в направлении равноудалённых в противоположные стороны станций метро.

Я видел, что Джессика пошла в ту же сторону по противоположной стороне бульвара, а затем потерял её из виду. Моя дорога до дома занимала пятнадцать минут. Когда я вошёл в наш великолепный вестибюль и сначала подошёл к почтовым ящикам, кто-то меня окликнул. Я с удивлением увидел Джессику. «Это чудо», – произнёс я, и больше её в своём доме ни разу не видел. Она затем ещё появилась пару раз на фотокурсах, хотя за полный курс было уплачено заранее сполна, а у американцев не принято попусту тратить деньги, и совсем пропала с горизонта. Ни в вестибюле дома, ни летом на крыше в бассейне среди загоравших обитателей я больше её не встречал. И эти внезапные её появление и исчезновение озадачивали.