Замок Кафка Франц

Глава 4

Первый разговор с хозяйкой

Ему очень хотелось поговорить с Фридой по душам, но помощники, с которыми Фрида, кстати, без конца хихикала и перешучивалась, досаждали ему одним своим назойливым присутствием. Были они, впрочем, неприхотливы, пристроились в углу на полу на двух старых юбках, то и дело уверяя Фриду, что не мешать господину землемеру и занимать как можно меньше места – для них дело чести, в разнообразных попытках осуществления коего дела они, беспрерывно шушукаясь и прыская, то сплетали по-новому руки-ноги, то вертелись волчком, в сумерках превращаясь в своем углу в один большой ворошащийся клубок. К сожалению, опыт наблюдения за ними при свете дня все очевиднее показывал, что они – очень зоркие соглядатаи, ни на минуту не оставляющие К. без присмотра; даже когда под видом детской забавы приставляли к глазам кулачки, изображая подзорную трубу, или еще какое-нибудь дурачество затевали, но и когда посматривали на К. как бы невзначай, мельком, исподтишка, занимаясь якобы исключительно уходом за своими бородками, предметом особой их гордости, бессчетное число раз сравнивая, чья длинней и гуще, и призывая в судьи Фриду, – они следили за К. неотступно. Пока лежал, К. со своей кровати частенько поглядывал на возню всех троих с полнейшим безразличием.

Когда же он почувствовал, что достаточно окреп и готов подняться с постели, все трое кинулись наперебой за ним ухаживать. Тут-то и выяснилось, что окреп он недостаточно, во всяком случае не настолько, чтобы противостоять этому услужливому рвению, которое, как он смутно осознавал, втягивает его в нехорошую, чреватую последствиями зависимость и которого он не в силах пресечь. Что скрывать, была в этом своя приятность: сидя за столом, попивать вкусный кофе, что принесла Фрида, греться у печки, которую Фрида истопила, гонять вверх-вниз по лестнице хотя и рьяных, но бестолковых помощников, посылая их поочередно за водой для мытья, за мылом, за расческой и за зеркалом, и даже, коли уж К. нечто вроде подобного желания полувопросительно высказывал, – за стопочкой рома.

И вот посреди всех этих распоряжений и услужливого их исполнения К., скорее в приливе благодушного любопытства, нежели в надежде на успех, вдруг сказал:

– А теперь подите-ка оба вон, от вас пока что ничего не требуется, а мне нужно поговорить с мадемуазель Фридой наедине. – И, не увидев в лицах помощников открытого сопротивления, добавил, лишь бы их уластить: – Потом все втроем пойдем к старосте, ждите меня в трактире.

Они, как ни странно, подчинились, только уходя сказали:

– Мы могли бы и тут обождать.

– Я знаю, – ответил К., – но я этого не хочу.

Раздосадовало, хотя в определенном смысле и почти обрадовало К., что Фрида, едва только помощники ушли, усевшись к нему на колени, сказала:

– Дорогой, чем тебе не угодили помощники? У нас не должно быть от них тайн. Они такие верные.

– Верные? – изумился К. – Да они следят за мной беспрестанно! Зачем – непонятно, но все равно противно.

– Кажется, я понимаю, о чем ты, – пробормотала Фрида и повисла у него на шее, словно хотела еще что-то сказать, но не решилась, а поскольку кресло стояло подле кровати, они, покачнувшись, перевалились на кровать. И там легли, но отдаться друг другу всецело и безраздельно, как прошлой ночью, не сумели. Каждый искал свое, оба искали неистово, яростно, пряча друг у друга на груди искаженные мукой страсти лица, но их объятия, их судорожно вскидывающиеся тела не давали им забыться, наоборот, только сильнее заставляли искать и искать дальше, – как собаки в ожесточении роют лапами землю, так и они зарывались друг в друга, в тщете отчаяния норовя ухватить последние крохи счастья и иногда по-собачьи вылизывая друг другу языком лоб, щеки, шею. Лишь полное изнеможение вынудило их наконец затихнуть, прислушиваясь к благодарному воспоминанию друг о друге. Тут вошли служанки.

– Ишь, как разлеглись, – сказала одна и то ли из жалости, то ли от стыда прикрыла обоих платком.

Какое-то время спустя, когда К., выбравшись из-под платка, осмотрелся, оказалось, что помощники – его это не удивило – уже снова тут как тут, в своем углу, тычут в сторону К. пальцами, безмолвными жестами призывая друг друга к ответственности, отдают ему честь, но кроме того, у кровати, совсем рядом, сидит трактирная хозяйка и вяжет чулок, хотя мелкая рукодельная эта работа никак не согласуется с ее мощной, едва ли не всю комнату заслонившей фигурой.

– А я давно жду, – проговорила она, вскинув от рукоделия широкое, испещренное морщинами, однако благообразно вылепленное, а когда-то, должно быть, даже красивое лицо. В словах ее слышался упрек, совершенно непонятный и неуместный: ведь К. и не думал ее приглашать. В ответ он ограничился лишь кивком, сев на кровати, и Фрида тоже поднялась, но возле К. не осталась, подошла к креслу хозяйки и стала там.

– Нельзя ли, хозяйка, – небрежным тоном бросил К., – все, что вы намереваетесь мне сказать, отложить на потом, до моего возвращения от старосты? У меня там важный разговор.

– Этот важнее, вы уж поверьте, господин землемер, – не согласилась женщина, – там, вероятно, речь всего лишь о работе, а тут о человеке, о Фриде, девочке моей, служаночке моей ненаглядной.

– Ах, вон что, – отозвался К. – Ну тогда конечно, только я не пойму, почему бы не дать нам самим друг с другом все выяснить.

– Так это от любви, от заботы большой, – продолжала трактирщица, притягивая к себе Фриду, которая ей, сидящей, едва доставала головой до плеча стоя.

– Ну, раз Фрида питает к вам такое доверие, – сказал К., – тогда и мне нельзя иначе. Поскольку же Фрида недавно сообщила мне, что и помощники у меня, оказывается, верные, то, выходит, мы все тут среди своих. Коли так, могу сообщить вам, хозяйка, что нам с Фридой, я так считаю, лучше всего пожениться, причем как можно скорей. К сожалению, к глубокому сожалению, женитьбой этой я не смогу возместить Фриде всего того, чего она из-за меня лишается: места в «Господском подворье» и благосклонности Дупля.

Фрида подняла голову, в глазах у нее стояли слезы, от былого победного торжества в ее взгляде не осталось и следа.

– Ну почему я? Почему именно мне такое выпало?

– Что? – в один голос переспросили К. и хозяйка.

– Совсем голову потеряла, бедная девочка, – сказала затем трактирщица. – Немудрено: столько счастья и несчастья враз свалилось.

И словно в подтверждение этих слов, Фрида вдруг бросилась к К., стала его целовать, как безумная, словно, кроме них, никого в комнате нет, а потом, с плачем и все еще обнимая, упала перед ним на колени. Обеими руками гладя Фриду по волосам, К. спросил хозяйку:

– Стало быть, вы одобряете мои намерения?

– Вы человек чести, – сказала та тоже со слезами в голосе, тяжко вздыхая и вообще как-то сразу, на глазах, подряхлев. Тем не менее у нее достало сил продолжить: – Надобно теперь обдумать известные ручательства, которые вы обязаны Фриде дать, ведь сколь ни велико мое к вам почтение, но вы человек чужой, пришлый, рекомендаций ни от кого не имеете, ваши домашние обстоятельства здесь неизвестны, так что ручательства нужны, вы и сами с этим согласитесь, дорогой господин землемер, сами же подчеркнули, сколько всего Фрида из-за отношений с вами не только приобретает, но и теряет тоже.

– Ну конечно, ручательства, разумеется, – проговорил К., – их, вероятно, лучше всего заверить у нотариуса, но и другие графские службы, возможно, еще вмешаются. Впрочем, до свадьбы мне непременно нужно уладить одно дело. Мне надобно переговорить с Дуплем.

– Это невозможно, – выпалила Фрида, приподнявшись с колен и прильнув к К. – Что ты такое выдумываешь!

– Нет, это обязательно нужно, – упорствовал К. – Если я сам не смогу этого добиться, значит, придется тебе.

– Но я не могу, К., не могу, – залепетала Фрида. – Никогда в жизни Дупль не станет с тобой разговаривать. Как тебе вообще в голову взбрело, будто Дупль станет с тобой разговаривать!

– А с тобой станет? – спросил К.

– И со мной не станет, – ответила Фрида. – Ни с тобой, ни со мной, это все совершенно невозможные вещи. – И, разведя руками, она обернулась к хозяйке: – Вы только посмотрите, хозяйка, что он удумал.

– Экий вы, однако, странный, господин землемер, – проговорила трактирщица. Сейчас, когда она, чуть распрямясь, сидела, широко расставив ноги с выпирающими из-под тонкой юбки мощными коленями, вид у нее был устрашающий. – Вы требуете невозможного.

– Почему же это невозможно? – не унимался К.

– А вот я вам объясню, – сказала хозяйка таким тоном, будто объяснение это с ее стороны даже не последняя милость, а скорее нечто вроде первого наказания, – охотно объясню. Сама-то я хоть к Замку и не отношусь и вообще всего лишь женщина, простая трактирщица, да еще в распоследнем трактире – ладно, пусть не в распоследнем, но близко к тому, – так что вы, быть может, словам моим особого значения не придадите, но только я жизнь не с закрытыми глазами прожила, много разных людей повидала и трактир этот одна на своем горбу поднимала, ведь муж у меня парень хоть и славный, но трактирщик из него никакой, и что такое ответственность, ему в жизни не понять. Вот вы, к примеру, только ему и его разгильдяйству – сама-то я в тот вечер умаялась до смерти – обязаны тем, что сейчас тут, в деревне, в уюте и тепле на постели сидите.

– То есть как? – изумился К., разом очнувшись от некоторой рассеянности, причем изумился не столько от досады, сколько из чистого любопытства.

– А вот так: только его разгильдяйству и обязаны! – повторила, а вернее, выкрикнула хозяйка, грозно наставляя на К. указательный палец. Фрида попыталась ее утихомирить, но та резко, всем телом к ней обернувшись, продолжила: – А как еще сказать? Господин землемер меня спросил, я ему и отвечаю. Иначе как ему уразуметь то, что всем нам само собой понятно: господин Дупль никогда не станет с ним разговаривать, да что там «не станет» – не сможет. Вот вы послушайте, господин землемер. Господин Дупль – это господин из Замка, что само по себе, совершенно независимо от его там должности, уже означает очень высокое положение. А кто такой вы, чьего согласия на женитьбу мы сейчас столь униженно вынуждены добиваться? Вы человек не из Замка, вы даже не из деревни, вы никто. Но, к несчастью, притом что вы никто, вы все же кто-то – вы пришлый, чужак, один из тех, от кого ни покоя, ни проходу, тот, из-за кого вечно одни неприятности, из-за кого прислугу приходится выселять, тот, кто непонятно чего добивается, тот, кто совратил нашу дорогую малютку Фриду и кому теперь, к сожалению, приходится отдавать ее в жены. Но все это, в сущности, не в упрек вам сказано: вы какой есть, такой и есть; слишком многое я на своем веку перевидала, чтобы именно от вашего вида вдруг в обморок падать. А теперь попытайтесь себе вообразить, чего вы требуете. Чтобы такой человек, как Дупль, и удостоил вас разговора. Мне было больно услышать, что Фрида дала вам подсмотреть в глазок – считайте, что, когда она это сделала, вы ее уже совратили. Теперь скажите: да как вы один только вид Дупля смогли вынести? Можете не отвечать, я и так знаю: прекрасно вынесли. Хотя, если хотите знать, по-настоящему-то Дупля вы видеть просто не в силах, и с моей стороны говорить вам это вовсе никакое не высокомерие, я тоже не в силах. Чтобы Дупль и с вами-то разговаривать стал – да он даже с людьми из деревни слова не скажет, еще никогда в жизни он сам ни с кем из деревенских не заговаривал. Ведь одно то, что он хотя бы Фриду имел обыкновение по имени окликать и что она могла обращаться к нему когда угодно и даже дозволение на глазок получила – одно это было для нее огромным отличием, отличием, которым я до конца дней буду гордиться, – но чтобы разговаривать, нет, даже с ней он никогда не разговаривал. А что он иногда Фриду звал, вовсе не имело того смысла, который, может, иные и хотели бы тому приписать, – он просто выкрикнет имя «Фрида», а с какой целью, – откуда нам знать? И конечно, Фриде полагалось тотчас к нему бежать, а что ее к нему безо всякого пропускали – так это тоже только благодаря Дуплю и его доброте, но утверждать на этом основании, что он будто бы и вправду по-настоящему ее позвал, никак нельзя. Хотя теперь даже и то, что было, безвозвратно прошло. Может, Дупль еще выкрикнет иной раз имя Фрида, но пропустить-то ее, девку, которая с вами спуталась, к нему теперь точно не пропустят. И одного только, одного я никак своей бедной головушкой в толк не возьму: как девушка, которая слывет возлюбленной Дупля, хотя я-то считаю, что «возлюбленная» – это очень громко сказано, больно много чести, – такому, как вы, вообще позволила до себя дотронуться…

– Разумеется, это странно, – отозвался К., усаживая Фриду, которая, хоть и с опущенной головой, сразу ему покорилась, к себе на колени, – но, полагаю, это только доказывает, что и с остальным не все в точности так обстоит, как вам видится. Вот вы, к примеру, конечно, правы, говоря, что супротив Дупля я никто и хотя все еще добиваюсь с ним разговора и даже ваши объяснения не отбили у меня охоты с ним перемолвиться, однако это вовсе не значит, что я в силах вынести вид Дупля с глазу на глаз, без двери между нами, и не вылечу из комнаты пробкой при одном его появлении. Но подобное, хотя и обоснованное, опасение для меня еще не повод отказываться от задуманного. Зато если мне удастся вынести его вид, тогда, быть может, и разговор не понадобится, мне достаточно будет оценить впечатление, которое произведут на него мои слова, или не произведут, или он вовсе меня не услышит, – все равно при мне останется хотя бы тот выигрыш, что я свободно говорил перед лицом власти. Но именно вы, хозяйка, с вашим жизненным опытом и знанием людей, вы и Фрида, которая еще вчера была возлюбленной Дупля – не вижу, кстати, никакого резона от этого слова отказываться, – уж вы-то, конечно же, легко можете обеспечить мне возможность переговорить с Дуплем, хотя бы в «Господском подворье», если другой оказии нету, быть может, он и сегодня еще там.

– Да невозможно это, – проговорила трактирщица, – и я вижу, у вас просто соображения не хватает это понять. Но скажите: о чем таком вы хотите говорить с Дуплем?

– О Фриде, конечно, – ответил К.

– О Фриде? – недоуменно переспросила трактирщица и даже повернулась к Фриде: – Ты слышишь, Фрида, это он-то, он, о тебе с Дуплем, понимаешь, с Дуплем говорить хочет.

– Бог ты мой, – вздохнул К., – госпожа трактирщица, вы такая умная, такая уважаемая женщина, а всякого пустяка пугаетесь. Ну да, я хочу переговорить с Дуплем о Фриде, и ничего чудовищного в этом нет, скорее тут все само собой разумеется. Ведь если вы полагаете, будто с той секунды, как я вошел в ее жизнь, Фрида перестала для Дупля что-либо значить, вы тоже заблуждаетесь. Вы недооцениваете Дупля, если так думаете. Я хорошо понимаю, поучать вас большая самонадеянность с моей стороны, но поневоле приходится. Поймите, из-за меня в отношении Дупля к Фриде ровно ничего измениться не могло. Либо ничего серьезного в его отношении к Фриде не было – собственно, именно это и имеют в виду те, кто хотел бы отнять у Фриды почетное звание возлюбленной, – и тогда его и сегодня нет, либо отношение все-таки было серьезное, и тогда из-за меня, в глазах Дупля полного, как вы сами совершенно справедливо утверждаете, ничтожества, как, скажите, могло оно пострадать? Это в первый миг испуга нам лезет в голову всякий вздор, но стоит немного подумать – и все становится на свои места.

Все еще прижимаясь щекой к груди К. и задумчиво глядя куда-то вдаль, Фрида пробормотала:

– Все будет так, как матушка говорит. Дупль больше и знать меня не захочет. Но, конечно, не из-за того, что ты, милый, ко мне пришел, его ничто такое потрясти вообще не способно. Скорее, я думаю, то, что мы обрели друг друга тогда под стойкой, – дело его воли, да благословен, а не проклят будет тот час.

– Если так, – протянул К., ибо сладки были для него слова Фриды и он даже глаза на миг прикрыл, чтобы до конца эту сладость прочувствовать, – если так, то у меня тем меньше причин страшиться беседы с Дуплем.

– И вправду, – проронила хозяйка, глянув на К. совсем уж свысока, – вы иной раз мне мужа моего напоминаете, такой же упрямец и ребенок. Вы всего несколько дней здесь, а полагаете все знать лучше нас, местных, лучше меня, пожилой женщины, и лучше Фриды, которая в «Господском подворье» столько всего повидала и слышала. Не спорю, может, иной раз и можно чего-то добиться вопреки предписаниям и обычаю, я сама ничего подобного не видывала, но, говорят, случаи бывали, может быть, – но даже если такое возможно, то происходит оно совсем не таким манером, каким вы это делаете, вечно твердя лишь «нет» да «нет», во всем норовя жить своим умом и самых доброжелательных советов слушать не желая. Думаете, я об вас пекусь? Да разве я о вас беспокоилась, когда вы один-то были? Хотя, наверное, надо было еще тогда вмешаться, глядишь, кое-чего удалось бы избежать. Единственное, что я еще тогда мужу своему про вас сказала: «Держись от него подальше!» Мне бы и самой себе нынче впору то же самое сказать, если бы Фриду в вашу судьбу не затянуло. Только ей одной – нравится вам это или нет – вы обязаны моей заботливостью и даже уважением моим. А потому права не имеете просто так от меня отмахнуться, ведь я единственная, кто о малютке Фриде по-матерински печется, а значит, вы передо мной за нее в ответе. Возможно, Фрида и права, и все, что случилось, случилось по воле Дупля, только про Дупля я знать ничего не знаю, говорить с ним никогда не смогу, он для меня совершенно недоступен, а вы вот сидите тут, держите на коленях мою Фриду, тогда как вас-то самого – с какой стати мне об этом умалчивать? – держат здесь только по моей милости. Да-да, по моей милости, попробуйте-ка, молодой человек, если я вам на порог укажу, найти в деревне хоть какое-нибудь пристанище, даже и в собачьей конуре.

– Спасибо за откровенные слова, – сказал К., – я вполне вам верю. Вот, значит, до чего ненадежно мое положение, а вместе с ним, выходит, и положение Фриды.

– Нет! – яростным вскриком перебила его хозяйка. – Положение Фриды с вашим никак не связано. Фрида все равно что член моей семьи, и никто не смеет называть ее положение в моем доме ненадежным.

– Хорошо, хорошо, – не прекословил К., – я и тут с вами согласен, тем паче что Фрида по не ясным для меня причинам, похоже, слишком вас боится, чтобы вставить хоть слово. Остановимся пока на мне одном. Положение мое крайне ненадежно, вы сами этого не отрицаете, наоборот, всячески стараетесь мне это доказать. Но, как и во всем, что вы говорите, вы правы только отчасти, пусть по большей части, однако не полностью. Я, к примеру, знаю место, где меня ждет вполне приличный ночлег.

– Это где же? Где? – вскричали хозяйка и Фрида в один голос и с таким нетерпением, будто для их жадного любопытства имелась какая-то общая и особая причина.

– У Варнавы, – ответил К.

– У этой голытьбы! – воскликнула хозяйка. – У распоследней голытьбы подзаборной! У Варнавы! Нет, вы слыхали, – и она обернулась в угол на помощников, но те давно оттуда вышли и плечом к плечу стояли у нее за спиной; узрев их и словно ища опоры, хозяйка одного даже схватила за руку, – вы слыхали, с кем этот господин якшаться изволит! С семейкой Варнавы! Разумеется, там-то его на ночлег пустят, по мне, так лучше бы он там и заночевал, чем в «Господском подворье». Но вы-то оба где были?

– Хозяйка, – встрял К., прежде чем помощники успели что-либо ответить, – это мои помощники, вы же обращаетесь с ними так, словно помощники они ваши, а ко мне приставлены в сторожа. Что до всех прочих ваших суждений, то я готов самым учтивым образом с вами что угодно обсуждать, но только не касательно моих помощников, уж тут-то все ясно как день. А потому прошу вас с моими помощниками не разговаривать, если же этой просьбы вам мало, я просто запрещу помощникам вам отвечать.

– Выходит, мне с вами и поговорить нельзя, – бросила хозяйка помощникам, и все трое рассмеялись, причем хозяйка с легкой издевкой, но куда более безобидной, чем К. ожидал, помощники же смеялись на свой обычный лад – ни к чему не обязывающим и заранее снимающим с них всякую ответственность смехом.

– Ты только не сердись, – сказала Фрида. – И пойми правильно; мы ведь за тебя беспокоимся. В конце концов, если угодно, мы только благодаря Варнаве и обрели друг друга. Когда я в первый раз увидела тебя в буфетной – ты вошел под ручку с Ольгой, – я хоть и знала о тебе кое-что, но, в сущности, ты был мне совершенно безразличен. То есть не только ты был мне безразличен, а почти всё, почти всё на свете было мне безразлично. Вообще-то я, конечно, и тогда многим бывала недовольна, а кое-что меня просто злило, только какое это было недовольство, какая там злость! К примеру, оскорбит меня кто-то из посетителей – они в буфетной вечно ко мне приставали, ты и сам этих мужланов видел, а приходили и похлеще, слуги Дупля еще ничего – так вот, оскорбит меня кто-нибудь, а для меня это что? Да почти ничто, словно много лет назад случилось, да и то не со мной, словно я только понаслышке это знаю и забыла почти. Нет, не могу описать, даже представить себе всего этого уже не могу – настолько все изменилось с тех пор, как Дупль меня бросил…

И, оборвав свой рассказ, Фрида печально понурила голову, сложив руки на коленях.

– Вы посмотрите, – воскликнула хозяйка с таким видом, будто это не она говорит, будто это голос Фриды все еще через нее вещает, она, кстати, и придвинулась к Фриде поближе и сидела теперь с ней совсем рядом, – вы посмотрите только, господин землемер, к чему ваши дела приводят, и помощники ваши, с которыми мне, оказывается, уже и говорить нельзя, тоже пусть посмотрят себе в назидание! Вы вырвали Фриду из счастливейшего блаженства, какое она могла изведать в жизни, и удалось вам это лишь потому, что Фрида, наивное, доброе дитя, просто не смогла спокойно глядеть, как вы за руку Ольги уцепились и, значит, всей Варнавиной семейке в когти угодили. Вас она спасла – а собой пожертвовала. А теперь, когда случилось то, что случилось, и Фрида все, что имела, променяла на счастье сидеть у вас на коленях, вы являетесь сюда и козыряете тем, что, оказывается, имели возможность разок переночевать у Варнавы. Желая, очевидно, этим доказать, насколько вы от меня независимы. Что ж, оно и правда: если б вы и в самом деле у Варнавы переночевали, вы бы настолько были от меня независимы, что вам пришлось бы немедленно, сию же секунду выметаться из моего дома.

– Не знаю, какие такие у семейства Варнавы грехи, – сказал К., осторожно снимая Фриду, которая и теперь покорилась как неживая, с колен и пересаживая на кровать, после чего встал. – Может, вы и в этом правы, но в чем безусловно прав я, так это в том, что просил наши с Фридой дела предоставить выяснять нам самим. Вы тут поначалу что-то говорили о любви и заботе, но не больно-то много любви и заботы я заметил, зато ненависти, издевки и желания выставить меня вон – сколько угодно. Если вы замыслили нас с Фридой разлучить, то взялись за это довольно ловко, только, думаю, все равно вам это не удастся, а даже если и удастся – позвольте и мне разок прибегнуть к невнятной угрозе, – вы горько об этом пожалеете. Что до жилья, которое вы мне предоставили, – если не ошибаюсь, вы имеете в виду вот эту мерзкую конуру, а не что-то другое, – то я не вполне уверен, что вы сделали это по доброй воле, скорее, похоже, на сей счет имеется указание графских властей. Вот я и доложу, что мне здесь от квартиры отказано, и когда мне определят другое место жительства, вы сможете вздохнуть с облегчением, а я и подавно. Ну а теперь мне пора – по этому, да и по другим делам – к сельскому старосте. Прошу вас, хотя бы Фриду теперь пощадите, ее ваши, с позволения сказать, материнские речи и так уже совсем доконали.

После чего он обернулся к помощникам.

– Пошли, – сказал он, снимая с гвоздика письмо Дупля и направляясь к двери. Хозяйка наблюдала за ним молча, и только когда он взялся за дверную ручку, проговорила:

– Господин землемер, на дорожку только еще одно напутствие хочу вам дать, ибо какие бы речи вы тут ни вели и как бы меня, пожилого человека, ни норовили оскорбить, все-таки вы для меня будущий муж Фриды. Только потому и говорю вам, что насчет порядков здешних вы ужасающе несведущи, просто голова кругом идет, как вас послушаешь да сравнишь в уме ваши рассуждения, мысли ваши с истинным положением дел. И поправить это незнание одним махом никак нельзя, может, его вообще уже не поправишь, однако многое все-таки можно улучшить, если вы хоть чуточку мне поверите и свою неосведомленность постоянно будете в уме держать. Вы бы тогда, к примеру, сразу ко мне справедливее относиться стали и начали бы понимать, какой ужас я пережила – и до сих пор от него толком не оправилась, – когда осознала, что моя малютка, можно сказать, бросила гордого орла, предпочтя связаться со слепым кротом, хотя истинное соотношение величин и того хуже, гораздо хуже, просто я изо всех сил стараюсь о нем позабыть, иначе и слова бы спокойно с вами сказать не смогла. Ну вот, опять вы сердитесь. Нет, не уходите, хотя бы одну просьбу еще выслушайте. Куда бы вы ни направились, каждую секунду помните: вы здесь самый несведущий человек на свете и будьте начеку; это среди нас, где присутствие Фриды оберегает вас от любых невзгод, можете потом срывать зло и молоть все, что душе угодно, можете, к примеру, изображать нам, как намереваетесь побеседовать с Дуплем, вот только там, на людях, умоляю, ничего такого не делайте.

Она встала, даже слегка пошатнулась от волнения, подошла к К. и с мольбой в глазах схватила его за руку.

– Хозяйка, – отвечал К., – не понимаю, почему из-за такого пустяка вы так передо мной унижаетесь. Если, как вы уверяете, мне и вправду невозможно поговорить с Дуплем, то, значит, проси не проси, у меня все равно ничего не выйдет. Но если это каким-то образом возможно, то почему мне не попытаться, ведь тогда и все прочие ваши страхи становятся весьма сомнительными. Разумеется, я несведущ, что правда, то правда, и для меня это весьма прискорбно, однако есть тут и преимущество: несведущий человек действует смелей, вот почему я и не прочь еще какое-то время влачить на себе бремя неведения и его скверных последствий, покуда сил хватит. К тому же последствия, в сущности, затронут только меня, и это главное, почему я не понимаю вашей просьбы. О Фриде вы всегда сможете позаботиться, так что если я напрочь сгину и глаза ее больше меня не увидят, то, на ваш-то взгляд, это будет только счастье. Чего в таком случае вам бояться? Уж не боитесь ли вы – несведущему человеку все кажется возможным, – спросил К., уже приоткрывая дверь, – не боитесь ли вы часом за Дупля?

Хозяйка только безмолвно смотрела, как он торопливо сбегает по лестнице, а вслед за ним, семеня, поспешают помощники.

Глава 5

У старосты

К. и сам слегка удивлялся: почему-то предстоящее совещание у старосты его почти не беспокоило. Для себя он объяснял это тем, что покамест, по его личному опыту, сношения по службе с графскими властями шли как по маслу. С одной стороны, причиной тому, надо полагать, была некая весьма благоприятная реляция, с самого начала вышедшая где-то наверху в отношении его лично, с другой же стороны, и сама работа всех служб отличалась достойной восхищения согласованностью, совершенство которой особенно чувствовалось там, где согласованности этой внешне как будто не наблюдалось вовсе. Вот почему К., покуда раздумывал только об этой стороне дела, склонен был находить свое положение вполне удовлетворительным, хотя всякий раз после подобных приступов благодушия торопился внушить себе, что как раз в благодушии-то главная опасность и есть. Да, прямое сношение с властями оказалось делом не слишком трудным, ибо властям, при всей слаженной их деятельности, надлежало в интересах далеких и незримых вышестоящих господ оборонять далекие и незримые цели, тогда как К. сражался за свой кровный, жизненно насущный интерес, к тому же, по крайней мере в первое время, сражался по своей воле и сам шел на приступ, да и сражался не в одиночку, на его стороне, очевидно, выступали какие-то еще силы, которых он, правда, пока не распознал, но в существование которых, судя по действиям властей, имел все резоны верить. Хитрость, однако, состояла в том, что власти, заранее и с готовностью идя ему навстречу в несущественных мелочах, – о чем-то большем пока нечего и думать, – тем самым коварно отнимали у К. возможность маленьких легких побед, а значит, лишали его и победного удовлетворения, и вытекающей из этого удовлетворения обоснованной уверенности в себе, столь необходимой для грядущих, более серьезных сражений. Вместо этого власти – пока, правда, только в пределах деревни – всюду перед ним отступали, всюду, куда бы он ни направился, уходили от прямого столкновения, расслабляя его волю и притупляя бдительность; они, казалось, пока что любые военные действия вообще исключают, вместо этого все больше впутывая его в здешний мирный быт, в неслужебную жизнь, напрочь чуждую, смутную, не проницаемую для его понимания. Этак, если не быть начеку, вполне могло случиться, что он, несмотря на всю предупредительность властей, несмотря на сугубо аккуратное исполнение всех своих пока что подозрительно легких обязанностей, убаюканный оказанными ему мнимыми поощрениями, в своей неслужебной, обыденной жизни настолько утратит осторожность, что в конце концов неминуемо оплошает и какая-нибудь из властных инстанций, внешне по-прежнему любезно и кротко, вроде бы даже и не по своей воле, а только именем некоего не известного ему общественного установления, обязана будет вмешаться и попросту его устранить. Да и что вообще такое эта здешняя так называемая «обыденная» жизнь? Нигде еще К. не приходилось видеть, чтобы служба и жизнь переплетались столь же тесно, тесно настолько, что временами казалось, будто они поменялись местами. Много ли, к примеру, значила сейчас та сугубо формальная власть, которую имел над К. и его служебными обязанностями Дупль, по сравнению с той действительной и непререкаемой властью, которую Дупль наяву и со всею силой вершил у К. в спальне? Вот оттого и получалось, что некоторое легкомыслие, известная игривая непринужденность были здесь возможны и даже уместны только в прямом служебном сношении с властями, тогда как в остальном всегда и всюду потребна была крайняя осторожность, оглядка на каждом шагу и во все стороны.

В этих своих взглядах на повадки местных властей К., явившись к старосте, поначалу еще более утвердился. Сам староста, приветливого вида, гладко выбритый толстяк, оказался болен: подкошенный тяжелым приступом подагры, он принял К., лежа в постели.

– А вот и наш господин землемер, – объявил он, пытаясь приподняться, но так и не сумел и, как бы в извинение показав на ноги, обессиленно упал обратно на подушки. Его тихая супруга, едва различимой тенью скользя в полумраке хотя и просторной, но темной горницы с низкими, к тому же занавешенными окнами, – придвинула к кровати принесенный для К. стул.

– Садитесь, садитесь, господин землемер, – предложил староста, – и расскажите, какие у вас ко мне пожелания.

К. зачитал письмо Дупля, присовокупив к нему несколько слов от себя. И опять у него возникло странное чувство необыкновенной легкости в общении с властями. Казалось, они готовы принять на себя буквально любую обузу, хоть все на них перекладывай, а сам без забот и хлопот гуляй припеваючи. Со своей стороны, староста, как будто смутно угадав мысли К., беспокойно заворочался в постели. Потом наконец заговорил:

– Я, господин землемер, как вы, должно быть, успели заметить, о деле этом и раньше знал. А что сам ничего не предпринял, так то, во-первых, по причине болезни, а еще потому, что вы долго не приходили, вот я и подумал, может, у вас надобность отпала. Но уж теперь, коли вы так любезно соизволили сами меня навестить, я вынужден открыть вам всю правду, и правду весьма неприятную. Вы, как сами говорите, приняты землемером, но, к сожалению, землемер нам не нужен. У нас нет для него никакой, ну просто ни малейшей работы. Межи наших мелких наделов давно размечены, все занесено в реестры, смена владельцев происходит редко, а разногласия по спорным межам и участкам мы улаживаем сами. Зачем нам, спрашивается, землемер?

Где-то в глубине души – правда, не успев облечь эту мысль в слова – К. нечто подобное и ожидал услышать. Именно потому он и не замедлил с ответом:

– Я чрезвычайно поражен. Это опрокидывает все мои планы. Остается надеяться, что тут какое-то недоразумение.

– К сожалению, нет, – проговорил староста. – Все так, как я сказал.

– Но как такое возможно! – воскликнул К. – Не для того же я в такую даль тащился, чтобы меня тотчас спровадили обратно!

– Это уже другой вопрос, – сказал староста, – и не мне его решать, а вот как подобное недоразумение могло произойти, это я вам разъяснить могу. В канцеляриях столь огромных, как графская, иной раз вполне может случиться, что один отдел распорядится произвести одно, а другой, ничего о том не ведая, напротив, совсем другое, вышестоящий же контроль за их распоряжениями работает хотя и чрезвычайно тщательно, но как раз из-за тщательности, по самой природе своей, нередко запаздывает, тогда-то и возникают подобные мелкие неурядицы. Разумеется, это всегда только пустяки, сущие мелочи вроде вашего случая, в серьезных-то делах мне еще ни разу об ошибках слышать не доводилось, однако и мелочи тоже бывают достаточно досадны. Что же до вашего случая, то, не утаивая от вас никаких служебных секретов, – не настолько уж я чиновник, я крестьянином был, крестьянином и останусь, – я расскажу вам все как было начистоту. Давным-давно, я тогда еще только несколько месяцев старостой был, пришел указ, уж не помню теперь, от какого отдела, в котором в свойственном тамошним господам непререкаемом тоне сообщалось, что, дескать, вызван землемер и нашей общине предписывается держать наготове все необходимые для его работы чертежи и реестры. Указ этот, разумеется, к вам никакого отношения иметь не мог, потому как это много лет назад было, я бы даже и не вспомнил о нем, кабы не слег, в постели, знаете ли, и не о такой ерунде начинаешь думать. Мирочка, – сказал он вдруг, внезапно прерывая свой рассказ и обращаясь к жене, которая все еще тенью шмыгала по комнате в приступе бесшумной, но бурной и совершенно не понятной стороннему человеку деятельности, – пожалуйста, глянь там в шкафу, может, ты и найдешь указ. Это еще с первых времен моей службы, – пояснил он для К., – я тогда каждую бумажку норовил сохранить.

Жена открыла шкаф, К. и староста за ней наблюдали. Шкаф был забит доверху, едва распахнулись дверцы, из него тут же вывалились две огромные бумажные кипы, туго, как вязанки дров, перехваченные вкруговую бечевкой; женщина испуганно отпрянула.

– Где-то внизу он должен быть, внизу, – не унимался староста, из постели продолжая руководить поисками.

Жена, охапками сгребая бумаги, послушно выбрасывала из шкафа все подряд, лишь бы добраться до нижних папок. Вскоре бумагами было завалено уже полкомнаты.

– Да, большая работа проделана, – сказал староста, задумчиво кивая. – И это лишь малая часть. Основную-то массу я в сарае храню, а еще больше, по правде сказать, просто потерялось. Да разве такую прорву сохранишь! В сарае, правда, этого добра еще много. Ну, так найдешь ты указ или нет? – нетерпеливо обратился он к жене. – Ты ищи папку, на которой синим подчеркнуто слово «землемер».

– Больно тут темно, – пожаловалась жена. – Пойду принесу свечку. – И, ступая прямо по бумагам, вышла из комнаты.

– В этой муторной канцелярской канители, которую мне хочешь не хочешь, а между делом справлять все равно надо, жена моя главная опора, – сообщил староста. – Мне хоть проформы ради и придан в помощники письмоводитель, это учитель наш, да только со всей писаниной все равно не управишься, много дел так и остается без движения, я их туда складываю, вон их сколько скопилось. – И он указал на другой шкаф. – А сейчас, когда болею, от бумаг и вовсе спасу нет, – добавил он, устало, но не без гордости откидываясь на подушки.

– Нельзя ли и мне, – попросил К., когда жена старосты вернулась со свечой и, став на колени, возобновила поиски, – помочь вашей супруге?

Староста улыбнулся и покачал головой:

– Как я уже сказал, у меня нет от вас служебных секретов, однако позволить вам самому разбирать рабочую документацию я никак не могу, это уж ни в какие ворота не лезет.

В комнате стало тихо, слышно было только шуршание бумаг, под которое староста, похоже, начал слегка задремывать. Робкий стук в дверь заставил К. обернуться. Конечно, это были помощники. Все-таки он немного их вышколил, они уже не ломились в комнату без спроса, а, приотворив дверь, с порога прошептали:

– Мы там на улице совсем продрогли.

– Кто это? – спросил староста, встрепенувшись.

– Помощники мои, – сказал К. – Не знаю, где их оставлять, на улице мороз, а здесь они будут надоедать.

– Мне они не помешают, – приветливо сказал староста. – Пусть заходят. К тому же я их знаю. Старые знакомые.

– Да они мне будут надоедать, – не таясь, сказал К. и, переводя глаза с помощников на старосту и обратно, обнаружил, что все трое улыбаются, причем до неразличимости одинаковой ухмылкой. – Ну ладно, раз уж вы здесь, – продолжил он наудачу, – оставайтесь и помогите госпоже отыскать папку, на которой синим подчеркнуто слово «землемер».

Староста и не подумал возражать; выходит, то, что К. запрещено, помощникам разрешается, они, кстати, мигом набросились на бумаги, но больше ворошили, чем искали, и пока один по слогам разбирал написанное, другой уже норовил выхватить папку у него из рук. Жена старосты, напротив, застыла на коленях перед пустым шкафом и, казалось, давно ничего не ищет – свечка, во всяком случае, стояла от нее очень далеко.

– Так, значит, – заметил староста с самодовольной улыбкой, словно все вокруг происходит по его велению, только никто об этом даже смутно не подозревает, – помощники вам надоедают. Но ведь это ваши помощники?

– Нет, – холодно возразил К. – Эти только здесь ко мне приблудились.

– Что значит, «приблудились»? – удивился староста. – Вы, наверно, имели в виду, что их вам выделили.

– Ну, значит выделили, – сказал К. – Хотя с тем же успехом они, как снег на голову, и с неба могли свалиться, до того бездумно их выделяли.

– Бездумно здесь ничего не делается, – наставительно изрек староста и, даже позабыв о своих недужных суставах, вдруг сел очень прямо.

– Так уж и ничего? – переспросил К. – А как тогда с моим вызовом?

– И с вашим вызовом все было тщательно взвешено, – не смутился староста, – просто вмешались непредвиденные сторонние обстоятельства, я вам с бумагами в руках докажу.

– Да этих бумаг в жизни не найти, – сказал К.

– Как это не найти! – возмутился староста. – Мирочка, прошу тебя, нельзя ли искать поживее? Впрочем, для начала я могу изложить вам всю историю и без бумаг. На тот указ, о котором я уже говорил, мы тогда с благодарностью ответили в том смысле, что землемер нам не нужен. Однако ответ наш, похоже, попал не в тот отдел, из которого указ вышел, назовем его отдел «А», а по ошибке угодил в другой отдел, скажем, «Б». То есть в отдел «А» наш ответ не поступил, но и в отдел «Б» он, к сожалению, тоже поступил не полностью; содержимое папки то ли у нас где-то завалялось, то ли по пути пропало – в самом-то отделе точно нет, за это я ручаюсь, – как бы там ни было, но и в отдел «Б» пришла только пустая папка, на которой и пометок никаких не было, кроме одной: что дело касается якобы прилагаемого – в действительности же отсутствующего – указа о вызове землемера. Между тем отдел «А» все еще ждал нашего ответа, и хотя соответствующие регистрационные записи у них были, но, как это вполне понятным образом нередко происходит и даже при самом неукоснительном и точном делопроизводстве иногда неизбежно случается, ответственный за дело чиновник понадеялся, что мы на запрос еще ответим и тогда он либо землемера вызовет, либо, в соответствии с надобностью, с нами переписку продолжит. Вследствие чего произведенные по делу регистрационные записи он оставил без внимания, и само дело у него как-то забылось. Однако в отделе «Б» пустая папка дошла до славящегося своей добросовестностью чиновника по фамилии Сордини, он итальянец, и даже мне, человеку, как-никак посвященному во многое, совершенно непостижимо, как такого работника, при его-то способностях, все еще держат едва ли не на самой низкой должности. Разумеется, этот Сордини прислал нам пустую папку обратно с требованием ее доукомплектовать. Но со времени написания первого рескрипта из отдела «А» прошли уже месяцы, если не годы, что и понятно, ведь если дело движется верным путем, оно в нужный отдел самое позднее за одни сутки поступает и в тот же день решается, однако если оно с пути сбилось – а при такой превосходной организации, как у нас, оно буквально из кожи вон должно лезть, чтобы куда-то не туда прошмыгнуть, иначе ему эту ложную лазейку нипочем не найти, – ну, тогда, конечно, все тянется очень долго. И когда мы получили от Сордини запрос на пополнение папки, мы о самой надобности помнили уже очень смутно, вся работа тогда только на нас двоих держалась, на Мирочке да на мне, учителя мне в подмогу еще не выделили, и копии мы сохраняли лишь с самых важных бумаг, – короче, ответ мы смогли дать только очень расплывчатый в том смысле, что о вызове землемера нам ничего не известно и потребности в таковом у нас не имеется. Однако, – вдруг перебил сам себя староста, как будто даже испугавшись, не слишком ли далеко он зашел или вот-вот может зайти в своем повествовательном раже, – не наскучила ли вам эта история?

– Нет-нет, – ответил К., – она меня очень даже занимает.

На это староста откликнулся укоризненно:

– Я вам не занятности ради все это рассказываю.

– Мне потому только это занятно, – пояснил К., – что позволяет заглянуть в курьезные хитросплетения, от которых при известных обстоятельствах, оказывается, зависит человеческая жизнь.

– Никуда вы пока что не заглянули, – строго одернул его староста. – Вот погодите, дальше расскажу. Ответ наш такого доку, как Сордини, ясное дело, не устроил. Я преклоняюсь перед этим человеком, хотя он, можно сказать, просто бич мой. Он, надобно вам заметить, не доверяет вообще никому; даже если кто-то уже бессчетное число раз зарекомендовал себя заслуживающим всяческого доверия человеком, Сордини во всяком следующем деле будет не доверять ему точно так же, как если бы не знал его вовсе, а точнее сказать, как если бы знал, что перед ним отъявленный мошенник. Я-то считаю, что оно и справедливо, чиновник только так и должен действовать, но, к сожалению, сам, по слабости характера, этому правилу следовать не могу, сами видите, как я вам, человеку пришлому, все подчистую выкладываю, – ну, что делать, если не умею я иначе. Сордини, напротив, едва получив наш ответ, сразу почуял неладное. Ну и завязалась долгая переписка. Сордини заинтересовался, с какой стати я решил вдруг известить канцелярию, что землемера вызывать не требуется, я на это – с помощью Мирочки и ее замечательной памяти – ответил, что первый рескрипт относительно землемера исходил как раз из самой канцелярии (что это совсем другой отдел был, мы, конечно, давно запамятовали); Сордини на это мне: почему о служебном рескрипте я только теперь упоминаю; я в ответ: потому что только сейчас о нем вспомнил; Сордини: это, однако, весьма странно; я: вовсе не странно, ежели дело тянется так долго; Сордини: тем не менее это весьма странно, ибо рескрипта, о котором я изволил упомянуть, не существует; я: разумеется, его не существует, поскольку потерялось все содержимое папки; Сордини: однако относительно того первого рескрипта должна иметься хотя бы регистрационная запись, а ее нет. Тут я, признаться, запнулся, ибо ни утверждать, ни даже поверить, что у Сордини в отделе могла закрасться ошибка в работе, я не осмелился. Быть может, вы, господин землемер, про себя делаете господину Сордини упреки в том смысле, что мои утверждения могли бы побудить его справиться об этой оказии в других подразделениях. Но как раз это и было бы в корне неверно, и я не хочу, чтобы на этом человеке, пусть хотя бы в чьих-то мыслях, оставалось пятно. Одно из первых правил в работе канцелярии в том и состоит, что возможность ошибки как таковая вообще не допускается. Правило, кстати, совершенно оправданное безупречной организацией делопроизводства в целом и совершенно необходимое, поскольку в продвижении документов потребна предельная быстрота. Так что осведомляться в других отделах Сордини попросту права не имел, да они, отделы-то, ему бы и не ответили, сразу бы смекнули, что их подбивают на расследование возможной ошибки.

– Разрешите, господин староста, перебить вас одним вопросом, – встрял К. – Разве не упоминали вы давеча о контрольной службе? Судя по вашим же словам, тут такой размах работы, что при одной мысли, будто все это вершится бесконтрольно, просто голова кругом идет.

– Вон вы какой строгий, – заметил староста. – Но преумножьте вашу строгость тысячекратно, и все равно это будет пшик в сравнении со строгостью, с которой службы наши с самих себя спрашивают. Вопрос вроде вашего может задать только совсем неосведомленный чужак. Есть ли у нас контрольные службы? Да только контрольные службы у нас и есть! Правда, назначение их вовсе не в том, чтобы, грубо говоря, выискивать ошибки, ибо ошибок у нас не случается, а если даже вдруг и проскочит где ошибка, как вот в вашем случае, кто возьмет на себя смелость с окончательной уверенностью утверждать, ошибка ли это?

– Ого, это уже что-то новенькое! – опешил К.

– Для вас новенькое, а для меня так очень даже старенькое, – не дал смягчить себя староста. – Я и сам не меньше вашего убежден, что произошла ошибка, и знаю, что Сордини из-за этой ошибки в отчаянии и даже тяжело заболел, да и первые контрольные инстанции, которым мы обязаны вскрытием ошибки, все происшедшее именно как ошибку аттестуют. Но кто поручится, что контрольные инстанции второго уровня рассудят так же, а потом и третьего и так далее?

– Может быть, – проговорил К. – Мне в подобные рассуждения лучше не вникать, я и слышу-то о контрольных службах впервые и, разумеется, не могу сразу в них разобраться. Только все равно я думаю, что здесь надвое смотреть нужно, различая, во-первых, то, что в самих службах творится и что внутри самих служб, по служебной линии, так или этак расценивать можно, а во-вторых, с другой стороны, меня, отдельную личность, живого человека, который отдельно от служб существует и которому со стороны этих служб теперь ущемление грозит, причем настолько несуразное, что в серьезность угрозы я толком поверить не могу. Так вот, с первой точки зрения все, что вы, господин староста, с таким обескураживающим знанием дела тут рассказывали, возможно, и верно, но теперь я хотел бы хоть слово и о себе услышать.

– И до этого дойдет, – молвил староста, – только, боюсь, не поймете вы, если прежде я еще кое-что вам не растолкую. Я вот упомянул про контрольные службы, а ведь даже это преждевременно было. Поэтому вернусь к недоразумению с Сордини. Как уже сказано, отпираться мне становилось все трудней. А Сордини, коли учует в противнике хоть малейшую слабину, можно считать, уже победил, тут его бдительность, энергия, присутствие духа возрастают неимоверно, и тогда один вид его способен повергнуть неприятеля в ужас, зато врагов неприятеля – в восторг. Я и сам не однажды этот восторг испытывал, только потому вам сейчас так об этом человеке и рассказываю. Мне, кстати, ни разу не доводилось видеть его в лицо, он сюда не успевает спускаться, слишком завален работой, про кабинет его рассказывают, будто там папки с делами прямо колоннами от пола до потолка громоздятся, из-за них стен не видно, причем все это только те папки, которые у Сордини непосредственно в работе, и поскольку дела выхватываются и засовываются обратно целыми пачками, откуда и куда попало, колонны папок то и дело обрушиваются, и этот почти непрерывный, снова и снова сотрясающий стены грохот стал, говорят, самой верной приметой, по которой кабинет Сордини издалека найти можно. Да, что и говорить, Сордини – это работник, он и самой мелкой оказии уделяет столько же тщания, сколько самому серьезному делу.

– Вот вы, господин староста, – заметил К., – все время числите мое дело по разряду самых мелких, а скольким чиновникам пришлось им заниматься, так что если поначалу оно и было совсем ничтожным, то благодаря рвению чиновников вроде Сордини оно, наверно, уже в большое разрослось. Добавлю: к сожалению и совершенно против моей воли, ибо совсем не в том мое честолюбивое рвение, чтобы из-за меня росли и обрушивались колонны папок с касающимися меня бумагами, а в том, чтобы простым землемером спокойно работать за скромным чертежным столом.

– Ну нет, – возразил староста, – ваше дело совсем не большое, в этом отношении вам жаловаться не на что, оно, можно считать, среди мелких дел одно из мельчайших. Ведь степень важности дела вовсе не объемом работы обусловлена, вы очень далеки от понимания сути наших служб, если так полагаете. Но даже если бы все решал объем работы, и тогда ваш случай был бы одним из пустяковейших, рядовые дела, то бишь те, в которых всё без так называемых ошибок обходится, задают работы куда больше, правда, от них больше и отдача. Кстати, о самой-то работе, которую ваш случай причинил, вы пока и не знаете, я только собираюсь о ней рассказать. Поначалу меня самого Сордини вроде бы не трогал, зато чиновники от него зачастили в деревню, каждый день в «Господское подворье» вызывали кого-нибудь из уважаемых односельчан и проводились допросы, с протоколом. Большинство-то меня поддержало, но нашлись и супротивники, межевание наделов для крестьянина – вопрос нешуточный, им сразу стали чудиться сговоры да обманы, выискался среди них, кстати, и застрельщик, вот по их сведениям у Сордини и сложилось убеждение, что будто бы, когда я докладывал вопрос на совете общины, против вызова землемера высказались вроде как не все. В итоге самоочевидная вещь – а именно что землемер нам не нужен, – начала казаться по меньшей мере сомнительной. Особо постарался небезызвестный Брунсвик[1], вы его, наверно, еще не знаете, мужик он, может, и неплохой, но глупый и взбалмошный, он зять Хмелькера.

– Кожевника? – оживился К. и описал внешность бородатого мужика, которого он видел в доме Хмелькера.

– Да, это он, – подтвердил староста.

– Я и жену его знаю, – бросил К. скорее наугад.

– Тоже возможно, – проронил староста и умолк.

– Очень красивая женщина, – продолжал К., – только бледная малость, вид какой-то болезненный.

Староста глянул на часы, налил себе в ложку микстуры и с торопливой жадностью проглотил снадобье.

– Вы, должно быть, только служебные помещения в Замке знаете? – без околичностей спросил К.

– Ну да, – отозвался староста с чуть насмешливой, но все же как будто благодушной улыбкой. – Так они самое главное и есть. А что до Брунсвика: будь у нас такая возможность, почти все, и Хмелькеры не в последнюю очередь, были бы просто счастливы исключить его из общины. Но в ту пору Брунсвик приобрел в деревне некоторый вес, говорить он, правда, не больно мастак, зато орать горазд, а некоторым и этого довольно. Вот и вышло, что мне пришлось доложить вопрос на совете общины, – кстати, это и был единственный успех Брунсвика, ведь большинство совета, разумеется, ни о каком землемере даже слушать не пожелало. И это тоже давным-давно было, много лет назад, однако все это время дело никак не могло утрястись, отчасти из-за добросовестности Сордини, который путем тщательнейших опросов пытался выяснить настроения как большинства, так и оппозиции, отчасти же из-за дурости и зазнайства Брунсвика, у которого самые неожиданные личные связи в инстанциях, и он эти связи всячески старался пустить в ход все новыми и новыми бреднями. Сордини, впрочем, провести себя не дал – да и как Брунсвику провести самого Сордини? – но чтобы опровергнуть его домыслы, всякий раз требовались новые опросы и расследования, а прежде чем они успевали завершиться, Брунсвик опять удумывал что-то новенькое, такая уж неугомонная у него глупость, заполошный до невозможности. Вот тут я и подхожу к одной странной особенности всего нашего управленческого механизма. Насколько он точен, настолько же и капризен. И коли дело рассматривается слишком долго, может случиться, что еще до окончания всех рассмотрений вдруг – молниеносно и в совершенно непредсказуемом, а впоследствии и не установимом месте – выскакивает решение, которым дело закрывается; закрывается в большинстве случаев, конечно же, крайне справедливо, но все-таки самопроизвольно. И тогда возникает чувство, будто механизм делопроизводства, перенапрягшись от многолетнего раздражения вечно одним и тем же, вдобавок, бывает, совершенно ничтожным казусом, принимает и извлекает из себя решение сам, без всякого участия чиновников. Разумеется, на деле это никакое не чудо, где-то в инстанциях какой-нибудь чиновник наверняка написал заключение или даже без всякой писанины решение принял, но по крайней мере извне, с нашей-то колокольни, да и изнутри, в самих службах, невозможно установить, какой именно чиновник в данном случае принимал решение и по каким причинам. Только много позже контрольные службы, бывает, способны это установить, но нам-то об этом нипочем не узнать, да к тому времени оно, пожалуй, и интересовать никого не будет. Так вот, как я уже сказал, по большей части эти самопроизвольные решения превосходны, одно только в них неладно: так уж водится, что узнаёшь о них с большим запозданием, и получается, что из-за давным-давно решенного дела еще долго и совершенно зазря ломаются копья. Не знаю, как в вашем случае, выпало такое решение или нет – многое говорит за, многое против, – но если бы оно, допустим, выпало, то вам бы послали вызов, вы, едучи сюда, проделали бы долгое путешествие, времени прошло бы уйма, а между тем здесь Сордини все еще до изнеможения бился бы над вашим делом, Брунсвик по-прежнему плел бы свои козни и, уж конечно, оба они донимали бы меня. Я вам на такую возможность только намекаю, доподлинно мне известно лишь одно: тем временем одна из контрольных служб обнаружила, что много лет назад из отдела «А» в общину был направлен запрос относительно землемера, и ответа на запрос этот до сих пор не получено. Совсем недавно меня снова по этому поводу запрашивали, и тут, конечно, все дело сразу разъяснилось, отдел «А» вполне моим ответом удовлетворился, – в смысле, что землемер нам не требуется, – и даже Сордини пришлось признать, что в данном случае вопрос был совсем не по его ведомству и, значит, он хоть и без вины, но все-таки проделал прорву бесполезной, зазря изматывающей нервы работы. Так что если бы новая работа не наваливалась со всех сторон и если бы ваш случай, как уже сказано, не был таким мелким, – а он, можно сказать, и из мелких-то самый мельчайший, – то все мы, конечно, вздохнули бы с облегчением, по-моему, даже и сам Сордини, и только Брунсвик по-прежнему бы злобствовал и воду мутил, но это уж было бы только смешно. А теперь, господин землемер, вообразите себе мое разочарование, когда после благополучного разрешения всей этой кутерьмы – а с тех пор тоже немало воды утекло – вдруг являетесь вы и даете повод полагать, будто все дело надо начинать сызнова. Надеюсь, вы понимаете, что я, насколько это в моих силах, полон решимости ничего подобного не допустить?

– Да уж конечно, – протянул К. – А еще яснее я понимаю, что со мной лично, а возможно, и вообще с законностью в ваших краях творится возмутительный произвол. И со своей стороны найду способ за себя постоять.

– И как вы намерены это сделать? – поинтересовался староста.

– А вот этого я вам не раскрою, – ответил К.

– Не хочу навязываться, – сказал староста, – но советую принять в соображение, что в моем лице вы можете найти не скажу чтобы друга, – мы ведь совсем чужие люди, – но в известном смысле дружественного союзника. Вот только чтобы вас приняли землемером – этого я никак не допущу, в остальном же с полным доверием всегда можете ко мне обращаться, разумеется, в пределах моих властных полномочий, а они невелики.

– Вот вы все время говорите, – заметил К., – что я еще только должен быть принят землемером, но я ведь уже принят, вот же письмо Дупля.

– Письмо Дупля, – отозвался староста, – конечно, вещь ценная и заслуживающая всяческого уважения из-за самой подписи Дупля, которая, кажется, и вправду подлинная, в остальном же… впрочем, не берусь да и не смею об этом судить. Мирочка! – позвал он жену, но тут же вскричал: – Да что это вы делаете?

Надолго оставленные без присмотра, помощники и Мирочка, видимо, так и не обнаружив искомый указ, вознамерились уложить и запереть бумаги обратно в шкаф, однако в связи с беспорядочностью и обилием разбросанных по полу папок им это не удавалось. И тогда не иначе, что именно помощников осенила идея, которую они сейчас и приводили в исполнение. Они положили шкаф на пол, запихали в него папки и, усевшись вместе с Мирочкой на дверцы, пытались теперь медленным и дружным нажимом все-таки их закрыть.

– Значит, так и не нашли указ, – изрек староста. – Жаль, впрочем, всю историю вы и так знаете, в сущности, указ нам больше не нужен, потом он, конечно, обязательно отыщется, вероятно, он у учителя лежит, у него тоже целая прорва бумаг и папок. Мирочка, подойди-ка лучше со свечой ко мне да прочти мне это письмо.

Мирочка подошла, и теперь, когда она присела на край кровати подле своего крепкого, полного жизни супруга, который вдобавок тотчас обнял ее за плечи, вид у нее сделался совсем уж серенький и невзрачный. В мерцании свечи из темноты выделялось только ее маленькое личико с ясными, строгими, лишь под воздействием лет слегка смягчившимися чертами. Едва завидев письмо, она даже руками слегка всплеснула.

– От Дупля, – вымолвила она.

Потом они вместе прочитали письмо, о чем-то пошушукались, покуда наконец – тут помощники дружно грянули «ура!», ибо им удалось-таки дожать и закрыть дверцы шкафа, за что Мирочка вознаградила их безмолвным благодарным взором, – староста не объявил:

– Мирочка совершенно моего мнения, теперь, пожалуй, я рискну его высказать. Это вообще не служебная бумага, а частное письмо. Уже из самого обращения «Многоуважаемый сударь!» это совершенно ясно. Кроме того, здесь и словом не упомянуто, будто вы приняты землемером, скорее тут общие рассуждения о вашей господской службе, но и в них ничего определенного и обязывающего нет, сказано только, что вы приняты, «как вам известно», то есть бремя доказательства, что вы и в самом деле приняты, возложено на вас. Наконец, в отношении служебной подчиненности вас определяют исключительно ко мне, старосте, как к вашему непосредственному начальству, которое и должно сообщить вам все дальнейшее, что по большей части, кстати, уже исполнено. Кто в чтении служебных бумаг поднаторел, а вследствие этого и неслужебные письма еще лучше разбирает, для того здесь все ясней ясного; а что вы, сторонний человек, всех этих тонкостей не улавливаете, так оно и неудивительно. В общем и целом письмо ни о чем не говорит, кроме того, что Дупль лично намерен о вас позаботиться, если вы будете приняты на господскую службу.

– Вы, господин староста, – проговорил К., – так ловко письмо истолковали, что от него в конце концов вообще ничего не осталось, кроме подписи на пустом листе бумаги. Да разве вы не замечаете, что этим вы принизили само имя Дупля, которого на словах якобы так уважаете?

– Это недоразумение, – возразил староста. – Я вовсе не отрицаю значение письма и толкованием своим нисколько это значение не умаляю, совсем напротив. Частное письмо от Дупля, разумеется, имеет куда большее значение, чем служебное послание, однако как раз того значения, какое вы ему приписываете, у него нет.

– Вы Мракауэра знаете? – вдруг спросил К.

– Нет, – ответил староста. – Может, ты, Мирочка? Тоже нет? Нет, не знаем такого.

– Странно, – заметил К. – Он же сын младшего кастеляна?

– Дорогой мой господин землемер, – проронил староста. – Ну откуда мне знать всех сыновей всех младших кастелянов.

– Хорошо, – сказал К. – Тогда вам придется поверить мне на слово, что такой человек есть. С этим Мракауэром у меня сразу по прибытии неприятная стычка вышла. Так он запросил обо мне по телефону некоего младшего кастеляна по имени Фриц и получил справку, что я действительно принят землемером. Как, по-вашему, это можно объяснить?

– А очень просто, – ответил староста. – В том-то и дело, что в действительности вы пока ни разу в соприкосновение с нашими властями и не вступали. Все эти соприкосновения лишь кажущиеся, вы же по неведению, по неосведомленности в наших делах принимаете их за действительные. А что до телефона – взгляните: у меня, кому по долгу службы и вправду приходится достаточно часто сноситься с властями, телефона вовсе нет. В трактирах и тому подобных заведениях от телефона еще может быть какой-то прок, ну, вроде как от музыкального автомата, но не более того. Вам ведь уже приходилось здесь звонить, верно? Тогда, может, вы и поймете, о чем я. В самом-то Замке телефон, очевидно, работает безукоризненно; как мне рассказывали, там звонят беспрерывно, что, разумеется, очень ускоряет работу. Так вот, эти непрестанные телефонные переговоры мы в наших здешних телефонных аппаратах тоже слышим – они доносятся сюда пением и шумом, которые и вы наверняка слыхали. Но пение и шум – единственное, чему и вправду можно доверять в наших здешних телефонах, все остальное, что из них до нас доходит, сплошной обман слуха. Между деревней и Замком прямого телефонного сообщения нет, нет и телефонной станции, которая бы соединяла наши вызовы с Замком; и если кто удумает вдруг отсюда позвонить в Замок, там трезвонят разом все аппараты во всех самых нижних отделах, вернее сказать, трезвонили бы, если бы почти во всех, как мне доподлинно известно, не были отключены звонки. Но иной раз то в одном отделе, то в другом у какого-нибудь переутомившегося чиновника нет-нет да и возникнет прихоть малость развеяться, особенно по ночам или вечером, вот он и включает звонок, и тогда мы в самом деле получаем ответ, правда, ответ этот не более чем шутка. Да оно и понятно. Кому в голову взбредет со своими мелкими личными заботами соваться в важнейшие и всегда сугубо срочно исполняемые дела Замка? Вот я лично не пойму, как даже несведущий сторонний человек может надеяться, что если он, допустим, Сордини позвонил, то ему и вправду Сордини ответит? Куда вероятней, это будет мелкий регистратор из совсем другого подразделения. С другой стороны, но это в редчайшем случае, может выпасть и такая оказия, что позвонишь мелкому регистратору, а ответит тебе сам Сордини. Тогда, правда, впору сразу бросать трубку и опрометью бежать от телефона при первых же звуках его голоса, а лучше и того раньше.

– Я, конечно, так на это дело не смотрел, – сказал К., – и подробностей этих знать не мог, но особого доверия здешние телефонные переговоры у меня тоже не вызывали, я всегда понимал: действительное значение имеет только то, что сам узнаешь или чего сам добьешься непосредственно в Замке.

– Нет, – ответил староста, решив, видимо, сегодня твердо стоять на этом слове. – Действительное значение у этих телефонных ответов безусловно имеется, а как же иначе? Как это может быть, чтобы справка, данная чиновником из Замка, не имела значения? Я и в отношении письма Дупля примерно то же самое вам говорил. Служебного значения все эти высказывания не имеют; если вы им служебное значение приписываете, то вы заблуждаетесь, зато их частное значение – в дружественном или, наоборот, враждебном вам смысле – крайне велико, настолько велико, что никакому служебному значению такая важность и не снилась.

– Хорошо, – сказал К., – если допустить, что все обстоит именно так, то, выходит, у меня в Замке уйма добрых друзей; ведь если так смотреть, то еще тогда, много лет назад, осенившая какой-то отдел идея – мол, не вызвать ли землемера? – была, можно сказать, в отношении меня дружественным актом, и благоприятствования эти, судя по всему, потом следовали одно за другим, покуда не обернулись таким вот злополучным фортелем: меня сперва заманили, а теперь норовят вышвырнуть.

– Вообще-то доля правды в таком взгляде на вещи есть, – заметил староста. – Вы правы в том, что никакие указания из Замка нельзя принимать буквально. Но осторожность – она ведь всюду нужна, не только здесь, и она тем нужнее, чем серьезнее указание, о котором идет речь. Вот только ваши слова насчет заманивания мне не совсем понятны. Если бы вы повнимательнее следили за моими рассуждениями, то должны бы уразуметь: вопрос вашего сюда вызова слишком сложен, чтобы нам двоим прояснить его в столь краткой беседе.

– Значит, в конечном итоге остается, – вымолвил К., – что все весьма неясно и неразрешимо, кроме одного: меня отсюда вышвыривают.

– Да кто же осмелится вас вышвырнуть, господин землемер? – изумился староста. – Как раз неясность всех изначальных вопросов и есть порука самого вежливого с вами обхождения, просто вы, похоже, слишком чувствительны. Никто вас здесь не удерживает, но это вовсе не значит, что вас вышвыривают.

– Э-э, господин староста, – возразил К., – на сей раз это вы на некоторые вещи слишком просто смотрите. Я вам сейчас примерно перечислю, что меня тут удерживает: лишения, жертвы и издержки, ценой которых я оторван от родного дома, тяготы долгого пути, обоснованные надежды, которые я питал в связи с видами на должность, мое полное нынешнее безденежье, невозможность по возвращении на родину снова найти приличествующую мне работу и, наконец, совсем не в последнюю очередь, моя невеста, она-то ведь здешняя.

– Ах, Фрида! – бросил староста, нисколько не удивленный. – Я знаю. Ну, Фрида хоть на край света за вами пойдет. Что же до остального, тут и правда кое-что в соображение принять следует, я так в Замке и доложу. И если решение придет или понадобится прежде еще раз вас допросить, я распоряжусь вас вызвать. Вас это устраивает?

– Нет, нисколько, – возразил К., – я не желаю от Замка никаких подачек из милости, я хочу добиться своего права.

– Мирочка, – обратился староста к супруге, которая по-прежнему сидела, прильнув к мужниному плечу, и в задумчивости играла письмом Дупля, успев соорудить из него бумажный кораблик; К., заметив это, тотчас же испуганно отобрал у нее письмо, – Мирочка, что-то нога у меня опять разболелась, пора примочку сменить.

К. встал.

– Тогда позвольте откланяться, – сказал он.

– Да-да, – отозвалась Мирочка, уже готовя какое-то снадобье. – А то что-то очень дует.

К. обернулся: помощники в своем – как всегда, неуместном – услужливом рвении, едва услышав, что К. откланивается, распахнули настежь обе створки двери. Торопясь уберечь больного от ворвавшейся в дом волны уличной стужи, К. успел только слегка поклониться старосте. После чего, увлекая за собой помощников, стремглав выбежал из комнаты и поспешно прикрыл дверь.

Глава 6

Второй разговор с хозяйкой

Перед трактиром его дожидался муж хозяйки. Заговорить первым он явно робел, и К. сам спросил, что ему нужно.

– Ты уже подыскал себе новую квартиру? – спросил тот, пряча глаза.

– Это жена тебя послала? – поинтересовался К. – Ты, похоже, совсем у нее под каблуком.

– Нет, – ответил трактирщик. – Я не от нее, я сам по себе спрашиваю. Но она очень разволновалась и расстроилась из-за тебя, работать совсем не может, в постель слегла, только вздыхает и плачется без конца.

– Так мне что, сходить к ней? – спросил К.

– Да, очень тебя прошу, – взмолился трактирщик. – Я уж и к старосте за тобой ходил, там под дверью стоял, но у вас разговор был, я помешать боялся, да и о жене беспокоился, обратно домой побежал, только она меня к себе не допустила, вот мне ничего и не осталось, кроме как здесь тебя дожидаться.

– Тогда пошли скорей, – сказал К., – я живо ее успокою.

– Хорошо бы, коли так, – вздохнул трактирщик.

Они прошли через просторную, светлую кухню, где три или четыре служанки, работавшие порознь и довольно далеко друг от друга, при виде К. все как одна буквально оцепенели. Уже отсюда, из кухни, слышны были вздохи хозяйки. Оказалось, она лежит в небольшой каморке без окон, отделенной от кухни лишь тонкой дощатой перегородкой. Уместились в каморке только двуспальная супружеская кровать да шкаф. Кровать стояла так, чтобы с нее можно было обозревать всю кухню и происходящие там работы. Из кухни же, напротив, разглядеть что-либо в закутке было почти невозможно, такая там стояла темень, только бело-красная постель смутно проступала из мрака. И лишь войдя внутрь и дав глазам попривыкнуть, посетитель хоть что-то начинал различать.

– Наконец-то вы пришли, – простонала хозяйка слабым голосом. Она лежала на спине, вытянувшись, дышать ей, судя по всему, было трудно, она даже перину с себя сбросила. Сейчас, в постели, она выглядела гораздо моложе, чем давеча в платье, хотя ночной чепчик из тонкого кружева, – возможно, еще и оттого, что был ей мал и плохо держался на волосах, – оттенял меты возраста на ее лице и вызывал к ней жалость.

– Да как же я мог прийти, – сказал К. как можно ласковей, – когда вы меня не звали?

– Нехорошо заставлять меня ждать так долго, – с настырностью капризного больного продолжала твердить хозяйка. – Садитесь, – сказала она, указывая на край кровати. – А вы, все остальные, уйдите.

Оказалось, что помимо помощников в каморку тем временем набились еще и служанки.

– Мне тоже уйти, Гардена? – спросил трактирщик, и К. впервые услышал имя хозяйки.

– Конечно, – протянула та и, словно занятая еще какими-то мыслями, рассеянно добавила: – С какой стати именно тебе оставаться?

Но и когда все ретировались на кухню, включая помощников, которые на сей раз подчинились безропотно, – впрочем, они просто увязались за одной из служанок, – Гардену это не устроило; сообразив, что из кухни все будет слышно, ибо двери в каморке нет, она распорядилась всем и из кухни тоже выйти. Что и было исполнено.