Авантюрист Дяченко Марина и Сергей
Страх мой тут же растаял под напором ярости.
– Ты что, умом рехнулся? Кто боится, я?!
– Не ори, – попросил он все так же устало. Сел в кресло напротив, тут же оперся локтями о колени и уронил подбородок на руки. Мне не видать было его лица – только череп поблескивал, будто еще одна, тусклая, комнатная луна.
– Сколько тебе осталось, Ретано? Девять месяцев и три дня?
Я криво усмехнулся. Мне почему-то не понравилось, что он так точно помнит сроки. «Сколько тебе осталось?» – так спрашивают смертельно больных о предполагаемой дате кончины…
– Девять месяцев, – задумчиво повторил господин маг. – Будешь еще барахтаться?
Эта фраза не понравилась мне еще больше. А главное – тон, каким она была произнесена. Словом «барахтаться» обозначалось действие мелкое, суетливое и, что интересно, совершенно безнадежное.
– Ты искал других магов, Ретано?
Я сжал зубы. Вопрос был задан небрежно, но под ним скрывался крупный подтекст.
– А почему я не мог этого делать? – Голос мой, кажется, прозвучал вполне невозмутимо. – Разве я давал обещание не обращаться ни к кому, кроме тебя? Ты просто первый подвернулся мне под руку…
Я желал поставить самоуверенного Черно на место. Низвести до орудия, выполняющего мой заказ.
И еще я хотел скрыть неуверенность. Потому что я действительно искал других магов, более покладистых… или менее корыстолюбивых. И оказалось, что людская молва, населяющая могущественными колдунами чуть ли не каждый хутор, – что эта молва бессовестно лжет. Господ магов не так много, как о том говорят. А более-менее могущественных и того меньше; я две недели потратил на то, чтобы вычислить некоего мощного волшебника, на которого мне указали, не сговариваясь, две деревенские колдуньи. Какова же была моя горечь, когда после всех поисков выяснилось, что означенный маг живет на земле Рекотарсов и имя ему – Чоно Таксоро или что-то в этом духе…
– Девять месяцев, – сказал я с усмешкой. – Девять месяцев – большой срок, за это время можно ребенка выносить, не то что…
– Не обманывай себя, – с коротким вздохом оборвал меня Черно. – Никакой ребенок просто так не родится. Я первый подвернулся тебе под руку, но, кроме меня, тебе никто не поможет. Никто.
Стало тихо. То есть совершенно тихо – ни сверчка, ни дуновения ветра, ни мышиной возни. Мертво.
– Ну и что же? – спросил я через силу.
– А я могу тебе помочь.
– Ты за этим меня позвал? Или я тряпочка, чтобы впитывать потоки твоего тщеславия?
Он молчал, а потому я в раздражении добавил:
– Знаешь что, стань перед зеркалом, вертись и приговаривай: «Я самый могучий волшебник… Я самый могучий волшебник…» А меня оставь в покое. Мне нужно время, чтобы заработать для тебя эти поганые деньги…
Я хотел добавить: «Чтоб ты ими подавился», но в последний момент удержался. Не на базаре.
– Мне не нужны деньги, – сказал Черно Да Скоро.
Я поморщился. Я знал, что ему надо.
– Мне не нужны деньги, – повторил он печально. – Собственно, у меня и так все есть… из того, что можно купить за золото. Хотя эта грань… между «покупается» и «не покупается», она такая зыбкая… Неуловимая…
Я по-прежнему не видел его лица.
– Я не так тщеславен, как тебе кажется, Ретано… Все вещи на земле имеют свою цену. И даже те, что не покупаются, имеют цену тоже. Я не «любитель дешевых эффектов», тут ты не прав.
Мне стало неловко. Голос Чонотакса звучал ровно, без нажима, но за ним скрывалась усталая, полная достоинства обида.
Поразительный народ эти маги, подумал я с удивлением. Или мне только померещилось, что он непробиваем, непоколебим, как лягушка? Или я ухитрился-таки его уязвить?
– Не прав так не прав, – сказал я примирительно.
Некоторое время мы молчали.
Интересно, он живет без огня ВООБЩЕ? Никогда не греется у камина? Никогда не отдыхает у костра?
В полном одиночестве, избегая даже слуг. В компании одной только вороны…
– Я не хотел тебя обидеть, – пробормотал я извиняющимся тоном.
Его глаза блеснули в темноте – кажется, насмешливо.
– Я помогу тебе, Ретано… Но и ты помоги мне тоже. Не служба, ладно, я неудачно выразился вначале, из-за этого все пошло наперекосяк… Не служба. Услуга за услугу. Это твоим принципам не противоречит?
Я опустил глаза. В последнем вопросе прозвучала неприкрытая издевка.
– В некоем городе, – непринужденно продолжал Черно, – живет некое благородное семейство, я хочу, чтобы юная наследница этой семьи стала тебе женой.
– Только и всего? – спросил я после паузы.
Он мигнул. Не знаю, мигают ли совы, но Чонотакс в эту минуту был вылитая сова, я не удивился бы, если бы он заухал.
– Странные вы люди, – пробормотал он себе под нос. – Что можно наследнику Рекотарсов, чего нельзя наследнику Рекотарсов… Ты ведь и сам хотел жениться, ради презренных денег, на вдове…
Меня передернуло.
– Может, тебе нужно время на размышление? – поинтересовался он заботливо. – День, два, неделя? Ведь у тебя в распоряжении еще девять месяцев, и ты мог бы…
– Зачем тебе? – спросил я глухо. – Зачем тебе такая… услуга?
– Очень просто. – Он потянулся, не размыкая сплетенных пальцев. – В качестве приданого потребуешь книжку, написанную дедом этой девочки, называется «О магах»… Копию, разумеется, копию, подлинник они не отдадут… Привезешь в свой замок, благо он еще не продан, девочка будет тебе, книжка – мне, в качестве платы… И вместо девяти месяцев жизни у тебя впереди окажется целая вечность. Годы и годы, Ретано, почти бессмертие…
– Ты же сам маг, что тебе стоит добыть какую-то книжку?
Он поднялся. Только что потягивался, как кот, и вдруг оказался стоящим у окна, черный силуэт на черном фоне и матовый отблеск луны на голом черепе.
– А вот это уже не твоя забота, Ретано. Сделаешь или нет? Или будешь деньги искать? Или будешь за другими магами бегать, чтобы за день до срока, когда по всем статьям будет поздно, прискакать ко мне с круглыми глазами? А?
Я потянулся рукой к груди. Отнюдь не для того, чтобы помассировать слабое сердце, – а затем только, чтобы коснуться деревянного календаря, хранимого за пазухой, календаря, где каждый прожитый день аккуратно вычеркнут тонкой иголкой.
– Когда жизнь длинна – и жена сгодится, – афористически заметил Черно.
И я увидел, что он улыбается. Двумя белыми рядами блестящих здоровых зубов.
Утром следующего дня я тронулся в путь. Бессонная ночь глухо отдавалась в затылке, но медлить я не хотел. Отосплюсь по дороге.
Подпрыгивал в такт лошадиным шагам мой наполовину пустой дорожный сундучок. Укоризненно смотрел в спину замок Рекотарсов, который я едва не продал, в котором оставались теперь за хозяев постаревший сгорбленный Итер да еще призрак с близорукими глазами, щуплый призрак, неизвестно чей, потому что в роду Рекотарсов все были выше среднего роста и на зрение никогда не жаловались…
И все же я уезжал с легким сердцем.
Почти бессмертие. Жизнь длинна.
ГЛАВА 5
Раньше мне не случалось иметь общих дел с магами. Заверения Черно о том, что он будет посильно содействовать мне в дороге, не вызвали у меня особого доверия – однако дни шли за днями, кобыла не только не уставала, но, кажется, молодела и хорошела на глазах, погода стояла великолепная, а постоялые дворы попадались дешевые, сытные и без клопов. Мало-помалу я вошел во вкус – путешествия с магической помощью представлялись мне чем-то вроде увеселительных прогулок, и потому, когда примерно на половине пути с неба обрушился вдруг сплошной холодный ливень, я испытал едва ли не обиду.
Или Черно забыл, какие в этих местах дороги? Или он думает, что моя кобыла умеет плавать в раскисшей глине?
Я крепко застрял на постоялом дворе. То есть я думал, что крепко застрял, но на другой же день хозяин взвинтил цены, кухарка подала на ужин тухлое мясо, а из жесткого матраса толпами полезли скверные твари. Такое впечатление, что Черно решил разом отплатить мне за былое везение; истратив весь запас ругательств, проведя бессонную ночь и напоив своей кровью полсотни разнообразных насекомых, я выехал на рассвете.
Дождь прекратился.
Я уверенно направился туда, где, согласно расспросам, лежала цель моего путешествия, – дождь зарядил снова, да такой, что мы с лошадью моментально превратились в два мокрых, холодных, заляпанных грязью мешка. Я проклял обманщика Черно и повернул лошадь вспять; тучи тут же рассеялись, как тараканы с наступлением утра.
Только тогда я заподозрил неладное и, перебрав в памяти инструкции Черно, вспомнил о его подарочке, замшевом мешочке: в нем, как в футляре, полагалось везти обратно приданое моей невесты, книгу «О магах». Мягкие бока мешочка вышиты были черным бисером – безо всякого узора и рисунка; господин компаньон велел мне время от времени любоваться вышивкой, и первые дни путешествия я так и делал, но потом – поскольку я не дама и рукоделий не ценю – забыл, запамятовал, отвлекся…
Господину компаньону, будь он неладен, пришлось напомнить.
Прямо среди чиста поля я перерыл свой сундук в поисках заветной вещицы; мешочек лежал на самом дне, в углу, хотя я прекрасно помнил, что укладывал его под крышку. Мешочек посверкивал бисером; там, где раньше мне виделись просто россыпи черных точек, теперь явственно просматривался вышитый на замше глаз. И я сразу понял чей – узкий, пристальный, малость сумасшедший. А ведь прежде – я готов был поклясться – никакого глаза здесь не было.
Мы стояли посреди дороги – я и лошадь. Вдалеке виднелось селение с ненавистным постоялым двором, и как-то сразу обнаружилось, что вокруг глубокая осень, отдаленный лес стоит голый, как шлюха, поля сжаты, а дорога покрыта лужами. Налетел холодный ветер – и спасибо ему, должен же я был оправдаться перед собой за те малодушные холодные мурашки, что прошлись по моей спине от первого прикосновения Чонотаксова волшебства…
Знак понуждал меня изменить направление. По непонятным причинам Черно Да Скоро пересмотрел свои планы, и теперь я должен был ехать в сторону, недвусмысленно указанную резкой сменой погоды.
Кто сказал, что без господ магов этот мир скучен?! Я предпочел бы благородную скуку сомнительному развлечению быть флюгером. Флажком на карте господина Чонотакса…
Я влез в седло и пустил лошадь вслед за лоскутком синего неба. Вслед за уходящим солнцем; скрипя зубами, я ехал туда, где желал меня видеть непредсказуемый господин маг.
Я нагнал их на следующий день.
Две сытые лошади тянули две повозки; бока их – повозок, а не лошадей – разрисованы были смеющимися и рыдающими лицами, черепами, картами, молниями и прочими знаками судьбы. Комедианты выглядели хуже – усталые и пропылившиеся, они шагали рядом с повозками, не решаясь, как видно, утруждать лошадей своим тощим весом. Их было шестеро – трое мужчин, красивая женщина в добротном плаще, молодая горбунья с подведенными глазами и девчонка лет пятнадцати, в рваном платье с чужого плеча, странно сгорбленная, припадающая на обе ноги.
Я обогнал их на длинном подъеме. По мне скользнули один за другим шесть взглядов. Предводитель труппы – круглолицый малый с косматыми бровями – смотрел хмуро и неприветливо, пара его спутников – равнодушно, красавица привычно улыбнулась, горбунья часто замигала, а девчонка…
Собственно, девчонка смотрела на меня дважды. Сперва коротко – мгновение, я успел разглядеть только, что один глаз у нее утопает в сини кровоподтека. Потом, уже опередив неспешно бредущую труппу, я поймал второй ее взгляд – и мне сделалось жарко.
Она умоляла. Я не понял о чем, но взгляд был отчаянный, как будто она тонула в колодце, но кричать не могла, а могла только смотреть…
Я придержал лошадь и спросил как мог приветливо:
– Куда путь держите, добрые комедианты?
Предводитель нахмурился еще больше, двое парней удивленно на меня воззрились, красавица заулыбалась живее, горбунья вздохнула. Девчонка смотрела вниз – в серую дорожную пыль.
– Люблю театр, – соврал я ласковым голосом.
– А вы приходите на представление, – не менее ласково пригласила женщина. – Окажите милость, благородный господин, как до ярмарки дойдем, так и сыграем…
– А далеко ярмарка? – поинтересовался я живо.
– Там… – Женщина неопределенно махнула рукой. Мужчины переглянулись; один был здоровенный детина с лицом сельского дурачка, в жилах другого явно имелась примесь аристократической крови, он был, вероятно, бастард, не прижившийся в замке распутного батюшки…
Я посмотрел на девчонку.
Если бы она подняла взгляд хоть на минуту, если бы повторила свою беззвучную просьбу – кто знает, как сложилась бы дальше эта встреча на дороге.
Но она смотрела в пыль. Я засомневался.
Мало ли какие беды могут постигнуть девчонку, приставшую к комедиантам? В особенности если ее руки белы, пальцы тонки, а светлые всклокоченные волосы знавали лучшие времена. Кто знает, не повторяет ли она судьбу вот этого молодого бастарда – рожденная для лучшей доли, но получившая от судьбы дорогу, повозки, холодный осенний ветер…
– Приду поглядеть, – пообещал я вежливо. Развернул лошадь и поскакал вперед.
Эгерт вернулся черный, как головешка, с растрескавшимися на ветру губами, измученный и постаревший. Он надеялся, что Танталь выбежит навстречу и через всю улицу закричит, что Алана давно дома; его надежда угасла при первом же взгляде на ее лицо, но он все-таки спросил, сам не зная зачем:
– Нет?
– Нет.
Было холодно. По дому бродили сквозняки. Старая нянька вот уже неделю не поднималась с постели.
Эгерт обыскал селение Гнилищи. И все близлежащие хутора; в камине трещал огонь, Танталь сидела рядом, сгорбленная, не похожая на себя, на ее лице медной маской лежал отсвет пламени, Эгерту смутно вспомнились другой камин, и другой огонь, и другая женщина, и теплое огненное море, на дне которого он впервые коснулся своей жены, тогда девушки, Тории, неизменно прекрасной…
– Надо Тории сказать, – негромко пробормотала Танталь.
Эгерт, не глядя, покачал головой.
Ярмарка действительно имелась, и совсем неподалеку – на дороге как-то сразу сделалось людно, окрестные жители щеголяли праздничной одежкой, особенно меня поразила одна хозяюшка, восседающая на верхушке высоченной пирамиды из мешков. Рискуя свалиться – а телега то и дело ныряла колесом в дорожные выбоины, молодка как бы невзначай поддергивала цветастый подол, выставляя на всеобщее обозрение новые сапоги, желтые, как дыня, до блеска смазанные жиром. Носик гордячки, и без того вздернутый, задирался тем временем на совсем уж немыслимые высоты. Ей казалось, что сапоги сверкают, затмевая своим блеском всю ярмарку, да заодно и солнце.
Торги тянулись не первый день – вокруг запруженной людьми площади успели подняться горы хлама и отбросов. Бродячие псы разжирели настолько, что допускали до поживы хозяйских кошек, чистых и ухоженных, но неудержимо стремящихся вкусить порока среди мусорных куч. Я поморщился, мой нос был слишком нежен для богатой запахами свалки.
Вероятно, следовало ехать дальше, однако в стороне от площади стояла гостиница, каменная, непривычно добротная для простого селения, и мне до зуда в коже захотелось горячей воды, мягкой перины и спокойного ночлега.
Я остался.
Ночь мне отравили собаки, устроившие под самым моим окном сперва оргию, а потом побоище. Утром я высчитал пять монет из платы за комнату – на покрытие морального ущерба; хозяин возмутился было, но я одним взглядом отбил у него охоту спорить. Пусть лучше приструнит собственных псов.
Не отдохнувший, но вполне довольный собой, я собрался продолжать свой путь и, между прочим, объехать при этом ярмарочную площадь десятой дорогой. Намерению моему не суждено было сбыться – даже за три переулка от торгующего улья слышны были совместные усилия глухого барабана и визгливой дудки.
– Комедианты! Комедианты!
Ловкий мальчонка стянул булку из корзины зазевавшейся матроны, любительницы искусства.
– Комедианты! Айда, комедианты!
Некоторое время я раздумывал. Потом любопытство взяло верх; не сходя с лошади, начальственно покрикивая на заступивших дорогу зевак, я двинулся на площадь, туда, где пестрели размалеванными боками уже знакомые мне повозки.
Комедианты лупили друг друга тряпичными дубинками. Тот, которого я принял за бастарда, плясал, изображая марионетку, и здорово плясал, и лицо его оставалось при этом неподвижным и отрешенным, как и подобает кукле. Горбунья пищала тоненьким голоском, потешая публику, а красавица томно прохаживалась, выставив перед собой груди, будто бушприт.
Девчонки не было нигде.
Моя лошадь не желала стоять спокойно, ее раздражала толпа, ей мешало визжание дудки; сам не зная почему, я не спешил уезжать. Небрежно успокаивал кобылу – и смотрел. Чего-то ждал.
Детина с лицом деревенского дурачка прошелся по кругу с глиняной тарелкой. Платили не щедро, но и не скупо, я видел, как предводитель труппы по-хозяйски ссыпал денежки в кожаный мешок у себя на поясе.
Куда, пес побери, они девали девчонку?!
Я соскочил с седла. Толпа раздавалась, освобождая дорогу, мне не пришлось даже пускать в ход локти; через минуту я смог привязать лошадь к деревянным ступенькам одной из повозок.
…Она была здесь.
Моим глазам понадобилось время, чтобы привыкнуть к полумраку, и потому в первую секунду мне показалось, что на щелястом полу лежит мешок. А потом мешок пошевелился и блеснул в темноте белками, и я увидел, что девчонка лежит на боку, заведя руки за спину, и что рот у нее завязан.
Странно, но я не удивился. Как будто в любой повозке у любых комедиантов можно при желании отыскать человека, связанного, как колбаса. Как жертва лесных разбойников…
– Интересная пьеса, – сказал я скорее себе, нежели девчонке.
Она еле слышно втянула в себя воздух.
Снаружи хохотала довольная жизнью толпа.
Народ, явившийся в тот день полюбоваться представлением, получил в итоге зрелище куда более интересное. Случилась драка; странное наитие руководило мною: отражая сильные, но бестолковые удары наседающей на меня троицы, я ухитрялся еще и играть на публику – охать, ахать и корчить рожи, и большая часть зрителей убеждена была, что вся эта схватка – хитрый комедиантский ход…
По-настоящему скверный момент был только однажды – когда красавица подобралась ко мне сзади и огрела чем-то тяжелым по голове. Я ухитрился не потерять сознания, но боль все равно была жуткая, доски под ногами встали дыбом, и я почти сразу обнаружил себя лежащим на брюхе, и увалень успел дважды ткнуть меня ногой в ребра, довольно чувствительно, а потом я понял, что у бастарда в руке нож.
Как я смог увернуться – знают только заляпанные кровью доски. Бастард бил натихую, так, чтобы со стороны все выглядело как мой внезапный обморок; я перехватил руку с ножом и выставил ее на всеобщее обозрение, а потом дотянулся ногой до бастардова тощего живота. Публика к тому времени сообразила уже, что комедия плавно переходит в мордобой, и рассортировалась сообразно вкусам: матери поспешно уводили детей, азартные драчуны подзадоривали попеременно меня и комедиантов, а наиболее пугливые кинулись за стражей – разнимать.
Комедиантам стража была без надобности; в какой-то момент я обнаружил, что стою на подмостках один, аплодисментов не слышно, зато в задних зрительских рядах поблескивают шлемы местных блюстителей порядка. Голова болела немилосердно; кобыла, честь ей и хвала, не сорвалась с привязи, не перепугалась и не впала в истерику, и у меня появилась возможность втащить девчонку в седло, что я, собственно, и сделал, и хорошо, что стражники нас не догнали, – воображаю, что именно наговорили обо мне комедианты…
Хотя комедиантам как-то не принято верить.
В детстве я обожал истории о рыцарях, которые спасали принцесс. Спасали от драконов, железных великанов, в крайнем случае от людоедов – от комедиантов не спасали никогда, потому что это уже не трагедия, а фарс. Принцесса, взятая в плен шайкой злобных паяцев!
И конечно же, в тех давних историях никогда не описывался обратный путь спасителя и спасенной. Которую надо везти в седле, чем-то кормить и как-то устраивать на ночлег и как-то приводить в чувство, потому что, комедианты, как выяснилось, бывают хуже людоеда…
Да и принцесса поначалу вела себя странно. Она не плакала у меня на груди и не рассказывала свою печальную историю. Она не обещала золотых гор, которые отвалит мне в благодарность ее заботливый папаша, – она не назвала даже своего имени. Она только сообщила сквозь зубы, куда ее следует отвезти. И все; раздосадованный, с шишкой на темени и синяками по всему телу, я потащил ее по направлению к отчему дому.
И только на половине пути меня наконец осенило. Я понял, кого, куда и зачем везу. Черно Да Скоро не зря поливал меня осенним дождичком, подсказывая дорогу. Таких совпадений не бывает; господин маг вел меня за ручку, и девчонка, ради которой я получил тяжелым предметом по башке, почти наверняка та самая, которая предназначена мне в жены.
Впервые в жизни моя судьба оказалась в чужих руках. Я увидел себя марионеткой, куклой на длинных ниточках Черно Да Скоро, и осознание это не принесло мне радости.
Будто почувствовав перемену в моем настроении, Алана наконец-то раскололась. Оцепенение, владевшее ею с момента памятной драки на подмостках, сползло с нее, обнажая с трудом удерживаемую истерику.
…Да, ее зовут Алана Солль. Она удрала из дома, чтобы «покататься с комедиантами». Поначалу друзья-приятели обходились с ней почтительно, но по мере удаления от отчего дома, по мере того, как девочка из благородной семьи превращалась в бродяжку, мир вокруг нее менялся тоже – комедианты возомнили, что она им ровня, а у нее уже не было возможности доказать обратное. А после того, как она предприняла попытку бегства, начался кошмар…
Вряд ли она знала, что такое «раскаяние». Она пребывала в шоке, но дать какую-либо оценку своим похождениям попросту не приходило ей в голову. Зато я – теперь не столько благородный спаситель, сколько будущий муж! – просто обязан был сцепить зубы и воспользоваться ее истерикой, чтобы выяснить немаловажные для себя вещи.
Да, ее били. Заставляли делать черную работу, насмехались; запирали, связывали, не отпускали ни на шаг, плохо кормили. Несколько раз опаивали какой-то снотворной дрянью и прятали в сундук под кучу хлама – по обрывкам разговоров она поняла, что ее ищут и что комедианты боятся. В отчаянии она предприняла еще одну попытку побега – с тех пор ее таскали чуть не на веревке…
Я заставил себя продолжать дознание – ведь, опомнившись, она наверняка перестанет быть откровенной. И я как мог мягко задал ей вопрос, который в других обстоятельствах ни за что бы не сорвался с моего языка, и по реакции ее с облегчением понял, что нет. Обошлось.
То есть ее склоняли к сожительству, и не раз – сперва все подряд, включая горбунью, а потом предводитель дал своей банде понять, что претендует на девчонку единолично. И однажды ночью – как раз накануне моего появления – приступил к делу всерьез. Алана, вне себя от ужаса и от ярости, ненадолго превратилась в бешеную кошку; звать помощников мерзавец постеснялся и сорвал свою злость, избив девчонку чуть не до полусмерти.
Затем случилась встреча на дороге – комедианты смутились, им очень не понравился мой к ним интерес. Алана прожила ночь в страхе и ожидании, а на следующий день, когда ее связали, как животное, и бросили на пол повозки, – на следующий день явился я, и мое появление было как гром…
На этом месте ее рассказа я почти простил Черно Да Скоро его роль кукловода. Что с того, что освобождение Аланы случилось по воле господина мага? А если бы я не отбил ее? Страшно представить, как сложилась бы ее дальнейшая судьба… Ни одной девчонке, даже самой взбалмошной, я не пожелал бы столь прямолинейного урока.
Она глотала слова вперемешку со слезами, и я видел, что она не врет. Я одновременно радовался и сожалел – радовался, что глупую девчонку хоть в чем-то пощадила судьба, и сожалел, что комедианты ушли живыми. Впрочем… я был близок к тому, чтобы развернуть лошадь. И ринуться за комедиантами вдогонку, и не будь я Рекотарс, если бы я не догнал их. Догнал и…
Я оборвал помыслы о возмездии. Время было успокоить девчонку – и, не без труда переключив ее на другое, я узнал много интересного.
Ее дед был великий маг. Ее отец был легендарный полковник Солль, о котором я даже что-то когда-то слышал; ее старший братец пропал десять лет назад, и, начиная рассказывать о нем, она всякий раз запиналась и снова давала волю слезам.
Тогда, чтобы высушить эти слезы, я заговорил о Маге из Магов Дамире. О драконе, опустошавшем окрестности замка Химециусов, о копье, пронзившем чудовище, и о давних временах, когда драконов было пруд пруди, но зато господа маги никогда не бывали корыстны. Все знают, что подвиг по убиению дракона славный Дамир совершил бесплатно, безвозмездно и прекрасная дочь Химециуса отдала ему руку не в награду, а повинуясь велению сердца…
Алана очень скоро забыла, как рыдают, и слушала разинув рот. В коридоре гостиницы ругались слуги, под окном бранились коты, в отдалении кто-то колотил молотком о жесть – в нашей маленькой комнатушке было тихо, горел камин и посверкивала глазами тощая девчонка, которой в эту минуту нельзя было дать больше тринадцати. Или мне придется жениться на ребенке?!
Да, она была ребенок, и достаточно скверный – одна эта выходка с побегом из дома говорила о многом.
Она была моя невеста. Одной неотвратимости этого факта хватило бы, чтобы вызвать у меня зубную боль.
Дверь открыл мрачный слуга; его неопределенного цвета глаза остановились на моем лице, помрачнели еще больше – и вдруг округлились, как блюдца, обнаружив у меня за спиной притихшую Алану.
– Ох… Госпожа!! Госпожа Танталь, сюда!!
Слуга вопил и держался за сердце. Алана крепко взяла меня за локоть – чего доброго, мне придется еще и отбивать ее от домашних строгостей, спасать от праведного ремня…
Откуда-то выскочила румяная девушка – горничная – и тоже завопила, всплескивая руками, как курица. Весь дом потрясенно орал, когда сверху, с высокой лестницы, бесшумно слетела женщина в темном платье, с выразительным, не особенно красивым, но очень запоминающимся лицом.
Первый взгляд – на меня, второй – на Алану, да такой, что девчонка за моей спиной съежилась. Вот это особа, надо сказать. Ураган, а не дамочка. Сестра?..
– Привет, Танталь, – хрипло сказала Алана, не выпуская моего локтя. – Это господин Ретанаар Рекотарс.
– Очень приятно, – сообщила дамочка ровно, как будто негодница Алана каждый вторник возвращается из странствий, ведомая незнакомым мужчиной. И добавила, обернувшись к слугам: – Клов, беги за господином Эгертом. Дюла, приготовь горячей воды… Вы, господин Рекотарс, – я вздрогнул, с таким странным выражением она произнесла мое имя, – будьте добры, входите.
Я счел своим долгом расписать страдания Аланы таким образом, чтобы никому не пришло в голову дополнительно ее наказывать. Это оказалось нелишним – потому что маленькая дурочка, гордо замкнувшись, отказалась что-либо объяснять домашним. То была совершенно истерическая гордость; я все вертел головой в ожидании, что вот-вот из дальних комнат появится мать Аланы, уж матери-то грех не поплакаться, кто-кто, а мать должна была немедленно узнать обо всем и все простить. Но Аланина матушка не спешила навстречу блудной дочери, и, хоть это здорово меня смутило, расспрашивать я не стал. Что-то удержало; не тот это был случай, чтобы проявлять любопытство.
Потом явился мой будущий тесть.
Сперва я увидел силуэт в дверном проеме и решил было, что господин Солль молод; потом он шагнул вперед, я разглядел его лицо и понял свою ошибку. Отец Аланы был почти полностью сед, лицо его, когда-то красивое, теперь носило на себе решетку жестких волевых морщин. Я уже уверился в том, что господин Солль стар, но тут он взлетел по лестнице, шагая через две ступеньки; слуга, прибывший вместе с ним, все еще стоял внизу, тяжело дышал и держался за сердце – дыхание же господина Солля не сбилось ни на йоту.
Алана вздернула нос.
В этот момент мне самому захотелось дать ей подзатыльник. После всего, что было, после всего, что пережили ее родичи, – демонстрировать спесь?!
Полковник Солль шагнул к дочери с таким выражением лица, что я не удивился бы, если б он залепил ей пощечину; вместо этого он попросту обнял ее и привлек к себе. Девчонка мгновенно растаяла, будто масло на солнышке, и своим чередом пошли слезы, сопли и естественные в таких случаях слова.
Я перевел дыхание. Вот это было уже вполне по-человечески; вряд ли дело дойдет до ремня, а если и дойдет, то, по крайней мере, на трезвую голову.
Сознавая, что семейные сцены не терпят свидетелей, я потихоньку убрался в какой-то темный уголок. Там меня нашла заплаканная старушка, и нашла, оказывается, затем, чтобы поцеловать руку.
– Спаси вас Небо… Как вы нашу девочку спасли…
Старушка оказалась Аланиной нянькой.
Дом Соллей лихорадило до поздней ночи; около полуночи, когда спасенная Алана почивала на мягких подушках родительского дома, в гостиной состоялся маленький совет.
Полковник Солль был, по-видимому, незаурядным командиром. В самой его манере говорить скользила неуловимая властность, и это притом, что говорил он негромко, мягко, иногда с улыбкой; женщина, которую звали Танталь, больше молчала, и я постоянно чувствовал на себе ее изучающий взгляд.
Я рассказал им первую порцию того, что им следовало знать, – о себе, покинувшем родовой замок ради познавательных странствий, и о комедиантах, не брезгующих самыми грязными делишками. Шишка на темени до сих пор давала о себе знать, а потому, увлекшись, я сообщил все, что думал о комедиантах вообще: о разврате и непристойности, творящихся под размалеванными пологами, о кривлянии и пошлости, царящих на подмостках, и о шутовстве, в которое комедианты добровольно превращают свою жизнь.
– Не станем брать во внимание слухи, – я презрительно улыбался, – что комедианты-де воруют детей и делают из них попрошаек, что комедианты приторговывают людьми… Хотя, надо сказать, после истории с Аланой я готов поверить во что угодно. Человеческие отбросы, скитающиеся без приюта и зарабатывающие на жизнь столь низким ремеслом, способны и не на такое…
Мои собеседники слушали внимательно: Солль – с непроницаемым лицом, Танталь – со всевозрастающим странным выражением, которого я, к досаде своей, никак не мог разгадать.
– Господин Рекотарс сделал для нашей семьи так много, что мы не знаем, как его отблагодарить, – сказал Солль, когда мой рассказ о злодеях-комедиантах выдохся. – Может быть, вы подскажете? Чем-то мы можем быть для вас полезными?
Он тактично не говорил о деньгах; возможно, никого бы не удивило, если бы храбрый рыцарь Рекотарс потупился в платочек и скромно попросил пару тысяч золотых – покрыть расходы…
А вот Черно Да Скоро на моем месте и глаз бы не потупил. Гоните, мол, монету, все в мире стоит денег, даже то, что не продается…
Воспоминание о Черно оказалось даже неприятнее, чем я ожидал. В конце концов, то, что я намерен потребовать у этих людей, нельзя положить на весы, как мешок с золотыми…
Некоторое время я колебался: сказать сейчас? Пока они во власти радостного потрясения, пока они согласны на все?
А на все ли? Глядя на полковника Солля, трудно предположить, что он не умеет отказывать… И эта Танталь – ну что она так на меня смотрит?!
Я поерзал в деревянном кресле.
– Господа… Я сделал это потому, что иначе поступить не мог, и будь на месте Аланы бедная сирота… – Тут я запнулся, потому что речь съезжала на патетическую дорожку, а моим собеседникам патетика была ни к чему. – Господа, я сделал то, что сделал, не будем об этом, все хорошо, что хорошо кончается… Единственное, о чем я смел бы вас попросить, – я обворожительно улыбнулся в ответ на настороженный взгляд Танталь, – это приют, потому что сейчас уже поздно, а я не знаю ни города, ни здешних гостиниц…
– Комната для вас давно готова, – сообщил Солль удивленно.
Я поклонился.
Госпоже Тории так никто и не сказал, в какой переделке побывала ее дочь; утром Алана нашла в себе силы явиться в комнату матери с приветствием и удержать при этом слезы. Госпоже Тории ни в коем случае нельзя было видеть слез – от этого она впадала в глубокую тоску, переставала есть и больше не улыбалась; каждый, входивший в комнату к Тории, обязан был хранить спокойствие.
Алана смутно помнила времена, когда мать ее, легкая, как белка, играла с ней в догонялки на лужайке перед загородным домом. Алана помнила, как руки Тории одним прикосновением снимали боль от ушиба; Алана помнила, как вослед молодой, немыслимо красивой женщине оборачивались прохожие. Алана помнила больше, нежели знал об этом ее отец, но сегодня она сдержала слезы, отыскала в себе спокойствие, надела на лицо, будто маску:
– Доброе утро, мама…
Тория Солль улыбнулась и кивнула. Алана вышла за дверь и несколько секунд стояла, прижавшись лбом к косяку.
– Говорят птенцу – не лети из гнезда, на воле кошки ходят, – бормотала нянька, обращаясь как бы сама к себе. – Ан нет, ш-шу… Полетели…
На полпути в гостиную Алане встретился Ретанаар Рекотарс.
Был ли брат ее, Луар, так уж похож на этого человека, как она себе нафантазировала? Она ведь прекрасно помнит, что Луар был светловолосый и светлоглазый, а глаза Ретано черны до такой степени, что зрачок почти не виден. И в этой сплошной черноте остро посверкивают белые насмешливые звездочки…
Алана перевела дыхание.
Она помнит, что Луар был до невозможности высок. Но ведь самой ей тогда было пять лет, она была пигалицей рядом со взрослым братом… А теперь она выросла, но Ретано все равно кажется ей огромным, как дворцовый шпиль.
Она придумала их сходство?
Может быть, потому, что она помнит тепло и спокойствие, исходившие от старшего брата, и собственное щенячье доверие, и как удобно было обнимать его за шею… Может быть, у нее с Ретано происходит нечто подобное? Она ведь ревела у него на груди, но не испытывает ни стыда, ни смущения, а ведь она никогда не решилась бы так вот плакать в объятиях, например, отца…
– Доброе утро, принцесса. – Рекотарс был серьезен, но белые звездочки в глазах горели ярче обычного.
Как завороженная, она шагнула вперед и протянула ему руку:
– Доброе утро…
– Господин Рекотарс собирается нечто нам сообщить, – суховато сказали за спиной. Алана вздрогнула.
– Вы ведь хотели, господин Рекотарс, чтобы и Алана присутствовала тоже? – Танталь вежливо улыбалась, но Алана, знавшая ее не один год, ясно увидела скрытую за улыбкой насмешку. И напряглась, потому что в умении высмеивать с Танталь не сравнится никто в этом мире, но если она вздумает шутить с Ретано – Алана без предупреждения вцепится ей в волосы. Человек, спасший ее, дравшийся за нее, человек с острыми звездочками в глазах не заслужил ни единого косого взгляда!!
Она чувствовала себя почти оскорбленной. Ее спасителю не оказывали должных почестей. Танталь должна бы пол перед ним мести! Веником!..
– Что же мы стали? – Танталь по-прежнему улыбалась, но улыбка ее была холодна, как покойник. – Господин Эгерт ждет нас в гостиной.
Алана гордо вскинула голову. Ей хотелось взять спасителя под руку – непринужденным жестом, как давнего друга; она почти решилась это сделать – но в последний момент испугалась.
Как будто его рука горячая. Как будто она может обжечься.
Всю ночь Танталь видела во сне повозки. Пустые повозки на продуваемом ветрами холме, зови – не дозовешься. Люди, когда-то обитавшие под их плотными пологами, давно ушли в никуда, но женщине, бродившей среди вросших в землю колес, мерещились то бренчание лютни, то ломкий мальчишечий голос, то начальственный бас, велящий живее опускать борта и разворачивать кулисы…
Лежали на земле пустые оглобли. Валялась, до половины прикрытая землей, жестяная тарелочка, но вместо звонких монет в ней рос пучок травы. Ветер теребил полы дырявых плащей и истлевших платьев, трогал локоны облысевших париков; мелкий дождь сочился с неба, ветхого, как полог, портил слипшиеся перья на широких шляпах, и человеческая голова из папье-маше безобразно размокла, напоминая капустный кочан…
На рассвете Танталь заставила себя проснуться. Выбралась из сна, как из вязкой жидкости, долго умывалась ледяной водой, потом долго расчесывалась перед зеркалом, удивленно считая первые в ее жизни седые волоски. Небо, эдак к тридцати годам она будет седой, как снежная горка, и на улице ее будут приветствовать почтительно, как богатую старуху…
Она сухо рассмеялась, глядя в глаза своему отражению.
Слишком дорого обошлась история с Аланой. И – как утверждает непогрешимое чутье – обойдется еще дороже. Недаром человек с блестящими черными волосами был вчера так обаятелен и речист. Он притащил за собой тайну, некое непонятное хотение, он нравился Танталь все меньше и меньше, он был – а, вот оно, определение! – он был актер, талантливо играющий предписанную роль…
Она, актриса по призванию, лучшие годы проведшая на подмостках бродячего театра, – она ни в грош не ставила талант лицедея, применяемый в настоящей жизни. Среди людей.
Сон о повозках посещал ее не впервые; всякий раз после него весь день оказывался пропащим, Танталь опускала руки и ждала вечера. Сегодня она не могла позволить себе такой роскоши – черноволосый красавец обосновался в доме, маленькая дура Алана глядела на него круглыми глазами и думала, что умеет скрывать свои чувства. Эгерт… Эгерт так счастлив, что снова не мог спать, он не спит уже пес знает сколько времени, он будет сегодня как пьяный, что бы ни взбрело черноволосому на ум – Эгерт ответит «да», и с радостью…
Этот, с блестящими волосами, спаситель Аланы. А то, что он лицемер и лицедей, – недоказуемо, Танталь не умеет делиться собственным чутьем, она сама не сразу научилась верить интуиции…
…Ее задели его слова о комедиантах? Чушь.
В гостиной Соллей, такой просторной, что в ней можно было устраивать балы и поединки, меня неудержимо притягивали песочные часы.
Читать бесплатно другие книги:
