Веселые будни. Дневник гимназистки Новицкая Вера

Праздники. - Каток. - Мои успехи.

Вот и оглянуться не успели, как уж праздники и тю-тю, завтра в гимназию иду. Одно знаю, времени мы даром не потеряли и повеселились всласть. Всего подробно не расскажешь - где там, это и за сутки не опишешь; передам только самое интересное.

Занялась я, по выражению Володи, образованием своих ног и это было страшно-страшно весело.

На другой же день после того, как я получила коньки, стала я умолять мамочку отпустить меня на каток; но тут чуть не тридцать пять препятствий оказалось: и будний-то день, значит гимназия, и снег хлопьями сыплет, a в снег, видите ли, кататься почему-то, говорят, нельзя, и идти не с кем, некому меня учить. И чему же тут, думаю, учиться? прицепи коньки да и скользи. Думала это я так, но теперь больше не думаю: ох, как есть чему учиться! И учившись, и то нет ничего легче как нос расквасить, или, еще того хуже, на затылок шлепнуться; но от этого Бог меня миловал, зато колени ой-ой как отхлопаны и правый локоть тоже. Но это вовсе не потому, что я такая уж косолапая, Володя говорит, что я совсем даже «молодчинина» - просто несчастный случай. Опять вперед убежала. Ну, так сначала.

Наконец настал день - не будний, снегу нет и идти со мной есть кому, потому что мой «MЭcke» (Комар (нем.)) целый день y нас, a он ведь мастер по конькобеганью.

«Ну», - говорит за завтраком: «Проси, Мурка, маму, чтобы тебе позволила сегодня совершить твой первый комический выход. Погода разлюли малина, лед гладкий, хороший. Вот и приятель мой один сегодня там будет, вдвоем за тебя и примемся, живо дело на лад пойдет».

- «А он приличный мальчик, приятель-то твой?» - спрашивает мамочка, - «ничего так»?

- Ничего, тетя, кадет, как кадет: ноги до полу, голова кверху, славный малый, тямтя-лямтя немного, но на коньках здорово зажаривает.

- «Володя!» - с ужасом воскликнула мамочка. «Что за выражения y тебя! С непривычки так просто огорошить может.»

- Что, тетя, я! Я ничего - одна скромность, a вот ты бы наших «стариков» послушала, так они не то что «огорошить» - «окапустить» своим наречием могут.

Господи, какой он смешной! Ведь это же выдумать надо: о-ка-пу-стить… Я как сумасшедшая хохотала, а, вы думаете, мамочка тоже смеялась? - Нини, даже не улыбнулась; я вам говорю, что она таких острот совсем не ценит, даже не понимает. Оно, положим, действительно, не так, чтобы уж очень шикарно окапустить, - но смешно. Жаль, все что смешно - mauvais genre (дурной тон (фр.)) и нельзя ни при ком повторить.

Опять не о том.

Ну, вот и отправили нас целой компанией - меня с Володей, Сашей и Любой - под конвоем Глаши. Ральфик, само собой разумеется, тоже за нами поплелся. Пришли. Люба и Саша коньки свои прикрепили и поехали, Люба очень хорошо, a Саша уморительно: сгорбился, ноги расставил, руками точно обнимать кого-то собирается, a пальцы все десять растопырил. Это я тоже только сперва смеялась, пока мне коньки подвязывали, a как дошло дело на ноги встать, как я Саше позавидовала! Он хоть и смешно, да стоит, едет дажё, a я - ни с места сперва, стать не могу. Наконец умудрилась. Вот тут-то Володин приятель и пригодился - он за одну руку, Володя за другую, накрест, так и взяли меня.

«Ну, тяжелая артиллерия, - двигай!»

A я хуже артиллерии - опять ни с места. Мне бы скользнуть, a я все ноги подымаю, как когда ходишь, и знаю, что не надо, a ноги будто сами ото льда отделяются. Долго помучились, наконец сдвинули; понемногу дело на лад пошло, но все-таки очень-очень неважно.

Устала я от первого опыта ужасно, и главное не ноги, они совсем, совсем бодрые были, a руки, точно я на руках верст сто прошла, так от плеча до локтя болели. Странно - отчего бы?

Бедный Ральфик мой тоже настрадался: во-первых, ему очень не понравилось, почему это какой-то Коля Ливинский меня за руку тащит; конечно, он не подумал именно так: Коля, мол, Ливинский, но он совсем не одобрил, что вдруг «чужой» меня «обижает». Он и тявкал и пищал, но скоро ему верно не до меня стало: лед-то ведь холодный, a мой бедный черномордик босенький, вот и стали y него лапочки мерзнуть; он то одну, то другую подымает - все холодно, a отойти от меня не хочется; наконец, делать нечего, невмоготу, бедненькому, стало; потряхивая то одной, то другой лапой, дрипеньки-дрипеньки побежал он к Глаше и прыгнул рядом с ней на скамейку. Шубка-то y него теплая, да с ногами беда.

Так на первый раз обошлось благополучно, я ни разу не шлепнулась, на второй тоже, да и мудрено было, - Коля с Володей меня так крепко держали, что и шелохнуться в сторону не давали; a на третий раз не в меру я расхрабрилась, захотела сама - одна покататься.

«Смотри, Мурка, зайца поймаешь», - говорит Володя.

- Ничего, не поймаю, хочу попробовать.

И попробовала… Зайца-то, верно, что не поймала, a синяка целых три нахватала. Ехала-ехала, все, кажется, хорошо, вдруг правый конек носом врезался в лед и я - бух! - лежу во всю длину.

«Осторожно, так упасть можно», - с самой серьезной физиономией говорит Коля, который живо подлетел и подобрал меня.

Ему хорошо смеяться, с ним-то такого никогда не случится, он как волчок по льду вертится, станет на одну ногу, другую вытянет и живо-живо крутится - циркуль из себя изображает. Правду Володя говорит, здорово откалывает, то есть…ловко ездит.

Да ведь и я не по косолапости растянулась, a потому, что под конек мне маленькая, тоненькая щепочка попала, конек в ней носом и застрял, ну, я и кувырнулась. Не беда, хоть синяки и набила, зато теперь умею одна кататься, a синяки заживут, слава Богу, не первые, да на коленях и не видать,

Конечно не все же я Рождество только и делала, что на коньках бегала; была и y Любы на елке, где мне подарили малюсенькую прелестную фарфоровую корзиночку с фарфоровыми же цветами; была y тети Лидуши, была и в музее Александра III. («Русский музей императора Александра III».Сейчас « Государственный Русский музей») Какие там чудные картины - прелесть!

Мне особенно понравился Авраам, приносящий в жертву Исаака мальчик такой хорошенький, кудрявенький как барашек, и глазки ясные, точно незабудки. Потом еще очень красиво - «Русалки», как они играют в воде, в руках гирлянды и такой вокруг них красный свет… Что-то мне они ужасно знакомы… Будто я их взаправду видела… Но где?.. Глупая! Вот глупая! Во-первых, слышала в мамочкиной сказке «Ветка Мира», a во-вторых, видела во сне после того, как мамочка ее рассказывала. Такой чудный-чудный был сон!

Еще очень, очень хорошая картина «Генрих IV и Григорий VII»; как бедный король чуть не голенький всю ночь под дождем простоял и потом уже только его папа под благословение к себе пустил. Папа… вот смешное название. Отчего его папай зовут?.. Ну? А жену его как называют? Мама? Римская мама? Да вероятно, как же еще иначе? Надо спросить.

Чуть не забыла, вот еще чудная картина: - государь Николай I нарисован в настоящую величину на извозчике; очень хорошо, точно живой и он, и лошадь, и дрожки, то есть не дрожки, a извозчик - прелесть.

Но есть и так себе картины, a некоторые ужасные - вдруг «Купальщицы» - без ничего, точно они и правда мыться собираются. Фи! И для чего это рисовать? Всякий и сам знает, как купаться.

Что же мы еще делали? Да, ездили целой компанией на тройке прокатиться по островам. Хорошо, скоро-скоро так летели, даже дух захватывало. Весело! Потом приехали домой чай пить. Никогда еще я с таким удовольствием чай не пила, не беда, что и без сахару, целых три чашки проглотила.

Ох, спать надо, завтра ведь в половине восьмого подыматься.

Опять гимназия. - Резинка. - «Мальчик y Христа на Елке».

Люблю я свою гимназию, да еще как две недели праздников носу туда не показывала, особенно приятно было всех повидать. Страшно y нас там уютно, и компания наша «теплая», как ее называет Володя.

Люба почему-то в класс не явилась и Шурка Тишалова упросила Евгению Bacильевну позволить ей ко мне переселиться. Весело с Шуркой сидеть, вот сорвиголова, прелесть; дурачились мы с ней целый день.

Учительницы за праздники отдохнули, тоже веселенькие, «Краснокожка» чего-то так и сияет, a «Терракотка» опять в новое платье нарядилась с длинным-предлинным хвостом. Входит она сегодня на урок, a я за ней, бегала воду пить, ну и запоздала. Чуть-чуть было в её хвосте не запуталась. Ну, думаю, подожди: взяла её шлейф и за кончики приподняла; она себе идет и я за ней, важно так ступаю. Класс весь валяется от хохота, но эта не беда, a вот, что я не удержалась да сама фыркнула, это лишнее было. «Терракотка» остановилась и быстро голову повернула, так что я едва-едва её хвост выпустить успела, да по счастью вместе и свой носовой платок уронила, что в руке держала, - после питья ведь рот-то надо вытереть, ну, вот платок в руке и был.

«А вы что тут делаете?» - говорит.

A y меня уж вид святой, губы подобраны и я прямо на нее смотрю.

- Пить - говорю, - Елена Петровна, ходила, а теперь платок уронила, a они, глупые, смеются. Что же тут смешного, что платок грязный будет? - уже повернувшись к классу, говорю я.

«Терракотка» кажется, не верит, но не убить же меня за то, что платок уронила!

«Ну, и жулик же ты, Стригунчик» - шепчет Шурка: «и как это ты такую святость изображать умеешь»?

Да, кстати: хотя Шурка по старой памяти и называет меня «Стригунчиком», но это зря, потому что с некоторых пор мне волосы наверху завязывают бантиком, a остальные заплетают в косу. Теперь уж я на «Индейского царя» мало похожа, волосы мои сильно подросли и меньше торчат, но противный Володька опять новое выдумал, уверяет, что моя «косюля кверху растет».

На большой перемене мы с Шуркой все караулили, как бы нам вниз улепетнуть, страшно хотелось повидать Юлию Григорьевну и m-lle Linde; Шурка, та только Юлию Григорьевну любит, но я, как вам известно, к обеим не совсем равнодушна.

Караулим-караулим y лестницы, никак минутки не выберешь, то наверху какая-нибудь «синявка» торчит, то внизу. Перегнулись через перила, видим - по лестнице марширует какой-то учитель, высокий, чумазый, на голове реденькая черная шерсть наросла, a посередине большущая лысина, блестящая такая, как солнце сияет.

«Давай пустим!» - говорит Шурка, и, прежде чем я даже успела ответить, Тишалова согнула пополам большую стиральную резинку и та щелк! - прямо в «лысину учителю. Что дальше было, не знаю, потому что мы пулей отлетели к двери приготовительного класса и от смеха почти на корточки садились. Все-таки немножко страшно, - что, как жаловаться пошел?

«Спрячемся -ка в залу, Шура, там не найдут», - говорю я.

- Глупости! Посмотрим лучше, где он, и что сталось с резинкой.

Осторожно опять перегибаемся через перила. «Его» нет, a резинка лежит на ступеньках. Молодец, не забрал её.

Тогда мы храбро идем вниз, потому теперь имеем право - наша резинка там, не пропадать же ей.

Спустились с лестницы чинно, подобрали резинку. Шурка брезгливо так взяла ее двумя пальцами.

«Подозрительная, говорит, чистота. Может он лысину мажет чем, помадой, или маслом там каким… Брр… Недаром же она y него так блестит, хоть в зеркало смотрись. Еще все свои рисунки промаслишь. Фи! Под кран ее, под кран».

«Мойся, деточка, мойся, милая, это полезно», - приговаривает Шурка, оттирая резинку мылом.

«Ну ладно, теперь сойдет, вот только вытру еще полотенцем».

И, если бы вы видели её татарскую мордашку, серьезная такая, подумаешь, и правда дело делает. Молодчинище, люблю я ее.

Окончив с ванной, мы бегом летим по коридору, но ни Юлии Григорьевны, ни m-lle Linde нет - завтракать пошли. Правда, ведь и они есть хотят. С горя стали мы расхаживать, да ученицам косы вместе связывать; в нашем этаже это неудобно, потому что косюли всё больше коротенькие, на мою похожи, редко на хорошую наткнешься, a там длинные, где-где коротышка, так это не беда, ее с длинной связать можно. Смешно потом, умора! - хотят разойтись - не тут-то было. Тпрру! Злятся - хорошо!

За русским уроком Барбос объявил нам, что через две недели юбилей нашей гимназии, и устраивают ученический литературный вечер, в котором участвовать будут все классы. На наш класс дано три вещи: сказка Достоевского «Мальчик y Христа на елке», стихотворение «Бабушка и внучек» Плещеева и стихотворение «Запоздалая фиалка» Коринфа Аполлонского (кажется, не переврала?). Все это нам прочитали и начали выбирать, кому говорить. Хотеть, конечно, все хотели, - еще бы! - a Танька так уж сама не знала, что ей сделать, чтобы ее взяли. Да нет матушка, как-нибудь без тебя обойдутся, авось не провалят.

Барбос с Евгенией Bacильевной долго торговались, наконец порешили: «Запоздалую фиалку» скажет Зернова, она хорошо декламирует, да потом как-то даже и неприлично обойти первую ученицу - правда? «Бабушка и внучек» будут трое говорить: бабушку - Люба (хотя её и не было, но про нее не забыли, потому она тоже мастер по этой части), внучка - Штоф, y неё такая славная мальчишеская стриженая головенка, a за рассказчика - Шура Тишалова. Сказку же «Мальчик y Христа на елке» скажет… отгадайте кто?.. Ну… Муся Старобельская!

Вы себе представить не можете, как я рада, так рада, так рада! Это такая прелестная вещь - чудо! Никто, никто во всем классе y нас её не знал, даже не читал; верно что-нибудь еще совсем-совсем новое.

Рассказывается, как один бедный маленький мальчик приехал со своей мамой в большой город; мама его умерла, a он все будит ее, думает - она спит; кушать хочется ему, пить, a кругом темно так. Страшно ему стало, и он вышел на улицу, a там холодно - холодно, мороз трещит, a он в одном костюмчике. Но кругом так красиво, светло, лавки, куклы, игрушки, что он и про холод забыл, стоит и любуется перед витриной. A все-таки кушать хочется! И вдруг ему грустно-грустно так становится, и страшно что он один, и хочет он уж заплакать, да как посмотрел в одно окно, так и ахнул: елка до потолка, светлая, высокая, a кругом танцуют мальчики и девочки, смеются; на столах торты, пряники. Кушать ему, так кушать хочется и холодно, бедному, болеть все начинает! Вдруг его какой-то большой, противный мальчишка ударил кулаком; и бедный малюська упал, но вскочил, живо-живо побежал и спрятался на одном дворе за дровами. Присел он; головка кружится, но так тепло - тепло ему делается, и вдруг видит он чудную светлую до неба елку, и кто-то зовет его. Он думал, что это его мама, но нет, это был Христос, y которого в этот день всегда елка для тех деток, y которых здесь на земле никогда своей не бывало. Христос берет этих деток к себе, делает светлыми, ясными ангельчиками, и они порхают кругом Христовой елки, a мамы их радуются, глядя на них. Ну одним словом, мальчик этот замерз, умер и встретился на небе со своей мамой.

Ну разве не прелесть? Только, конечно, я не умею так хорошо сказать, как там написано. Вот это и велено мне выучить, не все сразу, понятно, потому там больших четыре страницы, a первый кусочек.

Мамочка тоже очень рада, что меня выбрали, и что такую чудную вещь дали говорить. Сейчас за дело, иду с мамочкой вместе учить, чтобы не оскандалиться и с шиком ответить. Бегу…

Да, только еще два слова. И когда это я отучусь спрашивать при посторонних чего не следует? Сколько уже раз себе слово давала, да все забудешь и ляпнешь. Так про «маму римскую», конечно, мне интересно было знать, действительно ли она так называется. Я первым делом за обедом и спроси; a тут, как на грех, дядя Коля, a вы знаете, что это за типик - житья теперь не дает.

И действительно же я отличилась, такую ерунду спросить! Откуда же там «маме» взяться? Ведь папа-то сам из ксендзов, a они жениться не смеют. Дядька противный меня теперь иначе как «мамой римской» и не называет, Правда дура… pardon (извините (фр.))… это y меня само сорвалось… Впрочем, перед кем же извиняться? ведь я не про кого другого, a про самое себя все сказать можно.

Белка. - «На водопое». - Мамочку уломали.

Сто лет ничего не записывала - некогда: уроки гимназические, уроки музыки - чтоб им! - каток, да еще и «Мальчик y Христа на елке». Что и говорить, оно прелесть как красиво, но отчего было Достоевскому не написать этого стихами? Тогда можно бы шутя выучить, потому стихи, - они, хочешь не хочешь, в ушах остаются, коли два-три раза прочитал, a тут так ровно ничего не остается, здесь уж надо по-настоящему учить - a я долбни ох как не люблю! Ну, да теперь, слава Богу, скоро конец, всего пол страницы осталось, три с половиной отзвонила. Барбос несколько раз спрашивал, доволен остался, так и сияет.

Сегодня y нас за русским уроком ужасно смешная штука вышла. Читали мы из хрестоматии главу «Молодая белка»; ну, там и описывается, какая она из себя: рыжая, мол, хвост пушистый, зубы острые. Штоф встает и спрашивает Барбоса:

«Ольга Викторовна, почему это беличий мех всегда серый, a белка-то рыжая»?

- Правда, отчего бы это? Отчего? - раздается со всех сторон.

Только Танька противно так, насмешливо улыбается и говорит: «Глупый вопрос», - a сама поднимает руку и тянет ее чуть не до самого носа учительницы.

«Грачева знает? - спрашивает Барбос: Ну, прекрасно, скажите».

- Потому что её шкурку, вероятно, на изнанку выворачивают», говорит Танька.

«Как? Что такое? - таращит свои и без того большие глаза Борбосина: Выворачивают»?

Одну минутку вое молчат и переглядываются - еще не утямкали, но потом вдруг весь класс начинает хохотать:

« Выворачивают… Ха-ха-ха-ха!.. Выворачивают… Ха-ха-ха-ха!.. ха-ха!

- Ловко!

- Ай да Таня! Что? Выскочила?

«Ну, ка, выверни! Эх ты, голова»! - раздается на весь класс голос Шурки Тишаловой.

«Да, уж это поистине удачно сообразила», - говорит Барбос. - Вы, Грачева, лучше про себя берегите такие ценные познания, других не смущайте».

Барбос Таньку не любит и потому хоть и смеется, но не так добродушно как всегда; вообще она ужасно мило хохочет, даже весело смотреть: все её сало так трясется, и подбородок прыгает.

Танька красная, злющая. Поделом, не выскакивай!

На перемене мы в умывальной страшно дурачились. «На водопой» сегодня все так и рвались, особенно кто гимназические горячие завтраки ест. Может чего другого в них и не хватает, но не соли… Потом в голове только и есть одна мысль: кран.

Многие уж напились, стоят себе, мирно беседуют, a я, хоть и пила, да мало, еще надо про запас. Ну, как всегда, рот под кран; не без того, чтобы подтолкнули, то одна, то другая; я все ничего, будто не замечаю, пью себе. A они стараются, видят, я не плескаюсь, терпеливо страдаю, вот и расхрабрились; уж y меня и за шиворотом вода, и в ушах, и голова мокрая. Постойте ж голубушки!

Я голову свою отодвинула, да живо так пальцем кран и приткнула, - видели, как дворники иногда делают, когда улицы поливают? но только я вместо улицы приятельниц своих окатила. Струя ж… ж… ж… ж… ж…, да фонтаном на них. Здорово вышло! Нет, уж тут как хотите, a кроме «здорово» ничего не скажешь. Визг, писк поднялся, бегут, хохочут!

В это время в невинности души «пятушка» какая-то бредет себе, ворон считает, и не видит, что тут орошение производится, да прямо-прямо под фонтан! A я пальцем двигаю, струю направляю то кверху, то книзу. За рукавами y меня полно, холодно, весело!.. Ho y «пятушек» видно вкус другой, как завизжит:

«Что это за свинство! Что за сумасшедшая девчонка! Что за уличные манеры»! - и поехала-поехала…

Вы думаете, я стояла да слушала? Как бы не так! Давай Бог ноги, скорее от неё с дороги. Тут уж и звонок в класс, a я мокрее мокрого. Кое-как оттерлась, живо шмыгнула на скамейку, да и за Любину спину:

«Загороди, ради Бога, Снежина, чтоб «Женюрка» меня не догнала».

A вид y меня, точно я часа два под водосточной трубой простояла, вроде верно Генриха IV. Сижу тише воды, ниже травы. Вдруг среди урока кто-то дерг-дерг за ручку! Дверь открывается, Шарлотта Карловна является, руками размахивает, - a руки y неё почти такой же длины, как она сама. Шу-шу-шу, шу-шу-шу, что-то с Евгенией Васильевной. Поговорила-поговорила, попрыгала около ручки и исчезла. Ну, думаю, по мою голову пришли.

Так и вышло. Чуть урок кончился, меня Евгения Васильевна за бока. Оказывается, «пятушка»-то нажаловалась, a Шарлотта Карловна рада стараться и расхорохорилась. Отчитывала меня, отчитывала «Женюрочка», но не очень уж строго, хотя старалась показать, что не дай Бог, как сердита. Наконец велела идти просить прощения y этой самой нежной девицы - Спешневой. Нечего делать, иду, - и «Женюрка» за мной; я в V класс, a Евгения Bacильевна y двери остановилась. Я подхожу и громко так, чтобы она слышала:

«Простите пожалуйста, я вас нечаянно облила» - a потом потише одной Спешневой: «но только другой раз я непременно нарочно вас оболью».

Все кругом рассмеялись, даже сама Спешнева. Она уж теперь просохла, и злость с неё вся сошла.

Так дело и кончилось, но Женюрочка обещала следующий раз за «такие глупые шалости» из поведения сбавить. Ни-ни, не сбавит, слишком она меня любит; вот, если бы я налгала, намошенничала, тогда другое дело, a за это «ни в жисть», как говорит наша Глаша.

Вечером к нам пришли Боба, Женя, Нина, Наташа и Леонид. Георгиевич с тетей в «тетку» играть. Знаете, новая игра, в нее все теперь играют, - мода, даже и я умею. Ну, играли себе, a потом за чаем стали говорит о нашем юбилейном вечере, о стихах… Да разве я помню, об чем шесть человек говорило, да еще таких болтливых человек; знаю только наверно, что о стихах речь шла, в этом-то вся и загвоздка. Женя и обращается к мамочке:

«Наташа, почему ты нам никогда своих произведений не покажешь?

Я обрадовалась,

- A y мамочки, говорю, целая толстая синяя тетрадка есть.

«А тебя спрашивают, егоза»? - смеется мамуся.

Тут как пристанут все: «покажи» да «покажи».

Нечего делать, принесла мамуся тетрадку и сама же вслух читать стала. Кое-где сплутовать хотела, пропустить, но не тут-то было, все заставили прочитать.

- Да это грешно Наташа, под замком держать такие сокровища, надо отдать в печать. ,

«Мои стихи? В печать? Да вы смеетесь! - говорит мамочка.

Пристают к ней: «снеси» да «снеси» в какую-нибудь редакцию.

«Чтобы я», - отнекивается мамуся:"срамиться стала? - Ни за что»!

- Ну, не хочешь, дай, мы сами сяесем, - просят они.

наконец уломали мамочку.

«Ну, несите, только фамилию сваю я зачеркну, не хочу позорить весь наш славный род».

A что, мамусенька? Ведь я говорила, что надо напечатать! По моему и вышло! Все вот говорят «талант». И сказки надо, непременно надо в оперы переделать.

Господи, какая я счастливая, что y меня такая умная мама, и хорошенькая и добрая! Хоть бы мне чу-чу-чуточку быть на нее похожей! Да, какую Леонид Георгиевич странную штуку рассказывал: был y них в министерстве юбилей какого-то господина, так отгадайте, что сослуживцы ему поднесли? Никогда не отгадаете, хоть сто лет думайте: - адрес, (имеется ввиду письменное обращение к кому-либо с поздравлением. (уст.)) понимаете, a-дрес! А? Ничего себе?! Чей-то наверно не знаю: его ли, или каждый свой собственный; вернее, что каждый свой, потому что едва ли старикашка тот не помнит, где сам живет. Но все равно, глупо! Да еще золотыми буквами написали и каждый свою фамилию внизу нацарапал. Ну, подарочек! Уж умнее было ему просто книгу «Весь Петербург» поднести, там по крайней мере все, все решительно адреса есть.

Нет, хоть взрослые над вами, детьми, и смеются, но сами иногда такие штуки устраивают!.. Хотела было порасспросить, да потом воздержалась, еще опять на смех поднимут, и так я «римскую маму» до сих пор продышать не могу.

Наш юбилей.

Ну, давай Бог памяти, ничто не забыть и все толком записать, как и что y нас на юбилее происходило. Накануне в семь часов была генеральная репетиция. Весь вечер состоял из двух отделений. Были номера, где девочки и хором пели и по одиночке - не я конечно. - Две ученицы соло на рояле играли, остальные декламировали порознь, или по несколько вместе. В самой нижней зале устроили такое возвышение вроде сцены, но без занавеса, - что же там прятать? Ведь нечего: кончил и уходи сам.

Промучили нас на репетиции порядочно, пока мы научились по-человечески кланяться, - вовсе не так легко: карабкайся на ступени, потом иди несколько шагов, a потом уж приседай, да так, чтобы реверанс на самой середине вышел. Будто и не хитро, a никак на место не попадешь, то перескочишь, то недоскочишь! Наконец сообразили: влезть на ступеньки, сделать шесть шагов, потом присесть. Наладилось.

На следующее утро велено было к одиннадцати часам придти на молебен. Начальства понаехало, видимо-невидимо, все мужчины: и какие-то на синей, подкладке, и какие-то военные генералы с красными лампасами. Чего этим-то собственно говоря надо было, - не знаю, в кадетском корпусе, там конечно, им место, но y нас?.. Ну, да это не мое дело, - были, да и все тут.

Выстроили нас всех по классам, по росту в средней зале, куда мы однажды прикладываться бегали… Я на самом переди очутилась, то есть конечно священник с дьячком все-таки еще впереди меня были. Направо и налево от них хор, вкось от правого хора приезжее начальство, a учителя и учительницы в дверях, которые ведут из залы в коридор. Одним словом, был молебен как молебен: священник свое говорил, певчие пели, три или четыре ученицы в обморок попадали.

Потом батюшка речь сказал; ну, понятно, всех хвалил, желал успеха. Да я, по правде, не очень и слышала, потому в это время одна шестушка грохнулась, мы и смотрели, как ее подбирают. После молебна нас всех домой распустили и сказали быть вечером к семи с половиной часам в форменных платьях, но ленты и воротники какие угодно можно надевать. Мы разошлись, a наша начальница повела приезжее начальство к себе в квартиру кормиться.

Конечно мы с мамочкой днем еще раз «Мальчика» нашего подрепетировали, a то ведь как на грех запнешься. Волосы мне к вечеру распустили, только сверху завязали таким сумасшедшим saumon бантом, вроде бабочки, и надели большой гипюровый воротник; на шею тоже saumon ленту, передник долой.

Мамуся нарядилась в черное шелковое платье и была дуся-предуся. Папочка тоже молодцом выглядел, так что я с гордостью могла вывести их в свет. Из посторонней публики только и пускали, что пап да мам участвующих.

Девчоночки наши все пестренькие: синие, розовые, красные и голубые ленточки так и мелькают. Люба была премиленькая; волосы y неё ниже талии, каштановые, пушистые-пушистые; их тоже распустили, наверх, так же как и мне, прицепили бант, но ярко-красный как мак. Ей ужасно шло, личико y неё было такое задумчивое, прозрачное. Шурка по обыкновению воя так и дергалась от веселья и была пресмешная с «коком» и голубым бантом. Полуштофик был совсем душка: в её стриженные кудрявые волосенки ей прицепили с каждой стороны около уха по маленькому голубому бантику, и она стала похожа на желтенькую болоночку. Вообще все в этот вечер были особенно веселенькие и миленькие.

Наконец, начальство - опять таки генералы - съехались и порасселись. Первая вышла одна девочка второго (предпоследнего) класса и сказала по случаю юбилея какие-то стихи своего собственного сочинения. С одного раза я их не запомнила, знаю только, что закончила она так:

…..Здесь, в этом храме просвещения,

Еще на много, много лет.

Конечно уж дурного ничего не говорила, a всех и все восхваляла!

Ей очень аплодировали. - Потом пел хор:

Века возвеличат тебя….

Затем одна большая девочка сказала прелестное стихотворение «Стрелочник». После этого шесть «шестушек» говорили басню «Гуси». Это было ужасно мило!

В VI Б есть две пары близняшек - одних фамилия Казаковы, других - Рябовы. «Казачки» толстенькие, черненькие, a «Рябчики» худенькие, белобрысенькие, - вот они и были «Гуси», два черных и два белых. Очень смешно, когда они все четверо за «Гусей» кричат: «Да наши предки Рим спасли!» - важно так! Пятая девочка была за прохожего, шестая за рассказчика. Чудно вышло. Публика смеялась и много аплодировала. Потом играли на рояле, опять пели, опять и опять декламировали.

Но вот второе отделение. В первую голову наши «Бабушка и внучек». Дрожат, трясутся! Ничего, взобрались благополучно, чуть-чуть потолкались, но все-таки реверанс все трое разом сделали. Штофик была премилый мальчуган, и вышло страшно симпатично, когда она положила свою головенку на плечо бабушки Любы и заговорила:

«Нет, бабуся, не шалил я,

A вчера, меня целуя,

Ты сказала; будешь умник,

Все тогда тебе куплю я».

- «Ишь ведь память-то какая…»

растягивает Люба, и так это, так мило они говорили, просто чудо.

Опять пели, играли, декламировали и по-французски, и по-русски. Моя очередь приближается.,. Мой номер последний… И жутко, и весело-весело, сердце бьется тук-тук, даже слышно…

- Ну, Муся, идите, - говорит Евгения Васильевна и тихонько подталкивает меня к эстраде.

«Страшно, ой страшно, Евгения Васильевна!», - шепчу я.

- Вот тебе и раз! - Муся трусит, вот не думала. - Ну, с Богом!

Я поднимаюсь по ступенькам и тихонько крещусь около пояса, как всегда в классе, засунув руку под нагрудник передника.

«Раз, два, три, четыре, пять, шесть», - про себя считаю я шаги, a рукой все делаю крестик на месте, где отсутствует нагрудник, затем приседаю, низко так.

«Только бы не шлепнуться», думаю я, a сердце - тук-тук, тук-тук!

«Какой чудный ребенок»! - слышу я чей-то голос.

- Quelle superbe enfant! (Какой великолепный ребенок! (фр.)) - говорит еще кто-то.

«Oh, le petit bijou!» ( О, маленькая прелесть! (фр.))

- Что за милая деточка! - раздается с нескольких сторон, и мне сразу делается так радостно, к горлу точно подкатило что-то, но не давит: мне легко, весело и совсем, совсем не страшно, только щеки сильно горят, уши тоже, a руки холодные, как лягушки.

«Мальчик y Христа на елке,» - начинаю я. Сперва голос мой немного дрожит, но потом я начинаю говорить совсем хорошо; все дальше и дальше. Наконец я дохожу до своего любимого места, как он уже замерзает, и ему видится Христова елка:

«И вдруг - о, какой свет! О какая елка! Да и не елка это, он и не видел еще таких деревьев. Все блестит, все сияет и кругом все куколки. Но нет, это все маленькие мальчики и девочки, только такие светлые! Все они кружатся около него, летают, целуют его, берут его, несут с собой, да и сам он летит! И видит, он - смотрит его мама и улыбается. «Мама, мама! ах как хорошо здесь, мама!» - кричит ей мальчик.

Здесь, чувствую, что-то щекочет в горле, точно плакать мне хочется, но я продолжаю, a в зале так тихо-тихо:

«Кто вы, мальчики? Кто вы девочки?» - спрашивает он, смеясь и любя их. - Это Христова елка - отвечают они ему: - y Христа в этот день всегда елка для маленьких деточек, y которых там нет своей елки. A матери этих детей стоят тут же в сторонке и плачут. Каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним, целуют их, утирают их слезы своими ручками и упрашивают не плакать, потому что им здесь так хорошо!..

A внизу на утро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика. Разыскали и его маму… Ta умерла еще прежде; оба свиделись y Господа Бога на небе».

Только я кончила, со всех сторон так и захлопали.

«Браво!» - раздалось несколько голосов.