Дети Солнцевых Кондрашова Елизавета

— И знаешь, что этот платок считается чудом? Его всем-всем показывают, и все ахают на него: «Чудо! Прелесть! Цветы совсем живые!» И она гордится им у-у-у как! Зейбуш, рукодельная [95], говорят, возила его куда-то, хвасталась, вот как у нас работают!

— Знаю. Ну и что же? — повторила свой вопрос Варя.

Девочка приложила свои губы к уху Вари и, чуть шевеля ими, стала шепотом объяснять, в чем дело.

— Мы этот платок у нее утащим. Она его совсем кончила и третьего дня вынула из пялец. Теперь она на руках делает бахрому, какую-то особенную. Как только Бунина зазевается, я его стащу и спрячу. Мы его разрежем и спустим!

— Этого нельзя сделать! — сказала Варя, ожидавшая более легкого осуществления мести.

— Отчего же нельзя? Что за вздор! Можно! Я беру это на себя. Я его стащу, это мое дело, а ты только потом помоги. Ты и Горошанинова. Она уже согласна.

— Не получится, я уверена. Ну как ты утащишь такую вещь?… — Варя растянула руки, сколько могла, чтобы показать, сколь велика вещь, о которой идет речь. — Да и что из этого?

— Ты увидишь, что из этого выйдет, только согласись помогать. Надо будет завтра же достать у кого-нибудь хорошие острые ножницы. Мы его разрежем вот на такие кусочки, — девочка показала свой мизинец, — и потом спустим.

— Как же мы это сделаем? Когда? Ведь нас поймают.

— Не поймают! А уж реветь она будет! — закончила девочка, сложив губы трубочкой.

— Если это вправду будет ей наказанием… Если она будет плакать, я буду рада, — сказала горячо Варя.

— И помогать будешь? — спросила девочка.

— Буду, конечно! Только это пустяки! — покачала головой Варя. — Станет она из-за платка плакать!

— Ну, сама увидишь. Только дай слово, что не раздумаешь, когда я все устрою, будешь помогать и резать, и спускать.

— Буду, — сказала Варя решительно.

— Перекрестись. И не скажешь никому, никогда? Хоть бы тебя убили?

— Никому, никогда!

— Ну, прощай, помни, и ножниц не доставай лучше, поймаешься еще, пожалуй. Я уж сама. Будет же ей праздник! — сказала девочка, кивнув в сторону, где лежала пепиньерка. — И сестре своей не говори! — прибавила она, соскочив на пол.

И не дожидаясь ответа, девочка так же неслышно, на цыпочках, перебежала к своей постели, легла и долго еще продолжала шептаться со своей соседкой, Зоей Горошаниновой.

Когда после полуночи дежурная дама во второй раз обходила спальни, все было спокойно, все воспитанницы были на месте и спали спокойным сном.

Глава XI

Месть Вари

После грозы, которая так неожиданно пронеслась над воспитанницами в описанную ночь и, разразившись над четвертым классом, задела больнее всех Варю Солнцеву, погода не прояснилась и на следующий день. Воспитанницы проснулись и встали с тем болезненным ощущением, которое испытывается почти всеми людьми, во все возрасты, после какой-нибудь катастрофы, дурного поступка или при ожидании несчастья. Классные дамы, пепиньерки и более всех Бунина, которая в душе не могла не сознавать, что поступила не совсем так, как следовало бы, хотя, конечно, она никому не созналась бы в этом, тоже не были свободны от этого чувства.

Маленькие одевались в небывалой тишине. Они не упрекали Варю, виновницу случившегося, хотя перспектива оставаться в воскресенье без родных заставляла не одно маленькое сердце болезненно сжиматься. Напротив, они как будто из чувства деликатности не делали намека на вчерашнее происшествие. Бунина в это утро проснулась не в духе и тоже была особенно молчалива. Она не покрикивала, как обычно, то на одну, то на другую из воспитанниц, а с нахмуренным, недовольным лицом особенно тщательно занималась своим туалетом.

Во всех прочих дортуарах, напротив, воспитанницы громко обсуждали вчерашнее происшествие, и со всех сторон слышались порицания поведения Буниной, которая слишком резко ответила на вопрос начальницы о поведении девочки, если и проказившей, то лишь в отношении к ней, Буниной, и вовсе смолчала, когда начальница спросила Варю, как она могла не сказать о своей шалости при виде общего переполоха, хотя и знала, что было бы достаточно нескольких ее слов, чтобы избавить девочку от позорного наказания, и отлично понимала, что Варя молчит не по капризу, а просто не может выговорить ни слова от волнения.

Когда к ней начали приставать, то есть упрекать ее, она с досадой ответила: «Я сказала только то, что есть на самом деле, а не объяснила того, о чем меня не спрашивали, потому что не хотела. Кто может меня заставить? У нее есть свой язык. Да не чем и толковать! Велика важность: Солнцеву выпороли! Ее уже давным-давно следовало выпороть. По-моему, можно пожалеть только об одном, что ей мало попало».

Елена Антоновна, которая при наказании не присутствовала, а выслушала подробный рассказ обо всем случившемся от Буниной и в то время, когда была еще встревожена ушибом Леночки, только покачала головой и произнесла:

— Поделом, поделом. Что за чертенок эта девочка! Сколько бед наделала!

В классы в этот день все воспитанницы шли особенно тихо, в особенном порядке и особенно чинно и спокойно рассаживались по местам. Елена Антоновна шла перед своим классом серьезная, грустная и ни с кем из детей не говорила ни после молитвы, ни перед началом урока.

Воспитанница, научившая Варю легкому способу отделаться от наказания, тоже была не в духе. По приходе в класс она села на свое место и, не заговорив ни с кем, стала внимательно перелистывать какую-то тетрадь. Так она сидела несколько минут, потом вдруг подняла голову и, не обращаясь ни к кому особенно, сказала:

— Как обидно, что самые лучшие намерения сделать добро и принести пользу иногда приносят только вред.

Несколько воспитанниц, занятых так же, как и она, своим делом, вопросительно посмотрели на нее.

— Да… ведь беда-то с этой маленькой случилась только по моей вине.

— Вот еще!.. Пустяки… — сказала одна из ее соседок.

— Не совсем пустяки. Если б я не научила ее встать так рано, ничего бы не было. Утром она не сыграла бы комедию с Глашенькой, и вечером не было бы трагедии.

На это она не получила никакого ответа и, опершись локтями о крышку пюпитра и положив в руку голову, опять принялась за перелистывание.

В этот же день за обедом она, глядя одним глазом в сторону классной дамы, урывками что-то шептала горничной, которая обычно занималась исполнением секретных поручений воспитанниц, покупала и очень искусно передавала им шоколад, пряничные обрезки — любимое лакомство воспитанниц, — маковники, даже мороженые яблоки, и за последним блюдом незаметно сунула ей что-то в руки.

Во время утренних уроков в классе у маленьких пепиньерки не было. Они уже сидели за обеденным столом, когда вошла Бунина и заняла свое место. Дети переглянулись. Лицо пепиньерки показалось им очень странным: веки гораздо краснее обычного и нос как-то толще. А после обеда разнесся слух, что Бунину требовала к себе начальница и задала ей такую головомойку, которой та никогда не забудет. Говорили, что ее переведут в другой класс, так как она не умеет обращаться с маленькими. Нашлись и такие догадливые, которые полагали, что ее и вовсе удалят из заведения.

На вечерней рекреации Варя, поменявшись своей парой, шла рядом с Таней Гроневой. Она опустила глаза и, перебирая пальцами крученую бахрому своего платка, говорила с ней о чем-то очень серьезно и тихо.

— Ты на меня сердишься, девочка? — вдруг услышала она звучный голос взрослой девушки, которая положила ей в руку палочку шоколада и объемистый пакет из серой бумаги, свернутый конусом.

— За что? Что это? — спросила Варя, удивленно взглянув на сверток и потом на говорившую.

— За то, что моя наука в прок тебе не пошла. Бедная девочка! — сказала девушка ласково и, нагнувшись, поцеловала Варю в лоб.

Варе вдруг стало ужасно жаль себя, она опустила глаза, и слезы часто-часто закапали на серую бумагу пакета, который она держала в руках.

— Не плачь, деточка! Кто же знал, что ты такая шалунья! А это, дай, я тебе в карман высыплю, — прибавила девушка.

Взяв из рук Вари пакет, она развернула его и, приоткрыв ее карман, опрокинула туда все, что было в бумаге, а потом, оправив ей передник, еще раз поцеловала:

— Ну, что за беда, в самом деле! Всем детям доставалось, когда они были маленькие! Если бы ты была большая девочка, ну, хоть бы десяти лет, — тогда другое дело, конечно. И потом, ведь все знают, что гадкого ты ничего не сделала, а что ты бедовая, — у-у-у какая! — это и все знают, и ты лучше всех. Ведь рассуди так, по совести, беспристрастно: можно было тебя за такую шалость по головке погладить?

— Я и не прошу, — вскинула на нее глаза Варя.

— Еще бы! — засмеялась девушка. — Ведь вот ты какая! Тебе обидно, что так случилось, а каково Якуниной, Леночке, которая вывихнула себе руку и теперь должна три недели в лазарете сидеть? Посмотрела бы ты еще на Вареньку, твою любимицу: у нее все лицо разбито, синяк на лбу, огромная ссадина на подбородке, показаться никуда нельзя, все по твоей милости… А они не плачут. Что же делать, если так случилось.

— Что ж? — сказала Варя. — Если б я разбила себе лицо и вывихнула руку, я бы тоже не плакала, а то…

— Ну что: а то?… Все пустяки! И то пустяки, что ты бы не плакала. Я не поручусь за себя саму, что не заплакала бы. Будь ты молодцом!.. Что хмуришься?… Все пройдет, до свадьбы заживет. Кушай. Шоколад — отличный! Прянички — свежие! Как подумаешь о них только, слюнки текут…

Варя подняла на девушку глаза и улыбнулась.

Девушка кивнула ей ласково головой и отошла успокоенная.

Катя в этот день встала рано утром, до звонка. Она всю ночь не могла уснуть. Происшествие с Варей, как кошмар, не давало ей покоя. Как ей помочь? Что сделать, чтобы избавить ее от беды? «Я ничего не могу, не умею как-то взяться, — думала она с отчаянием. — Не сумела даже заступиться за нее там, где бы можно было. Ведь это такое несчастье, такое страшное несчастье!.. Если мама об этом узнает, это ее убьет… Варя говорит, что она не останется здесь, что она будет просить Александру Семеновну взять ее… Да и как ей оставаться после этого!..»

Думая это, Катя торопливо одевалась. Через пять минут после звонка она, уже совсем одетая, вошла в младший дортуар. Варя спала спокойным сном. Бунина одевалась у своей постели. Увидев вошедшую в дортуар Катю, она отвернулась и сделала вид, что не заметила ее прихода.

Катя подошла к постели сестры и разбудила ее. Варя послушно встала, дала себя одеть и, взяв книгу, села на табуретку у своей постели и стала повторять урок, который надо было сдать первым в этот день.

На первой рекреации Катя все время ходила с сестрой.

У нее было так тяжело на сердце, что она, видя несчастное лицо сестры и понимая, что та должна была чувствовать, старалась все время говорить с ней о посторонних вещах. За уроками потом она думала и передумывала, чем бы, по крайней мере, развлечь, если не утешить ее.

Наконец перед вечерней рекреацией она поспешно перерыла свой пюпитр и отобрала несколько безделушек, которыми Варя любила играть, когда приходила к ней, и положила их себе в карман. Стоя в ряду с ломтем хлеба в руках, она не могла дождаться, когда наконец хлеб будет съеден и разрешат прогулку. Как нарочно, на этот раз хлебу конца не было.

Когда наконец классные дамы одна за другой произнесли: «Promenez vous! [96]» — Катя, рискуя получить выговор, пошла прямо к маленькому классу. Но девочку остановила классная дама и велела ей отнести наверх, в свою комнату, кипу тетрадей, перевязанных тесемкой. Катя исполнила поручение и бегом вернулась в залу.

Еще издали она увидела, что Варя ходит не с Нютой, как обычно, а с Таней Гроневой, и что обе девочки весело о чем-то болтают. Когда она подошла к ним, Варя от души смеялась и не заметила приближения сестры. Катя не верила своим глазам и ушам.

— Ва-а-ря! — сказала она не то с укоризной, не то с удивлением.

Варя подняла глаза на сестру, сконфузилась, но тотчас же оправилась и, взглянув ей прямо в лицо, спросила вызывающим тоном:

— Что?

— Ты чего вдруг так развеселилась? — спросила Катя тихо.

— Не все же плакать! — тряхнула головой Варя. — Да и не о чем, по правде… Разве человек виноват, если его вдруг, ни с того ни с сего, бешеная собака укусит?

И Варя тотчас же заговорила очень живо:

— Знаешь? Таня говорит, что она, то есть не она, Таня, а Бунина, на собаку ни капельки не похожа, потому что собака — животное благородное, а что она бешеная жаба. Я ее спрашиваю, где она видела бешеную жабу, а она рассказывает всякие глупости…

Катя молча шла рядом с сестрой и, казалось, не слушала ее болтовни…

— Я тебе принесла… Впрочем, потом, — сказала она.

— Хорошо, лучше потом, — согласилась Варя, прижимаясь к Тане Гроневой и шепча ей что-то на ухо.

Катя сделала еще несколько шагов, потом, простившись как-то сконфуженно с маленькой сестрой, отошла к своему классу. «Что это с ней? — думала она. — И как это она вдруг… Смеется, как ни в чем не бывало… Конечно, для нее, собственно, это лучше, но… ведь надо не иметь стыда… Она уж большая, понимает… Может быть, она нарочно, чтобы скрыть? Или она видит, что меня это так мучает? Так было страшно за нее… а ей ничего… смеется…» И Катя не знала, — радоваться ей происшедшей в сестре перемене или огорчаться.

Прошла неделя, другая, и все было забыто. О последней истории и помину не было. Все пошло по-старому, только Варя за последние дни так сдружилась с Таней Гроневой и Зоей Горошаниной, что ни на кого более не обращала внимания.

Три девочки почти не расставались. Они помогали друг другу во всем: делились гостинцами, перьями, линовали друг другу тетради, во время рекреаций вместе гуляли, по вечерам вместе готовили уроки и спрашивали их друг у друга. В особенности Таня пришлась Варе по душе; Зою Горошанину она тоже полюбила, как друга.

Бунина после полученного от начальницы и инспектрисы внушения стала совсем другой. Она мало покрикивала; особенно ласково обращалась с некоторыми из воспитанниц; безо всякого внимания, равнодушно смотрела на других и с полным пренебрежением относилась к Варе Солнцевой.

Уже несколько дней кряду стояла ясная, морозная погода. Снег в саду и на дворе лежал такой чистый, белый, блестящий. Средняя аллея в саду была так хорошо расчищена и посыпана песком. Мостки были уже настланы. Все так и манило на прогулку, и воспитанницы с нетерпением ожидали разрешения выйти подышать свежим воздухом.

— Сегодня нас поведут гулять! — сказал кто-то за столом старших.

Менее чем через минуту это известие облетело все столы.

— Гулять! Гулять! Вот прелесть-то! Слава Богу! — слышалось отовсюду.

— Правда, что нас поведут? — спрашивали у классных дам и пепиньерок не особенно доверчивые и, получив подтверждение, присоединяли свои восторги к громким возгласам остальных.

Воспитанницы спешили с обедом, а после обеда все шли особенно торопливо, и никто не обращал внимания на то, что линия, обычно прямая, тянущаяся как по ниточке, на этот раз изгибалась самыми затейливыми зигзагами.

— По номерам, по номерам подходить! Не толпиться! Пятнадцатый номер! Кто пятнадцатый? Да поторопитесь немножко! А вы куда? Не успеете, что ли? — слышится в одном конце, у одного из длинных ясеневых шкафов.

— Кто кашляет — остается! — кричит классная дама, отмахиваясь от нескольких девочек, осаждающих ее. — Нет, нет, и ты не идешь! Как сироп принимать, ты кашляешь; а гулять идти, нет. Прошу покорно, без отговорок. И ты тоже, и не проси, остаешься, остаешься! Одна из вас должна остаться с больными, — обращается она к пепиньеркам.

Воспитанницы суетятся, как пчелы в улье. Здесь им раздают салопы, там шапочки, сапоги. Они одеваются, помогают менее ловким, и через четверть часа все чинно, по классам, парами уже выходят с маленького подъезда во двор, оттуда по мосткам на садовую площадку и по аллее — опять на площадку, опять по аллее, идут скоро-скоро, точно бегут.

Через полчаса, освеженные, разрумяненные, веселые воспитанницы возвращаются в комнаты, живо сбрасывают у шкафов свои байковые салопы, тотчас же убираемые и развешиваемые дортуарными горничными в шкафы по номерам, сдают шапочки и сапоги и вбегают в залу, принося с собой запах холода и свежести. В этот день чинной прогулки не получается.

— Двигайтесь, двигайтесь! Маленькие, бегать! Согреваться! — покрикивают дамы.

В зале происходит что-то необычайное. Говор, крик, шум, смех, взвизгивания. Маленькие догоняют друг друга, средние топчутся на одном месте, делая вид, что тоже бегают, старшие ходят очень быстро по двое и по трое взад и вперед.

В одном углу собралась кучка любопытных. Все они обступили кого-то, и каждую секунду раздаются громкие восклицания.

— Ах, душка! Прелесть! Смотрите, вот эти бутоны! А незабудочки! Живые! Сорвать хочется! Нет, вот это смотри!

— Глашенька! Ангел! Вот золотые руки! Сколько времени вы это вышивали? — спрашивает вдруг кто-то.

— Два года, — отвечает самодовольно девушка, держа за два конца работу, которая вызывает восторг всех собравшихся.

— Два года — и ни единого пятнышка, ни пылинки… Удивительно!

— Удивительно! — передразнивает девушка, придерживающая два другие конца. — Нет ничего удивительного. Глашенька берегла ее больше, чем себя!

И обе девушки, тщательно накладывая большие листы тонкой, мягкой бумаги, аккуратно складывают работу.

— А бахрома, посмотрите, что за чудо! Я никак не ожидала, чтобы так хорошо вышло. Эти звездочки в сетке как артистически сработаны! Без лести, чудо! И сколько терпения! Египетская работа!

Глашенька Бунина с гордостью посматривает на восхищенную толпу.

— Что тут такое? Mes chres [97], на что вы смотрите? — спрашивает подошедшая Вера Сергеевна.

— Бунина закончила свой платок. Восхитительно?

— Чудо! Прелесть! — затараторили со всех концов.

— Глашенька, похвастайте, душа моя.

Бунина, делая вид, что с неохотой исполняет просьбу запоздавшей зрительницы, разворачивает и раскладывает платок.

Опять ахи, охи. Восторгам нет конца. Вера Сергеевна тоже щедро расточает похвалы.

Насладившись еще раз своим успехом, Бунина наконец решительно сворачивает платок, переложив его бумагой, расправляет бахрому, прячет платок в чехол, тщательно завязывает целым десятком тесемочек и тогда уже укладывает в рабочую корзиночку, стоящую на скамейке у окна.

Через несколько минут громкий звон, и вслед за ним покрикивание и похлопывание в ладоши дают знать об окончании рекреации.

— En classes, mesdames, en classes! Dpchez-vous! [98] — раздаются со всех сторон громкие возгласы, перекрывающие на секунду детские голоса.

Разбегавшиеся дети останавливаются. Смех и крики прекращаются. Воспитанницы, обтягивая передники и съехавшие на сторону пелеринки, живо подсовывая под рукава свалившиеся рукавчики и оправляя волосы, бегут к своим местам.

Некоторые наперегонки бросаются в угол залы, где уже толпятся и теснятся ранее прибежавшие, и роются в кучке сваленных вместе на скамейке книг, платков, начатого вязания с большими клубками ниток и отыскивают принадлежащие им вещи.

Через пять минут все в порядке, все на местах, хотя многие стоят с раскрасневшимися лицами, блестящими глазами и учащенным дыханием.

Проходя с классом мимо скамейки, на которой стоит рабочая корзиночка, Бунина машинально, не глядя, протягивает руку, берется за ручку корзиночки, поднимает ее, и вдруг ее глаза останавливаются, расширяются, лицо изображает удивление. Она быстрым движением руки откидывает крышку — корзиночка пуста.

— Как это неприлично! Взять, не спросясь. Еще изомнут, запачкают! Кто это? — говорит она вслух. — Противные!

Она ведет свой класс, как-то особенно крепко ступая ногами и потряхивая корпусом, лицо ее дышит досадой, зеленовато-серые, на выкате, глаза, расширенные ноздри и учащенное дыхание ясно говорят о ее раздражении. Проходя по классам старших, она ищет глазами, не попадется ли ей нарушительница приличия и ее спокойствия, но нигде ничего не видит. «Кто бы это был? — думает она. — Задам же я ей! Бессовестные!»

— Prparez vos cahiers! Нюта, voici la clef! Mets tout en ordre! [99] — говорит она, поспешно выходя из класса.

Досада на того, кто взял ее работу, и страх, что теперь, когда она ради такого крайнего случая оставила детей одних, в класс зайдет мадам Адлер и ей достанется, борются в ней.

— Уж отделаю же я ее! — шепчет она про себя. — Mesdames, кто взял мою работу? — спрашивает она не то сердитым, не то взволнованным голосом, входя в ближайший класс и окидывая взором всех сидящих на скамейках воспитанниц.

Воспитанницы переглядываются удивленно и в один голос отвечают:

— Мы не брали!

Бунина бежит в следующий класс, ответ тот же. Щеки ее бледнеют, глаза наполняются слезами, губы дрожат. В последнем классе ей отвечают то же.

Она на минуту останавливается, берется руками за лоб, как бы для того, чтобы собраться с мыслями… В эту минуту отворяется дверь, воспитанницы приподнимаются со своих мест, делают реверансы и садятся.

Бунина слышит движение воспитанниц, приходит в себя, поднимает голову, — учитель уже сидит у кафедры. Нагнув голову и запустив в длинные черные волосы все пять пальцев одной руки, он другой намечает что-то карандашом в открытом перед ним журнале. Бунина испуганно взглядыват в сторону и, увидев пристально смотрящую на нее классную даму, подходит к ней.

— Марья Григорьевна! — говорит она с растерянным видом. — Кто-то унес мою работу, мой платок…

— Plus tard, ma chre, plus tard, la leon commence [100], — отвечает классная дама, не слушая ее и отстраняя от себя рукой.

Бунина торопливо выходит из класса, входит в другой, и по мере того как она, переходя из одной комнаты в другую, видит, что урок начался везде, сердце ее сжимается от беспокойства. Страх, что мадам Адлер увидит ее отсутствие в классе и не спустит ей этого, потому что все еще сердится за историю с противной Солнцевой, вытесняет все остальные мысли. В беспокойстве она еще прибавляет шаг и останавливается на одну секунду перед дверью маленького класса, быстро крестится и, чуть шевеля губами, произносит:

— Господи помилуй, Господи помилуй!..

В классе уже сидел священник. Молитва была прочтена, и одна из девочек, стоя на своем месте, бойко отвечала на память выученный урок. Священник, проводя по бороде рукой, мерно поднимал и опускал голову, не спуская глаз с отвечавшей ему девочки.

Бунина тихонько добралась до своего места, села на стул у окна и по привычке окинула глазами всех детей от первой до последней скамейки. Все было в порядке и, главное, обошлось без мадам Адлер.

«Славу Богу! — подумала Бунина и вздохнула с облегчением. — Но куда же он мог деваться? Кто его взял? — она стала припоминать, кто был возле нее, когда она укладывала платок в корзинку. — Не спрашивал ли у меня кто еще прежде, вчера, может быть, позволения взять и показать его кому-нибудь? Нет, наверное никто…Сунут в пюпитр, отвратительные, противные, закапают еще чернилами… Если только они его испортят, я пойду к maman, пожалуюсь».

Бунина не слышала урока, который казался ей особенно скучным и особенно продолжительным в этот день. Она не могла бы повторить ни одного слова, сказанного священником, точно так же как не могла бы сказать, кого священник вызывал, и кто как отвечал.

К следующему уроку пришла Елена Антоновна. Бунина встретила ее на пороге, почему-то вдруг в ее душе мелькнула надежда: «Это Елена Антоновна взяла его, когда шла к себе, верно, кому-нибудь из заехавших знакомых показать».

— Елена Антоновна, мой платок у вас? — спросила она живо.

— Какой платок?

Елена Антоновна с удивлением посмотрела на Бунину. У той, как говорится, упало сердце.

— Моя работа… Мой платок… Я вам показывала его перед гулянием, потом всем показывала.

— Нет, ma chre, я его не брала, — ответила Елена Антоновна.

— Позвольте мне выйти… расспросить… пока… между уроками… Это ужасно!.. — заговорила девушка, все более и более меняясь в лице.

— Mesdames! — сказала она, отворив дверь в ближайший класс. — Ради Бога, что за шутки! Отдайте мне мою работу.

Классная дама, занятая чем-то у шкафа, обернулась, с удивлением и неудовольствием посмотрела на нее и собралась было сделать ей выговор за несвоевременное волнение, но увидев ее меловое лицо, беспокойно бегавшие глаза и бледные, дрожащие губы, обернулась к классу и серьезно сказала:

— Mesdemoiselles, если кто-нибудь из вас выдумал такую шутку, прошу немедленно прекратить ее. Слышите?

— Мы не брали. Мы не думали брать. Мы уж сказали, что не брали! — загудело по классу.

Классная дама повернула голову в сторону Буниной, ее уж не было…

Испуганная, растерянная, с отчаянием в лице и в голосе, она обегала все классы и, получив везде уверение в том, что ее платка никто не брал, потеряла голову и, не думая ни о том, что делает, ни о последствиях, какие может иметь ее поступок, бросилась в комнаты начальницы.

Как раз в это время в приемную из комнат начальницы выходила мадам Адлер. Она несла в руках большую кипу переплетенных книг. При виде испуганной, растерянной пепиньерки она остановилась.

— Qu’y a t’il, ma chre? [101]

— On m’a vol mon ouvrage, la chle que je prparais pour la comtesse P-ne. Il a t l, au salon. Je l’ai montr dj achev. Elles l’ont toutes vu, admir. Bon Dieu Sauveur! Deux ans d’ouvrage… et parti comme a d’un coup… Sans trace. Je veux implorer maman [102], — говорила, не помня себя от волнения, девушка.

— Quelle folie, ma chre! [103] — сказала вдруг строго мадам Адлер. — И как могла вам прийти подобная мысль в голову? Беспокоить maman из-за вашей работы! Ведь это дерзость… неслыханная!.. Дерзость, которая не имеет названия. Чему же вы учились здесь столько лет, если не умеете даже прилично вести себя?

Мадам Адлер положила книги на стол, подошла к Буниной и продолжала:

— Какая вы после этого наставница! Вы должны подавать детям пример, а ведете себя хуже последней из них: ни одна из воспитанниц не решилась бы на такую смелость!

Бунина стояла, как громом пораженная.

Мадам Адлер заметила, наконец, отчаянное выражение ее лица и сообразила, что девушка, столько лет пробывшая в заведении и оставленная пепиньеркой за хорошее поведение, не могла так поступить без особенно уважительной причины.

— Успокойтесь, — прибавила она уже ласковее. — Пойдите, выпейте воды и тотчас возвращайтесь сюда. Я вас жду.

Немного успокоенная тем, что мадам Адлер не оставит дела без внимания, Бунина скоро вернулась и рассказала со всеми подробностями, что произошло. Мадам Адлер внимательно выслушала ее.

— Вы наверняка помните, что никто не просил у вас посмотреть работу? И вы никому не обещали дать ее для того, чтобы показать кому-нибудь? Может быть, это было не сегодня, а раньше?

— Никто не просил, никому не давала. Головой ручаюсь, — твердо сказала Бунина.

— Кто складывал с вами платок?

— Феничка Ботановская.

— Не могла ли она положить его куда-нибудь в другое место, не в корзинку?

Неясный луч надежды опять блеснул в душе Буниной.

— Где теперь Ботановская? — спросила мадам Адлер.

— Она сегодня свободна и, верно, работает наверху.

— Бегите наверх, узнайте и возвращайтесь сюда с ответом.

«Господи! Если бы только он был у нее! Да и то, кажется, не я, а она клала его в корзинку… впрочем… Если даже она вынула и унесла его зачем-нибудь, Бог с ней! Только бы уж он нашелся!» — думала Бунина, проходя скорым шагом по коридорам и взбегая по лестницам.

Ботановская поспешила уверить Глашеньку, что никогда бы и не подумала взять чужую вещь, не спросив на то позволения.

Бунина вернулась и упавшим голосом передала инспектрисе слова Ботановской.

Выслушав ответ, мадам Адлер призадумалась.

— Хорошо, — сказала она. — Теперь идите. Я подумаю… И займусь этим, — добавила она.

Когда кончился последний урок, дети по обыкновению убрали книги и тетради и собирались уже становиться в пары, чтобы идти в залу, как пришло распоряжение: всем классам оставаться на местах.

— vos places! vos places! [104] — крикнула Елена Антоновна своим.

Удивленные девочки остановились и, не понимая, в чем дело, в нерешимости посматривали на Елену Антоновну.

— Retournez vos places! Vite! [105] — подтвердила она серьезно.

Девочки заняли свои места и, жалуясь друг другу на голод и на утомление, стали строить догадки о причинах сделанного распоряжения и скоро большинством голосов решили, что, верно, приехал кто-нибудь из высоких посетителей.

— Похоже, нечего сказать! — произнесла с насмешкой одна из более догадливых. — В самое время! Так бы и позволили… Посмотрите на себя: кто стоит, кто сидит, все растрепанные…

Не успела она договорить, как в комнату вошла мадам Адлер и остановилась перед классом, в трех шагах от первой скамейки.

Все встали и сделали обычный поклон.

— Дети, — сказала мадам Адлер, пристально всматриваясь в лица детей, — не видел ли кто из вас работу мадемуазель Буниной?

Девочки, переглядываясь, заговорили очнь быстро и все вместе:

— Я. И я! Я… Мы, все, много раз! И прежде и сегодня…

— Я не то вас спрашиваю. Мадемуазель Бунина сегодня во время рекреации показывала свою работу, потом положила ее в рабочую корзинку, а там через несколько минут ее не оказалось. Не видел ли кто-нибудь из вас, кто вынул работу или подходил к корзинке?

— Я не видела, я не видела! — заговорили опять все разом, оглядываясь друг на друга.

— Кто-нибудь из вас не трогал ли ее, не переложил ли в другое место?

— Я не трогала, и я, и я не трогала! — загудело в ответ.

— Становитесь в пары. Не берите ничего с собой, ни книг, ни платков, ничего. Выходите, не торопясь, — скомандовала мадам Адлер.

Девочки стали становиться в пары. Мадам Адлер смотрела в лицо каждой из них. Одни шли с любопытством, вопросительно глядя на нее; другие совсем равнодушно; третьи, более нервные, конфузясь и краснея; некоторые весело…

Но все шли настолько спокойно, что заподозрить какую-нибудь из них в том, что она из шалости спрятала платок, не было возможности.

Когда все воспитанницы были уведены в залу, в классах, в коридорах, в спальнях, во всех шкафах, на и под шкафами, везде, где только есть малейшая возможность положить что-нибудь, все было осмотрено, обыскано, — платка нигде не нашли. Залы, сад, лестницы и все углы были осмотрены ранее.

— Это не детская шалость, это воровство, — стали говорить многие.

— Но кто мог его взять? — спрашивали другие. — В залу никто не входил, ни один из служителей, не было ни одной горничной, ни одного постороннего лица. Где искать?

Искали везде и искали тщательно, но все напрасно. Платок исчез как по волшебству.

Бунина заливалась слезами. Глядя на нее, некоторые из маленьких, ее обожательницы, тоже плакали; остальные девочки были как-то сконфужены. Варя была особенно оживлена. Глаза ее горели, щеки пылали румянцем, уши были красны.

Когда после вечерней молитвы воспитанницы становились в пары, к Тане Гроневой, стоявшей на своем месте, подкралась сзади Варя и, закрыв ей своими руками глаза, шепнула что-то на ухо, потом чмокнула ее сначала в одну щеку, потом в другую и, взяв ее за плечи, стала подпрыгивать на одном месте и, смеясь, шептать ей что-то на ухо.

— Солнцева, чему радуешься? — спросил кто-то из девочек с неудовольствием.

А Верочка прибавила с укоризной, как бы в сторону:

— И ей не стыдно. У мадемуазель Буниной такое горе, а она точно бесчувственная, точно не понимает!

— Она радовалась, когда меня секли?! — сказала вдруг особенно громко Варя, подняв голову и глядя на подруг большими, блестящими, злыми глазами. — Она говорила тогда:

«Жаль только, что мало!» Ну и я радуюсь теперь и буду радоваться, если она себе ногу сломает, да! — неожиданно закончила она.

Девочки молча и испуганно посмотрели на нее, потом перевели глаза на Бунину, которая продолжала неутешно плакать, и на Елену Антоновну, которая стояла в двух шагах от Солнцевой, и ждали, что они на это скажут, но ни та, ни другая не обернулись.

В дортуарах потом только и разговору было, что о «чудном» платке и его таинственном исчезновении.

Классные дамы, пепиньерки, взрослые воспитанницы, дети — все собирались в кучки, судили, рядили, высказывали свои предположения, расходились и опять собирались. Но все разговоры ни к чему не приводили, ничего не разъясняли, кроме того что платок был так чудно хорош, так дорого стоил, так много было потрачено на него времени, и вдруг в то время, когда он был готов, когда мечты, которые Бунина лелеяла чуть не с первого года поступления своего в заведение, могли наконец осуществиться и прекрасная работа могла быть поднесена через две недели, в праздник Рождества Христова графине П-й, благодетельнице, воспитавшей Глашеньку… он исчез.

Вера Сергеевна, принявшая особенно близко это дело к сердцу, и Елена Антоновна долго совещались и остановились на одном: если это воспитанницы, то не иначе как те, с которыми Бунина имеет дело, то есть ее класс, и потому надо искать только в ее классе и среди детей, которые затаили злобу на Бунину за что-нибудь.

— Знаете, — сказала наконец Вера Сергеевна, — я думаю, есть только одно верное средство: попросить Марину Федоровну взяться за это дело. Она сумеет и доискаться, и дознаться, и догадаться, если нужно, — и до сознания довести…

— Да, но ведь я с ней уже давно в холодных отношениях, мне обращаться к ней с просьбой неудобно.

— О, душечка, могу вас уверить, она давно обо всем забыла.

— Ей и помнить было нечего, — сказала, нахмурясь, Елена Антоновна. — Меня тогда чуть не на коленях заставили у нее прощения просить. Помните, тогда, как она задумала в отставку выходить.

Страницы: «« ... 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

«… Иной раз отправной точкой для воображения может послужить какой-то анекдотический случай, происше...
Книга доктора философских наук В. Н. Дёмина (1942–2006), к сожалению, безвременно ушедшего от нас, о...
Римма Казакова – необыкновенно лиричный поэт – принадлежит к поколению шестидесятников наряду с Евту...
В книге доктора философских наук В. Н. Дёмина (1942–2006), к сожалению, безвременно ушедшего от нас,...