Дневник грешницы Строгова Ольга

– Прощайте, Владимир Андреевич. Прощайте, князь, рад был знакомству. Прощайте, Анна Владимировна, и благодарю за чудесный вечер.

Показалось ли мне, что его голос, произносящий мое имя, прозвучал как-то особенно?

Ах, Жюли, я не могу продолжать сейчас… И без того ты получишь письмо с пятнами от пролитых мною слез – мною, которая, как ты помнишь, никогда не плакала, даже в детстве. Но завтра я непременно соберусь с силами и расскажу тебе, чем закончился сегодняшний вечер. Ах, я все еще слышу его голос, говорящий «прощайте, Анна Владимировна», и мне все кажется, что в нем звучат еле заметные, только для меня одной, нежность и печаль.

Твоя несчастная (надолго ли – быть может, навсегда) Annette.

21 декабря 1899 г.

В красном саквояже было еще одно письмо от Аннет. Очень длинное.

Бегло просмотрев его утомленными глазами, Ирина Львовна отложила подробное чтение на утро, решив, что непременно должны быть и еще письма.

Вопрос только – где?

Перерывая по второму разу содержимое саквояжа, Ирина Львовна обнаружила сложенную в восьмую часть, пожелтевшей и поистрепавшейся изнаночной частью наружу, карту Российской империи издания 1913 г.

Без особого удивления (Ирина Львовна уже была убеждена в правильности своей гипотезы) она нашла на карте свой городок, в котором жила и продолжала, до достижения серьезной литературной славы, работать в обычной школе учительницей английского языка – как раз на территории бывшей Олонецкой губернии.

Именно в тех краях и располагалось родовое имение русских предков Карла.

Однако где же могли бы быть остальные письма?

Ирина Львовна хотела немедленно спросить об этом Зою, но, взглянув на часы, поняла, что за разбором мелкого, так называемого «бисерного» почерка и старинной орфографии провела два часа. Зоя, привыкшая вставать рано, давно уже спала.

Ирина Львовна снова взглянула на часы и затем на телефон. Звонить Карлу тоже было неудобно. В это время он, как верный и любящий муж, наверняка находится рядом с женой.

А Ирине Львовне хотелось сообщить о своем открытии ему одному.

Или все же позвонить – у них ведь в Цюрихе времени на час меньше? Или даже на два?

Ирина Львовна уже протянула руку к телефону, но остановилась. «Надо еще раз все хорошенько обдумать», – сказала она себе.

Чего я, собственно, хочу?

Ну, я хочу помочь ему в его поисках. Действительно хочу.

Затем – мне самой очень интересна эта история. Анна Строганова – внучка моего прапрапрадеда Андрея Строганова, который, возможно, является и прапрапрадедом Карла.

Если правда то, о чем я думаю, и Аннет выйдет не за толстого старого князя Д., а за молодого и красивого, хотя в настоящий момент женатого – но мало ли что может случиться? – графа Б., и у них родится дочь, которой суждено будет стать бабушкой Карла…

…тогда получится, что мы с ним и в самом деле родственники.

Ирина Львовна улыбнулась грустно и светло, вспомнив события, после которых Карл совершенно серьезно стал называть ее сестрой. И относиться к ней как к сестре.

Как в воду смотрел.

И еще – главное, самое главное! – я хочу, чтобы он приехал. Один, без жены. Хочу видеть его, говорить с ним, хочу гулять с ним по притихшей от жары июльской Москве… раз уж ничего другого мне не светит.

Ничего другого не светит не из-за родства, разумеется настолько дальнего, что и говорить не о чем, а из-за того, что он женат и любит свою жену, мать своего сына.

Русскую, как и я.

Учительницу, как и я.

Вдобавок совсем уж немолодую – на десять лет старше меня… и на четыре года старше самого Карла.

И что с того, что старше? Ее он любит, а меня… Тоже любит, но как сестру.

И ничего здесь нельзя поделать.

Или все-таки можно?

Жюли, давеча я обещала рассказать, чем закончился вечер. Что ж, ты легко могла бы догадаться и сама. Папенька объявил мне, что благодаря моему согласию уладил все свои дела с князем Д. Князь Д. готов простить ему все карточные долги и даже уплатить по другим папенькиным векселям, если я сделаю его окончательно счастливым и соглашусь на свадьбу до Великого поста.

– Князь влюблен в тебя, словно молодой и пылкий юноша, – улыбаясь и потирая руки, говорил папенька, а я лишь все ниже и ниже опускала голову.

– Он признался, что ждать до весны ему совершенно невыносимо… Что я мог возразить против подобной страсти? Да ведь и ты же дала свое согласие! Если дело решенное, для чего откладывать?

Признаюсь, Жюли, в тот момент в душе моей шевельнулось враждебное чувство к отцу. Как он мог так говорить?! Неужто он совсем не понимает, не хочет понять…

Впрочем, может, и не понимает – не ему же идти за князя замуж!

К тому же папа думает, что сердце мое свободно, что я никого не люблю. А тогда – не все ли равно: князь ли, другой ли… Князь даже и предпочтительнее, оттого что человек не чужой, а хорошо знакомый, папенькин друг. Любит меня и готов взять без приданого.

Нет, папенька, как всегда, мыслит логично и правильно. Еще третьего дня я готова была скрепя сердце с ним согласиться и просила лишь об отсрочке.

Третьего дня – но не теперь.

Я не стала ничего возражать. Да и что я могла бы сказать – что влюблена в человека, за которого никогда не смогу выйти замуж?

И снова меня ждала бессонная ночь, и снова поутру подушка моя была мокра от слез.

Утром папенька предложил мне заняться свадебными туалетами и не беспокоиться о счетах – жених все оплатит.

Я уже настолько овладела собой, что выразила свое согласие и сказала, что в помощь себе возьму Кити. Вот сейчас, прямо после завтрака, возьму извозчика и поеду к ней.

Папенька, весьма довольный тем, что ему не нужно будет сопровождать меня в торговые ряды, к шляпнице и модистке, а также тем, что мы с Кити для разъездов воспользуемся ее экипажем, выдал мне полтинник на извозчика и разрешил не торопиться с возвращением домой.

Оказавшись на улице, я глубоко вдохнула свежий морозный воздух. Мимо как раз ехал свободный извозчик; но вместо того чтобы подозвать его, я перешла на другую сторону улицы.

Как и давеча в Александровском саду, меня охватило странное чувство: мне представлялось очень важным то, что я делаю или не делаю именно сейчас. Подзови я извозчика, вели ему ехать на Васильевский остров к Кити – и все пойдет так, как желают папенька и князь Д.

Отсрочивая неизбежное, я сохраняла за собой видимость свободы. Я могла еще немного помечтать о том, чтобы сделать свой собственный выбор. Я могла еще немного помечтать о графе… об Алексее… о том, чтобы произошло чудо и он оказался бы свободным. И о том, чтобы произошло еще одно чудо – и я бы понравилась ему.

А если б этих чудес не произошло – ведь чудес не бывает, – то хотя о том, чтобы дела наши каким-то образом поправились и мне не надо было бы для спасения папеньки выходить замуж за князя.

Я вижу, как ты хмуришься, читая эти строки. Да, моя милая, моя справедливая и правильная Жюли, я действительно мечтала (о, и еще как!), чтобы граф сделался свободным. Может, он не так уж сильно любит эту свою болгарскую жену, раз приехал в Петербург без нее и за двадцать лет супружеской жизни у них не появились дети?

Я знаю, это жестокие и, наверное, глупые мысли. Знаю, но не могу корить себя за них.

Между тем я и не заметила, как оказалась на Малой Конюшенной, у бакалейной лавки, в которой папенька обычно заказывал английский чай. В витрине, как всегда, ослепительно сияли украшенные золотой мишурой огромные сахарные головы. Молодой приказчик выскочил из дверей и поклонился мне, как знакомой.

Я кивнула, улыбнулась и поспешила к Невскому проспекту.

Без особого удивления я поняла, что, пока я размышляла, ноги мои сами выбрали направление. Это направление было указано на карточке графа, которая после бала постоянно была со мной. «Собственный дом в Гороховой улице» – значилось там.

Главное – не спрашивать себя, зачем я туда иду.

И что буду делать, когда дойду.

У книжной лавки Смирдина я остановилась – вспомнила, как мы с отцом заходили туда в прежнее, безмятежное и беспечальное время. Папенька сразу шел в картографический отдел. Помнишь, как все недоумевали, а иногда и подшучивали над ним: откуда в тихом петербургском домоседе, никогда не бывавшем далее Москвы, такая страсть к картам и атласам далеких неведомых стран? Я же отправлялась в «романтическую» или перелистывала французские журналы.

А еще я остановилась, потому что перед входом в лавку увидела карету, на козлах которой сидел черный лакей графа.

Думаю, что и ты, моя разумная Жюли, поступила бы так же, как и я: зашла бы в лавку. Вместо того чтобы пройти мимо, поймать на Невском извозчика и поехать наконец к Кити.

Не останавливаясь и не оглядываясь, я прошла к лестнице на второй этаж. Я была уверена, что не встречу графа ни в романтической, ни в журнальной. Его следовало искать наверху – в медицинской, военной или философской.

Представь себе, я почувствовала, что он близко, еще до того, как увидела его.

Граф находился в самой дальней и безлюдной части лавки – в букинистической, где, слегка нахмурившись, перелистывал положенный на пюпитр громоздкий пыльный фолиант.

Он был в длинном черном пальто английского сукна, с клетчатым английским же шарфом, без шапки. На фоне солидных петербургских господ в куньих и собольих шубах и бобровых шапках «пирожком» он выглядел совершенным иностранцем.

Я почувствовала немалое смущение оттого, что стоит ему немного повернуть голову – и он увидит меня. Не сбежать ли, пока не поздно? Вдруг он подумает, что я ищу с ним встречи?

Я вдруг увидала себя со стороны: старенький лисий салоп, потертый капор, поношенные перчатки… лицо, то и дело вспыхивающее глупым девическим румянцем, – и отступила на шаг.

Но было поздно. В комнату вошел служитель и, почтительно поклонившись графу, о чем-то тихо спросил его.

– Да, – отвечал граф, – да, разумеется. – Он оторвал взгляд от фолианта и заметил меня.

И улыбнулся. Безо всякого удивления, словно ждал меня именно здесь и сейчас.

– Анна Владимировна, – сказал он.

– Алексей Николаевич, – сказала я.

– Я нашел здесь самое полное собрание литографий Розетского камня, – сказал он спокойно, словно продолжая только что прерванную беседу, – издания 1822 г, с реконструкцией отсутствующих фрагментов и переводом г-на Шампольона… – Тут он отвел от меня взгляд, за что я была ему искренне благодарна. По мере того как он говорил о возможных значениях египетского иероглифа «анк», я перевела дыхание, сердце мое перестало бешено колотиться, а щеки и лоб приобрели прежний, допустимый в приличном обществе цвет.

И когда в букинистическую зашел профессорского вида господин в шубе и с тростью, я слушала графа с видом совершенно спокойным и невозмутимым.

Затем мы спустились вниз. Следом за нами шел служитель, бережно неся на вытянутых руках упакованный в пергаментную бумагу фолиант.

На улице граф сделал небрежный знак рукой, и сразу подъехала его карета.

Смуглый, черноусый, с сабельным шрамом на щеке лакей соскочил с козел, бросив на меня быстрый внимательный взгляд, тут же сменившийся, впрочем, выражением полного равнодушия.

– Куда вы теперь, Анна Владимировна? – осведомился граф. – Не окажете ли мне честь, позволив подвезти вас? – При этом правой рукой, облитой тонкой кожаной перчаткой, он сам, не дожидаясь лакея, приоткрыл дверцу кареты, а левую, без перчатки, загорелую, изящную, с длинными пальцами музыканта, протянул мне.

– Я, право, не знаю… – смущенно забормотала я, немедленно покрывшись несносным румянцем, в то время как какая-то часть меня во весь голос кричала: «Прочь! Немедленно беги отсюда! Стоит тебе коснуться его руки, и ты погибла!»

Но мысль о возможной погибели почему-то нисколько не испугала меня. Напротив: мне захотелось снова испытать то радостное, ликующее ощущение июльской теплоты, то ласковое, но не обжигающее прикосновение, что я почувствовала на бале. Тогда его губы лишь слегка коснулись моей обтянутой белым шелком руки; теперь же я, как во сне, сама сняла перчатку и оперлась о его ладонь.

Это было как удар электрического тока, беззвучный, безболезненный, но ошеломляющий. И, клянусь тебе, Жюли, он тоже что-то почувствовал. Я увидела это по его глазам, на мгновение вспыхнувшим ярким золотым светом.

Впрочем, он тут же овладел собой, и сторонний наблюдатель, если б таковой случился поблизости, наверняка подумал бы, что в его глазах просто-напросто отразилось брызнувшее из-под туч низкое зимнее солнце.

– Вы, верно, хорошо знаете Петербург? – ровным дружелюбным тоном спросил граф, когда мы уже сидели в карете и лошади неторопливо тронулись в сторону Зимнего дворца. Стараясь, чтобы мой голос звучал не менее ровно и светски-любезно, я отвечала, что мы с папенькой привыкли совершать длительные прогулки и что в Петербурге немного найдется мест, мне незнакомых, – разве что какие-нибудь трущобы.

Граф слегка улыбнулся, но в его голосе не было и тени насмешки, когда он сказал:

– В таком случае, Анна Владимировна, не желаете ли совершить со мной небольшую прогулку в те места, где вы, скорее всего, никогда не бывали раньше?

На миг мне пришла в голову вздорная мысль, что граф собирается везти меня именно в трущобы. Чтобы скрыть стыд и смущение от собственной глупости, я ответила графу несколько более смело, чем намеревалась:

– Отчего же нет?

У меня на языке вертелось и вовсе неподобающее «хоть на край света!» – но, к счастью, я смогла удержаться.

Всего несколькими минутами спустя мы остановились у Исаакиевского собора. Я была немало удивлена тем, что под «местами, где я, скорее всего, никогда не бывала ранее» граф разумел самое посещаемое петербуржцами творение Огюста Монферрана.

Однако еще большее удивление вызвало то, что мы не стали подниматься по мраморным ступеням под колоннаду, а обогнули собор со стороны Почтамтского переулка. Граф тихо постучал в неприметную, почти сливающуюся со стеной дверцу. Она открылась, из-за нее выглянул дьячок совершенно обычного, даже какого-то затрапезного вида, в закапанном воском подряснике, и, опасливо глянув по сторонам, пригласил нас войти. Радужная денежная бумажка, совершив краткое перемещение из пальцев графа в подставленную ладонь дьячка, привела к всевозможным изъявлениям благодарности со стороны последнего.

Граф взял меня под руку – эта предосторожность была не лишней, потому что вокруг нас царила полутьма, а в дощатом настиле, прикрывавшем пол, зияли широкие щели. Я не знала и не представляла себе, что в главном петербургском соборе, в этом новом, золотом, мраморном, малахитовом, полном драгоценных мозаик и витражей дворце, могут быть такие укромные уголки, куда даже церковное пение доносится еле слышно, словно с очень большого расстояния.

Повторюсь, Жюли, я была как во сне. Глаза мои были широко раскрыты; сердце билось учащенно. Я была готова к любым чудесам – к тому, например, что сейчас мы спустимся в подземелья, полные сокровищ, и там граф, осыпав меня золотым дождем, предложит мне весь мир в обмен на мою любовь. А я скажу ему, что мне не надо золота и всего мира – достаточно одного его сердца…

Но этого, разумеется, не произошло. Ни в какие подземелья мы не спускались, а довольно долго шли по деревянному мосту, пока не поднялись на несколько деревянных же скрипучих ступенек и не оказались у подножия винтовой лестницы.

Тут граф отобрал у дьячка подсвечник с тремя трепещущими на ветру свечами (откуда-то дуло, и очень сильно) и спросил, не боюсь ли я высоты.

– О нет, нисколько, – ответила я, думая, что винтовая лестница не может быть длинной и мы едва ли поднимемся далее двух-трех этажей.

– Тогда – вперед, – улыбнулся граф, пропуская меня перед собою. Я заметила, что в свободной руке он держит какой-то небольшой сверток, но спрашивать об этом не стала. Мы начали подниматься – я, затем граф, отставая от меня ровно настолько, чтобы свечи освещали мне дорогу и чтобы он мог подхватить меня, если я вдруг оступлюсь на довольно высоких и неудобных ступенях.

Признаюсь, такая мысль – нарочито оступиться – мелькнула у меня в голове, но я все же решила не рисковать…

Дьячок остался внизу.

Мы поднимались по узкой лестнице долго, очень долго, так что у меня заныли ноги и я потеряла всякое представление о пройденном расстоянии. По пути на равных промежутках попадались небольшие площадки, где можно было остановиться и перевести дух, но я, не желая, чтобы граф принял меня за обычную томно-изнеженную петербургскую барышню, продолжала упорно взбираться вверх.

Наконец я почувствовала, что не в силах двигаться дальше. На очередной площадке, которую освещал неведомо откуда берущийся слабый свет, я прислонилась к стене и закрыла глаза. Граф немедленно оказался рядом, вставил подсвечник в железное, вделанное в стену кольцо и достал из внутреннего кармана пальто плоскую серебряную флягу.

– Выпейте, – сказал он, локтем прижимая свой сверток и отвинчивая крышечку, – вам сразу же станет легче.

Я взглянула на него из-под отяжелевших ресниц: он выглядел так, словно не поднимался все эти века и версты вместе со мной, а совершил неспешную приятную прогулку от Исаакия до Сенатской площади. Взглянула на фляжку, поднесенную к моим губам, и решила, что тяжелее, чем сейчас, мне уж точно не будет.

Холодная темно-коричневая жидкость с сильным незнакомым запахом вначале обожгла мне губы своей остротой; но почти сразу же я почувствовала бодрость и прилив сил. Я хотела сделать еще глоток, но граф отнял у меня флягу и бережно закрутил крышку.

– Больше нельзя, – произнес он, словно бы извиняясь.

– А что это?

– Настой орехов кола. Его изготавливают дикие племена Центральной Америки для поддержания сил своих воинов в походах или для тяжелой работы.

– Центральная Америка, надо же, – говорила я, чувствуя, что голова моя становится ясной, мысли – четкими, а тело наполняется божественной легкостью, – вы, стало быть, и там побывали…

Граф кивнул, глядя на меня с веселым любопытством.

– Как вы себя чувствуете, Анна?

– Отлично! – воскликнула я в восторге. – И как замечательно, что вы больше не зовете меня «Анной Владимировной», будто я какая-нибудь старушка! А можно, я тоже буду звать вас просто Алексей?

Граф снова кивнул и хотел что-то сказать, но я под воздействием все растущей во мне легкости и силы перебила его:

– Так что же мы тут стоим? Вперед! Мне кажется, я могу пройти еще десять раз по столько же!

– Ну, так далеко не потребуется…

И действительно, вскоре мы очутились под открытым квадратным люком, из которого лился дневной свет и сыпались снежинки. Туда вела последняя лестница, короткая, прямая и такая крутая, что едва ли мне удалось бы ее одолеть без чудодейственного напитка и помощи Алексея. Здесь он поднялся первым и, присев на краю невидимой мне поверхности, протянул мне руку.

Я выбралась наверх и ахнула от восхищения.

Мы находились на верхней колоннаде купола Исаакиевского собора, и перед нами как на ладони лежал весь укрытый снежной дымкой Петербург.

Ах, Жюли, если бы ты знала, какая это была величественная и прекрасная картина!

У меня нет слов, чтобы описать тебе всю красоту заснеженного, но отлично видимого – до самых своих окраин – города!

Однако и холодно же было там, выше птичьего полета, ах как холодно и ветрено! Даже каменные ангелы, стоявшие на узком парапете, снизу казавшиеся совсем крошечными, а отсюда – величественными и огромными, казалось, побледнели от ледяного ветра и сыплющейся на них снежной крупы.

Этот ветер мгновенно выдул из меня последние остатки бодрящего напитка и заставил, дрожа, поднять воротник, а руки в тонких перчатках спрятать в рукава. И вдруг мне стало тепло – это граф, развернув свой сверток, оказавшийся мягким шотландским пледом, закутал меня в него с головой, как ребенка.

Сквозь крошечное отверстие, оставлявшее неприкрытыми только глаза, я любовалась лежащим внизу городом. Граф придерживал плед на моих плечах, чтобы он не развернулся, и я ощущала заботливые прикосновения его рук.

Никогда еще в жизни я не чувствовала себя такой счастливой!

Поднявшись сюда, я словно оставила внизу все свои тревоги, сомнения и страхи перед будущим. Тебе трудно будет в это поверить, но клянусь – в тот момент мне было все равно, что будет дальше. Прошлое ушло, а будущего еще не было – существовала только эта, летящая, несомая на крыльях ледяного ветра минута в недосягаемой простым смертным высоте…

Мы оба молчали. Но даже не глядя на него, я чувствовала, я знала, что он, так же как и я, наслаждается этой минутой дикой, неописуемой, освобождающей от всех и всяческих условностей и закрепощений – свободы.

Когда мы пошли вниз, я с удивлением почувствовала, что спускаться с большой высоты гораздо труднее, чем подниматься. Это маленькое открытие навело меня на мысль о том, сколь многого я еще не знаю и сколь многое могла бы повидать, сколь многому могла бы научиться, имея в друзьях (о, хотя бы в друзьях!) такого человека, как Алексей. Печальная глубина этой мысли затуманила мои глаза, и они не наполнились слезами только потому, что надобно было очень внимательно смотреть себе под ноги.

Алексей также был молчалив и задумчив.

Оказавшись внизу, на твердой земле, я робко взглянула в его лицо. Впервые за все время нашего знакомства он встретил мой взгляд без улыбки. Его лицо было строго, почти сурово.

Мое сердце цепенящей рукой сжала тоска. Но потом что-то случилось – то ли в его глазах промелькнуло нечто, то ли я стала необыкновенно проницательной, – я поняла, что сердится он вовсе не на меня. И что у него, возможно, так же тяжело на сердце, как и у меня, и он не хочет скрывать это за маской светской любезности.

Мы спустились вниз, на землю, дела и заботы земли немедленно охватили и опутали нас…

Ах, Жюли, что я могу сказать еще?

Он отвез меня домой, за весь путь не проронив ни слова. Лишь когда карета остановилась у нашего дома и мы вышли, он взял мою руку в свою ладонь, но не поднес к губам, как я надеялась, а лишь слегка сжал и сказал дрогнувшим голосом:

– Прощайте, Анна! Будьте счастливы!

– Прощайте, граф, – чуть слышно ответила я и, повернувшись, убежала в дом, чувствуя, как слезы катятся по моим щекам, торопливо смахивая их и радуясь, что этого не видят ни Алексей, ни его равнодушный ко всему черный слуга, ни Лукич, тяжелые шаги которого уже слышны были за дверью.

Дома я объявила папеньке, что не выйду замуж за князя.

22 декабря 1899 г.

– Бабушка все время жила с нами, – сказала Зоя, торопливо глотая сваренный Ириной Львовной кофе, – дядю Льва, папашу твоего, она любила, а вот мать твою терпеть не могла…

Ирина Львовна кивнула – это она прекрасно знала и без Зои. Как и то, что никаких бабушкиных или тем более прабабушкиных бумаг в их доме не было.

– Еще сливок, пожалуйста. И круассан.

Ирина Львовна подала требуемое. За любимыми Зоиными круассанами с вишневым джемом она специально рано утром сбегала за два квартала в булочную, располагающую собственной хлебопекарней.

– Ну, мне пора. На дежурство опоздаю. После поговорим.

Ирина Львовна пошла следом за Зоей в прихожую. Там на полу в беспорядке была свалена мужская и женская летняя обувь. Зоя, чертыхаясь, принялась искать в этой куче свои голубые босоножки.

– Зоенька, – искательно предложила Ирина Львовна, – давай я тебе полку для обуви куплю!

Зоя недоверчиво покосилась на нее. Потом вздохнула и вытащила из-за деревянной вешалки зонт с двумя оголенными спицами.

– И зонтик зашью…

– Ладно уж, – усмехнулась Зоя, складывая зонтик и запихивая его в свою большую клеенчатую сумку, – я ведь знаю, что от тебя просто так не отделаешься. У прабабушки Юлии были, кроме нашей бабушки, еще две дочери. В гостиной, в тумбочке под телевизором, под газетами, – черная папка. Там найдешь имена, явки и адреса. Ну, все, я погнала. Но полку для обуви все равно можешь купить!

Ирина Львовна закрыла за Зоей дверь и на цыпочках, прислушиваясь к раздающемуся из спальни могучему храпу Виталия, вернувшегося, как и предсказывала Зоя, только под утро, прошла в гостиную.

Она чувствовала такое нетерпение и такой охотничий азарт, что у нее тряслись руки.

В черной папке из искусственной кожи, потускневшей от времени, покрытой мелкими пыльными трещинками, Ирина Львовна нашла такую же старую, всю исписанную старательным детским почерком записную книжку. Несмотря на то что Зоя вот уже двадцать лет была важным и ответственным медицинским работником, почерк ее не приобрел профессиональной неразборчивости и был легко читаем.

Несколько раз перелистав книжку, Ирина Львовна нашла наконец нужные имена – «баба Таня» и «баба Настя». Оба имени были записаны на букву «б».

У бабы Тани значился московский телефонный номер, и никаких больше пометок; у бабы Насти только адрес: Ярославль, Сиреневый переулок, д. 6, и тонкий черный крестик, поставленный явно позднее.

Ирина Львовна немедленно набрала московский номер. «Набранный вами номер не существует», – откликнулся металлический голос автомата.

Ну вот и все, подумала Ирина Львовна. Приехали.

Чтобы продолжать поиски, надо располагать временем, деньгами, возможно, связями в музейно-архивных кругах. А самое главное, надо знать, как это делается. Как искать нужную информацию.

Ну, время-то у нее есть.

Двухмесячный законный учительский отпуск отгулян меньше чем наполовину. С деньгами несколько хуже; если, например, съездить в Ярославль и остановиться там на денек-другой, от денег почти ничего не останется. Со связями в архивных кругах и умением добывать информацию дело обстоит и вовсе плохо – нету их, этих связей и этих умений.

И она совершенно не представляет себе, где и как искать следы, скорее всего, давно умерших бабушек и их родственников.

Стало быть, в одиночку она не сможет сделать ничего.

И, значит, уже не просто очень хочется, а прямо-таки необходимо, чтобы Карл приехал в Москву!

Во-первых, эта история непосредственно касается его предков и не может его не заинтересовать.

Во-вторых, мысленно загнула палец Ирина Львовна, у него сейчас тоже законный учительский отпуск, который он, как директор лицея, может продлить себе настолько, насколько сочтет нужным.

В-третьих, он человек достаточно обеспеченный, чтобы без напряга потратиться на небольшое расследование и необходимые разъезды в чужой стране.

В-четвертых, кому, как не ему, профессору истории и археологии, знать, как добывается нужная информация и как отыскиваются столетней давности документы.

И наконец, в-пятых, в пестрой трудовой биографии нынешнего профессора истории и археологии имеются пятнадцать лет работы в полиции. Она, Ирина Львовна, ни за что не поверит, что он подзабыл кое-какие полезные навыки и растерял международные полицейские связи. Был уже прецедент, свидетельствующий о том, что ничего он не забыл и не растерял.

У нас, в России, три года назад.

Ирина Львовна, поздравив себя с безупречно выстроенной цепочкой аргументов, взяла свой мобильный телефон и набрала номер Карла.

Карл, чуткий и внимательный, как всегда, сразу же предложил перезвонить, чтобы она не тратилась на дорогой международный разговор. Ирина Львовна сообщила ему Зоин домашний номер, перенесла телефонный аппарат из прихожей в гостиную и достала из сумочки ручку и блокнот.

Как и всегда, услышав его голос, Ирина Львовна почувствовала приятное волнение и легкое покалывание в кончиках нервов, словно после бокала хорошего шампанского. Довольно низкий, негромкий, но звучный, с чистыми и выразительными интонациями, «голос, который вполне мог бы принадлежать какому-нибудь оперному певцу», вспомнила Ирина Львовна. Аннет совершенно права, так оно и есть.

Вообще, если верить ее описаниям, граф Алексей Безухов поразительно похож на Карла Роджерса. Прадед на правнука. Хотя правильнее было бы сказать – правнук на прадеда. Вот если бы еще удалось убедить в этом Карла…

Как и всегда, Карл не заставил себя ждать. Судя по звукам, доносившимся из трубки, он звонил откуда-то с улицы. «Похоже, жены рядом с ним нет», – обрадовалась Ирина Львовна и сразу же заговорила о деле.

– Подожди, – извинившись, перебил ее Карл, – уйду подальше от шума… Да, теперь хорошо. Значит, ты сейчас в Москве, у своих родственников… и ты обнаружила… что именно ты обнаружила?

Ирина Львовна терпеливо вздохнула. Ничего удивительного, ведь русский язык ему не родной, и к тому же он предпочитает неторопливое и последовательное изложение фактов. Что ж, изложим неторопливо и последовательно. Если он никуда не спешит, то уж она-то – тем более!

При последовательном изложении факты кончились как-то удивительно быстро. Пришлось перейти к домыслам и предположениям.

– Интересно, – сдержанно отозвался Карл, когда она остановилась, чтобы перевести дух и вспомнить, не было ли в письмах еще чего-нибудь существенного.

– Однако почему ты так уверена, что речь в письмах идет именно о моем прадеде? Судя по адресным книгам дореволюционной России, фамилия Безухов была в то время довольно распространенной. Даже герой Льва Толстого…

– Да? А имение в Олонецкой губернии? А внешнее сходство? А… – тут Ирина Львовна даже слегка задохнулась, вспомнив одну действительно важную вещь, – а… ну-ка, скажи мне, любезный брат мой, как звали твою русскую бабушку? Имя ее скажи и, главное, отчество!

– Ее звали Елизаветой Алексеевной, – после некоторой паузы сообщил Карл.

– Ага! – торжествующе воскликнула Ирина Львовна, – а ведь имя-то графа Алексей! Алексей Николаевич Безухов! Ну что, маловерный, теперь ты убедился?!

– Ну… возможно.

– Да чего там – возможно, – настаивала Ирина Львовна, – все так и есть! Когда ты приедешь? Может, я закажу нам… тебе… гостиницу, а то у моих родственников, знаешь ли, хрущевская «двушка»…

– «Двушка»? – в задумчивости повторил Карл, – а, это такая маленькая квартира?

– Очень маленькая, – подтвердила Ирина Львовна. – И муж сестры – алкоголик.

– Видишь ли, Ирина… ты меня почти убедила. Думаю, смогу приехать в октябре или ноябре.

– Нет! – горячо возразила Ирина Львовна. – Если хочешь узнать правду и раскопать всю эту историю, приезжай сейчас. В октябре у меня не получится – учебный год, если ты помнишь… Я же не могу, как ты, в любое время бросать свою работу и разъезжать по собственным надобностям! А без меня тебе не справиться, бумаги-то все у моих родственников!

«Шантажистка я», – улыбнулась про себя Ирина Львовна. Ничего, цель оправдывает средства!

– Хорошо, – согласился Карл. – Я приеду. Надо будет получить российскую визу, уладить кое-какие дела… в общем, дней через пять-семь. Об отеле не беспокойся, я закажу сам, через Интернет. И для тебя возьму номер, раз уж у твоей сестры этот… хрущевский алкоголик. Гостиница «Националь» подойдет?

– Это на Моховой, что ли? С видом на Кремль? – небрежно спросила Ирина Львовна. – Подойдет.

Несколько минут спустя Зоин муж Виталий, пробудившийся от жесточайшей, непереносимой головной боли и по ошибке вместо кухни заглянувший за рассолом в гостиную, остановился на пороге, пораженный невиданным зрелищем. Двоюродная сестра его жены, сухая, желчная, занудная и высокомерная Ирка, захватив пальцами длинные манжеты шелковой блузки, стуча по ковру тощими босыми ногами, азартно отплясывала лезгинку.

Насчет «Националя», разумеется, была шутка. Ирина Львовна отлично знала, что русская щедрость и широта души успешно сочетаются в Карле с чисто немецкой бережливостью и отвращением к бессмысленному расточительству. Кроме того, Карлу совершенно не свойственно было какое бы то ни было самовознесение и самолюбование – или, попросту, по-школьному говоря, какой бы то ни было выпендреж.

Ирина Львовна полагала, что Карл, скорее всего, найдет какое-нибудь тихое, уютное, в высшей степени приватное место неподалеку от центра города; неброское, без изысков, но с достойным европейским уровнем сервиса и комфорта.

Ирина Львовна понятия не имела о том, где в Москве имеются подобные места и имеются ли они вообще. Но считала, что для человека, нашедшего золото Монтесумы в Мексике, Шамбалу в Тибете и развалины Атлантиды у греческого острова Санторин, поиск этих мест не станет такой уж невыполнимой задачей.

Как ни хотелось ей похвастаться перед кузиной скорым приездом в Москву своего главного литературного героя, она сочла за благо сдержаться.

Зоя в существование Карла не верила. Она говорила, что все это выдумки, буйная писательская плюс неудовлетворенная женская фантазия; что таких мужиков в природе, конечно же, не бывает и что фотографии Карла Ирина Львовна просто-напросто скачала из Интернета, с какого-нибудь сайта, типа «Звезды Голливуда», а потом обработала в фотошопе.

Ирине Львовне и подумать было страшно о том, что будет, каким изощренным и жестоким насмешкам подвергнется она в доме сестры, если Карл по каким-нибудь причинам все же не приедет в Москву.

Поэтому Ирина Львовна продолжала вести внешне обычную гостевую жизнь. Посетила Пушкинский музей и Третьяковскую галерею, магазины ГУМ и ЦУМ, побывала на Воробьевых горах. Прогулялась пешком по старому и новому Арбату и даже купила на вещевом рынке в Лужниках обещанную Зое вертикальную обувную полку.

Все эти прогулки имели для Ирины Львовны, кроме туристской, очевидной для всех, еще и тайную, особую привлекательность. Она представляла себе, как будет бродить здесь с Карлом, как покажет ему дивный вид на Москву с Воробьевых гор. Как будет вести с ним деловые беседы, обсуждать планы поисков и полученные результаты, дабы он в полной мере смог оценить всю гибкость, находчивость и нестандартность ее мышления.

Ее острый неженский ум, ее начитанность, ее кругозор, ее безупречная логика – все то, что столь выгодно отличает ее от других женщин.

Ее единственную сильную сторону… Если не считать определенного литературного дарования и темно-зеленых, редкого изумрудного оттенка, глаз.

И, возможно, наступит время, когда он поймет, что так интересно, как с ней, ему не будет никогда и ни с кем.

В том числе и с женой. Аделаида, по мнению Ирины Львовны, в плане умственного развития была совершенно обыкновенной женщиной. А после рождения своего очень позднего ребенка – и вовсе могла утратить последние культурно-интеллектуальные запросы.

Она же, Ирина Львовна, должна стать для Карла незаменимым помощником и сотрудником. Собеседником, коллегой, другом и товарищем, наконец…

И наступит момент, когда он вдруг заметит, что у его верного друга и товарища по поиску русских предков очень красивые глаза. И что глаза эти загораются ярким изумрудным пламенем каждый раз, когда встречаются с его – то ли темно-синими, то ли серыми, как наше Балтийское море в грозу…

Ровно неделю спустя Ирина Львовна, с трудом сдерживая сильно бьющееся под новой, специально купленной оранжевой блузкой сердце, летела в скоростном автобусе в международный аэропорт «Шереметьево».