Я буду долго гнать велосипед… (сборник) Рубцов Николай

Волны и скалы (1962 г.)

Элегия

Брату Алику

Стукнул по карману —
не звенит.
Стукнул по другому —
не слыхать.
В коммунизм – безоблачный зенит —
полетели мысли
отдыхать.

Но очнусь,
и выйду за порог,
и пойду на ветер, на откос —
о печали пройденных дорог
шелестеть остатками волос.

Память отбивается от рук,
молодость уходит из-под ног.
Солнышко описывает круг —
жизненный
отсчитывает
срок…

Ленинград,

март, 1962

В океане

Забрызгана крупно
и рубка, и рында,
но румб отправления дан, —
и тральщик тралфлота
треста «Севрыба»
пошел промышлять в океан.
Подумаешь, рыба!
Подумаешь, рубка!
Как всякий заправский матрос,
я хрипло ругался.
И хлюпал, как шлюпка,
сердитый простуженный нос.
От имени треста
треске мелюзговой
язвил я:
«– Что, сдохла уже?»
На встречные
злые
суда без улова
кричал я:
«– Эй вы, на барже!»
А волны,
как мускулы,
взмыленно,
пьяно,
буграми в багровых тонах
ходили по нервной груди океана,
и нерпы ныряли в волнах.
И долго,
и хищно,
стремясь поживиться,
с кричащей, голодной тоской
летели большие
клювастые
птицы
за судном,
пропахшим треской!

Ленинград,

июль, 1961

Фиалки

Я в фуфаечке грязной
шел по насыпи мола.
Вдруг откуда-то страстно
стала звать радиола:
«Купите фиалки,
вот фиалки лесные.
Купите фиалки,
они словно живые…»
…Как я рвался на море!
Бросил дом безрассудно.
И в моряцкой конторе
все просился на судно —
на буксир, на баржу ли…
Но нетрезвые, с кренцем,
моряки хохотнули
и назвали младенцем!

Так зачем мою душу
так волна волновала,
посылая на сушу
брызги быстрого шквала?
Кроме моря и неба,
кроме мокрого мола
надо хлеба мне, хлеба!
Замолчи, радиола…

Сел я в белый автобус,
в белый, теплый, хороший.
Там вертелась, как глобус,
голова контролерши.
Назвала хулиганом,
Назвала меня фруктом.
Как все это погано!..
Эх, кондуктор, кондуктор!
Ты не требуй билета,
увези на толкучку.
Я, как маме, за это
поцелую Вам ручку!

…Вот хожу я, где ругань,
где торговля по кругу,
где толкают друг друга,
и «толкают» друг другу.
Рвут за каждую гайку —
русский, немец, эстонец!..
О!.. Купите фуфайку.
Я отдам – за червонец…

Ленинград,

март, 1962

«Я весь в мазуте, весь в тавоте…»

Я весь в мазуте,
весь в тавоте,
зато работаю в тралфлоте!

…Печально пела радиола:
звала к любви,
в закат,
в уют!..
На камни пламенного мола
матросы вышли из кают.
Они с родными целовались.
Вздувал рубахи
мокрый норд.
Суда гудели, надрывались,
матросов требуя на борт…

И вот опять – святое дело:
опять аврал, горяч и груб…
И шкерщик встал
у рыбодела,
и встал матрос-головоруб…

Мы всю треску
сдадим народу,
мы план сумеем перекрыть!
Мы терпим подлую погоду,
мы продолжаем плыть и плыть…

…Я юный сын
морских факторий —
хочу,
чтоб вечно шторм звучал,
чтоб для отважных
вечно —
море,
а для уставших —
свой причал…

Ленинград,

март, 1962

На берегу

Однажды
к пирсу
траулер причалил,
вечерний порт приветствуя гудком.
У всех в карманах деньги забренчали,
и всех на берег выпустил старпом.

Иду и вижу —
мать моя родная! —
для моряков, вернувшихся с морей,
избушка
под названием «пивная»
стоит без стекол в окнах,
без дверей!
Где трезвый тост
за промысел успешный?
Где трезвый дух общественной пивной?..
Я первый раз
зашел сюда,
безгрешный,
и покачал кудрявой головой.
И вдруг матросы
в сумраке кутежном,
как тигры в клетке,
чувствуя момент,
зашевелились глухо и тревожно:
– Тебе чего не нравится,
студент?!
– Послушайте, —
вскипел я, —
где студенты?!
Я знаю сам моряцкую тоску!
И если вы – неглупые клиенты,
оставьте шутки,
трескайте треску!
Я сел за стол с получкою в кармане.
И что там делал,
делал или нет,
пускай никто расспрашивать не станет.
Ведь было мне
всего шестнадцать лет!

…Очнулся я, как после преступленья,
с такой тревогой,
будто бы вчера
кидал в кого-то кружки и поленья,
и мне
в тюрьму
готовиться пора!..

А день вставал!
И музыка зарядки
уже неслась из каждого окна.
И, утверждая
трезвые порядки,
упрямо
волны
двигала
Двина!
Родная рында
звала на работу.
И, освежая головы,
опять
летел приказ
по траловому флоту:
– Необходимо
пьянство пресекать!

Ленинград,

январь, 1962

«Бывало, вырядимся с шиком…»

Бывало,
вырядимся
с шиком
в костюмы, в шляпы, и – айда!
Любой красотке
с гордым ликом
смотреть на нас приятно,
да!
Вина
веселенький бочонок —
как чудо,
сразу окружен!
Мы пьем за ласковых девченок,
а кто постарше,
те – за жен…

Ах, сколько их
в кустах
и в дюнах,
у белых мраморных колонн, —
мужчин,
взволнованных и юных!
А сколько женщин! —
Миллион!
У всех дворцов,
у всех избушек
кишит портовый праздный люд.
Гремит оркестр,
палят из пушек,
дают
над городом
салют!

Ленинград,

март, 1962

Портовая ночь

Старпомы ждут своих матросов.
Морской жаргон
с борта на борт
летит,
пугая альбатросов…
И оглашен гудками порт!
Иду. (А как же? – Дисциплина!)
Оставив женщин и ночлег,
иду походкой гражданина
и ртом ловлю роскошный снег,
и выколачиваю звуки
из веток, тронутых ледком,
дышу на зябнущие руки,
дышу свободно и легко!
Пивные – наглухо закрыты.
Темны дворы и этажи.
Как бы заброшенный,
забытый,
безлюден город…
Ни души!
Лишь бледнолицая девица
без выраженья на лице,
как замерзающая птица,
сидит зачем-то на крыльце…
– Матрос! – кричит. – Чего не спится?
Куда торопишься? Постой!
– Пардон! – кричу. – Иду трудиться!
Болтать мне некогда с тобой…

Ленинград,

март, 1962

Имениннику

Валентину Горшкову

Твоя любимая
уснула.
И ты, закрыв глаза и рот,
уснешь
и свалишься со стула.
Быть может, свалишься
в проход.
И все ж
не будет слова злого,
ни речи резкой и чужой.
Тебя поднимут,
как святого,
кристально-чистого
душой.
Уложат,
где не дует ветер,
и тихо твой покинут дом.
Ты захрапишь…
И все на свете —
пойдет
обычным чередом!

Ленинград,

декабрь, 1961

Морские выходки

(по мотивам Д. Гурамишвили)

Я жил в гостях у брата.
Пока велись деньжата,
все было хорошо.
Когда мне стало туго —
не оказалось друга,
который бы помог…

Пришел я с просьбой к брату.
Но брат свою зарплату
еще не получил.
Не стал я ждать получку.
Уехал на толкучку
и продал брюки-клеш.

Купил в буфете водку
и сразу вылил в глотку
стакана полтора.
Потом, в другом буфете —
дружка случайно встретил
и выпил с ним еще…

Сквозь шум трамвайных станций
я укатил на танцы
и был ошеломлен:
на сумасшедшем круге
сменяли буги-вуги
ужасный рок-энд-ролл!

Сперва в толпе столичной
я вел себя прилично,
а после поднял шум:
в танцующей ватаге
какому-то стиляге
ударил между глаз!

И при фонарном свете
очнулся я в кювете
с поломанным ребром..
На лбу болела шишка,
и я подумал: – Крышка!
Не буду больше пить!..

Но время пролетело.
Поет душа и тело,
я полон новых сил!
Хочу толкнуть за гроши
вторые брюки-клеши,
в которых я хожу…

Ленинградская обл.,

пос. Приютино, 1957

Долина детства

Мрачный мастер
страшного тарана,
до чего ж он все же нерадив!

…После дива сельского барана
я открыл немало разных див.

Нахлобучив мичманку на брови,
шел в театр, в контору, на причал…

Стал теперь мудрее и суровей,
и себя отравой накачал…

Но моя родимая землица
надо мной удерживает власть.

Память возвращается, как птица —
в то гнездо, в котором родилась.

И вокруг долины той любимой,
полной света вечных звезд Руси,

жизнь моя вращается незримо,
как Земля вокруг своей оси!

Ленинград,

9 июля 1962

«Я забыл, как лошадь запрягают…»

Я забыл,
как лошадь запрягают.
И хочу ее позапрягать,
хоть они неопытных
лягают
и до смерти могут залягать!

Мне не страшно.
Мне уже досталось
от коней – и рыжих, и гнедых.
Знать не знали,
что такое – жалость.
Били в зубы прямо
и в поддых!..

Эх, запряг бы я сейчас кобылку,
и возил бы сено, сколько мог!
А потом
втыкал бы важно
вилку
поросенку жареному
в бок…

Ленинград,

1960

Видения в долине

Взбегу на холм
и упаду
в траву.
и древностью повеет вдруг из дола.
Засвищут стрелы, будто наяву.
Блеснет в глаза
кривым ножом монгола.
Сапфирный свет
на звездных берегах,
и вереницы птиц твоих,
Россия,
затмит на миг
в крови и жемчугах
тупой башмак скуластого Батыя!..
И вижу я коней без седоков
с их суматошным
криком бестолковым,
Мельканье тел, мечей и кулаков,
и бег татар
на поле Куликовом…

Россия, Русь —
куда я ни взгляну!
За все твои страдания и битвы —
люблю твою,
Россия,
старину,
твои огни, погосты и молитвы,
твои иконы,
бунты бедноты,
и твой степной,
бунтарский
свист разбоя,
люблю твои священные цветы,
люблю навек,
до вечного покоя…
Но кто там
снова
звезды заслонил?
Кто умертвил твои цветы и тропы?
Где толпами
протопают
они,
там топят жизнь
кровавые потопы…
Они несут на флагах
черный крест!
Они крестами небо закрестили,
и не леса мне видятся окрест,
а лес крестов
в окрестностях России…
Кресты, кресты…
Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони
и успокоюсь: глухо на лугу,
траву жуют
стреноженные кони.
Заржут они,
и где-то у осин
подхватит эхо
медленное ржанье.
И надо мной —
бессмертных звезд Руси,
безмолвных звезд
сапфирное дрожанье…

Ленинград,

1960

Березы

Я люблю, когда шумят березы,
когда листья падают с берез.
Слушаю, и набегают слезы
на глаза, отвыкшие от слез…

Все очнется в памяти невольно,
отзовется в сердце и крови.
Станет как-то радостно и больно,
будто кто-то шепчет о любви.

Только чаще побеждает проза.
Словно дунет ветром хмурых дней.
Ведь шумит такая же береза
над могилой матери моей…

На войне отца убила пуля.
А у нас в деревне, у оград —
с ветром и с дождем гудел, как улей,
вот такой же поздний листопад…

Русь моя, люблю твои березы:
с ранних лет я с ними жил и рос!
Потому и набегают слезы
на глаза, отвыкшие от слез…

Ленинградская обл.,

пос. Приютино, 1957

«Мы будем cвободны, как птицы…»

– Мы будем
cвободны,
как птицы, —
ты шепчешь
и смотришь с тоской,
как тянутся птиц вереницы
над морем,
над бурей морской…

И стало мне жаль отчего-то,
что сам я люблю
и любим…
Ты птица иного полета…
Куда ж мы
с тобой
полетим?!

Ленинград,

март, 1962

Утро утраты

Человек
не рыдал,
не метался
в это утлое утро утраты.
Лишь ограду встряхнуть попытался,
ухватившись за копья ограды…
Вот пошел он,
вот в черном затоне
отразился рубашкою белой.
Вот трамвай, тормозя, затрезвонил:
крик водителя:
– Жить надоело?!
Шумно было,
а он и не слышал.
Может, слушал,
но слышал едва ли,
как железо гремело на крышах,
как железки машин грохотали…
Вот пришел он,
вот взял он гитару,
вот по струнам ударил устало…
Вот запел про царицу Тамару
и про башню в теснине Дарьяла.
Вот и все…
А ограда стояла.
Тяжки копья чугунной ограды.
Было утро дождя и металла.
Было утлое утро утраты…

Ленинград,

1960

Сто «нет»

В окнах зеленый свет,
странный, болотный свет..
Я не повешусь, нет,
не помешаюсь, нет…

Буду я жить сто лет,
и без тебя – сто лет.
Сердце не стонет, нет,
Нет,
сто «нет»!

Ленинград,

сентябрь, 1961

Ненастье

Погода какая!..
С ума сойдешь:
снег, ветер и дождь-зараза!
Как буйные слезы,
струится дождь
по скулам железного Газа…

Как резко звенел
в телефонном мирке
твой голос, опасный подвохом!
Вот, трубка вздохнула в моей руке
осмысленно-тяжким вздохом,
и вдруг онемела с раскрытым ртом…
Конечно, не провод лопнул!
Я
дверь автомата
открыл пинком
и снова
пинком
захлопнул!..

И вот я сижу
и зубрю дарвинизм.
И вот, в результате зубрежки —
внимательно
ем
молодой организм
какой-то копченой рыбешки…
Что делать? —
ведь ножик в себя не вонжу,
и жизнь продолжается, значит!..

На памятник Газа
в окно гляжу:
Железный!
А все-таки… плачет.

Ленинград,

1960

Волны и скалы

Эх, коня да удаль азиата
мне взамен чернильниц и бумаг, —
как под гибким телом Азамата,
подо мною взвился б
аргамак!

Как разбойник,
только без кинжала,
покрестившись лихо
на собор,
мимо волн Обводного канала —
поскакал бы я во весь опор!

Мимо окон Эдика и Глеба,
мимо криков: «Это же – Рубцов!»,
не простой,
возвышенный,
в седле бы —
прискакал к тебе,
в конце концов!

Но наверно, просто и без смеха
ты мне скажешь: «Боже упаси!
Почему на лошади приехал?
Разве мало в городе такси?!»

И, стыдясь за дикий свой поступок,
словно Богом свергнутый с небес,
я отвечу буднично и тупо:
– Да, конечно, это не прогресс…

Ленинград,

лето, 1961

Левитан

(по мотивам картины «Вечерний звон»)

В глаза бревенчатым лачугам
глядит алеющая мгла.
Над колокольчиковым лугом
собор звонит в колокола.

Звон заокольный и окольный,
у окон,
около колонн.
Звон колоколен колокольный,
и колокольчиковый звон.

И колокольцем
каждым
в душу —
любого русского спроси! —
звонит, как в колокол,
– не глуше, —
звон
левитановской
Руси!

Ленинград,

1960

Старый конь

Хоть волки есть
на волоке
и волок тот
полог,
едва он сани
к Вологде
по волоку
волок.
Все небо
звездным пологом
светилось.
А ему
Казался волок
волоком,
закутанным во тьму…
И вдруг заржал он
молодо,
гордясь без похвалы,
когда увидел
Вологду
сквозь заволоку
мглы!

Ленинград,

1960

На перевозе

Паром.
Паромщик.
Перевоз.
И я
с тетрадкой и с пером.
Не то,
что паром паровоз —
нас
парой весел
вез паром!

Я рос на этих берегах!
И пусть паром – не паровоз!
Как паровоз
на всех парах —
меня он
в детство
перевез!

Ленинград,

1960

Маленькие Лили

(для детей)

Две маленькие
Лили —
лилипуты
увидели на иве желтый прутик.
Его спросили Лили:
«Почему ты
не зеленеешь,
прутик-лилипутик?»

Пошли
за лейкой
маленькие Лили,
на шалости не тратя и минуты,
и так усердно,
как дожди не лили,
на прутик лили
Лили —
лилипуты.

Ленинград,

1960

На родине

Загородил мою дорогу
грузовика широкий зад.
И я подумал: «Слава Богу!»
Село не то, что год назад!

Теперь в полях везде машины,
и не видать худых кобыл.
Один лишь древний дух крушины
все так же горек, как и был…

Да, я подумал: «Слава Богу!»
Но Бог-то тут причем опять?
Уж нам пора бы понемногу
от мистицизма отвыкать!

Давно в гробу цари и боги!
И дело в том, наверняка,
что с треском нынче демагоги
летят из Главков и ЦэКа!

Ленинградская обл.,

пос. Невская Дубровка, 1959

Репортаж

К мужику микрофон подносят.
Тянут слово из мужика.
Рассказать о работе
просят —
в свете новых решений ЦэКа!

Мужику
непривычно трекать.
Вздох срывается с языка.
Нежно взяли его за локоть:
тянут
слово
из мужика!..

Ленинград,

апрель, 1962

О собаках

Не могу я видеть без грусти
ежедневных собачьих драк…
В этом маленьком захолустье
поразительно много собак!
Есть мордастые – всякой масти,
есть поджарые – всех тонов.
Подойди —
разорвут на части
иль оставят
вмиг
без штанов…

Говорю о том не для смеху.
Я однажды подумал так:
«Да, собака друг человеку, —
одному…
А другому – враг!»

Ленинградская обл.,

пос. Приютино, 1957

На строевом смотре

Я марширую на плацу.
А снег стегает по лицу!

Я так хочу иметь успех,
я марширую лучше всех!

Моя веселая родня
письмо получит про меня.

Его
любимая моя —
прочтет, дыханье затая.

Довольны мною все кругом!
Доволен мичман и старпом!

И даже – видно по глазам —
главнокомандующий сам!

Ленинград,

9 июля 1962

Жалобы алкоголика

…Ах, что я делаю?
За что я мучаю
больной и маленький
свой организм?..

Да по какому ж
такому случаю?..
Ведь люди борются
за коммунизм!

Скот размножается,
пшеница мелется,
и все на правильном
таком пути!..

Так, замети меня,
метель-метелица…
Ох, замети меня,
ох, замети…

И заметет!..

Ленинград,

декабрь, 1961

Праздник в поселке

Сколько водки выпито!
Сколько стекол выбито!
Сколько средств закошено!
Сколько женщин брошено!
Где-то дети плакали…
Где-то финки звякали…

Эх, сивуха сивая!..
Жизнь была… красивая!

Ленинградская обл.,

пос. Невская Дубровка, 1959

«Снуют. Считают рублики…»

Снуют. Считают рублики.
Спешат в свои дома.
И нету дела публике,
что я схожу с ума!
Не знаю, чем он кончится,
запутавшийся путь,
но так порою хочется
ножом…
куда-нибудь!

Ленинградская обл.,

пос. Приютино, 1957

Да, умру я!

Да, умру я!
И что ж такого?
Хоть сейчас из нагана в лоб!

Может быть,
гробовщик толковый
смастерит мне хороший гроб…
А на что мне хороший гроб-то?
Зарывайте меня хоть как!
Жалкий след мой
будет затоптан
башмаками других бродяг.
И останется все,
как было —
на Земле,
не для всех родной…
Будет так же
светить Светило
на заплеванный шар земной!..

г. Ташкент,

1954

Разлад

Мы встретились у мельничной запруды,
и я ей сразу
прямо все сказал!
– Кому, – сказал, – нужны твои причуды?
– Зачем, – сказал, – ходила на вокзал?

Она сказала: – Я не виновата…
– Ну, да, – сказал я, – кто же виноват?
Она сказала: – Я встречала брата.
– Ха-ха, – сказал я, – разве это брат?!

В моих мозгах чего-то нехватало:
махнув на все, я начал хохотать!
Я хохотал. И эхо хохотало.
И грохотала мельничная гать.

Она сказала: – Ты чего хохочешь?
– Хочу, – сказал я, – вот и хохочу!
Она сказала: – Мало ли, что хочешь!
Тебя я слушать больше не хочу!

Конечно, я ничуть не испугался.
Я гордо шел на ссору и разлад.
И зря в ту ночь сиял и трепыхался
в конце безлюдной улицы закат!..

Ленинград,

1960

Утро перед экзаменом

Тяжело молчал
валун-догматик
в стороне от волн.
А между тем —
я смотрел на мир,
как математик,
доказав с десяток теорем!..

Скалы встали
перпендикулярно
к плоскости залива.
Круг луны.
Стороны зари равны попарно,
волны меж собою
не равны.
Вдоль залива,
словно знак вопроса,
дергаясь спиной и головой,
пьяное подобие матроса
двигалось
по ломаной кривой.
Спотыкаясь даже на цветочках —
(Боже! Тоже пьяная «в дугу»!..) —
чья-то равнобедренная дочка
двигалась,
как радиус в кругу!
Я подумал, это так ничтожно,
что о них нужна, конечно, речь,
но всегда
ничтожествами
можно,
если надо, просто пренебречь!
И в пространстве —
светлом,
чистом,
смелом —
облако – (из дальней дали гость) —
белым,
будто выведенным мелом,
знаком бесконечности неслось!

Ленинград,

1961

МУМ (Марш уходящей молодости)

Стукнул по карману, – не звенит:
как воздух.
Стукнул по другому, – не слыхать.
Как в первом…
В коммунизм – таинственный зенит
как в космос,
полетели мысли отдыхать,
как птички.
Но очнусь и выйду за порог,
как олух.
И пойду на ветер, на откос,
как бабка,
о печали пройденных дорог,
как урка,
шелестеть остатками волос,
как фраер…
Память отбивается от рук,
как дура.
Молодость уходит из-под ног,
как бочка.
Солнышко описывает круг,
как сука, —
жизненный отсчитывает срок…
Как падла!

Ленинград,

апрель, 1962

«Ты называешь солнце блюдом…»

Валентину Горшкову

Ты называешь солнце
блюдом…
Оригинально. Только зря:
с любою круглою посудой
Светило
сравнивать нельзя!
А если можно,
значит можно
и мне,
для свежести стишка —
твой череп,
сделанный несложно,
назвать…
подобием горшка!

Ленинград,

1960

«Поэт перед смертью…»

Поэт перед смертью
сквозь тайные слезы
жалеет совсем не о том,
что скоро завянут надгробные розы
и люди забудут о нем,
что память о нем —
по желанью живущих
не выльется в мрамор и медь…

Но горько поэту,
что в мире цветущем
ему
после смерти
не петь…

Ленинградская обл.,

пос. Приютино, 1957

Сказка-сказочка

Влетел ко мне какой-то бес.
Он был не в духе или пьян,
и в драку сразу же полез:
повел себя, как хулиган!

И я спросил: – А кто ты есть?
Я не люблю таких гостей.
Ты лучше с лапами не лезь:
не соберешь потом костей!

Но бес от злости стал глупей
и стал бутылки бить в углу.
Я говорю ему: – Не бей!
Не бей бутылки на полу!

Он вдруг схватил мою гармонь.
Я вижу все. Я весь горю!
Я говорю ему: – Не тронь!
Не тронь гармошку! – говорю…

Хотел я, было, напрямик
на шпагах драку предложить,
но он взлетел на полку книг:
ему ещё хотелось жить!

Уткнулся бес в какой-то бред
и вдруг завыл: – О, Божья мать!
Я вижу лишь лицо газет,
а лиц поэтов не видать…

И начал книги из дверей
швырять в сугробы декабрю…
Он обнаглел, он озверел!
Я… ничего не говорю.

Ленинград,

1960

Поэт

Глебу Горбовскому

Трущобный двор.
Фигура на углу.
Мерещится, что это Достоевский.
И ходит холод ветреный и резкий.
И стены погружаются во мглу.
Гранитным громом
грянуло с небес!
Весь небосвод в сверкании и в блеске!
И видел я, как вздрогнул Достоевский,
как тяжело ссутулился, исчез.
Не может быть,
что это был не он!
Как без него представить эти тени,
и странный свет,
и грязные ступени,
и гром, и стены с четырех сторон?!

Я продолжаю верить в этот бред,
когда в свое притонное жилище
по коридору,
в страшной темнотище,
отдав поклон,
ведет меня поэт…
Он, как матрос, которого томит
глухая жизнь в задворках и в угаре.
– Какие времена на свете, Гарри!..
– О! Времена неласковые, Смит…

В моей судьбе творились чудеса!
Но я клянусь
любою клятвой мира,
что и твоя освистанная лира
еще свои поднимет паруса!

Еще мужчины будущих времен,
(да будет воля их неустрашима!) —
разгонят мрак бездарного режима
для всех живых и подлинных имен!

…Ура, опять ребята ворвались!
Они еще не сеют и не пашут.
Они кричат,
они руками машут!..
Они как будто только родились!
Они – сыны запутанных дорог…
И вот,
стихи, написанные матом,
ласкают слух отчаянным ребятам,
хотя, конечно, все это – порок!..

Поэт, как волк, напьется натощак,
и неподвижно,
словно на портрете,
все тяжелей сидит на табурете.
И все молчат, не двигаясь никак…
Он говорит,
что мы – одних кровей,
и на меня указывает пальцем!
А мне неловко выглядеть страдальцем,
и я смеюсь,
чтоб выглядеть живей!

Но все равно опутан я всерьез
какой-то общей нервною системой:
случайный крик, раздавшись над богемой
доводит всех
до крика и до слез!
И все торчит:
в дверях торчит сосед!
Торчат за ним
разбуженные тетки!
Торчат слова!
Торчит бутылка водки!
Торчит в окне таинственный рассвет.

Опять стекло оконное в дожде.
Опять удушьем тянет и ознобом…
…Когда толпа
потянется за гробом,
ведь кто-то скажет: «Он сгорел… в труде.

Ленинград,

1–9 июля 1962

Лесной хуторок

(идиллия)

Я запомнил, как чудо,
тот лесной хуторок.
Хутор – это не худо:
это мир, не мирок!

Там, в избе деревянной,
без претензий и льгот,
так, без газа, без ванной
добрый Филя живет.

Филя любит скотину,
ест любую еду.
Филя ходит в долину,
Филя дует в дуду!

Мир такой справедливый,
даже нечего крыть…
– Филя, что молчаливый?
– А о чем говорить?..

Ленинград,

1960

Лирика (1965)

Родная деревня

Хотя проклинает проезжий
Дороги моих побережий,
Люблю я деревню Николу,
Где кончил начальную школу!

Бывает, что пылкий мальчишка
За гостем приезжим по следу
В дорогу торопится слишком:
– Я тоже отсюда уеду!

Среди удивленных девчонок
Храбрится, едва из пеленок:
– Ну что по провинции шляться?
В столицу пора отправляться!

Когда ж повзрослеет в столице,
Посмотрит на жизнь за границей,
Тогда он оценит Николу,
Где кончил начальную школу…

1964

«Загородил мою дорогу…»

Загородил мою дорогу
Грузовика широкий зад.
И я подумал: «Слава Богу!
Село не то, что год назад!»

Теперь в полях везде машины,
И не видать худых кобыл.
И только вечный дух крушины
Все так же горек и уныл.

И резко, словно в мегафоны,
О том, что склад забыт и пуст,
Уже не каркают вороны
На председательский картуз.

Идут, идут обозы в город
По всем дорогам без конца, —
Не слышно праздных разговоров,
Не видно праздного лица.

Ленинградская обл.,

пос. Невская Дубровка, 1959

Русский огонек

Погружены
в томительный мороз,
Вокруг меня снега оцепенели!
Оцепенели маленькие ели,
И было небо темное, без звезд.
Какая глушь! Я был один живой
Один живой в бескрайнем мертвом поле!

Вдруг тихий свет-пригрезившийся, что ли?
Мелькнул в пустыне, как сторожевой…

Я был совсем как снежный человек,
Входя в избу (последняя надежда!),
И услыхал, отряхивая снег:
– Вот печь для вас и теплая одежда… —
Потом хозяйка слушала меня,
Но в тусклом взгляде жизни было мало,
И, неподвижно сидя у огня,
Она совсем, казалось, задремала…

Как много желтых снимков на Руси
В такой простой и бережной оправе!
И вдруг открылся мне
И поразил
Сиротский смысл семейных фотографий!

Огнем, враждой
Земля полным-полна,
И близких всех душа не позабудет…
– Скажи, родимый, будет ли война?
И я сказал: – Наверное, не будет.

– Дай бог, дай бог…
Ведь всем не угодишь,
А от раздора пользы не прибудет… —
И вдруг опять:
– Не будет, говоришь?
– Нет, – говорю, – наверное, не будет!
– Дай бог, дай бог…
И долго на меня
Она смотрела, как глухонемая,
И, головы седой не поднимая,
Опять сидела тихо у огня.
Что снилось ей?
Весь этот белый свет,
Быть может, встал пред нею в то мгновенье?
Но я глухим бренчанием монет
Прервал ее старинные виденья…
– Господь с тобой! Мы денег не берем.
– Что ж, – говорю, – желаю вам здоровья!
За все добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся любовью…

Спасибо, скромный русский огонек,
За то, что ты в предчувствии тревожном
Горишь для тех, кто в поле бездорожном
От всех друзей отчаянно далек,
За то, что с доброй верою дружа,
Среди тревог великих и разбоя
Горишь, горишь, как добрая душа,
Горишь во мгле, и нет тебе покоя…

1964

Сенокос

С утра носились,
Сенокосили,
Отсенокосили, пора!
В костер устало
Дров подбросили
И помолчали у костра.

И вот опять
Вздыхают женщины —
О чем-то думается им?
А мужики лежат,
Блаженствуя,
И в небеса пускают дым!

Они толкуют
О политике,
О новостях, о том о сем,
Не критикуют
Ради критики,
А мудро судят обо всем,

И слышен смех
В тени под ветками,
И песни русские слышны,
Все чаще новые,
Советские,
Все реже – грустной старины…

«Помню, как тропкой, едва заметной…»

Помню, как тропкой,
едва заметной,
В густой осоке, где утки крякали,
Мы с острогой ходили летом
Ловить налимов
под речными корягами.
Поймать налима непросто было.
Мало одного желания.
Мы уставали, и нас знобило
От длительного купания,
Но мы храбрились: – Рыбак не плачет!
В воде плескались
до головокружения,
И наконец на песок горячий
Дружно падали в изнеможении!
И долго после мечтали лежа
О чем-то очень большом и смелом,
Смотрели в небо, и небо тоже
Глазами звезд
на нас смотрело…

Утро утраты

Человек не рыдал, не метался
в это утлое утро утраты.
Лишь ограду встряхнуть попытался,
Ухватившись за копья ограды…

Вот пошёл он. Вот в чёрном затоне
Отразился рубашкою белой.
Вот трамвай, тормозя, затрезвонил:
Крик водителя: – Жить надоело?!

Было шумно, а он и не слышал.
Может, слушал, но слышал едва ли,
Как железо гремело на крышах,
Как железки машин грохотали.

Вот пришёл он. Вот взял он гитару.
Вот по струнам ударил устало.
Вот запел про царицу Тамару
И про башню в теснине Дарьяла.

Вот и всё… А ограда стояла.
Тяжки копья чугунной ограды.
Было утро дождя и металла.
Было утлое утро утраты…

Ленинград,

1960

Весна на море

Вьюги в скалах отзвучали.
Воздух светом затопив,
Солнце брызнуло лучами
На ликующий залив!

День пройдет – устанут руки.
Но, усталость заслонив,
Из души живые звуки
В стройный просятся мотив.

Свет луны ночами тонок,
Берег светел по ночам,
Море тихо, как котенок,
Все скребется о причал…

1959

Букет

Я буду долго
Гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов.
И подарю букет
Той девушке, которую люблю.
Я ей скажу:
– С другим наедине
О наших встречах позабыла ты,
И потому на память обо мне
Возьми вот эти
Скромные цветы! —
Она возьмет.
Но снова в поздний час,
Когда туман сгущается и грусть,
Она пройдет,
Не поднимая глаз,
Не улыбнувшись даже…
Ну и пусть.
Я буду долго
Гнать велосипед,
В глухих лугах его остановлю.
Я лишь хочу,
Чтобы взяла букет
Та девушка, которую люблю…

Звезда полей

Звезда полей во мгле заледенелой,
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою…

Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром…

Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных жителей земли,
Своим лучом приветливым касаясь
Всех городов, поднявшихся вдали.

Но только здесь, во мгле заледенелой,
Она восходит ярче и полней,
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей…

[1964]

Тихая моя родина

В. Белову

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.

– Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу. —
Тихо ответили жители:
– Это на том берегу.

Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.

Там, где я плавал за рыбами,
Сено гребут в сеновал:
Между речными изгибами
Вырыли люди канал.

Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил…
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл.

Новый забор перед школою,
Тот же зеленый простор.
Словно ворона веселая,
Сяду опять на забор!

Школа моя деревянная!..
Время придет уезжать —
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать.

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

[1964]

«У сгнившей лесной избушки…»

У сгнившей лесной избушки,
Меж белых стволов бродя,
Люблю собирать волнушки
На склоне осеннего дня.

Летят журавли высоко
Под куполом светлых небес,
И лодка, шурша осокой,
Плывет по каналу в лес.

И холодно так, и чисто,
И светлый канал волнист,
И с дерева с легким свистом
Слетает прохладный лист,

И словно душа простая
Проносится в мире чудес,
Как птиц одиноких стая
Под куполом светлых небес…

[1964]

Фальшивая колода

– Когда же, когда же
Отчалит проклятый паром?
Как возятся долго
С погрузкой какого-то хлама! —
Сердились, галдя,
На своих чемоданах с добром
Четыре туза
И четыре причудливых дамы…

Меж тем рассветало…
И вот, озаряя ухабы,
Взлетел раскаленный,
Светящийся солнечный шар!
В торговый ларек
Потянулись с кошелками бабы,
Вокруг слободы
Расклубился сиреневый шарф —
Туман полевой,
И по заспанным смутным ямам
Паром зашумел,
Выплывая в могучий простор!..

Четыре туза
И четыре внимательных дамы
Со мной завели,
Как шарманку, глухой разговор
О хлебе, о ценах,
О смысле какой-то проблемы…

– Эй, что ж ты, паромщик?
Затей свою песню, затей! —
Терпеть не могу
Разговоров на общие темы
Среди молодых,
Но уже разжиревших людей!
Сошел я с парома
И сразу направился прямо
Дорогой лесами,
Дорогой полями,
а там —
Четыре туза
И четыре испуганных дамы
За каждым шофером
Носились весь день по пятам…

Старый конь

Я долго ехал волоком.
И долго лес ночной
Все слушал медный колокол,
Звеневший под дугой.

Звени, звени легонечко,
Мой колокол, трезвонь!
Шагай, шагай тихонечко,
Мой бедный старый конь!

Хоть волки есть на волоке
И волок тот полог,
Едва он сани к Вологде
По волоку волок…

Звени, звени легонечко,
Мой колокол, трезвонь!
Шагай, шагай тихонечко,
Мой бедный старый конь!

И вдруг заржал он молодо,
Гордясь без похвалы,
Когда увидел Вологду
Сквозь заволоку мглы…

Видения на холме

Взбегу на холм
и упаду
в траву.
И древностью повеет вдруг из дола.
И вдруг картины грозного раздора
Я в этот миг увижу наяву.
Пустынный свет на звездных берегах
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг
В крови и жемчугах
Тупой башмак скуластого Батыя!..

Россия, Русь – куда я ни взгляну…
За все твои страдания и битвы —
Люблю твою, Россия, старину,
Твои огни, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шепот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя…
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы.
Они несут на флагах черный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов
в окрестностях
России…
Кресты, кресты…

Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони
И вдруг увижу: смирно на лугу
Траву жуют стреноженные кони.
Заржут они – и где-то у осин
Подхватит это медленное ржанье,
И надо мной —
бессмертных звезд Руси,
Высоких звезд покойное мерцанье…

Дуэль

Напрасно
дуло пистолета
Враждебно целилось в него;
Лицо великого поэта
Не выражало ничего!
Уже давно,
как в божью милость,
Он молча верил
В смертный рок.
И сердце Лермонтова билось,
Как в дни обидчивых тревог.
Когда же выстрел
грянул мимо
(Наверно, враг
Не спал всю ночь!),
Поэт зевнул невозмутимо
И пистолет отбросил прочь…

[1964]

О Пушкине

Словно зеркало русской стихии,
Отстояв назначенье свое,
Отразил он всю душу России!
И погиб, отражая ее…

1965

Соловьи

В трудный час, когда ветер полощет зарю
В темных струях нагретых озер,
Я ищу, раздвигая руками ивняк,
Птичьи гнезда на кочках в траве…
Как тогда, соловьями затоплена ночь.
Как тогда, не шумят тополя.
А любовь не вернуть,
как нельзя отыскать
Отвихрившийся след корабля!
Соловьи, соловьи заливались, а ты
Заливалась слезами в ту ночь;
Закатился закат – закричал паровоз,
Это он на меня закричал!
Я умчался туда,
где за горным хребтом
Многогорбый старик океан,
Разрыдавшись, багровые волны-горбы
Разбивает о лбы валунов.
Да, я знаю, у многих проходит любовь,
Все проходит, проходит и жизнь,
Но не думал тогда и подумать не мог,
Что и наша любовь позади.
А когда, отслужив, воротился домой,
Безнадежно себя ощутил
Человеком, которого смыло за борт:
Знаешь, Тайка встречалась с другим!
Закатился закат. Задремало село.
Ты пришла и сказала: «Прости».
Но простить я не мог,
потому что всегда
Слишком сильно я верил тебе!
Ты сказала еще:
– Посмотри на меня!
Посмотри – мол, и мне нелегко. —
Я ответил, что лучше
на звезды смотреть,
Надоело смотреть на тебя!
Соловьи, соловьи
заливались, а ты
Все твердила, что любишь меня.
И, угрюмо смеясь, я не верил тебе.
Так у многих проходит любовь…
В трудный час, когда ветер полощет зарю
В темных струях нагретых озер,
Птичьи гнезда ищу, раздвигаю ивняк.
Сам не знаю, зачем их ищу.
Это правда иль нет, соловьи, соловьи,
Это правда иль нет, тополя,
Что любовь не вернуть,
как нельзя отыскать
Отвихрившийся след корабля?

1962

«Я весь в мазуте, весь в тавоте…»

Я весь в мазуте,
весь в тавоте,
Зато работаю в тралфлоте!

Я помню мол в огне заката,
Когда на несколько минут
В тельняшках флотские ребята,
Как тигры, вышли из кают.

Они с родными целовались
И каждый нежен был и тверд.
Суда гудели, надрывались,
Матросов требуя на борт!

И вот по воле капитана
Опять к неведомой земле
По мощным гребням океана
Мы пробираемся во мгле.

Сидим, обнявшись, словно братья,
Поем о тех, кто нас ласкал,
Кому мерещатся проклятья
Матросов, гибнущих у скал…

И вот опять —
святое дело!
И наш корабль, заботой полн,
Совсем не так осиротело
Плывет среди бескрайних волн!

Осенняя песня

Потонула во тьме
Отдаленная пристань.
По канаве помчался —
Эх – осенний поток!
По дороге неслись
Сумасшедшие листья,
И порой раздавался
Милицейский свисток.

Я в ту ночь позабыл
Все хорошие вести,
Все призывы и звоны
Из Кремлевских ворот.
Я в ту ночь полюбил
Все тюремные песни,
Все запретные мысли,
Весь гонимый народ.

Ну так что же? Пускай
Рассыпаются листья!
Пусть на город нагрянет
Затаившийся снег!
На тревожной земле
В этом городе мглистом
Я по-прежнему добрый,
Неплохой человек.

А последние листья
Вдоль по улице гулкой
Все неслись и неслись,
Выбиваясь из сил.
На меня надвигалась
Темнота закоулков,
И архангельский дождик
На меня моросил…

[1962]

Мачты

В.Д. Коркину

Созерцаю ли звезды над бездной
С человеческой вечной тоской,
Воцаряюсь ли в рубке железной
За штурвалом над бездной морской, —

Все я верю, воспрянувши духом,
В грозовое свое бытие
И не верю настойчивым слухам,
Будто все перейдет в забытье,

Будто все начинаем без страха,
А кончаем в назначенный час
Тем, что траурной музыкой Баха
Провожают товарищи нас.

Это кажется мне невозможным.
Все мне кажется – нет забытья!
Все я верю, как мачтам надежным,
И делам, и мечтам бытия.

«Стихи на волю гонят нас…»

Стихи на волю гонят нас,
Как будто вьюга воет, воет
На отопленье паровое,
На электричество и газ!

Скажите, знаете ли вы
О вьюгах что-нибудь такое:
Кто может их заставить выть?
Кто может их остановить,
Когда захочется покоя?

А утром солнышко взойдет, —
Кто может средство отыскать,
Чтоб задержать его восход?
Остановить его закат?

Вот так поэзия, она
Звенит – ее не остановишь!
А замолчит – напрасно стонешь!
Она незрима и вольна.

Прославит нас или унизит,
Но все равно возьмет свое!
И не она от нас зависит,
А мы зависим от нее…

1965

«О чем шумят друзья мои, поэты…»

О чем шумят
Друзья мои, поэты,
В неугомонном доме допоздна?
Я слышу спор.
И вижу силуэты
На смутном фоне позднего окна.

Уже их мысли
Силой налились!
С чего ж начнут?
Какое слово скажут?
Они кричат,
Они руками машут,
Они как будто только родились!

Я сам за все,
Что крепче и полезней!
Но тем богат,
Что с «Левым маршем» в лад
Негромкие есенинские песни
Так громко в сердце
Бьются и звучат!

С веселым пеньем
В небе безмятежном,
Со всей своей любовью и тоской
Орлу не пара
Жаворонок нежный,
Но ведь взлетают оба высоко!

И, славя взлет
Космической ракеты,
Готовясь в ней летать за небеса,
Пусть не шумят,
А пусть поют поэты
Во все свои земные голоса!

Ленинград, 1962

Ось

Как центростремительная сила,
Жизнь меня по всей земле носила!

За морями, полными задора,
Я душою был нетерпелив, —
После дива сельского простора
Я открыл немало разных див.

Нахлобучив «мичманку» на брови,
Шел в театр, в контору, на причал.
Полный свежей юношеской крови,
Вновь, куда хотел, туда и мчал…

Но моя родимая землица
Надо мной удерживает власть, —
Память возвращается, как птица,
В то гнездо, в котором родилась,

И вокруг любви непобедимой
К селам, к соснам, к ягодам Руси
Жизнь моя вращается незримо,
Как Земля вокруг своей оси!..

1962–1964

Звезда полей (1967 г.)

«Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…»

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племен!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времен…

Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность,
И сам председатель плясал, выбиваясь из сил,
И требовал выпить за доблесть в труде и за честность,
И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!

И быстро, как ласточка, мчался я в майском костюме
На звуки гармошки, на пенье и смех на лужке,
А мимо неслись в торопливом немолкнущем шуме
Весенние воды, и бревна неслись по реке…

Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно
Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!
Пустынно мерцает померкшая звездная люстра,
И лодка моя на речной догнивает мели.

И храм старины, удивительный, белоколонный,
Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, —
Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,
Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!..

О, сельские виды! О, дивное счастье родиться
В лугах, словно ангел, под куполом синих небес!
Боюсь я, боюсь я, как вольная сильная птица
Разбить свои крылья и больше не видеть чудес!

Боюсь, что над нами не будет возвышенной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, все понимая, без грусти пойду до могилы…
Отчизна и воля – останься, мое божество!

Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!
Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы
Старинной короной своих восходящих лучей!..

Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье
И тайные сны неподвижных больших деревень.
Никто меж полей не услышит глухое скаканье,
Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.

И только, страдая, израненный бывший десантник
Расскажет в бреду удивленной старухе своей,
Что ночью промчался какой-то таинственный всадник,
Неведомый отрок, и скрылся в тумане полей…

1963

Весна на берегу Бии

Сколько сору прибило к березам
Разыгравшейся полой водой!
Трактора, волокуши с навозом,
Жеребята с проезжим обозом,
Гуси, лошади, шар золотой,
Яркий шар восходящего солнца,
Куры, свиньи, коровы, грачи,
Горький пьяница с новым червонцем
У прилавка
и куст под оконцем —
Все купается, тонет, смеется,
Пробираясь в воде и в грязи!

Вдоль по берегу бешеной Бии
Гонят стадо быков верховые —
И, нагнувши могучие выи,
Грозный рев поднимают быки.
Говорю вам: – Услышат глухие! —
А какие в окрестностях Бии —
Поглядеть – небеса голубые!
Говорю вам: – Прозреют слепые,
И дороги их будут легки…

Говорю я и девушке милой:
– Не гляди на меня так уныло!
Мрак, метелица – все это было
И прошло, – улыбнись же скорей!

Улыбнись! – повторяю я милой, —
Чтобы нас половодьем не смыло,
Чтоб не зря с неизбывною силой
Солнце било фонтаном лучей!

[1966]

Старая дорога

Всё облака над ней,
всё облака…
В пыли веков мгновенны и незримы,
Идут по ней, как прежде, пилигримы,
И машет им прощальная рука…
Навстречу им – июльские деньки
Идут в нетленной синенькой рубашке,
По сторонам – качаются ромашки,
И зной звенит во все свои звонки,
И в тень зовут росистые леса…
Как царь любил богатые чертоги,
Так полюбил я древние дороги
И голубые
вечности глаза!

То полусгнивший встретится овин,
То хуторок с позеленевшей крышей,
Где дремлет пыль и обитают мыши
Да нелюдимый филин – властелин.
То по холмам, как три богатыря,
Еще порой проскачут верховые,
И снова – глушь, забывчивость, заря,
Все пыль, все пыль, да знаки верстовые…

Здесь каждый славен —
мертвый и живой!
И оттого, в любви своей не каясь,
Душа, как лист, звенит, перекликаясь
Со всей звенящей солнечной листвой,
Перекликаясь с теми, кто прошел,
Перекликаясь с теми, кто проходит…
Здесь русский дух в веках произошел,
И ничего на ней не происходит.
Но этот дух пойдет через века!
И пусть травой покроется дорога,
И пусть над ней, печальные немного,
Плывут, плывут, как прежде, облака…

1966

Вечернее происшествие

Мне лошадь встретилась в кустах.
И вздрогнул я. А было поздно.
В любой воде таился страх,
В любом сарае сенокосном…
Зачем она в такой глуши
Явилась мне в такую пору?
Мы были две живых души,
Но неспособных к разговору.
Мы были разных два лица,
Хотя имели по два глаза.
Мы жутко так, не до конца,
Переглянулись по два раза.
И я спешил – признаюсь вам —
С одною мыслью к домочадцам:
Что лучше разным существам
В местах тревожных —
не встречаться!

[1965]

Природа

Звенит, смеется, как младенец.
И смотрит солнышку вослед —
И меж берез, домов, поленниц
Горит, струясь, небесный свет!
Как над заплаканным младенцем,
Играя с нею, после гроз
Узорным чистым полотенцем
Свисает радуга с берез.
И сладко, сладко ночью звездной
Ей снится легкий скрип телег…
И вдруг разгневается грозно,
Совсем как взрослый человек!
Как человек богоподобный,
Внушает в гибельной борьбе
Пускай не ужас допотопный,
Но поклонение себе…

[1966]

В минуты музыки

В минуты музыки печальной
Я представляю желтый плес,
И голос женщины прощальный,
И шум порывистых берез,

И первый снег под небом серым
Среди погаснувших полей,
И путь без солнца, путь без веры
Гонимых снегом журавлей…

Давно душа блуждать устала
В былой любви, в былом хмелю,
Давно понять пора настала,
Что слишком призраки люблю.

Но все равно в жилищах зыбких —
Попробуй их останови! —
Перекликаясь, плачут скрипки
О желтом плесе, о любви.

И все равно под небом низким
Я вижу явственно, до слез,
И желтый плес, и голос близкий,
И шум порывистых берез.

Как будто вечен час прощальный,
Как будто время ни при чем…
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чем.

Утро

Когда заря, светясь по сосняку,
Горит, горит, и лес уже не дремлет,
И тени сосен падают в реку,
И свет бежит на улицы деревни,
Когда, смеясь, на дворике глухом
Встречают солнце взрослые и дети, —
Воспрянув духом, выбегу на холм
И вce увижу в самом лучшем свете.
Деревья, избы, лошадь на мосту,
Цветущий луг – везде о них тоскую.
И, разлюбив вот эту красоту,
Я не создам, наверное, другую…

1965

Над вечным покоем

Рукой раздвинув темные кусты,
Я не нашел и запаха малины,
Но я нашел могильные кресты,
Когда ушел в малинник за овины…

Там фантастично тихо в темноте,
Там одиноко, боязно и сыро,
Там и ромашки будто бы не те —
Как существа уже иного мира.

И так в тумане омутной воды
Стояло тихо кладбище глухое,
Таким все было смертным и святым,
Что до конца не будет мне покоя,

И эту грусть, и святость прежних лет
Я так люблю во мгле родного края,
Что я хотел упасть и умереть
И обнимать ромашки, умирая…

Пускай меня за тысячу земель
Уносит жизнь! Пускай меня проносит
По всей земле надежда и метель,
Какую кто-то больше не выносит!

Когда ж почую близость похорон,
Приду сюда, где белые ромашки,
Где каждый смертный
свято погребен
В такой же белой горестной рубашке…

[1966]

Тихая моя родина

В. Белову

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.

– Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу. —
Тихо ответили жители:
– Это на том берегу.

Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.

Там, где я плавал за рыбами,
Сено гребут в сеновал:
Между речными изгибами
Вырыли люди канал.

Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил…
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл.

Новый забор перед школою,
Тот же зеленый простор.
Словно ворона веселая,
Сяду опять на забор!

Школа моя деревянная!..
Время придет уезжать —
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать.

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

[1964]

Нагрянули

Не было собак – и вдруг залаяли.
Поздно ночью – что за чудеса! —
Кто-то едет в поле за сараями,
Раздаются чьи-то голоса…

Не было гостей – и вот нагрянули.
Не было вестей – так получай!
И опять под ивами багряными
Расходился праздник невзначай.

Ты прости нас, полюшко усталое,
Ты прости, как братьев и сестер:
Может, мы за все свое бывалое
Разожгли последний наш костер.

Может быть, последний раз нагрянули,
Может быть, не скоро навестят…
Как по саду, садику багряному
Грустно-грустно листья шелестят.

Под луной, под гаснущими ивами
Посмотрели мой любимый край
И опять умчались, торопливые,
И пропал вдали собачий лай…

[1966]

«В святой обители природы…»

В святой обители природы,
В тени разросшихся берез
Струятся омутные воды
И раздается скрип колес.

Прощальной дымкою повиты
Старушки избы над рекой.
Незабываемые виды!
Незабываемый покой!..

Усни, могучее сознанье!
Но слишком явственно во мне
Вдруг отзовется увяданье
Цветов, белеющих во мгле.

И неизвестная могила
Под небеса уносит ум,
А там – полночные светила
Наводят много-много дум…

[1966]

Цветы

По утрам умываясь росой,
Как цвели они! Как красовались!
Но упали они под косой,
И спросил я: – А как назывались? —
И мерещилось многие дни
Что-то тайное в этой развязке:
Слишком грустно и нежно они
Назывались – «анютины глазки».

[1965]

В лесу

В лесу,
под соснами,
На светлых вырубках
Все мысли слезные
Сто раз я выругал.
А ну, поближе-ка
иди к сосне!
Ах, сколько рыжиков!
Ну как во сне…
Я счастлив, родина, —
Грибов не счесть.
Но есть смородина,
малина есть.
И сыплет листья лес,
Как деньги медные, —
Спасибо, край чудес!
Но мы не бедные…
А чем утешены,
что лес покинули
Все черти, лешие
И все кикиморы?..

Ах, вот —
колодина!
Я плакал здесь.
От счастья, родина.
Ведь счастье есть.
И счастье дикое,
И счастье скромное,
И есть великое,
Ну, пусть – огромное.
Спасибо, родина,
что счастье есть.

А вот – болотина,
Звериный лес.
И снова узкие
дороги скрещены, —
О, эти русские
Распутья вещие!
Взгляну на ворона —
И в тот же миг
Пойду не в сторону,
а напрямик…
Я счастлив, родина.
Спасибо, родина.
Всех ягод лучше —
красная смородина.

Душа хранит

Вода недвижнее стекла.
И в глубине ее светло.
И только щука, как стрела
Пронзает водное стекло.

О, вид смиренный и родной!
Березы, избы по буграм
И, отраженный глубиной,
Как сон столетий, божий храм.

О, Русь – великий звездочет!
Как звезд не свергнуть с высоты,
Так век неслышно протечет,
Не тронув этой красоты;

Как будто древний этот вид
Раз навсегда запечатлен
В душе, которая хранит
Всю красоту былых времен…

[1966]

Жар-птица

Когда приютит задремавшее стадо
Семейство берез на холме за рекой,
Пастух, наблюдая игру листопада,
Лениво сидит и болтает ногой…

Есть маленький домик в багряном лесу,
И отдыха нынче там нет и в помине:
Отец мой готовит ружье на лису
И вновь говорит о вернувшемся сыне.

А дальше за лесом – большая деревня.
Вороны на елках, старухи в домах.
Деревни, деревни вдали на холмах,
Меж ними село с колокольнею древней…

В деревне виднее природа и люди.
Конечно, за всех говорить не берусь!
Виднее над полем при звездном салюте,
На чем поднималась великая Русь.

Галопом колхозник погнал лошадей,
А мне уж мерещится русская удаль,
И манят меня огоньками уюта
Жилища, мерещится, лучших людей.

Мотало меня и на сейнере в трюме,
И так, на пирушках, во дни торжества,
И долго на ветках дорожных раздумий,
Как плод, созревала моя голова.

Не раз ко дворцу, где сиял карнавал,
Я ветреным франтом в машине катился,
Ну, словом, как бог, я везде побывал
И все же, и все же домой воротился…

– Старик! А давно ли ты ходишь за стадом?
– Давно, – говорит. – Колокольня вдали
Деревни еще оглашала набатом,
И ночью светились в домах фитили.
– А ты не заметил, как годы прошли?
– Заметил, заметил! Попало как надо.
– Так что же нам делать, узнать интересно…
– А ты, – говорит, – полюби и жалей
И помни хотя бы родную окрестность,
Вот этот десяток холмов и полей…
– Ну, ладно! Я рыжиков вам принесу… —
Как просто в прекрасную глушь
листопада
Уводит меня полевая ограда,
И детское пенье в багряном лесу,
И тайна древнейших строений и плит.
И только от бывшей печали, быть может,
Нет-нет да и вспомнится вдруг,
затревожит,
Что осень, жар-птица, вот-вот улетит…

[1965]

«Сапоги мои – скрип да скрип…»

Сапоги мои – скрип да скрип
Под березою,
Сапоги мои – скрип да скрип
Под осиною,
И под каждой березой-гриб,
Подберезовик,
И под каждой осиной – гриб,
Подосиновик!
Знаешь, ведьмы в такой глуши
Плачут жалобно.
И чаруют они, кружа,
Детским пением,
Чтоб такой красотой в тиши
Все дышало бы,
Будто видит твоя душа
сновидение.
И закружат твои глаза
Тучи плавные
Да брусничных глухих трясин
Лапы, лапушки…
Таковы на Руси леса
Достославные,
Таковы на лесной Руси
Сказки бабушки.
Эх, не ведьмы меня свели
С ума-разума
песней сладкою —
Закружило меня от села вдали
Плодоносное время
Краткое…

Сапоги мои – скрип да скрип
Под березою,
Сапоги мои – скрип да скрип
Под осиною,
И под каждой березой – гриб,
Подберезовик,
И под каждой осиной – гриб,
Подосиновик…

с. Никольское,

1964

Прощальный костер

Страницы: 12 3 » »»

Читать бесплатно другие книги:

Пассажирка с «Титаника»

Солнцева Наталья

Так устроен человек: он изобретает либо эликсир вечной жизни, либо совершенное средство для мгновенн...

Сергий Радонежский. Чудотворец Святой Руси

Сборник

К 700-летию преподобного Сергия Радонежского. Дань светлой памяти одного из самых почитаемых святых....

Нежные щечки

Кирино Нацуо

Психологический триллер от автора международных бестселлеров «Аут», «Гротеск» и «Хроники богини».Из ...

Как выжить и победить в Афгане. Боевой опыт Спецназа ГРУ

Баленко Сергей

В этой книге автор супербестселлера «Учебник выживания Спецназа ГРУ», выдержавшего уже 10 изданий, с...

Ричард Длинные Руки – принц императорской мантии

Орловский Гай

Новый мятеж ангелов, на этот раз небесного легиона и трети темных, свергнутых еще в ту первую страшн...

Карантин

Шалыгин Вячеслав

Сезон Катастроф продолжается!«Серые», загадочные существа, способные принимать любой облик, террориз...