Сочинения Брюсов Валерий

– Видите, Калист, я приняла вас, как друга, – проговорила она с достоинством, когда вышел слуга. – Не смотрите же на меня, как на любовницу. Выслушай мои два замечания: во-первых, я никогда не стану безрассудно противиться любимому человеку, во-вторых, я больше никому не хочу принадлежать; я была уверена, что меня любит своего рода Риччио, человек вполне свободный, не связанный никакими обязательствами, и видите, к чему привело меня это фатальное увлечение? Вами же должно руководить чувство самого святого долга. У вас молодая прелестная жена, и вы – отец. Для меня, так же, как и для вас, не было бы никакого оправдания, мы оба были бы сумасшедшими…

– Дорогая Беатриса, все ваши доводы я могу разбить одним словом: я никого не любил, кроме вас, и меня женили против моей воли.

– Это проделка мадемуазель де Туш, – сказала она, улыбаясь.

В продолжение трех часов распространялась Беатриса о браке, ставя Калисту ужасный ультиматум: полного отречения от Сабины. Она говорила, что только это дает ей веру в любовь Калиста. Для Сабины это не составляет большой жертвы, она хорошо ее знает!

– Эта женщина, мой дорогой, всегда останется такой, какой она была девушкой. Она настоящая Грандлье брюнетка, как ее мать, португалка, почти шафрановая и сухая, как ее отец. Говоря откровенно, вашей жене нечего опасаться, она, как мужчина, может свободно расхаживать везде одна. Бедный мой Калист, не такую жену нужно было бы вам. У нее красивые глаза, но глаза эти слишком уж обыкновенны в Италии, Испании и Португалии. Можно ли любить таких худых женщин! Ева была блондинка. Брюнетки происходят от Адама, блондинки же от Бога, Который дал в Еве последнюю мысль творения.

В шесть часов Калист с отчаянием взялся за шляпу.

– Да, уходи, мой бедный друг, не огорчай ее, не заставляй обедать без тебя!..

Калист остался. Он был слишком молод, и легко было подействовать на его дурные стороны.

– Вы не боитесь обедать со мной? – говорила Беатриса, принимая удивленный вид. – Мой скромный стол не пугает вас? И неужели вы настолько самостоятельны, что в состоянии порадовать меня этим маленьким доказательством вашего чувства ко мне?

– Разрешите только написать несколько слов Сабине, иначе она прождет меня до девяти часов вечера.

– Вот мой письменный стол, – предложила Беатриса. Она сама зажгла свечи и поставила их на стол для того, чтобы прочитать, что напишет Калист.

– «Дорогая Сабина»…

– Дорогая! Правда, она дорога вам? – говорила Беатриса, смотря на него так холодно, что кровь застыла в его жилах, – так идите же, идите, обедайте с ней!..

– «Я обедаю с друзьями в ресторане»…

– Ложь! Фи! Вы недостойны ни моей, ни ее любви!.. Все мужчины поступают подло с нами! Идите же обедать с вашей дорогой Сабиной.

Калист, бледный, как смерть, откинулся на спинку кресла. У бретонцев много мужества, которое помогает им бороться с трудностями жизни. Молодой барон выпрямился, положил локоть на стол, опустил голову на руки и посмотрел на без жалостную Беатрису взглядом, полным огня. Он был так хорош, что женщина севера или юга бросилась бы перед ним на колени, со словами. «Я твоя!», но Беатриса, рожденная на границе Нормандии и Бретани, принадлежала в роду Кастеран. После разрыва с Конти в ней развилась жестокость франков и злость нормандцев. Она жаждала мести и не уступила этому взгляду.

– Диктуйте, что писать, я повинуюсь вам, – проговорил бедный юноша. – Но только…

– Хорошо, хорошо, – говорила она. – Ведь ты любишь меня так же, как любил в Геранде? Пиши же. «Не жди меня, я обедаю в городе».

– Все? – спросил Калист, ожидая большего.

– Все. Подпишите ваше имя. Хорошо, – сказала она, хватая записку со сдержанной радостью, – я пошлю сейчас же с посыльным.

– Теперь!.. – воскликнул он, поднимаясь, как вполне счастливый человек.

– Надеюсь, я сохранила мою свободу, – сказала она, останавливаясь между камином и столом и звоня слуге.

– Антон, велите отнести эту записку по адресу, барин обедает здесь.

Калист возвратился домой в два часа ночи.

Сабина, прождав его до половины первого, легла спать. Она спала, хотя лаконическая записка мужа и задела ее, но она постаралась найти объяснение. Истинная любовь всегда старается оправдать любимого человека.

– Калист, верно, очень торопился, – говорила она себе. На другой день ребенок был здоров, и волнения матери улеглись. С сыном на руках, с веселым смехом, Сабина подошла за несколько минут до завтрака к Калисту, забавляясь и болтая тот вздор, какой обыкновенно говорят молодые матери, играя с ребенком. Эта семейная сцена дала Калисту возможность не выдать себя. Он был очень нежен с женой, хотя в душе и считал себя чудовищем. Он играл, как ребенок, со своим сыном, играл даже слишком много, чересчур утрировал свою роль. Но Сабина не дошла еще до такого недоверия, чтобы подмечать такие тонкие оттенки.

За завтраком Сабина спросила:

– Что ты делал вчера?

– Портандюэр оставил меня обедать, – отвечал он, – потом мы отправились в клуб и играли там в вист.

– Что за бестолковая жизнь, – сказала Сабина, – молодые люди нашего времени должны бы позаботиться о приобретении земель, прожитых их отцами. Для того, чтобы жить, не достаточно курить сигары, играть в вист, ничего не делать, давая полную возможность выскочкам занимать лучшие места, и отдаляться от народа, которому они должны были бы отдать ум и душу, и служить ему Провидением. Вместо того, чтобы составлять партию, вы составляете только мнение, по выражению Марсей. Если бы ты знал, сколько я передумала, пока кормила ребенка. Мне бы хотелось, чтобы древнее имя дю Геник сделалось известным в истории.

Вдруг пристально смотря в глаза Калисту, который задумчиво слушал ее, она проговорила:

– Признайся, что твоя первая записка ко мне была немного суха.

– Я хотел только предупредить тебя, что в клубе…

– Но ты писал мне на бумаге женщины: она так пахла духами.

– Ты знаешь ведь, сколько причуд у этих директоров клуба!.. – отвечал Калист.

Виконт Портандюэр и жена его представляли собой прелестную семью. Они настолько сблизились с дю Гениками, что взяли пополам итальянскую ложу. Дружба молодых женщин, Урсулы и Сабины, началась с разговоров о детях.

В то время, как Калист, не умея еще обманывать, думал пойти предупредить Савиньена, Сабина думала: «кажется мне, что на бумаге была корона!..» Мысль эта промелькнула у нее в голове, и она упрекнула себя за нее, но все же решила отыскать письмо, которое вчера, в заботах о ребенке, бросила в свой ящик с письмами.

После завтрака Калист ушел из дома, сказав Сабине, что скоро вернется. Он сел в маленькую низкую каретку в одну лошадь; эти экипажи начали заменять неудобные кабриолеты наших предков. В несколько минут он доехал до улицы С.-Пэр, где жил виконт, умоляя его солгать, если Сабина обратится к виконтессе за расспросами, обещая в свою очередь услужить ему при удобном случае. Затем приказал ехать как можно скорее, и в несколько минут очутился из улицы С.-Пэр в улице де Шартэ. Ему хотелось узнать, как провела Беатриса остальную часть ночи. Несчастная счастливица только что вышла из ванны. Свежая и хорошенькая, она завтракала с большим аппетитом. Калист, любуясь, как этот ангел кушал яйца, восхищался золотым сервизом, подарком одного лорда, страстного любителя музыки. Конти посвятил ему несколько романсов, в которых мысль принадлежала лорду и которые лорд издал за свои собственные. Он выслушал несколько колкостей, остроумных замечаний своей богини, поставившей себе задачей забавлять его. Каждый раз, как Калист собирался уйти, она раздражалась и плакала. Думая пробыть здесь полчаса, он просидел до трех. Красивая английская лошадь, подарок виконтессы Грандлье, была вся в мыле. Сабина стояла у окна, выходящего на двор, безотчетно волнуясь отсутствием Калиста. Вид лошади с ценой у рта поразил ее.

– Откуда он?

Этот вопрос был подсказан ей той силой, которую нельзя назвать ни совестью, ни демоном, ни ангелом, но которая видит, предчувствует, объясняет нам известное, заставляет верит в существа высшие, в создания, вымышленные нашим умом, рождающиеся, умирающие и живущие в неведомой сфере идей.

– Откуда ты, мой ангел? – спросила Сабина Калиста, спускаясь на первую площадку лестницы. – Абдель Корд совсем разбит, и ты ушел на минутку, а я жду тебя целых три часа.

Калист, начинавший уже привыкать к обману, подумал: я выручу себя подарком.

– Милая моя, – сказал он жене, ласково обнимая ее, что никогда бы не сделал, если бы не был виноват, – Я вижу теперь, что от женщины, которая любит нас, нельзя скрыть никакого секрета, как бы невинен ни был он…

– На лестнице нельзя поверять секретов, – ответила Сабина, смеясь.

– Войдем.

В зеркале зала отразилась фигура Калиста. Он не думал, что за ним наблюдают, и не мог скрыть своей усталости и волновавших его чувств. Улыбка исчезла с его лица.

– Какой же секрет? – спросила Сабина, обернувшись.

– Твое геройское кормление сделало еще дороже для меня наследника дома дю Геник. Мне хотелось приготовить тебе сюрприз, совершенно как буржуа в улице С.-Дени. Я заказал тебе туалет, над которым работают лучшие артисты; мама и тетя Зефирина очень способствовали этому, – говорил он.

Сабина обняла Калиста и опустила голову к нему на плечо, слабея под наплывом счастья, не от подарка, а оттого, что подозрения ее рассеялись. Это был один из тех чудных порывов, которые и при сильной любви бывают редки, иначе жизнь сгорела бы слишком быстро. Мужчины, в те минуты, должны были бы падать к ногам женщин, боготворя их. В этот чудный момент слезы сердца и ума льются, подобно воде, струящейся из наклоненной урны нимфы. Сабина плакала.

Вдруг, как бы ужаленная змеей, она отскочила от Калиста, бросилась на диван и упала в обморок. Переход от восторга в разочарованию чуть не убил ее. Отдаваясь своей радости, обнимая Калиста, она вдруг почувствовала духи письма…

Значит, голова другой женщины касалась груди его, и запах ее волос и ее лица еще не исчез. Сабина целовала место, где оставались еще следы горячих поцелуев соперницы!..

– Что с тобой? – спрашивал Калист, приводя Сабину в чувство, вспрыскивая ей лицо и давая нюхать соли.

– Поезжайте за доктором и акушером: я чувствую, что молоко бросается мне в голову, – говорила Сабина. – Поезжайте сами, иначе они не приедут….

Это «вы» поразило Калиста, и, перепуганный, он быстро вышел.

Когда дверь за Калистом закрылась, Сабина встала и, как испуганная лань, начала бегать по зале с безумным криком:

– Боже, Боже мой!

В этих двух словах выразилось все ее горе. Болезнь, придуманная, как предлог, теперь давала себя знать на самом деле. Волосы кололи ее, как раскаленные иглы, казалось, из пор выходила воспаленная кровь, и на минуту Сабина потеряла зрение.

– Я умираю! – вскрикнула она тогда. На этот ужасный крик прибежала горничная, подняла ее и уложила в постель. Когда к Сабине вернулось зрение и соображение, она первым долгом послала за своим другом мадам Портандюер. Мысли кружились в голове Сабины, как соломинка в вихре урагана.

– Они проносились в голове моей целыми мириадами, – говорила она позднее.

Позвонив лакея, Сабина, пересиливая лихорадку, написала следующее письмо. Вся она горела желанием узнать истину.

Баронессе дю Геник.

«Милая мама! Когда вы приедете в Париж, как вы обещали, я лично поблагодарю вас за чудный подарок, которым вы, тетя Зефирина и Калист хотели порадовать меня за исполнение моих обязанностей. Счастье мое вознаграждает уже меня за все… Я не в состоянии выразить вам, как я довольна этим туалетом, я скажу вам это при свидании. Поверьте, что, надевая такую драгоценность, я, как римлянка, буду думать каждый раз, что лучшее мое украшение – это наш маленький дорогой ангел» и т. д. и т. д.

Письмо это она отослала в Геранду. Когда вошла мадам де Портандюер, Сабина вся дрожала от лихорадки, которую вызвало сильное возбуждение.

– Урсула, я умираю, – говорила молодая женщина.

– Что с вами, моя дорогая?

– Куда отправились вчера после обеда у вас Савиньен и Калист?

– Какой обед? – возразила Урсула, не предупрежденная еще своим мужем, – мы обедали вчера вдвоем, а потом поехали в Итальянскую оперу, но только без Калиста.

– Милая, дорогая Урсула! Ради твоей любви к Савиньену сохрани в тайне все, что ты сказала, и все, что услышишь от меня. Ты одна будешь знать причину моей смерти… Мне изменили через три года, мне, двадцатидвухлетней женщине!..

Зубы ее стучали, глаза смотрели холодно и тускло, лицо приняло зеленоватый оттенок старого венецианского стекла.

– Вам, такой красивой!.. И ради кого же?..

– Не знаю, не знаю! Но Калист два раза обманул меня. Не жалей меня, не раздражайся, сделай вид, что ничего не знаешь, и, может быть, тебе удастся узнать, кто она. О, это вчерашнее письмо!.. – и дрожа, в одной рубашке, она бросилась к столику и вынула письмо.

– Корона маркизы, – говорила она, ложась в постель. – Узнай, в Париже ли мадам Рошефильд?.. Сердце мое разорвется от слез и горя! О, дорогая моя, и вера, и поэзия, и счастье – все разбито, все потеряно!.. Нет больше Бога на небе, нет любви на земле, нет жизни во мне, ничего нет – все погибло!.. И день, и солнце померкли для меня!.. Несчастье мое так велико, что заглушает ужасные боли, терзающие мне грудь и лицо. Хорошо, что я отняла раньше сына, теперь мое молоко отравило бы его.

При этой мысли потоки слез брызнули из глаз Сабины. Хорошенькая мадам де Портандюер, держа в руках роковое письмо, растерянно смотрела на это истинное горе, на эту агонию любви, не понимая ничего из несвязных слов Сабины. Й вдруг счастливая мысль озарила Урсулу, мысль искреннего друга.

– Ее надо спасти! – думала она. – Подожди меня, Сабина, – сказала она ей, – я сейчас узнаю, в чем дело.

– Ах! И в могиле я буду любить тебя!.. – воскликнула Сабина.

Виконтесса поехала к герцогине Грандлье и описала ей состояние Сабины.

– Согласны вы, – говорила она, – что для спасения Сабины от ужасной болезни и, может быть, сумасшествия необходимо все рассказать доктору и сочинить какую-нибудь басню об этом ужасном Калисте, чтобы хоть на время оправдать его?

– Хорошая моя, – отвечала герцогиня, холодея от всего того, что слышала. – Дружба вас делает опытной не по годам. Я знаю, как любит Сабина мужа, и вы правы, она может сойти с ума.

– Болезнь эта может изуродовать ее, вот что ужасно! – сказала виконтесса.

– Бежим! – воскликнула герцогиня.

Герцогиня и виконтесса приехали за несколько минут до акушера.

– Урсула мне все передала, – сказала герцогиня дочери, – и как ты сильно ошибаешься… Во-первых, Беатрисы даже нет в Париже… Твой же муж вчера много проиграл, и теперь не знает, чем уплатить за твой туалет.

– А это что? – спрашивала Сабина, протягивая письмо.

– Ах, – засмеялась герцогиня, – это бумага Жокей-Клуба, теперь все пишут на бумаге с воронами; скоро наши подмастерья будут титулованными.

И предусмотрительная мать бросила злополучное письмо в огонь. Герцогине доложили о приходе Калиста и акушера Доммонге. Она оставила Сабину с Портандюер и вышла к ним.

– Жизнь Сабины в опасности, – говорила она Калисту. – Вы изменили ей ради мадам Рошефильд.

Калист покраснел, как девушка, провинившаяся в первый раз.

– Вы не умеете еще обманывать! – продолжала она, – наделали столько неловкостей, что Сабина отгадала все. Я поправила дело. Конечно, вы не желаете смерти моей дочери? Вот, доктор, причина болезни Сабины, – обратилась она к акушеру. – Вы же, Калист, знайте, что хотя мне, как пожилой женщине, и понятен ваш проступок, но простить его я не могу. Такое прощение приобретается ценою счастья целой жизни. Если хотите сохранить во мне уважение к вам, спасите мою дочь, забудьте мадам Рошефильд. Подобные женщины заманчивы, ведь, ненадолго! Сумейте обмануть Сабину, несите искупление за ваш проступок. Сколько выдумывала я, и сколько наказания должна буду принести за этот смертельный грех!..

И она рассказала Калисту, что она придумала, чтобы обмануть Сабину.

Искусный акушер, сидя у изголовья больной, следил за симптомами болезни, изыскивая средства помощи. Он отдавал приказания; успех зависел вполне от быстроты их исполнения. Калист сидел у ног Сабины и смотрел на нее, стараясь придать особенную нежность своему взгляду.

– Неужели это от игры у вас такие синяки под глазами? – слабо спрашивала она.

Фраза эта ужаснула доктора, мать и виконтессу, и они незаметно переглянулись. Калист вспыхнул.

– Вот видите, к чему приводит кормление, – находчиво сказал доктор грубоватым тоном. – Мужья скучают без жен и отправляются играть в клуб. Но не жалейте тридцати тысяч франков, проигранных бароном в эту ночь.

– Тридцать тысяч франков!.. – воскликнула удивленно Урсула.

– Да, – продолжал доктор, – мне сказали об этом сегодня утром у молодой герцогини Веры де Мофриньез. Вы проиграли де Трайлю, – сказал он Калисту, – и как только вы могли играть с подобным человеком? Мне совершенно понятно теперь ваше смущение.

Слушая слова религиозной герцогини, молодой, счастливой виконтессы, старого акушера, известного эгоиста, видя, как все они лгали, точно торговцы старьем, стараясь обмануть Сабину, добрый, благородный Калист понял всю опасность ее положения; слезы, показавшиеся на его глазах, заставили Сабину поверить.

– Барон дю Геник, – сказала она, поднимаясь на постели и смотря раздраженным взглядом на Доммонге, – он может проиграть тридцать, пятьдесят и даже сто тысяч франков, если это ему угодно, и никто не смеет упрекать его и читать ему нравоучение. Во всяком случае приятнее проиграть де Трайлю, чем выиграть с него.

Калист обнял жену и шепнул ей на ухо, целуя ее:

– Сабина, ты ангел!

Через два дня молодая женщина считалась вне опасности. И на следующий день Калист уже был у Беатрисы, требуя от нее награды за свой проступок.

– Беатриса, – говорил он, – вы должны дать мне счастье. Я пожертвовал для вас своей женой, она все узнала. Это роковое письмо с вашим именем и вашей короной, которой я не заметил!.. Я видел только вас одну. К счастью, буква Б. была почти стерта, но духи ваши и уловки, к которым я прибегал, выдали меня. Сабина чуть не умерла, молоко бросилось ей в голову; теперь у нее рожа и возможно, что следы останутся на всю жизнь, это будет более, чем ужасно.

Слушая эту тираду, Беатриса смотрела на него так холодно, что ледяной взгляд ее глаз мог бы заморозить Сену.

– Что же, тем лучше, – отвечала она, – может быть, это сделает ее белее.

Беатриса сделалась жестка, как ее кости, капризна, как цвет ее лица и резка, как ее голос. В том же тоне продолжала она эту тираду ужасных эпиграмм. Нет большей неловкости со стороны мужа, как говорить любовнице о достоинствах жены, а жене – о красоте любовницы. Но Калист не получил еще парижского воспитания в этом отношении, и не знал, что страсти имеют своего рода вежливость. Он не умел ни обманывать жены, ни говорить правды любовнице. У него было слишком мало опытности в обращении с женщинами. В продолжение двух часов Калист должен был умолять Беатрису о прощении, но раздраженный ангел, с поднятыми к небу глазами, казалось, не замечал виновного. Наконец, сила его страсти победила маркизу; она заговорила взволнованным голосом; казалось, даже она плакала, вытирая украдкой слезы кружевным платком.

– Говорить мне о своей жене почти на другой день моего падения!.. Не доставало еще, чтобы вы начали восхвалять пред мной ее добродетели! Я знаю, она находит вас красавцем и восхищается вами! Вот заблуждение! Я люблю только вашу душу! Верьте мне, что вы вовсе не так интересны, и мне, по крайней мере, вы сильно напоминаете пастушка из Римской Кампаньи!

Эти странные фразы вполне доказывали обдуманную систему Беатрисы в третьем ее увлечении: каждая новая страсть меняет женщину, и она все более и более изощряется в хитростях, необходимых в подобных случаях. Маркиза судила себя по-своему. Умные женщины не ошибаются в себе; они слишком следят за собой, замечают малейшие свои морщинки, сознают свой зрелый возраст и изучают себя до мелочей, что доказывает их страстное желание сохраниться, чтобы превзойти прекрасную молодую женщину, взять над ней перевес. Беатриса прибегала во всем уловкам куртизанки. Не понимая всей гнусности этого плана, увлеченная красивым Калистом, в которому горела страстью турчанки, она решила уверить его, что он некрасив, неловок, плохо сложен, и притвориться, что ненавидит его. Это одна из лучших систем, чтобы удержать мужчин с сильным характером. Победа над таким презрением особенно заманчива для них, тут лесть скрывается под видом ненависти, и правда прикрыта обманом, как во всех метаморфозах, пленяющих нас. Мужчины говорят в этих случаях: «Я неотразим!» или «Любовь моя пересиливает ее презрение ко мне!». Кто отвергает подобный способ, употребляемый кокетками и куртизанками всех стран, тот должен отвергнуть и ученых, и исследователей, которые убивают целые годы, чтобы открыть тайную причину какого-нибудь явления. Делая вид, что презирает Калиста, Беатриса старалась подействовать на него постоянным сравнением своего поэтичного уютного уголка с отелем дю Геник. Покинутая женщина большею частью бывает так удручена, что не в состоянии заботиться о доме, в виду этого мадам Рошефильд и начала нападать на глупую, как она выразилась, роскошь С.-Жерменского предместья. Сцена примирения, когда Беатриса заставила его поклясться в ненависти к женщине, разыгравшей, по ее мнению, комедию больной, у которой будто бы бросилось молоко в голову, происходила в комнате, напоминающей собой настоящую рощицу, где Беатриса кокетничала среди восхитительных цветов и великолепных жардиньерок, поражающих роскошью. Она дошла до совершенства в умении расположить со вкусом модные мелочи и разного рода безделушки. Покинутая Конти, она жаждала добиться известности хотя бы в мире разврата. Несчастье молодой женщины, одной из Грандлье, красивой и богатой, могло бы, как казалось Беатрисе, послужить ей пьедесталом.

Когда женщина кончает кормить ребенка и возвращается к своей обыкновенной жизни, она кажется всем интереснее и красивее, и если женщины хорошеют даже в более зрелом возрасте, то молодым это придает какую-то пикантную прелесть; в них столько жизни и столько грации! Стараясь повторить свой медовый месяц, Сабина не могла не заметить перемены в Калисте. Она должна была наблюдать вместо того, чтобы предаваться восторгам счастья; роковые духи преследовали ее. Она не доверялась больше ни матери, ни подруге, которая из любви к ней обманывала ее. Она стремилась узнать правду, и правда не заставила себя ждать. Она явилась вдруг, как солнце, ослепляя сразу, требуя вуали или занавеса. В любви повторяется сказка дровосека, призывающего смерть, и мы, любя, жаждем и пугаемся правды.

Однажды утром, через две недели после болезни, Сабина получила следующее ужасное письмо:

Баронессе дю Геник

Геранда.

«Милая моя Сабина, Зефирина и я не можем понять, о каком туалете говорите вы в вашем последнем письме к. нам. Калисту я написала об этом, и вы извините нам наше незнание. Не сомневайтесь в нашей любви к вам, мы всеми силами стараемся увеличить ваш капитал. Благодаря советам мадемуазель Пен-Холь, через несколько лет вы приобретете еще новый капитал, не считая доходов. Дорогая моя, я люблю вас, как собственную дочь, и письмо ваше удивило меня своим лаконизмом. Вы ничего не сказали мне о маленьком Калисте, о взрослом говорить нечего, в его счастье я уверена, но…» и т. д. Написав на этом письме поперек: «Благородная Бретань не умеет лгать», Сабина положила его на стол Калисту. Он прочел его и, узнав почерк жены, сжег, решив сделать вид, что не получал ничего. Целую неделю мучилась Сабина тоскою, испытываемой только чистыми одинокими душами, которых не коснулось еще крыло злого ангела. Молчание Калиста пугало Сабину.

– Вместо того, чтобы составить его счастье, сделаться его единственной радостью, я уже надоела ему. Добродетель моя раздражает его. Я оскорбила мое божество, – думала она.

Мысли эти не давали ей покоя. Она уже хотела просить прощения у Калиста, когда подозрения ее получили новое подтверждение.

Как-то раз смелая и дерзкая Беатриса отослала письмо прямо на дом к Калисту. Сабина получила его и, не распечатав, отдала мужу. С похолодевшим сердцем она сказала ему изменившимся голосом:

– Друг мой, письмо это, конечно, из Жокей-Клуба, я узнала духи и бумагу…

Калист покраснел и спрятал письмо в карман.

– Отчего ты не читаешь его?

– Я знаю его содержание!

Молодая женщина села; с ней не сделалось лихорадки, она не плакала, но вся она была полна тем негодованием, которое толкает самые слабые существа на ужасные преступления, заставляет их отравляться или отравлять своих соперниц. Внесли маленького Калиста, и Сабина взяла его на руки. Ребенок, отнятый от груди, искал ее.

– Этот еще помнит, – проговорила она тихо и зарыдала. Она плакала так, как плачут женщины, когда остаются одни.

Горе, как и радость, проходит через разные ступени, и первый кризис, стоивший Сабине чуть не жизни, не повторился. Ничто не повторяется в жизни. Важны первые сильные потрясения, к остальным уже привыкают; первый удар измеряет запас нравственных сил для противодействия несчастью. Сабина, уверенная теперь в измене мужа, просидела, как пригвожденная три часа с сыном на руках, и удивилась, когда вошедший слуга сказал:

– Кушать подано.

– Доложите барину.

– Барон не обедает дома, – отвечал слуга.

Возможно ли описать те нравственные мучения, какие переживала молодая двадцати трехлетняя женщина, сидя одна в громадной столовой античного отеля, пользуясь услугами безмолвных, в подобных случаях, слуг.

– Скажите заложить лошадей, – вдруг сказала она, – я еду в Итальянскую оперу.

Сабина надела восхитительный туалет. Она хотела появиться одна, сияющей, радостной и счастливой. Несмотря на мучения, причиненные ей письмом, она твердо решила победить, возвратить себе Калиста лаской, нежностью и покорностью агнца. Она мечтала обмануть весь Париж. Она любила любовью куртизанки и ангела, в чувстве ее была и гордость и унижение. Шел «Отелло». И при словах Рубини: «il mio car si divide», она скрылась. Музыка часто действует сильнее поэта и актера, даже если эти две силы соединяются в одну. Савиньен Портандюэр проводил Сабину до выхода, удивляясь ее внезапному бегству.

Для баронессы настало теперь время особенно сильных мучений, свойственных аристократкам. Когда вы встречаете ревнивых, несчастных страдающих женщин, руки которых покрыты золотыми змейками, с бриллиантовыми головками; с чудными ожерельями на шее, с восхитительными аграфами, приходит ли вам в голову, что змеи эти жалят, что ожерелья полны яда, что все эти на вид мягкие оковы жгут нестерпимо тело. Какою дорогою ценою приобретается эта роскошь. Женщины в положении Сабины проклинают удовольствия и богатство. Они не замечают ни золоченых зал, ни шелка, ни мебели. Экзотические цветы обращаются для них в крапиву, благоухания теряют свою прелесть. Искусно приготовленные кушанья как ячмень царапают им горло, и жизнь принимает вид Мертвого моря. Двух-трех примеров достаточно, чтобы вполне обрисовать подобное состояние женщин, и каждая из них испытывает одни и те же ощущения.

Уверенная вполне, что у нее есть соперница, Сабина зорко следила за Калистом. Когда он выходил, она смотрела на него, стараясь отгадать, как проведет он день. С каким настойчивым терпением предается сама женщина этой невыносимой для нее пытке раскаленного железа. Сколько было радостей, если Калист не ехал в улицу де Шарт. При входе мужа, она разглядывала его прическу, глаза, лицо, до мелочей интересуясь всем и до тонкости разбирая его туалет. В таком состоянии женщина, конечно, теряет благородство и достоинство. Эти мучительные исследования, скрытые в глубине души, подтачивали нежный корень чудных цветов доверия, заставляли меркнуть золотые звездочки любви и отнимали все прелести воспоминаний.

Как-то Калист был не в духе, остался дома, придираясь во всему, Сабина сейчас же сделалась вкрадчивой, ласковой, веселой и остроумной.

– Ты дуешься на меня, Калист? Я плохая жена? Что тебе не по вкусу здесь? – спрашивала она мягко.

– Ах, – говорил он, – эти комнаты так неуютны, так пусты, вы не умеете обставить их.

– Что же не хватает здесь?

– Цветов.

– Значит, – думала про себя Сабина, – мадам Рошефильд любит цветы.

И через два дня чудные цветы отеля дю Геник удивляли весь Париж.

Через некоторое время, как-то вечером Калист жаловался на холод. Он ежился на козетке, оглядывался кругом, как бы ища чего-то. Сабина долго не могла догадаться, что означала эта новая фантазия, так как в отеле и коридоры и лестницы отапливались калорифером.

Наконец, через три дня ей мелькнула мысль, что у соперницы должны быть ширмы, которые придают полусвет, выгодный для увядшего лица. Сабина приобрела чудные зеркальные ширмы.

– Что будет дальше? – думала она. Запас выдумок соперницы еще не истощился. Калист ел так неохотно дома, что выводил из себя Сабину. Он проглатывал два-три кусочка чего-нибудь и возвращал тарелку лакею.

– Разве не вкусно? – спрашивала Сабина, огорчаясь, что все ее хлопоты и переговоры с поваром оказываются тщетными.

– Нет, ничего, – отвечал он, – только я сыт, мой друг.

Женщина, сжигаемая страстью, желающая, как Сабина, во что бы то ни стало победить соперницу, часто переходить границу. Эта усиленная горячая борьба отражалась не на одних наружных, видимых вещах, но действовала и на внутреннее душевное состояние. Сабина начала тщательно заниматься своими манерами, туалетом, она наблюдала за собою в малейших проявлениях своего чувства.

С месяц возилась Сабина со столом. При помощи Мариотты и Гасселена она пошла на водевильную хитрость, чтобы узнать, какие кушанья готовит Калисту маркиза Рошефильд. Гасселен заменил мнимо больного кучера, вошел в дружбу с кухаркой Беатрисы, и Сабина начала приготовлять Калисту те же кушанья, только в лучшем виде.

– Что тебе? – спрашивала она.

– Ничего, – отвечал Калист, стараясь что-то отыскать на столе.

– Придумала, придумала, – говорила на другой день Сабина. Калист искал толченых майских жучков, это английское снадобье продается в аптеках в виде масла; маркиза Рошефильд приучает его ко всем пряностям!

Сабина приобрела и это, но все же не была в состоянии уследить за всеми выдумками соперницы.

Так жили Они несколько месяцев. Борьба заставляет изыскивать средства, этого требует жизнь. Раны и боли переносятся терпеливее, чем пренебрежение и равнодушие; это своего рода нравственная смерть.

Терпение у Сабины истощилось. Как-то вечером она надела свой лучший туалет, думая превзойти соперницу; Калист увидев ее, усмехнулся…

– Как ни старайся, мой друг, – сказал он, – а ты все же останешься только красивой андалузкой.

– Увы! – отвечала она, падая на козетку, – я не в состоянии обратиться в блондинку, но если это будет продолжаться, я скоро буду иметь вид тридцатипятилетней женщины!

Она не поехала в итальянскую оперу; оставшись одна дома, она вырвала цветы из прически и растоптала их. Платье, шарф и весь ее туалет полетел на пол, подвергаясь той же участи.

Сабина напоминала собою пойманную дикую козочку, которая рвется из силка, пока не наступит смерть. Она легла. Вошла горничная. Можно себе представить ее удивление.

– Ничего, – говорила ей Сабина, – это все барин наделал.

Несчастные женщины так часто прибегают к уловкам и маленьким обманам, когда затрагивается их женское самолюбие. Сабина худела, горе снедало ее, но из взятой на себя роли она не выходила. Лихорадочно возбужденная, с готовыми всегда сорваться с губ жестокими словами, внушаемыми ей горем, Сабина сдерживала блеск метавших молнии чудных, черных глаз, придавая им выражение нежности и покорности. Истощение Сабины делалось заметным. Герцогиня, любящая мать, несмотря на благочестие, которое становилось в ней все более и более португальским, пугалась, как бы болезненное состояние Сабины не довело ее до смерти. Связь Калиста с Беатрисой была ей известна. Она уговорила дочь приехать в ней, думая облегчить ее сердечную рану и удалить от новых страданий. Не желая посредников между собою и Калистом, Сабина долго скрывала свое горе, уверяя, что вполне счастлива. В ней опять заговорила гордость. Но через месяц, окруженная ласками матери и сестры Клотильды, она рассказала свое горе, призналась в своих муках, проклинала жизнь и говорила, что с радостью ожидает смерти. Она просила Клотильду, не желавшую выходить замуж, заменить мать маленькому Калисту, который, по ее мнению, был так красив, что красоте его могли бы позавидовать все члены королевского рода.

Как-то вечером, сидя с сестрой Атенаис, свадьба которой назначена была после поста, с Клотильдой и матерью, Сабина, измученная унижениями, не выдержала тоски, переполнявшей ее сердце и начала громко роптать.

– Атенаис, – говорила она, когда виконт Жюст Грандлье уехал. – Ты выходишь замуж, я могу служить тебе лучшим примером. Бойся, как преступления, обнаруживать твои лучшие качества. Из желания понравиться Жюсту, не наряжайся очень, будь спокойна, холодна, полна достоинства, размеряй свое счастье и давай его столько, сколько получишь сама. Это нечестно, но это необходимо. Видишь, я гибну; все, что есть во мне хорошего, святого, возвышенного, все мои достоинства оказались рифами, о которые разбилось мое счастье. Я не нравлюсь, потому что я молода. В глазах многих мужчин молодость не имеет ровно никакого значения. В наивном лице нет ничего загадочного. Мой искренний смех не нравится. Чтобы пленять, надо иметь ту меланхолическую улыбку, к какой прибегают эти падшие ангелы, принужденные скрывать свои длинные желтые зубы. Свежий цвет лица однообразен! Предпочитают куклу, размалеванную румянами, белилами и кольд-кремом. Искренность не нужна, требуется развращенность! Я люблю всей душой, как честная женщина, а нужна обманщица, фокусница, актриса. Муж мой самый чудный человек во Франции, и я, упоенная счастьем, наивно говорю ему, что он изящен, грациозен и красив; и опять не то. Чтобы ему понравиться, надо пугливо отвернуть от него голову, не выражать своего чувства, говорить ему, что все его изящество заключается в болезненном виде, и восхищаться плечами Геркулеса. Доводя его до раздражения, надо защищаться, как бы ища в борьбе уловку, чтобы скрыть те свои недостатки, которые способны убить любовь. Любуясь прекрасным, поэтическим и красивым, я не прибегаю к злой завистливой критике, которая возвысила бы меня в глазах других. Каналис и Натан не воспевают меня ни в прозе, ни в стихах. Я бедный, наивный ребенок, принадлежащий только Калисту. Если бы я объехала свет, «как она», если бы я говорила «люблю тебя» на всех языках Европы, «как она», меня ценили бы, жалели и боготворили бы тогда, я бы считалась лучшим даром космополитической любви. Наша ласка и нежность ценятся только тогда, когда они чередуются со злобными выходками. Я, честная женщина, должна прибегать к расчетам непорядочных женщин, к их уловкам!.. Калист одурманен всем этим кривляньем. О, дорогие мои, рана моя смертельна! Моя гордость плохая защита. Ничто не может спасти меня от муки. Я, безумно люблю мужа, но чтобы вернуть его, должна принимать вид полного равнодушия.

– Глупенькая, – шепнула ей на ухо Клотильда – притворись, что хочешь ему отомстить.

– Нет, я хочу умереть безупречно и не дать никакого повода к подозрению, – отвечала Сабина, – месть наша должна быть достойна любви!..

– Дитя мое, – уговаривала герцогиня дочь, – как мать, я смотрю на вещи гораздо спокойнее тебя, поверь мне, что любовь вовсе не цель семейной жизни, а только одно из ее условий. Не вздумай подражать несчастной молоденькой баронессе де Макюмер. Чрезмерная страсть бесполезна и даже смертельна. Наконец, Господь посылает нам скорби для испытания… После свадьбы Атенаис я займусь тобою. Отцу твоему я уже говорила о тебе, также сказала я герцогу Шолье и д’Ажюда, все мы постараемся вернуть тебе Калиста.

– Есть средство и против маркизы, – говорила, смеясь Клотильда. – Она быстро меняет своих обожателей.

– Д’Ажюда, – сказала герцогиня, – приходится шурином маркизу Рошефильд. Если наш дорогой духовник одобрит маленькие уловки, необходимые для исполнения плана, который я уже изложила твоему отцу, я ручаюсь тебе за возвращение Калиста. Прибегая к подобным средствам, я поступаю против совести, а потому хочу непременно посоветоваться с аббатом Бросетом.

– Дитя мое, не доходи до отчаяния, поверь, что мы поможем тебе. Не теряй надежды! Сегодня горе твое так сильно, что я выдала мою тайну, но я не могу также не ободрить тебя.

– А Калист не будет огорчен? – спрашивала Сабина с видимым волнением.

– Бог мой, неужели я буду так глупа! – наивно воскликнула Атенаис.

– О, моя девочка, ты еще не знаешь, до чего доходит добродетель, руководимая любовью! – отвечала обезумевшая от горя Сабина.

Фраза эта была сказана с такой горечью, что герцогиня подумала, нет ли у нее еще какого скрытого горя.

– Уже полночь, идите, дети, – говорила герцогиня двум дочерям, в глазах которых сквозило любопытство.

– Несмотря на мои тридцать шесть лет, я все же лишняя? – насмешливо спросила Клотильда.

Пока Атенаис прощалась с матерью, она успела шепнуть Сабине:

– Ты мне скажешь, в чем дело, завтра я буду обедать с тобой, и если мама побоится согрешить, я сама вырву Калиста из рук нечестивой.

– Что же, Сабина? – спрашивала герцогиня, уходя с дочерью в спальню, – есть что-нибудь новое?

– Ах, мама, я погибла!

– Что случилось?

– Я хотела победить эту ужасную женщину, и победила – я беременна. А Калист так любит ее, что в скором времени наверно бросит меня совсем. Неверность его взбесит Беатрису. Я же так измучена, что положительно не в состоянии больше бороться. К ней он идет всегда такой радостный, домой же возвращается мрачнее тучи. Он не старается даже скрыть, что не выносит меня. Влияние этой женщины на него так же зловредно, как ее тело и душа. Увидишь, мама, что за свое примирение с ним она потребует полного разрыва со мной. Она увезет его от меня в Швейцарию и Италию. Теперь уж он находит смешным, что совсем не знает Европы. Понятно, к чему клонятся эти разговоры. Если через месяц Калист не изменится, я не ручаюсь ни за что… Я знаю, я убью себя!

– Опомнись, несчастное дитя! – говорила герцогиня, – самоубийство ведь смертный грех.

– Поймите, – говорила Сабина, – эта женщина пойдет на все, она в состоянии дать ему ребенка! Если Калист полюбит его больше, чем моего! О! тогда конец моему терпению, моим уступкам!

Она упала в кресло, она высказала последнюю свою мысль. Больше в ней не было скрытого горя, которое, подобно железному стержню, употребляемому скульпторами, поддерживает все, служит основой всего!

– Успокойся, моя страдалица! – говорила герцогиня. – Ввиду таких несчастий аббат наверно отпустит мне грехи, на которые толкает нас коварство света.

– Тебе пора ехать, – продолжала она, направляясь к своему киоту. – Сегодня я особенно буду молить Спасителя и Пресвятую за тебя. Надейся на Бога, особенно, если хочешь иметь успех.

– Ах, – отвечала Сабина, – победа наша поможет спасти только семью во мне же, мама, Калист погасил святой огонь любви, притупил во мне все, даже горе. Что это за медовый месяц, когда с первых дней брака я уже чувствовала измену.

На другой день в час дня один из священников С.-Жерменского предместья, назначавшийся епископом в одну епархию 1840 г., от чего он, впрочем, отказывался три раза, аббат Бросет, самый популярный священник в Париже, направлялся к отелю Грандлье. Походка его согласовалась вполне с его саном, так много было в ней скромности, спокойствия, степенности и даже достоинства. Это был маленький, худой человек, дет пятидесяти, с поблекшим лицом, истощенным постами, носившим отпечаток пережитых страданий. Глаза, горевшие огнем веры и смягчавшиеся выражением скорее чего-то затаенного, чем мистического, оживляли лицо этого служителя Бога. Улыбаясь, поднимался аббат по лестнице, мало веря, что у герцогини могла быть какая-нибудь важная причина для того, чтобы позвать его. Но руки герцогини так щедро сыпали милость, что он не мог не уделить ей время, которое обыкновенно посвящал действительно несчастным своего прихода. При входе священника герцогиня встала и сделала несколько шагов в нему на встречу. Такое исключение допускалось с ее стороны только для кардиналов, епископов, священников, для герцогинь, старших ее по возрасту, и для особ королевской крови.

– Дорогой аббат, – тихо говорила она, указывая ему на кресло, – мне необходим авторитет вашей опытности. Раньше, чем начать злую интригу, из которой, впрочем, должно выйти много хорошего, мне хотелось бы узнать, не послужит ли это тернием на пути моем к спасению…

– Герцогиня, – отвечал священник, – пожалуйста, только не смешивайте духовные отношения со светскими, они часто не согласуются. Расскажите, в чем дело.

– Вам известно, что дочь моя умирает от горя, муж ей изменил ради маркизы Рошефильд.

– Это очень серьезно, это даже ужасно, – сказал священник, – но вы должны также знать, что говорить в подобных случаях святой Франциск Салийский. Припомните мадам Гюпон, которая была недовольна слишком большими требованиями законной любви, она была бы в восторге иметь для своего мужа маркизу Рошефильд.

– Сабина очень кротка и большая христианка, но в ней нет никакой склонности к мистицизму.

– Бедная женщина, – тонко проговорил священник. – Какое же средство нашли вы против ее несчастья?

– Я согрешила, – сказала герцогиня, – думая найти для мадам Рошефильд другого красивого, испорченного юношу, который заставил бы удалиться моего зятя.

– Дочь моя, – отвечал священник, – мы сошлись здесь не ради покаяния, и не судить вас пришел я сюда, а с точки зрения света план ваш может иметь успех…

– Да, но средства мне кажутся чересчур дурными, – сказала герцогиня.

– Отчего? Конечно, каждая христианка должна скорее стараться удалить погибшую женщину с ложного пути, чем толкать ее туда; но если это так же немыслимо, как с мадам Рошефильд, то рука человека бессильна – подобных грешниц спасает только Бог. Чтобы обратить их, нужны гром и молния.

– Отец, – продолжала герцогиня, – благодарю вас за снисхождение ко мне. Мой зять честный бретонец, он положительно рыцарь по отношению к этой даме. Если молодой ветреник согласится на любовь с маркизой Рошефильд и поспорит с Калистом, как бы не было дуэли…

– Это глубокая мысль, герцогиня, она доказывает, что на кривом пути всегда встречаются камни преткновения, – проговорил священник.

– Но, дорогой аббат, может быть, мне удастся сделать добро. Удаляя маркизу Рошефильд с рокового пути, на котором она стоит теперь, я возвращу Калиста жене, и возможно, что спасу от мучений ада бедное заблудшее создание…

– К чему же вам мой совет? – улыбаясь, говорил священник.

– Ах, – возражала герцогиня, – все же придется прибегнуть к некрасивым средствам.

– Вы ведь не намерены красть?

– Напротив, я истрачу сама массу денег…

– Вы ведь не будете клеветать?