Звездный билет (сборник) Аксенов Василий
— Перестаньте безобразничать! — крикнула буфетчица.
— Тише, мать, — сказал Эдуард.
— Синьоры, сюда пришли дружинники, — предупредил Коля-Марио Чинечетти.
— Спокойно! — скомандовал Олег. — Выходим на улицу. Мирно, без эксцессов.
На улице было свежо. Над ратушей, над корабликом флюгера, висела полная луна.
— Поехали дальше! — крикнула Таня и прыгнула в коляску мотоцикла. — Поехали, я знаю одну улицу, вы там наверняка не были. О-о-о-чень ин-те-рес-ная улица!
Тронулись, набившись в «Волгу» и оседлав мотоцикл. Таня командовала. Долго плутали среди сумрачных, слабо освещенных домов, и наконец мотоцикл нырнул в черную щель между древним амбаром и крепостной стеной. «Волга» остановилась возле щели, проехать дальше она не могла. Все с шумом, гвалтом вывалились из машины и притихли.
Это была улица Лабораториум. Ни единого огонька не светилось в черном коридорчике, только тусклые звезды — прямо над головой. Четыре простые и суровые башни мрачно рисовались на фоне неба. Где-то в глубине улицы в кромешной тьме заглох мотор мотоцикла, и послышался гулкий голос Тани:
— Что, страшно?
Олег, стуча каблуками по булыжнику, пошел на голос и сразу пропал.
— Ой, страшно! — взвизгнула Нонка.
Послышалась возня, потом сдавленный смех Нонки, хохот Эдуарда.
— Зачем эти башни? Кому они нужны? С чем их можно кушать?! — с одесским акцентом закричал Миша.
Кянукук, облазивший ранее весь этот северный город и знавший здесь уже все, был удивлен, как это он миновал эту улицу, удивительную, волшебную улицу, память о которой должна сохраниться навсегда?
Из-за башни показалась луна, тихий ее свет лег на полосу булыжника. Все общество сбилось в кучу, потом образовался круг, по кругу пошла бутылка. Марио Чинечетти запел какую-то песню в ритме твиста. Все пустились в пляс. Таня и Нонка сбросили туфли. Кто-то притащил еще бутылку, потом третью.
— Нонка, полезешь со мной в эту башню? — спросил Мишка и, не дожидаясь ответа, потащил девицу к стене.
— Идите, идите! — крикнула Таня. — Это очень хорошая башня.
— Стой! — крикнул Эдуард и одним прыжком настиг Мишу. — Ну-ка, брось девчонку.
Нонка прижалась к стене и притихла. Она любила, когда из-за нее ссорились молодые люди.
Эдуард и Миша сбросили пиджаки. Миша ударил первым и отскочил. Эдуард сделал обманное движение и закатил Мише апперкот в живот. Тот согнулся. Тогда Эдуард дал ему хуком по голове. Миша кое-как выпрямился и яростно налетел на Эдуарда. Они вошли в клинч, потом опять отскочили друг от друга. Бою их не было конца.
Марио продолжал петь, иногда прикладываясь к бутылке. Нонка тихо сидела на камушке. Олег и Таня забрались на стенку и стояли там, обнявшись.
«Черт с ними, пусть лупят друг друга», — подумал Кянукук, взял из рук Марио бутылку и хлебнул.
Никогда он не пил столько, сколько сегодня, но пьяным не был, а только становился каким-то злым, каким-то упорным; ему хотелось взять арбалет и стрелой снять Олега со стены, а Таня чтобы там осталась и стояла одна, чтобы за спиной у нее была луна и только.
«Ах ты, гад! — подумал он, глядя на удивительно красивый силуэт Олега. — Откуда ты взялся, красавец? Кто ты такой, чтобы Вальку Марвича бить? И еще стоять на стене с его женой! Подлец, проваливай с этой улицы! Проваливайте с этой улицы вы все!»
Эдуард и Миша, сцепившись, покатились по земле. Тут уже Эдуард был королем: ногой он зажал Мишино горло и взял его руку на болевой прием. Миша завизжал. Эдуард не отпускал его.
— Эй вы, психи, кончайте! — крикнул Олег, спрыгнул со стены и растащил дерущихся.
Миша плакал.
— Гадина, — стонал он. — Кто тебя просил переходить на кетч?
— Молчал бы лучше! — гаркнул Эдуард, подтягивая штаны.
— Ну и общество, — заметила со стены Таня. — Есть шампанское? — крикнула она.
— Надо съездить, — сказал Олег. — Междоусобицы отменяются. Будем веселиться тихо, как дети. Надо съездить за шампанским, Эдик!
— Не поеду, — буркнул Эдуард. — Мало ли чего она захочет!
— Кто съездит, того поцелую, — распевала Таня на стене. — Поцелуй знаменитой артистки. Знойный поцелуй за бутылку шампанского. Серьезно, ребята, хочу шампанского!
— Я съезжу! — крикнул Кянукук и побежал к мотоциклу.
— Не смей! — перепугалась Таня и побежала по стене. — Не смей, Витька, ты же не умеешь!
— Ах вот как, не умею? — шептал Кянукук, заводя мотор. — Не умею, говоришь? Ничего не умею, да?
Он завел мотор и медленно поехал по улице Лабораториум.
— Не нужны мне твои поцелуи! — крикнул он Тане. — Просто так съезжу, и все! Прокачусь! Кому нужны твои пошлые поцелуи?!
— Остановите его! — крикнула Таня.
Подбежал Олег.
— Кяну, дружище, ты в самом деле умеешь?
— Отстань ты! — крикнул Кянукук, прибавил газу и с грохотом вылетел на освещенную улицу. Оглянувшись, он заметил, что Олег, Миша, Эдуард и Марио изо всех сил бегут за ним.
— Фиг вам! — засмеялся он.
Купить шампанское в этот час можно было только за городом. Надо было мчаться по шоссе в сторону яхт-клуба и, не доезжая до него, свернуть направо к аэропорту, где круглые сутки работал буфет.
Кянукук действительно разбирался в мотоциклах. В восьмом классе, лет, стало быть, десять назад, он посещал занятия в мотоклубе. Потом, правда, ездить не приходилось. Одно время собирал деньги на мотоцикл, мечтал о «Яве», но вскоре ухлопал все сбережения на радиодетали.
«Не важно, — думал он. — Вон как прекрасно идет. Слушается меня».
Он быстро пересек город, прибавил скорость, промчался через предместье…
«Мальчик тот давно уже спит».
…Еще прибавил скорость и вырвался на шоссе. Огни по сторонам стали мелькать все реже, реже, начался лес, контуры его почти сливались с темным небом. Иногда впереди возникали слепящие фары. Кянукук тогда тоже включал свою фару. Фары впереди гасли, зажигались светлячки подфарников, тяжелые машины со свистом проносились мимо.
Лес кончился. Впереди горбом выгнулось залитое луной пустынное шоссе. Слева повеяло холодом, там в огромном мерцающем пространстве угадывалось море.
Кянукука сзади за живот обхватили теплые руки Лилиан. Подбородок ее лег к нему на плечо.
— Куда ты мчишься, мой отчаянный мальчик?! — крикнула она.
— В аэропорт надо слетать, за шампанским! — ответил он.
Лилиан со вздохом разжала руки.
Снова начался лес, снова темнота, только в глубине леса иногда призрачно возникали темные стекла дач.
Быстрее! Еще быстрей! Что может быть прекраснее скорости? Скорость убивает томление и заполняет пустоту, она наводняет человека, включает его в себя. Любое движение — это цель! Побольше километров мотай на спидометр! Сколько парней летят сейчас по ночному миру на мотоциклах, и среди них ты не самый худший.
Прямо перед собой очень близко он увидел черную сплошную глыбу величиной с избу. Послышался легкий треск, мелькнул падающий огонек. «Асфальтоукладчик», — сообразил Кянукук, и в следующее мгновение чудовищный удар убил его.
Взорвался бак мотоцикла, огненный шар поднялся в небо. Тело Кянукука, вбитое в асфальтоукладчик, покатилось вниз, прямо на горящие обломки мотоцикла.
Часа через полтора Олег, Таня и Эдуард отправились его искать. Олег вел машину на большой скорости. Таня сидела рядом с ним. Сзади сопел Эдуард.
— Вдруг с ним что-нибудь случилось, — волновалась Таня.
— Ничего с ним не случилось. Нализался, наверное, в аэропорту и дрыхнет там, — ворчал Эдуард.
— Хорошо, если так, — сказала Таня, — а вдруг…
— Мне мотоцикла не жалко в конце концов, — сказал Эдуард.
— Кретин! — истерично крикнул ему Олег.
— Ах ты, гад! Все обнаглели, — рассердился Эдуард и ударил Олега кулаком по голове.
— Олег, прошу тебя, скорей! — взмолилась Таня.
— Потом с тобой поговорим, — пообещал Олег Эдуарду.
Когда фары осветили небольшую толпу на шоссе, желтую ковбойку рабочего, милицейский мундир, белый халат врача, еще что-то, Таня и Олег сразу поняли, что это как раз то самое.
Олег остановил машину, они выскочили и побежали к толпе.
Перед асфальтоукладчиком стоял милицейский фургон с горящими фарами. Фары освещали землю. Какие-то люди ходили между укладчиком и фургоном и что-то измеряли, тянули ленточку. Долговязый лейтенант, поставив ногу на подножку машины, курил папиросу. Другой лейтенант сидел на корточках в свете фар. Прямо перед ним торчала согнутая в колене обгоревшая нога в лохмотьях. Тело погибшего и голова его были в темноте.
— Господи! — закричала Таня.
Олег обнял ее.
Вокруг разговаривали люди.
— Ограждение было вокруг укладчика, это точно…
— И красный огонь, как полагается…
— Экспертиза установит…
— Пьяный, наверно, был…
— Вот водка до чего доводит.
Подъехала еще одна машина. От нее к укладчику пронесли носилки, поставили рядом с трупом. Рабочий в желтой рубашке и милиционер-сержант подцепили лопатами тело и перекатили его на носилки. Олег закрыл Тане лицо.
— Кто он такой, не знаете?..
— Документы были?..
— Только санитарная книжка матроса…
— Говорят, двадцать пять лет всего пареньку…
— Купил, наверное, машину и с радости…
— Может, к девушке ехал…
Олег повел Таню. Эдуард поплелся за ними. Таня отяжелела, обмякла, еле тащила ноги. Они ушли в темноту, к лесу, в теплый сосновый воздух.
— В конце концов мы не виноваты, — сказал Эдуард. — Мы его не гнали, а ты ведь кричала, Таня: «Не смей!» Я сам слышал, как ты кричала: «Не смей!»
— Оставьте меня! Оставьте меня! — закричала Таня, вырвалась и побежала по шоссе.
— Сматываться надо, Олежка, — сказал Эдуард, — а то, знаешь, потянут на пробу Раппопорта. Лучше завтра заявим.
— Вот тебе, получай! — крикнул Олег и сбил его с ног.
Часть III Встречи
1
Прошла осень, и зима начала накручивать свои московские деловые дни, песочком сыпала на гололед, в оттепель промокали ноги; зима тянулась без конца и всем уже надоела, когда вдруг небо стало подозрительно просвечивать на закате и день за днем все больше прорех появлялось в замкнутой зимней московской сфере; прошло семь или восемь месяцев после гибели Кянукука, когда наступила весна, вряд ли веселая для Тани, но все-таки это была весна, и световые рекламы в это час по-особенному зажглись на фоне бледного заката и словно подтвердили ей это, когда она вышла из метро на площадь Маяковского. Каблучки ее зацокали по чистому асфальту Садового кольца.
«В общем я не так и стара». Таня чуть не подпрыгнула от этой мысли. Она увидела свое лицо на афише анонсированного фильма.
«Ого, — подумала она, — красивая девка!»
А огоньки уже зажигались вдали на площади Восстания, зажигались, зажигались, накручивалась зеленая лента, стоп-сигналы муравьиными отрядами бежали вверх, площадь распахивалась перед ней все шире, словно счастливое будущее, и ей стоило усилий свернуть в переулок, сдержать неразумные свои ноги.
Она подошла к пруду. Лед почти уже растаял, он был черный, в угольной пыли, большая проталина возле лебяжьего домика дымилась. Лебеди выходили поразмяться. Они были гадкие, запущенные за зиму, тела их напоминали подушки в трехнедельных наволочках, подушки, истыканные кулаками, изъезженные вдоль и поперек шершавыми щеками.
— Дура, — шепнула Таня, наблюдая лебедей.
Лебеди плюхались в темную дымную воду, вытягивали шеи, вздрагивали.
Весь седьмой этаж дома отражал красный закат.
Таня побежала к своему дому.
«Беги быстрей, дура, — твердила она себе на бегу. — Юность твоя прошла, и ничего особенного не происходит. Тебе надо одеваться, мазаться, краситься, у тебя сегодня премьера. Ты деловая женщина. Дура, дура, дура!..»
Она закрыла за собой тяжелую дверь парадного, но не удержалась, вновь приотворила ее, высунула голову на улицу и в последний раз вдохнула ее воздух, весенний грязный холодный еще воздух, безумный воздух. Затем — по желтому мрамору вверх, на третий этаж.
— Тебе почта, — сказала мать. — Куча писем и телеграмм.
Начальственная ее мама в черном костюме, готовая к премьере, пошла за ней.
— Ты опаздываешь, — говорила она. — Тебе помочь?
Таня стащила с себя любимую одежду — свитер и мохнатую юбку — и быстро завертелась по своей комнате. Мать наблюдала за ней.
— Дочь! Безумица! — завыл в глубине квартиры папа.
— Зачем ты кладешь тон? — сказала мать. — И так свежа. В почте, кажется, есть письмо от Валентина, — сухо сказала она. — Ну, хорошо, мы с отцом пойдем, — сказала мать. — За тобой заедут?
— Кто-нибудь заедет, — быстро проговорила Таня и присела у зеркала.
Мать вышла из комнаты и притворила дверь.
— Где письмо? — истерически закричала Таня.
Вот ведь в чем дело, вот ведь что, предчувствия во время быстрой ходьбы от метро, первое письмо чуть ли не за год, весна пришла, талый лед, пар над водой, неоновые рекламы, вот оно что. Где письмо, где?
Мать сразу вбежала с письмом и тут же выбежала.
Хлопнула входная дверь за родителями, они ушли на премьеру.
Как Валька бежал вдоль пляжа под луной, полетел по камням — прыжок, прыжок, живот втянутый, ноги длинные, а ночь была мрачная, несмотря на луну, ветер стучал по соснам, как палка по забору, и Валька сорвался в воду, взлетел сноп холодных алюминиевых брызг, тогда он и вернулся к ней, смеясь, голый в такую холодину, сумасшедший, вот сумасшедший!
Она зябла у зеркала, читая письмо, и иногда взглядывала на себя, зябкую. Письмо было короткое:
«Пожалуйста, не думай, что я пьян, я почти не пью, у меня много работы, мне хорошо. Я пишу тебе, потому что мне больше уже невмоготу не знать о тебе ничего. Ну, любовь не любовь, но все-таки хоть раз в полгода давай о себе знать. Таня, намарай открыточку, а, Таня? Адрес на конверте.
Мы тут с друзьями-товарищами со страшной силой „куем чего-то железного“. Зарабатываю хорошо. Купил себе новое пальто за 85 р. Пока.
Валентин.
P.S. Таня, вроде весна пришла, Таня.
P.P.S. Вышла замуж?»
Минут через пять пошли дикие звонки из Дома кино. Почему она еще дома? Не оделась еще? Сумасшедшая! «Хорошо, золотая рыбка, — прокричал Кольчугин, — сейчас я за тобой прикачу, и если ты, если ты…» Она повесила трубку и больше уже не подходила к телефону.
Как-то раз она провожала Вальку. Он уезжал с Казанского вокзала. Смеясь, они пробежали зал, перепрыгивая через узлы, задевая гирлянды транзитных баранок. Он успел вскочить в последний вагон. Вообще вся жизнь с ним была наполнена постоянной спешкой. Вечно куда-то они опаздывали — вместе или в одиночку. Суетились.
Зато как ее поражало его спокойствие там, в Эстонии, на съемках. Вырядится вечером в свой костюм и бродит по городу, как лунатик. Безучастный взгляд: ни презрения, ни горя, ни любви — ничего в нем не было видно. Ей тоже приходилось притворяться. Они вели тогда бессмысленную борьбу друг с другом. До того вечера. Да, до того. А после бред какой-то начался собачий. Олег, Миша, Эдуард — «рыцари»… Только покойник Кянукук…
Ну, хорошо. Вовремя пришло письмо. Только с таким настроением и идти на премьеру своего фильма.
Таня оделась, автоматически повертелась перед зеркалом, оглядывая себя со стороны, с большого расстояния, — можно было предположить, что задорная девушка собирается на свой первый бал, — и подошла к дверям, внимательно осмотрела свою комнату, в которой провела столько лет и эту зиму тоже.
Зиму эту Таня провела одиноко, невесело. Виной тому, конечно, были события прошлого лета — окончательный разрыв с мужем, дикая гибель Кянукука. Редко навещали ее отчетливые зрительные картины этого лета, но очень часто возникало болезненное воспоминание о какой-то ее страшной глупости, грубости, неловкости, и оттого она стала мрачной. Разные мальчики позванивали, а то и болтались возле подъезда, ей же казалось, что она старше этих мальчиков лет на сорок, они ей были смешны. О прошлой своей жизни она думала жестоко. Мещаночка, корила она себя, пустая мещаночка, деточка, цыпочка, дрянь!
Помнишь допросы в милиции, составление протоколов? «Вы здесь ни при чем, — говорили ей лейтенанты. — Вы-то здесь при чем?» — «Нет, при чем, при чем, — твердила она. — Это я виновата, я». — «Нервный срыв», — говорили тогда. «Это нервный срыв, товарищи», — говорила прилетевшая на пожар мама. «Никто не виноват, никто не виноват», — твердил очнувшийся Олег, большими шагами круживший по комнате. «Картина ясна», — сказал майор-следователь, приехавший из республиканского центра.
Конечно, картина ясная: был человек, нет человека. Все сумасбродные идеи человека, ночные его видения, склонности, привязанности, доброта облачком горящего бензина взлетели в темное небо и испарились, растворились в нем. Вот только кому передать вещи, которые принес матрос? Имущество погибшего? Тощий рюкзак и ободранный чемодан с наклейками заграничных отелей, в которых он никогда не жил, и с фотографией певицы Эллы Фицджеральд, наклеенной внутри. Кучка грязного белья, брюки, новенькие дешевые ботинки, припасенные, как видно, на осень, синтетическая куртка, роман Генриха Белля «Бильярд в половине десятого», несколько номеров молодежного журнала, письма. «Это еще что, — сказала мама, — зачем тебе эти письма?» — «Дайте мне эти письма хоть на одну ночь», — упорствовала Таня. «Ты была с ним близка?» — «Нет! Да! Да, была. Он был мне дорог».
Нервный срыв, что поделаешь. А зарядили уже в тех местах обширные осенние дожди, из которых, казалось, вырваться можно было только на самолете. Тенькали-тенькали без конца холодные капли по карнизу всю ночь.
…Позвонил и забарабанил в дверь Кольчугин. Он ворвался в квартиру весь блестящий с ног до головы, кинематографически элегантный. С причитаньями и аханьем осмотрел Таню.
На темной лестнице, по которой они бежали вниз к машине, он вдруг остановился и сказал:
— Танька, я хочу быть твоим другом. Слышишь? Просто другом, если невозможна любовь.
— Выпил уже? — спросила Таня, пробегая мимо.
— Итак, мы друзья, да? Друзья? — лепетал Кольчугин, догоняя ее.
И в машине он все болтал что-то о дружбе, не обращая на Таню внимания, глядя в окно, подтягивая галстук, сморкаясь. Как видно, он очень сильно волновался, вот и все.
Таня вынула из кармана смятое письмо Марвича, осветила адрес сигаретой. «Какой-то странный город — Березань. Дождик, дождик, перестань, я поеду в Березань Богу молиться, царю поклониться… Дождик, дождик, перестань, я поеду в Березань… Березань — березы, что ли? Разве в Сибири растут березы?»
На улице Воровского скопление автомобилей. Толпа возле Дома кино. «Девушка, билетик!» — «Таня, привет!» — «Здравствуйте, здравствуйте». — «Это Калиновская» — «Поздравляю». — «Не рано ли?»
Толпа становилась все гуще, и в вестибюле, и в холле, и в курительной комнате, и в буфете, и в ресторане плотные ряды знакомых лиц встречали Таню. В этом было даже что-то пугающее, хотелось все это огромное общество знакомых, друзей, чуть ли не родственников окинуть сразу длинным взглядом, словно захлестнув петлю, и всем сразу сказать, сразу для всех: хорошо, да, хорошо, у меня все хорошо!
Кто это тебе протянул крюшон? А сбоку уже тянутся руки с конфетами. Как живешь? Хорошо. Как успехи? Хорошо. Ну, как жизнь молодая? Очень хорошо. А ты как? А ты? А вы?
Все жили хорошо, даже очень хорошо. Никто не жил «так себе» во избежание дальнейших вопросов. Здесь еще толкаться не меньше получаса до начала. Вот так всегда.
Григорий Григорьевич Павлик отделился от группы корифеев и взял Таню под руку.
— Танюша, Танюша, се манифик! Лет десять назад я бы… Ха-ха-ха!.. Таня, — сказал он тихо и доверительно, — давай будем дружить, а? Ну, ругались, ну, ссорились — производство ведь, понимаешь? М-м-м, творчество, хм, без этого не бывает. Давай подружимся! Я хочу тебя еще снимать, у меня такие планы, м-м-м, понимаешь? М-м-м, буду работать на шарик, м-м-м, французикам нос утереть, м-м-м, эпопея, м-м-м… Договорились? Дружба?
Оставив ее, он ринулся в толпу.
Подошел старый Танин товарищ, знаменитый артист Миша Татаринов. Миша, писаный красавец, был кумиром юных кинозрительниц от Бреста до Магадана. Они поцеловались.
— Как дела, Мишенька? — спросила Таня.
— Плохо, — сказал кумир. — Замучился совсем. Андрюшка болен, двустороннее воспаление среднего уха. Жанка с домработницей разругалась, та ушла. Варьку теперь я вожу в детсад, и потом покупки, знаешь, и аптека, а у меня еще озвучание и театр, а теща в кризе лежит.
— Вот ведь навалилось как! — ужаснулась Таня.
Ей стало жалко Мишу. Девушки от Бреста до Магадана, должно быть, несколько иначе представляют себе жизнь своего любимца.
— Не говори! — махнул он рукой. — Пойдем хоть выпьем по рюмке.
С большим трудом они пробрались к стойке буфета. Вокруг толпились умные молодые люди. Разговор шел несколько странный.
— Годар, — говорил один.
— Трюффо, — отвечал другой.
— А Буньюэль? — ехидно подковыривал третий.
— Антониони, — резко парировал четвертый.
Среди них стоял высокий парень в темных очках, за которым утвердилась слава большого таланта. Пока он еще ничего по молодости лет не сделал, но все знали, что в скором времени сделает что-то значительное.
— Я уже видел фильм, — сказал он, нагнувшись к Тане. — Вы там хороши. Хотелось бы подружиться. Не возражаете?
— Товарищи, давайте выпьем за Таню Калиновскую, — предложил Миша.
— За Таню! За Таню! — зашумели все.
«Какие милые все люди», — подумала Таня.
Ей стали вдруг симпатичны все эти люди и сам теплый воздух, настоянный на табачном дыме, на умных разговорах и на сплетнях — как же без них! — и на всеобщем ожидании чего-то возвышенного, безусловного и прекрасного. И что самое главное, во всех взглядах она читала призывы к дружбе.
Вдали над лысиной редактора и над седым париком крупной критикессы она увидела надменное лицо Олега. Он кивнул ей и немедленно прошел еще дальше, затерялся в толпе.
Последнее их свидание состоялось неожиданно, несколько месяцев назад. Ее пригласили на встречу со студентами в какой-то институт, и это оказался как раз институт Олега. Так она и не узнала, было ли это подстроено им или произошло случайно.
Она выступала там, в этом институте, вроде рассказывала что-то о себе и, так сказать, «делилась творческими планами». Выступать она не умела, сильно путалась, говорила какие-то шаблонные, свойственные «людям искусства» слова: «где-то по большому счету» и «волнительно» вместо «волнующе», — и произносила прилагательные мхатовским говорком, то есть так, как ни в жизни, ни на экране никогда не говорила, а потом и совсем потеряла нить мысли, покраснела, кляня себя, но юношеские лица в зале были так веселы и добры, что в конечном счете все сошло хорошо, всем она, как всегда, понравилась.
Потом ее окружили здоровые, спортивные парни и девушки с высокими прическами, отбили от любителей автографов и повели по своему институту, гордясь, показывали ничем не примечательные аудитории и залы. Помещение было не выдающееся, только сам институт был выдающимся.
В конце длинного пустого коридора она увидела Олега. Он разглядывал какой-то стенд. Он повернулся к приближающейся толпе и улыбнулся.
— А вот наш деятель! — засмеялись студенты.
— В самом деле он крупный деятель? — спросила Таня.
— У! — засмеялись студенты. — Большой человек! Большой Че!
— Мне что-то не верится, — сказала она.
Студенты зашумели, показывая на Олега.
— Лучший и выдающийся!
— Светлая голова!
— Железные нервы!
— Высшие баллы!
— А какие манеры!
— А элегантность!
— Вождь!
— Титан!
— Организатор и вдохновитель!
— Силач!
— Мощага!
— Вы можете им гордиться!
С этими криками, вроде бы и шутливыми, но почему-то неприятными для Тани, они окружили Олега. Тот молча улыбался. Кажется, он не обращал внимания на эти шутки. Таня кивнула ему.
— И никаких взысканий? — спросила она, улыбнувшись.
Какой-то очень высокий парень, по виду спортсмен, снял очки и, глядя не на Таню, а на Олега, проговорил:
— Как вам сказать? На первом курсе наш Олег шалил, но это в далеком прошлом…
Шутки почему-то смолкли, воцарилось секундное молчание, все смотрели на Олега и высокого. Должно быть, что-то было между ними, далекое, но не забытое. Светлыми глазами Олег взглянул на высокого. Тот недобро усмехнулся, выбрался из толпы и зашагал прочь. Олег подошел к Тане.
— Ужасно ты выступала, Танюша, — улыбаясь, сказал он.
Они все шли и шли куда-то по институту, и Олег шагал рядом, взяв ее под руку, гордый и прямой. Они вышли из института вдвоем.
— Кажется, тебя не очень любят здесь, — сказала Таня.
Олег оглянулся на здание института.
— Осточертел мне этот детский сад, — проговорил он. — Сопляки несчастные!
Они пошли через парк. Было морозно, снег скрипел под ногами, меж сосен мелькали яркие планеты.
— Я хочу пригласить тебя поужинать у нас. Я предупредил, домашние ждут, — сказал он.
Таня ответила, что зря он это сделал, она не пойдет.
— Оставь меня, Олег, пожалуйста, — попросила она.
Лопнуло тогда его напряженное спокойствие, и, чуть не крича, он стал уверять, что измучился без нее уже окончательно, что дальше так не может продолжаться, что она перевернула всю его жизнь.
— Да пойми же ты, наконец, что я в тебя влюблен! — вскричал он.
Читать бесплатно другие книги:
