Закон трех отрицаний Маринина Александра

Глава 2

В свое время должно было пройти несколько месяцев, чтобы Настя Каменская перестала считать Павла Дюжина сумасшедшим. Она познакомилась с Павлом, когда еще работала в главке у Заточного, и долго не могла взять в толк, как среди офицеров милиции оказался человек, свято верящий в то, что есть комнаты и кабинеты, в которых «плохо», и что «помещения надо чистить». При этом Дюжин не только верил в это, но и активно претворял свои убеждения в жизнь. Настя отлично помнила, как он, впервые попав в ее служебный кабинет, заявил, что не сможет здесь работать и не станет, пока не очистит его, после чего притащил какую-то рамочку, свечу, воду и газеты и производил разные манипуляции до тех пор, пока состояние помещения не стало удовлетворять его загадочным требованиям. Настя тогда, помнится, специально интересовалась у Заточного, зачем он взял на работу этого ненормального, а генерал ответил, что каждый человек имеет право на своих тараканов, если они не мешают служебной деятельности. Как говорится, царапина на двери на ходовые качества автомобиля не влияет. А мозги у капитана Дюжина хорошие и для аналитической работы вполне пригодные, с чем Настя не могла не согласиться. Однако же ей потребовались значительные интеллектуальные и душевные усилия, чтобы примириться с особенностями Дюжина, и не просто примириться, а открыть для себя и принять давно всем известную истину о том, что все люди разные и не обязаны быть похожими друг на друга. Да, Павел такой, какой есть, и надо радоваться тому, что он такой, и любить его таким, и принимать, и не считать психом ненормальным только лишь на том основании, что он не похож на большинство окружающих, в том числе и на саму Настю.

Она позвонила Павлу на следующий же день после разговора с Колей Селуяновым. Дюжин уже год как снял погоны и ушел вместе с генералом Заточным в какую-то крупную коммерческую структуру, где с успехом применял навыки аналитической работы, занимаясь отслеживанием финансовых потоков.

– Паша, ты знаешь, что такое кинезиология?

– Конечно, – ответил Дюжин, не задумываясь.

– Это что, какая-то наука?

– Да нет, скорее практика. Ну и наука тоже. Почему ты интересуешься?

– Да тут потерпевшая одна… – Настя замялась, она разговаривала по телефону, сидя в больничном коридоре, мимо сновали врачи и медленно двигались больные, и ей не хотелось вслух произносить страшное слово «убийство». – У нее на визитной карточке указано, что она кинезиолог. Ты мне можешь поподробнее рассказать, что это за штука такая?

– Я так понимаю, что у самой потерпевшей ты уже спросить не можешь, – усмехнулся Павел. – Хорошо, давай встретимся. Где и когда?

– Понимаешь, я сейчас в госпитале. Если бы ты мог сюда приехать, было бы славно.

– В госпитале?! Что случилось?

– А, ерунда. Ногу сломала, но я уже ходячая, меня через два дня выписывать будут. Так ты приедешь?

– Конечно, прямо сейчас.

– С работы сбежишь? – рассмеялась Настя. – Начальство не заругает?

– Так у меня начальник-то кто? Заточный. Поэтому даже не сомневайся, меня отпустят к тебе по первому требованию. У вас там как, пускают посетителей?

– Вообще-то с четырех до восьми, но на оперсостав это не распространяется, так что ко мне пускают всегда. Ко мне вчера даже в десять вечера с работы приходили.

Дюжин примчался в госпиталь уже через час. За этот час Настя буквально голову сломала, пытаясь придумать, где бы найти в отделении место для разговора наедине. Днем такое место найти было трудно, поэтому она, превозмогая ужас перед неминуемой болью, натянула теплую куртку и, вооружившись палкой, выползла из корпуса в парк. Куртку ей привез Чистяков еще дней десять назад, когда врач сказал, что ей нужно будет начинать разрабатывать ногу и можно выходить на улицу, но Настя так ни разу ее и не надела. И на свежий воздух вышла за все время пребывания в госпитале в первый раз.

Метрах в десяти от выхода из корпуса стояла скамейка – последний оплот. Дальше ей не уйти, нет сил больше терпеть боль. С Павлом она не разминется, он не сможет пройти в корпус никаким другим путем, только мимо нее. Настя устроилась поудобнее, пристроила палку так, чтобы она не свалилась в мокрую от дождя грязь, глубоко вдохнула сырой, пропитанный выхлопными газами воздух. Уже среда. Послезавтра выписка. А вопрос так и висит нерешенным. Сегодня придет мама, но с ней Настя даже разговаривать на эту тему не станет: мама разволнуется, расстроится, начнет сама себя укорять за то, что ремонт в ее квартире так затянулся, и в результате родственники осели у дочери. Правда, узнав, что в пятницу Настю отправляют домой, мама может сама задаться вопросом: а как, собственно, ее дочь будет существовать дальше? Хорошо бы, чтобы к моменту маминого появления в госпитале уже нашлось готовое решение, которое останется только довести до сведения матушки, сопроводив сияющей улыбкой и уверениями, что все образовалось как нельзя лучше.

Погруженная в мысли, Настя заметила Дюжина только тогда, когда он подошел к ней вплотную.

– О чем мечтаешь, красавица? – весело спросил он.

– О жилье, – честно брякнула Настя, не успев перестроиться.

– И в чем проблема?

Выслушав Настины причитания на тему временных трудностей с местом проживания, Павел широко улыбнулся:

– Могу предложить роскошный вариант. Тебя он должен устроить на все сто. Только не говори сразу «нет», сначала выслушай.

– Давай, – загорелась Настя.

Господи, неужели проблема может разрешиться вот так просто, одним махом? Она голову сломала в поисках решения, а нужно всего-то было позвонить Паше Дюжину. Интересно, что он сейчас предложит?

– Есть пустая дача…

– Нет! – тут же выкрикнула она.

– Настя, мы же договорились, – с упреком сказал Дюжин.

– Нет, Паша, дальше я и слушать не хочу. Никаких дач, никаких загородов. Я этого не вынесу.

– Да почему же? Ты что, никогда на даче не жила?

– Не жила, только в гости ездила, и то редко. В нашей семье дачи отродясь не было. Все эти холодные дома, которые надо протапливать, сортиры на улице, магазины за три километра, отсутствие телефона, непролазная грязь на улице – нет, это не для меня. Тем более с ногой, которая еле ходит. Мне нужно будет в Москву через день ездить на процедуры, а электричка небось раз в два часа ходит, битком набитая, и добираться до нее придется сто лет. Нет, нет и нет.

– Понятно, – вздохнул Павел. – Теперь выслушай меня до конца, поскольку свое «нет» ты уже сказала и повторять его нет смысла. Дом топить не нужно, в нем есть отопление, горячая вода и нормальный санузел. Телефон тоже есть, с московским номером. Магазин в трехстах метрах, причем можно договориться с владельцем, и продукты будут доставлять на дом. В поселке почти все так делают. Дальше. Есть коммерческий медпункт с докторами и медсестрами, он обслуживает всех, кто платит, никакого полиса не требуют. Что-то вроде частной поликлиники для жителей поселка. Опять же, поскольку народец в поселке избалованный, медицинские услуги оказываются на дому, у них даже есть специальный транспорт, чтобы привозить аппаратуру для физиопроцедур. Дальше. Грязи непролазной на улице нет, все чисто и аккуратно. Электрички ходят каждые десять-пятнадцать минут, но они тебе вряд ли понадобятся. Чего тебе в Москве-то делать? Скажи своему благоверному, чтобы завез туда книжек побольше и видеокассет, и живи потихоньку, наслаждайся жизнью, гуляй, ногу лечи.

– А там что, и видик есть? – недоверчиво спросила Настя.

– Там даже «тарелка» есть для приема спутникового телевидения. У тебя, Настюха, устаревшие представления о дачах. Конечно, летняя лачуга на шести сотках в ста пятидесяти километрах от Москвы – это не для тебя в данном случае. А симпатичный загородный домик в десяти километрах от Кольцевой дороги в поселке с развитой инфраструктурой и собственной охраной – это же совсем другое дело.

Да, пожалуй, над этим имеет смысл подумать. И лифта нет, что немаловажно. А то как сломается, так она со своей ногой замучается спускаться и подниматься. И хорошо еще, если со второго-третьего этажа, а если с пятнадцатого? И в поликлинику на процедуры не придется ездить через всю Москву. И продукты на дом приносят. Живут же люди! Интересно, какую плату потребуют хозяева дачи за месячную аренду? Может, у Насти еще и денег не хватит, а она тут размечталась!

– Нисколько, – пожал плечами Дюжин. – Какие деньги, ты что? Живи, сколько надо.

– Легко ты чужими домами распоряжаешься, – ехидно заметила Настя.

– Почему чужими? Это мой дом.

Вот так, приехали. Всего год как ушел со службы в органах, а уже загородный домик завел. Странно, что кто-то еще работает, носит погоны. При таком раскладе доблестные органы внутренних дел должны бы, по идее, состоять из одних вакансий и полных придурков, которых больше никуда не берут. Придурков, конечно, полно, кто спорит, но ведь и толковые ребята есть, хорошие профессионалы, преданные делу. К сожалению, значительно больше толковых профессионалов, делу не преданных, и это позволяет им много зарабатывать и очень неплохо жить.

Зато мама совсем не расстроится, узнав, что Настя будет жить не в квартире, до потолка забитой родственниками, а за городом. Наконец-то ребенок поживет на природе, подышит свежим воздухом! Одним словом, сплошные плюсы и никаких минусов.

– Ну что, Настюха? Решено?

– Решено, – с облегчением кивнула Настя. – Теперь давай про кинезиологию.

Объяснял Павел очень подробно, но не сказать чтобы очень понятно. Вернее, объяснял-то он доходчиво, только Настя не все понимала. И слова вроде бы все были знакомыми, а все равно непонятно. Вот, к примеру, разве может нормальный опер понять, как это: прикасаешься к человеку, мысленно задаешь вопрос: «Есть проблема?», получаешь сигнал-ответ: «Есть». Или не получаешь сигнала, стало быть, проблемы нет. Казалось бы, что проще – задал вопрос, получил ответ. А все равно непонятно.

Дальше все было более или менее уяснимо. Все психологические проблемы, которые сидят в людях и мешают им нормально жить, были классифицированы специалистами психологами и психоаналитиками и сведены к определенным формулировкам. Например, «Меня не любят» или «Я загнан в угол». Для каждой такой формулировки разработана формула-антагонист, которая противостоит запрятанной вглубь проблеме. До этого места Настя еще понимала, но дальше…

А дальше кинезиолог, продолжая поддерживать физический контакт с пациентом, начинает мысленно переводить негатив в позитив, то есть убирает негативно окрашенную проблему и замещает ее позитивно окрашенным отношением. Да, конечно, Настя неоднократно слышала о том, что мысль материальна. Но не до такой же степени! Мысленно задать вопрос, получить сигнал-ответ, потом переводить негатив в позитив – нет, это решительно не укладывалось в ее голове. Так не бывает.

– Паш, а ты сам-то в это веришь? – ей трудно было скрыть сомнения.

– Я, Настюха, не верю, я знаю. Точно знаю.

– Откуда? – продолжала допытываться Настя.

– Из собственного опыта. Я обучался кинезиологии.

– Ты?! И что… ты вот… все это умеешь?

– Умею. Я бы не стал тебе рассказывать, если бы не знал точно.

– Покажи! – потребовала она.

– Что тебе показать?

– Ну… это вот… про что ты мне рассказывал. Возьми меня за руку, задай вопрос, получи ответ, переведи негатив в позитив. Давай прямо сейчас. Можешь?

– Могу. А что, у тебя есть проблемы, с которыми ты не можешь справиться?

– У меня? – растерялась Настя. – Да нет, у меня все в порядке. Денег, правда, мало зарабатываю, но это из другой оперы.

– То есть, другими словами, тебе помощь психолога не нужна? – уточнил Павел.

– Да нет же, не нужна, у меня все в полном порядке. Ну давай, показывай, – нетерпеливо произнесла она.

– Не буду, – улыбнулся Дюжин.

– Почему? Слабо?

– Настя, ты не понимаешь… Кинезиология – это не цирковые фокусы, которые можно показывать с целью развлечь зрителя. И не химические опыты, которые можно делать демонстративно, чтобы человек понял, как вещества реагируют друг на друга. Кинезиолог работает только тогда, когда человек чувствует, что нуждается в помощи, и обращается за этой помощью. Если человек о помощи не просит, с ним работать нельзя.

– Но почему?

– Потому что есть закон.

– Какой? У кинезиологов есть кодекс этики?

– Можно и так назвать. Но вообще-то это называется космическим законом.

– Каким?! – Настя решила, что ослышалась. Космический закон! Ну надо же… Впрочем, она забыла, что имеет дело с Дюжиным. От него еще и не такое можно услышать.

– Космический закон. Никогда не слыхала про такие?

– Нет, – призналась она. – И как он звучит?

– «Никогда ничего не делай, не говори и не думай, если тебя об этом не просят». Это закон на все случаи жизни, он существует не только для кинезиологов. В нашей с тобой ситуации его надо понимать так, что я не должен с тобой работать, если ты не ощущаешь потребности в моей помощи и не просишь о ней.

– А если я попрошу?

– Тогда другое дело.

– Ну, считай, что я попросила.

– Настя, Настя, – Дюжин рассмеялся и потрепал ее по плечу, – не лукавь. Я не буду показывать тебе фокусы. Если ты искренне считаешь, что у тебя нет внутренних психологических проблем, которые мешают тебе жить, то не надо меня обманывать.

– Но, может быть, они есть, а я про них не знаю. Ты можешь их обнаружить при помощи кинезиологии?

– Могу, – кивнул Павел. – Но не стану. Ты не нуждаешься в помощи, ты просто пытаешься меня заставить достать кролика из шляпы. А кстати, проблема у тебя есть, и, может быть, даже не одна.

– Да? – удивилась Настя. – Откуда ты взял?

– Оттуда, что у тебя нога не перестает болеть, хотя по всем медицинским критериям она должна уже быть в гораздо лучшем состоянии.

– А нога-то тут при чем?

– Если болит левая нога, это может означать, что ты идешь не по тому пути в своих отношениях с каким-то мужчиной. Или ты умом понимаешь, по какому пути нужно идти, но отчего-то не делаешь этого. В любом случае проблемы с ногами – это проблемы выбора пути, а левая сторона – отражение проблем с мужчинами. Вот и думай.

– Это что, тоже кинезиология?

– Нет, это другая практика. – Дюжин посмотрел на часы. – Извини, Настюха, мне пора. Я ответил на твои вопросы?

– Ну так… – промямлила она, – отчасти. Я почти все поняла, но почти ничему не поверила.

– Так тебе для раскрытия преступления верить и не нужно, тебе нужно понимать, чем занималась твоя потерпевшая. Значит, в пятницу в десять утра я сюда приеду и отвезу тебя на дачу. Договорились?

– Спасибо, Паша, – уныло ответила Настя, изо всех сил выдавливая из себя благодарную улыбку.

– Николай Александрович, можно? – В приоткрытую дверь осторожно просунулась голова одного из оперативников, работавших по убийству Галины Васильевны Аничковой.

Селуянов оторвался от бумаг, которые нужно было составлять ежемесячно и почему-то с каждым месяцем во все возрастающем количестве.

– Заходи. Что у тебя?

– Мы тут смотрели эти… ну, бумаги…

– Какие конкретно?

– Ну эти… которые у Аничковой из квартиры изъяли…

Пауза. Селуянов терпеливо ждал. Парнишка был в общем-то толковый, но вот с речью прямо беда. Выдавливает слова в час по чайной ложке, да и те не всегда внятные. Поначалу Коля злился, поторапливал молодого опера, прикрикивал, критиковал, потом смирился и научился терпеть. Став руководителем, он начал несколько иначе смотреть на жизнь. Если не сработаешься с подчиненным, он уйдет, а кто работать будет? За раскрытие преступлений-то с него спрашивают, с зама по оперработе, а он с кого станет спрашивать, если все разбегутся?

– Так. И что в бумагах? Что-то не так?

– Там… это… листка не хватает… вырван…

– Откуда вырван? Из ежедневника? – Селуянов изо всех сил помогал косноязычному парню.

– Ну да, я и говорю.

Вообще-то, ничего подобного про ежедневник он пока не сказал, но зато сумел произнести связную фразу, уже хорошо.

– За какое число листка не хватает?

– Вот… я, это… принес показать.

С этими словами оперативник вытащил откуда-то из-за пазухи ежедневник и протянул начальнику.

– А следователю ты звонил? Доложил?

– Так он, это… Неохота ему… сказал, чтоб сами…

– Что – сами? Витя, что сказал следователь? Чтобы мы сами назначили экспертизу? Чтобы сами ее провели? Или что сами-то?

– Я, это… не знаю…

Витя, похоже, испугался всерьез, хотя Селуянов откровенно шутил, потому что даже юристу-первокурснику известно, что выносят постановление о производстве экспертизы именно следователи, и только они, а никак не оперативники, и проводят эту экспертизу эксперты, а опять же не оперативники. Но следователь, который вел дело об убийстве кинезиолога Аничковой, был откровенно ленив и плохо подготовлен в профессиональном плане, лишней работы себе не искал, все бумаги, изъятые на квартире убитой женщины, тут же отдал оперативникам, дескать, пусть копаются, и Коля подозревал, что в данном случае он посоветовал розыскникам самим попробовать посмотреть в косопадающем свете, нельзя ли восстановить записи на вырванном листке по следам, оставленным на соседних страницах. А уж если нельзя, тогда он, так и быть, назначит экспертизу. Отсутствие служебного рвения со стороны следователя объяснялось тем, что убийство Аничковой было рядовым и особого внимания начальства не привлекало. Во всяком случае, по этому преступлению его не будут дергать каждый день с отчетом о ходе следствия, так что можно особо не надрываться.

– Ну, давай поглядим, что там у нас, – миролюбиво произнес Селуянов, протягивая руку за ежедневником.

Вырванным оказался листок за 5 и 6 сентября, соответственно, четверг и пятницу. Если бы покойная Галина Васильевна вела образ жизни домохозяйки, то шансы на успех можно было бы считать весьма высокими, ведь на следующей странице оказались суббота и воскресенье (по полстранички на день), и, весьма вероятно, они были бы пусты, так что следы от записей за 5 сентября почти наверняка можно было бы увидеть даже без экспертизы. Но увы, Аничкова планировала дела и на выходные, и на праздничные дни, так что без специальных приборов недостающие записи никак не восстановить.

– Значит, так, Витек. Ежедневник прямо сейчас везешь следователю. Но! – тут Селуянов предостерегающе поднял палец. – Перед этим находишь несломанный ксерокс и снимаешь копию со всех страниц за десять дней до вырванного листка и за десять дней после него. Понял?

– Понял, Николай Александрович.

– Не напутаешь?

– Не.

– Ничего не забудешь?

– Не, я, это… понял все…

Да понял, конечно, кто ж сомневается. Ничего сложного. Сложное начнется потом, когда в ожидании заключения экспертов (хорошо, если пару недель, а то ведь и месяц) оперативники будут искать всех людей, с которыми потерпевшая встречалась за десять дней до 5–6 сентября и в течение десяти дней после. Может быть, она кому-нибудь говорила, какие именно дела запланированы у нее на эти дни. Или впоследствии делилась впечатлениями… Времени прошло много, воспоминания у людей уже не очень отчетливые, размытые, даты путаются, события переплетаются. И в итоге оперативники наверняка вытащат «пустышку», потому что окажется, что Галина Васильевна сама вырвала этот злосчастный листок, чтобы что-нибудь записать на нем или, к примеру, огрызок яблока завернуть, или свернуть кулечек и сделать из него самодельную пепельницу.

А кстати, как это в принципе могло произойти? Ежедневник большой, такой в сумке не носят, его держат дома. Значит, листок могла вырвать или сама Аничкова, или ее племянник-алкаш, или кто-то из визитеров. У Аничковой теперь не спросишь, у племянника без предварительной подработки вопроса тоже спрашивать бесполезно, он будет все отрицать, если не запастись заранее аргументами. А вот визитеры…

Селуянов сорвал телефонную трубку, надеясь, что оперативник Витя еще не уехал к следователю. Ему повезло, Витя оказался на месте.

– Виктор, сделай ксерокопию со всех страниц. Не за десять дней до и после, а со всех, ты понял?

– Ага, – пробасила трубка.

Ладно, Витек сделает все как надо. А дальше? Осталось уговорить Рокфеллера.

Нет, не зря Настя не любила дачи и выезды на природу. Уже в первые часы пребывания в загородном домике Дюжина ее охватила такая тоска, что вешаться впору. Дождь, лес за окном серо-черный, мокрый, печальный, и никакого «очей очарования», никаких в багрец и золото одетых деревьев, все лгал поэт, обманывал, а может, про другое время осени писал, про сентябрь.

Утром все как-то быстро и удачно организовалось, к десяти часам в госпиталь приехал не только Павел Дюжин, но и Чистяков, и Юра Коротков. Все вместе они доехали до поселка с весьма романтическим и многообещающим названием Болотники, выгрузили Настю с палкой и Чистякова с тремя сумками, в одной из которых были книги, собранные по составленному заранее списку, в другой – видеокассеты, в третьей – Настины вещи. Дом оказался просторным, двухэтажным, со всеми удобствами и даже с отдельной ванной для гостей. Он ничем не напоминал те деревянные домики, которые в Настином сознании были связаны с понятием «дача».

Павел съездил в магазин и привез на дачу его хозяина для личного знакомства с госпожой Каменской. Хозяин был весел и любезен, оставил свой телефон и заверил Настю, что она может звонить в любое время, и все будет доставляться ей в течение получаса. Потом Настю на машине отвезли в местное лечебное учреждение, на инвалидном кресле довезли до кабинета главврача и решили все вопросы с процедурами, которые, разумеется, будут проводиться на дому.

Потом ели вкусные бутерброды и пили чай, много шутили, веселились. А потом стали разъезжаться – рабочий день, всем надо на службу.

– Ну что, мать, дорогу я теперь знаю, так что не заскучаешь, – бодро говорил Юра Коротков. – Буду тебя навещать, докладывать криминальную обстановку в городе.

– Я тоже буду приезжать, – пообещал Павел. – Но в любом случае ты сразу же звони, если что.

Чистяков уезжал последним, минут через десять после Дюжина и Короткова.

– Асенька, продержишься до вечера? – Он с тревогой всматривался в ее бледное лицо. – Я после работы приеду.

– Не нужно, Лешик. Тебе добираться придется часа два.

– Смотря где и какие пробки, – философски заметил муж, – может статься, что и все три. В пятницу вечером Кольцевая дорога забита, и через город тоже не проедешь. Но я все равно приеду, потому что ты никогда в жизни не ночевала одна в пустом доме за городом. А вдруг ты начнешь бояться?

– Не начну.

Она старательно строила из себя мужественную и спокойную подполковника милиции Каменскую, хотя на самом деле ее с каждой минутой все сильнее охватывала паника. Какая здесь тоска! Как здесь страшно! Она не выдержит и двух дней, куда там месяц!

– Я приеду, – мягко, но непререкаемо закончил дискуссию Алексей. – Завтра суббота, я пробуду с тобой до вечера воскресенья, а там решим. По крайней мере две ночи ты проспишь под моим чутким руководством, а дальше видно будет.

До вечера воскресенья Настя крепилась изо всех сил. Приступы панического страха охватывали ее по каждому поводу, начиная от незнакомого звука и кончая незнакомыми запахами. Ей, всю жизнь прожившей в городе, невдомек было, что жилье в многоквартирном доме и отдельно стоящий дом за городом звучат и пахнут совершенно по-разному, она не была к этому готова, во всем ей мерещились признаки подступающей опасности, она вздрагивала, обливалась холодным потом, роняла палку и с трудом унимала сердцебиение. Она не привыкла к просторам, к тому, что из окна видно бесконечное серое небо и бездонный мрачный лес, эта бесконечность и бездонность давили на нее невыносимой тяжестью.

Но Чистякову не нужно было знать об этом. Ему действительно далеко добираться, и Настя не хотела, чтобы он приезжал к ней ночевать каждый день и по утрам вскакивал ни свет ни заря, проводя ежедневно за рулем по пять-шесть часов. Ни к чему это. От их квартиры на «Щелковской» дорога на работу занимала у Алексея куда меньше времени, чем отсюда, из Болотников, и, когда они жили в Москве, проблема ежедневных поездок Чистякова в институт в Жуковском стояла не так остро, как она встала бы, если бы он решил жить на дюжинской даче вместе с женой. Настя жалела мужа и ни за что на свете не призналась бы, что не хочет жить на этой даче одна. Она вообще не хочет здесь жить. Но, к сожалению, пока больше негде.

В субботу и воскресенье Алексей, несмотря на Настино нытье, заставил ее выйти на прогулку и походить хотя бы пятнадцать минут. Оба раза она возвращалась в дом ослабевшая и потная от боли.

– Я не могу ходить так долго, – жаловалась она, – если нужно набирать объем тренировок, то пусть это будет пять раз по три минуты. Три минуты я еще могу вытерпеть.

– Асенька, доктор сказал – прогулка не менее пятнадцати минут подряд, и с каждым днем надо минуты прибавлять. Иначе ты не поправишься.

Ей хотелось закричать, зашвырнуть палку куда-нибудь подальше, лечь на кровать и не вставать больше никогда. Ей хотелось разрыдаться от боли и тоскливого страха. Но – нельзя. Пока Леша здесь, надо держать себя в руках.

В воскресенье вечером они попрощались до следующей пятницы. Настя храбрилась и говорила, что ей здесь нравится и она с удовольствием поживет в покое и тишине наедине с собой. Чистяков глядел на нее недоверчиво и повторял, что, если только услышит в ее голосе что-нибудь не то, немедленно приедет, и пропади она пропадом, эта работа.

Вот за ним закрылась дверь. Вот заворчал двигатель машины, зажглись фары. Вот и звук и свет стали удаляться.

И тут Настя дала себе волю. Она рыдала громко, отчаянно, захлебываясь и задыхаясь, сморкаясь и кашляя. Она стучала палкой по полу, била кулачками по мягкой кровати, она отдавалась истерике самозабвенно, не сдерживая себя и не пытаясь успокоиться.

А потом внезапно уснула.

Зоя Петровна Кабалкина чувствовала себя абсолютно счастливой женщиной. Понимание того, что она счастлива, пришло к ней более трех десятков лет назад и с тех пор не покидало ни на один день. Она обожала своего мужа и твердо знала, что он отвечает ей такой же сильной и глубокой любовью. Они вырастили чудесную дочь Любочку, добрую, веселую, неунывающую, подарившую им двух очаровательных внучат. Правда, было время, когда старшая дочь Зои Петровны, Анита, отдалилась от нее и вроде как оторвалась от семьи, но и эта трещина к настоящему времени давно заросла. Анита с годами стала мудрее и терпимее, сдружилась с Любочкой, и теперь недели не проходит, чтобы не навестила Зою Петровну, ее мужа и своих деда с бабушкой – Зоиных стареньких родителей, которые, благодарение судьбе, все еще живы и вполне бодры, несмотря на весьма преклонные года: бабушке Прасковье как раз сегодня исполняется девяносто, а деду Петру и вовсе девяносто три стукнуло.

В первый раз Зоя Петровна вышла замуж в девятнадцать лет. Была она в ту пору студенткой Института кинематографии, которая удачно попалась на глаза кинорежиссеру, подыскивавшему юную актрису для своего нового фильма. Зоя была сказочно хороша собой и не лишена таланта, кинопробы прошла успешно и снялась у именитого режиссера в главной роли. Слава обрушилась на ее прелестную головку с мощностью Ниагарского водопада и со столь же сокрушительными последствиями. Ее фотографии печатались на обложках журналов и во всех газетах, ее узнавали прохожие на улицах, ее окружали толпы поклонников, просивших автографы. И у нее, конечно же, мгновенно сложилось твердое убеждение в том, что ей отныне уготована блестящая жизнь, полная праздников и удовольствий.

В эту схему как нельзя лучше вписался известный художник, дважды лауреат Сталинских премий Станислав Оттович Риттер, с которым Зоя познакомилась в Кремле на приеме по случаю десятой годовщины Победы в Великой Отечественной войне. Риттер был на семнадцать лет старше и к тому же женат, но это ничему не помешало. Развод с первой женой он оформил в рекордно короткие сроки, после чего сделал официальное предложение молодой кинозвезде, которая к тому времени снялась еще в одном фильме, не менее ярком и успешном, чем предыдущий.

Станислав Оттович вел свою родословную от тех самых немцев, которые приехали в Россию еще во времена Петра Великого, и давно уже Риттеры превратились в самых настоящих русских, хотя знание немецкого языка передавалось из поколения в поколение и считалось в семье обязательным. В глазах Зои знаменитый художник был окружен ореолом «заграничности», и это существенно прибавляло ему привлекательности наряду с такими немаловажными факторами, как слава, наличие огромной квартиры в «высотке», автомобиля и дачи. В «высотках» жили в те времена только «самые-самые», да и автомобили в личной собственности встречались куда как нечасто. Вдобавок ко всему Риттер был статным элегантным мужчиной, умел красиво ухаживать и ввел свою юную возлюбленную в круг самых известных людей страны – писателей, музыкантов, художников, крупных ученых.

Одним словом, Зоенька ни секунды не сомневалась в том, что более подходящего мужа для нее просто быть не может.

И разумеется, во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов знаменитая молодая актриса Зоя Риттер принимала самое активное участие во множестве мероприятий. На одном из концертов она познакомилась со студенткой из Испании, дочерью пламенного борца с франкистским режимом, Хуанитой Геррера. Хуанита довольно прилично говорила по-русски, и девушки быстро сдружились. Узнав, что Зоя на четвертом месяце беременности, Хуанита радостно заявила:

– Мы с тобой теперь сестры, и давай договоримся, что я буду крестной матерью твоего ребенка.

– Но ведь ребенок родится, когда тебя не будет в Москве, – возразила Зоя. – И потом, у нас крестить нельзя, за это могут из комсомола исключить.

– Да? – Испанка призадумалась, потом решительно тряхнула головой. – Ну и что? Пусть это будет нашей тайной. Мы сейчас придумаем имена для мальчика и для девочки, и ты дашь мне слово, что назовешь ребенка именно так, как мы придумаем. А я буду всегда молиться за своего крестника.

На том и порешили. Имена выбирали долго и вдумчиво, обеим хотелось, чтобы имя Зоиного малыша было хоть как-то связано с испанской крестной. Мальчика решили назвать Иваном, поскольку сочли, что Иван аналогичен Хуану, для девочки же выбрали имя Анита.

Родилась девочка. Уже лет в шесть, узнав историю происхождения своего имени, она буквально заболела Испанией. К десяти годам Анита прочла огромное количество книг, где был хотя бы один абзац, посвященный истории или культуре этой страны. Она упросила мать найти педагога по танцам, чтобы научиться танцевать фламенко. Она училась в музыкальной школе по классу гитары и ходила три раза в неделю на уроки испанского языка.

Педагог по танцам преподавал в театральном вузе, и когда для какого-то фильма понадобилось найти девочку-подростка, танцующую фламенко, имя Аниты Риттер всплыло самым естественным образом. Красивая, умненькая не по годам, не только танцующая, но и играющая на гитаре (а это значит, что можно снимать не только крупные планы лица, но и общие планы, на которых видны руки) девочка оказалась для создателей фильма настоящей находкой. Под нее даже сценарий был переписан, чтобы из крошечного тридцатисекундного эпизодика получилась роль минут на пять со словами.

С ролью Анита справилась более чем удовлетворительно, и Зоя Риттер с полным правом с этого момента считала, что жизнь ее удалась. Мало того, что собственная карьера в кино состоялась, так еще и муж всем на зависть, и дочка – матери на радость.

Однако очень скоро ей пришлось свои взгляды пересмотреть. И причиной стал веселый и обаятельный мастер станции техобслуживания, который чинил Зоину «Победу». И что уж в нем было такого необыкновенного, Зоя поначалу даже не поняла. Ну парень, лет на пять моложе ее самой, ну глаза яркие, ну зубы белые, ну смех заразительный да улыбка веселая. И что? Разве это может перевесить все достоинства, которыми обладает Станислав Оттович? Конечно, не может. А то, что рядом с Гришей Кабалкиным Зою охватывают какие-то ранее неведомые ощущения не то тяжести в ногах, не то легкости в голове, так это сущая ерунда, это так… Как «так», она додумать не могла, потому что действительно ничего похожего никогда не испытывала.

Тем не менее после знакомства с Григорием Зоя стала вдруг необыкновенно остро ощущать тяжесть бремени быть женой самого Риттера. Она и раньше замечала свое несоответствие уровню образованности мужа и его друзей и старалась побольше молчать и не высовываться, чтобы не ляпнуть что-нибудь эдакое, из-за чего Станиславу Оттовичу придется ее стесняться. Муж постоянно давал ей понять, что у нее провинциальные замашки и плебейские вкусы, Зоя же принимала критику как должное, внимала супругу с открытым ртом, одевалась только так, как ему нравилось, и делала только то, что он велел. Необходимость соответствовать «самому Риттеру» превратилась в тяжкий ежедневный труд, но Зоя считала его неизбежным элементом той красивой жизни, для которой, как она полагала, была создана, и безропотно меняла наряды и следила за каждым своим словом, повинуясь указаниям мужа.

И вдруг оказалось, что можно болтать часами на любые темы, не боясь показаться глупой и необразованной, можно носить кофточки с рюшечками, которые ей так нравятся и которые вызывают у Риттера гримасу брезгливости, и при этом слышать, что она самая нарядная, самая чудесная, самая красивая, что с ней легко и радостно.

Зое понадобилось несколько месяцев, чтобы осознать, что происходит. Истина открылась ей в тот момент, когда она поняла, что беременна. Разумеется, не от мужа. Ни о каком аборте даже речь идти не могла, она была счастлива, она хотела этого ребенка. Она больше не хотела блистать рядом со светским мужем, она хотела только одного: выйти замуж за Гришу Кабалкина, варить ему борщи, стирать носки и рубашки, родить ребенка и воспитывать его. Зоя поняла, что волею судьбы попала не в свою колею и живет не своей жизнью, что кино и богема, светская жизнь и светские интриги – для других, а ее призвание – быть женой и матерью. Причем женой именно Григория Кабалкина, а не кого-то другого, и матерью именно его ребенка, а не чьего-то еще.

Хорошее воспитание Станислава Оттовича позволило обойтись без грандиозного скандала. Зоя быстро собрала вещи и вместе с Анитой переселилась к Грише в однокомнатную квартирку в хрущевском доме. Через месяц был оформлен развод, еще через месяц сыграли свадьбу, Зоя сменила фамилию и из Риттер превратилась в Кабалкину, а вскоре родилась Любаша.

После родов Зоя сильно располнела, но не предпринимала ни малейших усилий, чтобы привести фигуру в порядок. Пару раз ее приглашали на кинопробы, но, увидев вместо стройной красавицы бесформенную тушу, даже не пытались скрыть разочарование. Очень скоро о ней как об актрисе все забыли, но ни Зою, ни ее нового мужа это не расстроило. Гриша манипулировал запчастями и очень прилично зарабатывал, сама же Зоя, отсидев положенный срок в декретном отпуске, устроилась в Дом пионеров руководить театральным кружком. Станислав Оттович исправно платил солидные алименты на Аниту, пока той не исполнилось восемнадцать. Одним словом, семья отнюдь не бедствовала.

Анита, правда, так и не сумела полюбить веселого и обаятельного Гришу, хотя виду не показывала, была вежливой и послушной девочкой. Закончила школу с золотой медалью, легко поступила в инженерно-физический институт, рано вышла замуж (по стопам матери пошла) и от семьи оторвалась. В двадцать пять лет стала кандидатом наук, в двадцать девять – доктором, и Зоя гордилась своей необыкновенной дочерью, такой умной и талантливой. А то, что они редко видятся, – ну что ж, у Аниты своя жизнь, своя наука, свои друзья. Да и характер у нее такой… холодноватый. Металлический характер. Будь он другим, разве сумела бы Анита так много и упорно учиться с самого детства, и в общеобразовательной школе, и в музыкальной, да на одни пятерки, да вдобавок танцы и испанский язык, и еще кружки какие-то.

Зато младшая дочь, Любочка, характером пошла в Зою и Григория, теплая, родная, любящая. В школе училась спустя рукава, никаких дополнительных знаний приобрести не стремилась, зато всегда была окружена друзьями, которых неизменно приводила домой, знакомила с родителями и угощала мамиными пирогами. После школы поступила в какой-то непрестижный институт (в престижный с ее знаниями даже и пытаться было бы глупо), училась на бухгалтера, а в 1990 году, когда получила диплом, устроилась при помощи тогдашнего своего кавалера на частное предприятие. И, к немалому удивлению Зои, стала получать хорошую зарплату, о какой в прежние времена бухгалтеры и не мечтали.

Дальше события стали развиваться с той же скоростью, с какой менялась экономическая ситуация. В ходе приватизации Григорию Кабалкину удалось стать владельцем станции техобслуживания, Любочка же, освоив бухгалтерские премудрости и набравшись опыта, быстро пошла в гору и добралась до должности финансового директора крупной фирмы. Замуж, правда, так и не вышла, зато двоих детишек родила от мужчин, которых любила, а это, по мнению Зои Петровны, дорогого стоило. Гриша заработал достаточно, чтобы купить новую большую квартиру, и они забрали из провинции престарелых родителей Зои Петровны, которым уже трудно стало жить без посторонней помощи.

Одним словом, жизнь свою Зоя Петровна Кабалкина считала удавшейся и счастливой, и даже Анита в последние годы словно приблизилась к семье, стала часто бывать у них, а звонит так и вовсе каждый день. И к Грише хорошо относится, и с Любочкой дружит. Старшей дочери уже сорок пять, к этому возрасту мудрость приходит и понимание того, что дороже любви и теплого отношения ничего на свете нет. Наверное, и Анита это поняла.

Первой, как обычно, прибежала Любочка с ребятишками, мальчиками пяти и трех лет. Расцеловала родителей и пошла поздравлять бабушку с девяностолетием. Следом за ней к матери зашла и Зоя, держа внуков за руки. Бабка Прасковья сидела в кресле нарядная и сияющая, морщинистые щеки порозовели, спрятанные в складках глаза блестели, она с удовольствием разглядывала Любочкины подарки: красивую вязаную кофту, меховые тапочки и высокую стопку любовных романов и детективов. Зоя Петровна наугад раскрыла две-три книги – шрифт крупный, молодец, девочка, знает, какие бабке подарки выбирать. Прасковья – заядлый книгочей, только зрение уже не то, мелкий шрифт ей читать трудно.

– А Нюточка когда придет? – спросила Прасковья, усаживая к себе на колени младшего правнука.

– Скоро, мама, скоро, не волнуйся, – ответила Зоя. – Придет твоя Нюточка.

– И опять одна? – продолжала допрос мать.

– Наверное.

– Господи, что ж она замуж-то не выйдет никак! Ребеночка бы родила, что ли, вот как Любаша, а то так бобылкой и помрет.

– Мама, Анита уже была замужем, ты что, забыла? – засмеялась Зоя.

– Была-то была, а только раз детей нет, так и не замужество это, а так, баловство одно, плотские утехи. Ох, жалко мне девку, неудалая она какая-то у вас получилась.

– Да что ты, бабуля, – Любаша горячо встала на защиту сестры, – ну какая же Анита неудалая? Умница, красавица, доктор наук. И не смей ее жалеть, она в полном порядке. Знаешь, как сейчас говорят? «В полном шоколаде».

– В шоколаде? – недоверчиво повторила старуха вслед за внучкой и усмехнулась: – Ну ладно, коли так.

И тут же снова вздохнула:

– Все равно жалко ее. Вот хоть и умница, и доктор наук, а бабьего счастья у нее нет. Мужика бы ей хорошего надо.

– Да есть у нее мужик, бабуля, что ж ты так переживаешь!

– Ой, Любка, разве ж это мужик? Драчун-прыгун, одно слово.

Тренькнул дверной звонок. Зоя Петровна метнулась в коридор и тут же снова заглянула в комнату.

– Анита идет. Мама, я тебя умоляю, не заводи при ней этих разговоров. Ты же знаешь, она обижается.

– А чего ей на меня обижаться? – резонно возразила Прасковья. – Я ведь правду говорю, ничего не выдумываю. Бобылка и есть.

– Мама!

Но Зоя Петровна опоздала с предупреждениями. Муж успел открыть дверь, и вошедшая Анита услышала окончание разговора.

– Это кто бобылка? Опять я? – весело спросила она прямо с порога. – Привет, мамуся. Привет, дядя Гриша. Снова бабушка завела свою шарманку?

– Ой, да не обращай ты внимания, – засуетилась Зоя Петровна, принимая у дочери объемистый пакет с подарками для именинницы. – Мелет сама не понимает что.

Анита повесила на вешалку дорогое элегантное пальто, поправила перед зеркалом прическу, которая и без того была идеальной – гладкой, без единого выбившегося волоска, с тяжелым узлом на затылке. Такую прическу она носила с пятнадцати лет и ни разу не меняла.

– Как я выгляжу, мамуся?

– Прекрасно, – улыбнулась Зоя Петровна. – Ты молодеешь с каждым годом. Как тебе это удается?

Анита молча пожала плечами и улыбнулась:

– Тайны природы, наверное. Ну, где наша юбилярша? Пойду поздравлю ее. Заодно выслушаю очередную порцию вздохов о моей неудавшейся жизни. Да ладно, мамуся, – Анита рассмеялась, заметив, как мгновенно помрачнела Зоя Петровна, – не волнуйся, я не обижаюсь на бабушку. У нее свои представления, у меня – свои. Не ссориться же из-за этого с родными, правда? Что бы она ни говорила, она остается моей бабушкой, то есть твоей мамой, а если бы она не родила тебя, то не было бы и меня, поэтому я всегда буду ей благодарна, что бы она ни вытворяла.

Зоя Петровна проводила глазами старшую дочь, скрывшуюся в комнате родителей, и в очередной раз мысленно возблагодарила судьбу за то, что Анита стала такой мудрой и доброй.

Через полчаса вся семья сидела за обильно накрытым столом. Зоя Петровна зорко следила за тем, чтобы тарелки у всех были полны, и краем уха прислушивалась к разговору между дочерьми.

– Ты Валерку давно не видела? – спросила Любочка у Аниты.

– Недели две, наверное. Он в командировку уезжал, недавно только вернулся. А что?

– Я вчера с ним встречалась, – Люба понизила голос. – По-моему, с ним что-то не то. Ты не замечала?

– Да нет вроде бы. С женой у него не то, это точно. А с ним самим все в порядке.