Коричневые башмаки с набережной Вольтера Изнер Клод
Удовлетворенно окинув взглядом рабочие инструменты, она надела пальто, накинула на плечи шаль и спустилась по лестнице.
Наряд от Руф, подаренный мадам Джиной, пришлось надежно защитить кухонным фартуком, потому что предстоящую задачу Эфросинья расценила как сложную и даже опасную. Она расставила перед собой горшочки с конфитюром, и ей казалось, что каждый из них смотрит на нее маленькими злыми глазками, упрекая в малодушии.
– Ну что я за кулёма, это ж всего лишь сливы! Так, приступим, и чтобы ни пятнышка на костюм не посадить, и за почерком следим, не расслабляемся.
Эфросинья со всем усердием и осторожностью дописала фиолетовыми чернилами на уже приклеенных этикетках «Дорогой Мишлин Баллю» и на каждой превратила семерку в восьмерку, чтобы из 1897 года получился 1898-й. Довольная от того, что не сделала ни единой помарки, она завернула горшочки в оберточную бумагу с цветочками и положила их в корзинку. В другую пристроила два подарка для сына, купленные в Больших магазинах Лувра, добавила туда же лупу, принадлежавшую покойному Габену, и две посеребренные рамки с фотографиями Артура и Дафнэ, сделанными Виктором. На тыльной стороне рамок она написала: «С днем рождения, котеночек! От любящей тебя мамочки». Всхлипнув от умиления, еще раз перебрала свертки, устраивая их поудобнее. А когда уже пора было выходить, в дверь постучали.
– Кто там? – подпрыгнула от неожиданности Эфросинья.
– Обожаемые родственники, – прозвучал ироничный голос, и она бросилась открывать.
С чемоданами и связками книг вошли улыбающиеся Кэндзи и Джина.
– Какой оригинальный наряд, – восхитился японец, поставив поклажу в углу. – Горничная в праздничных оборках!
Смущенная хозяйка дома поспешно развязала тесемки фартука.
– А так? Как я выгляжу? – Она покрутилась перед гостями, гордая собой.
– Волшебно! – похвалила Джина. – По-моему, вы ужасно похудели.
Эфросинья конечно же не стала говорить о том, что ей пришлось потратить уйму времени, чтобы надставить костюм, в который не удалось влезть с первого раза.
Кэндзи нетерпеливо потоптался на месте:
– Ну-с, дамы уже готовы отправиться на бал?
– О, месье Мори, позвольте попросить вас об услуге: не могли бы вы прихватить эту корзинку для мадам Баллю? Она тоже приглашена.
Кэндзи со вздохом поднял корзинку. Он всю дорогу тащил их с Джиной багаж, и у него уже разламывалась поясница, а тут еще лишний груз.
– Что у вас там? Килограмм пуха или килограмм свинца?
– Ах, я бы сама донесла, но с моим варикозом… – замялась Эфросинья, – да еще радикулит разыгрался…
– Воистину, кто сам себя жалеет, того все холят и лелеют, а на терпеливых воду возят, – хмыкнул японец, любивший изъясняться пословицами собственного сочинения.
– Воду? – удивилась Эфросинья. – Нет-нет, месье Мори, в корзинке нет ни пуха, ни свинца, ни воды – там конфитюр!
– Да уж, теперь она гораздо легче, – пробурчал Кэндзи, морщась от боли в спине.
Во второй половине дня свирепствовали мокрый снег и ледяной ветер. К вечеру переулки, соседствующие с улицей Сен-Дени, заволокло противным туманом. Папаша Гляди-в-Оба в обнимку с литром дешевого красного вина брел мимо бездомных, выстроившихся в очередь у освещенной витрины в доме номер 35. На грязном стекле заведения красовались разноцветные буквы: «ФРАДЭН». Бездомные стояли тихо – никакой толкотни и ругани. На пороге каждый вполголоса обменивался парой слов с хозяином заведения, предоставлявшим страждущим ночлег и горячий суп за четыре су. Те, у кого нужной суммы не набиралось, уходили восвояси и спали с пустым желудком под мостами, на руинах городских укреплений, на внешних бульварах.
Папаша Гляди-в-Оба поздоровался с молодым оборванцем, державшимся в сторонке.
– Что, Жужу, натырил четыре монеты? В тепле ночь проведешь?
– Нет… – вздохнул парень. – Весь день разгружал ящики с фруктами на Центральном рынке, но заработал всего три пятьдесят. Придется проделать еще одну дырку в поясе.
– Не кисни, приятель, вот тебе два су, на лишние выпей за мое здоровье.
– Ну, Гляди-в-Оба, ты мой спаситель! Я верну!
Распрощавшись с оборванцем, старый нищий направил стопы к улице Бризмиш. Там, в подвале здания, предназначенного на слом, он обустроил себе жилище. Укрывшись от ветра под навесом подъезда, зажег огарок свечи, переступил порог и услышал какой-то шорох.
– Неужто гости у меня? Этого еще не хватало! Кого там принесла нелегкая?
Папаша Гляди-в-Оба сделал несколько нерешительных шагов по полу, заваленному мусором и объедками… и замер: кто-то сзади схватил его за воротник куртки, а между лопатками он почувствовал давление чего-то острого и твердого.
– Вечер добрый, Гляди-в-Оба, я в точности за тобой. Не вертись, дружище. Ты ведь уже слепой, будет обидно, наверное, сделаться еще и немым.
– Не по адресу вы вломились. Я ж гол как сокол, что с меня взять?
– Сейчас разрыдаюсь от жалости. – Голос неопределенного тембра, лишенный интонаций, звучал прямо над ухом нищего. – Берегись, Гляди-в-Оба, ты меня не знаешь, но мне-то о тебе много чего известно. Я за тобой наблюдаю, глаз с тебя не спускаю. Помнишь, что было десятого января? В тот день ты обчистил кружку для подаяний в церкви Святого Евстахия. И скажу тебе, небогоугодное это дело зариться на поповские денежки, очень это некрасиво, постыдился бы! Впрочем, отпускаю тебе грехи, сын мой, ибо Господь велел прощать. Так вот, вечером того же дня ты ошивался на улице Пьера Леско. Мне нужно знать, не заметил ли ты кого-нибудь, выходившего из дома Филомены Лакарель.
– Нет, – выдохнул старик.
– Обманывать нехорошо, Гляди-в-Оба. Ложью сыт не будешь. А если я чуть надавлю на клинок, так и вовсе навсегда голодным останешься.
– Э-э… ну там много всякого народу ходило-выходило. В тот самый вечер, о котором вы толкуете, к примеру, видал я какого-то типчика, по уши закутанного в плащ, да еще в капюшоне, так что физиономии не разглядеть было. Так этот типчик как раз из дома Филомены вышел с двумя корзинками. А потом, через пару дней, одна толстуха от нее выскочила да так дунула – только пятки сверкали.
– Толстуха? Как ее зовут?
– Без понятия. Она приятельница Филомены.
– Знаешь, где она живет?
– Не-а. Но они иногда вместе ходят перекусить да пропустить стаканчик в кабачок «Морай» на улице Тюрбиго.
– Очень мило с твоей стороны, папаша Гляди-в-Оба, поделиться со мной такими важными сведениями. А теперь слушай меня внимательно. Вероятно, тебя захотят допросить флики, и вот что ты им скажешь – запомни хорошенько, это в твоих интересах, если хочешь и дальше дышать прекрасным воздухом столицы…
Ему на ухо прошептали инструкции, потом неожиданно давление острого между лопатками исчезло. Папаша Гляди-в-Оба скосил глаза, не решаясь пошевелиться, и увидел в дверном проеме пару коричневых башмаков, которые вышли из здания и быстро зашагали к улице Ломбардцев. Старик перевел дыхание – до этого ему казалось, будто в горле застрял огромный ледяной камень. Кровь гулко пульсировала в висках. Вокруг было пусто и тихо. Он еще раз заставил себя глубоко вдохнуть и выдохнуть. Зажег потухший свечной огарок, тщательно осмотрел коридор – не затаился ли кто еще? – спустился по винтовой лестнице в подвал и так же тщательно обследовал все помещение. Лишь после этого он тяжело опустился на ворох тряпок в углу, служивший ему постелью. Теперь можно подумать о простом и понятном: чем он утром будет завтракать, к примеру. Но сперва надо опустошить литровую бутыль винца…
Леонард и Петронилла Липпманн покинули родные Эльзас и Лотарингию после войны 1870 года, потому что в отличие от многих своих земляков не считали возможным покориться власти кайзера. В Париже на бульваре Сен-Жермен они открыли пивной ресторан «На берегах Рейна»[68], его завсегдатаями стали бывшие члены различных литературных кружков – «Гидропаты», «Шершавые», «Декаденты» – и среди них Жан Мореас, Лоран Тайяд, Муне-Сюлли[69]. Вскоре ресторан стал излюбленным местом встреч литераторов, в том числе весьма известных – например, сюда часто захаживал Верлен. Художники, критики, журналисты тоже не обходили стороной симпатичное заведение с отделанным красным деревом фасадом, перед которым стояла бронзовая статуя Дидро, и с удовольствием усаживались в комфортабельные кресла за столиками в уютном зале. Что до случайных посетителей, опрометчиво ступивших «На берега Рейна» выпить кружку пива, долго они тут не задерживались – их обращали в бегство остроты и подколки со стороны современной культурной и интеллектуальной элиты.
Жозеф вошел в зал, уставленный банкетками, обтянутыми молескином, и остановился в рстерянности. Если делегация Фантастической академии уже здесь, как ее распознать? Но ломать голову имениннику не пришлось – к нему тотчас с поклоном приблизился половой в черной рубашке и длинном белом фартуке:
– Месье Пиньо? Ваши друзья уже ждут.
Жозеф перевел дух и двинулся за проводником в глубь обеденного зала.
– С днем рождения! – грянули хором Виктор, Таша, Кэндзи, Джина, Эфросинья, Айрис, Мишлин Баллю, Рауль Перо и Фюльбер Ботье, поднимая бокалы.
Ошеломленный Жозеф на мгновение потерял дар речи.
– Так это вы! – выдавил он, не в силах скрыть волнение. – Разыграли меня!
– Подарки получишь на десерт, котеночек. Да будет тебе известно, весь этот праздник придумала Айрис, а счет оплачивает месье Мори, – сообщила Эфросинья. – Давай скорее усаживайся на почетное место!
Хозяева ресторана, которым родная традиционная кухня, судя по дородным фигурам, была на пользу, тоже вышли поздравить именинника. За ними следовали половые с наполненными пивными кружками, брецелями[70] и прочей снедью. Один из них торжественно объявил:
– Свинина с картофелем и кислой капустой, эльзасское вино и ромовая баба!
– Ох-ох, ну и задачки, числом две: съесть да выпить всю эту вкуснотищу, а потом до утра дожить, – пригорюнилась Эфросинья.
– Не волнуйтесь, мадам, гевурцтраминер[71] обладает мягким фруктовым вкусом, пьется легко, и свинина под него проскочит как на салазках! – радостно заверил половой.
– А кто это там идет к выходу? Не Альфред Жарри[72]? – спросил его Виктор.
– Верно, месье, он самый. У нас для него открыт кредит. Заведение поощряет развитие изящной словесности и прочих художеств.
В честь Жозефа снова были подняты бокалы и кружки. Кэндзи рассказал об их с Джиной путешествии в Лондон, Джина поделилась впечатлениями. Мишлина Баллю, одаренная конфитюрами, превозносила щедрость Эфросиньи. Пиво и здравицы присутствующих, собравшихся здесь только ради него, заставили Жозефа воспрянуть духом. Немного придя в себя, он заметил, что Фюльбер Ботье определенно чем-то обеспокоен.
– Дела не ладятся, крестный? Какой-то вы хмурый.
– Нет-нет, должно быть, насморк подхватил, – отмахнулся букинист.
Но Жозеф слишком хорошо его изучил и понимал: если Фюльбер вот так нервно теребит очки на носу, значит, с ним случилось что-то посерьезнее насморка. Однако молодой человек не стал приставать с расспросами. Краем глаза он заметил, что Виктор и Рауль Перо обмениваются странными знаками. А эти-то что замышляют? В разговорах за столом в этот момент возникла пауза – тихий ангел пролетел под сияющими люстрами, – и донеслись обрывки беседы двух репортеров, расположившихся по соседству:
– Ну теперь точно начнется травля этого Золя-золотаря. Не в ту выгребную яму он полез. Так что навострим перья – надо непременно в этом поучаствовать. Его поддержали всего-то полдюжины депутатов-социалистов. Сегодня в Бурбонском дворце[73] вдребезги разнесли открытое письмо в «Авроре», все депутаты по этому случаю сплотились и пошли единым фронтом – клерикалы, умеренные, левые республиканцы, радикалы и большинство социалистов. Альбер де Мен[74] с трибуны требовал принятия мер против автора «Я обвиняю!..», орал как резаный! Центристы так и вовсе выступили ансамблем – хор перепуганных старых дев.
– И все из-за какого-то жида, я вас умоляю!
Ошеломленные новостью сотрапезники за праздничным столом отложили вилки. Джина и Таша сидели красные, у Виктора дрожали от гнева руки. Задетая за живое и разъяренная оскорблением, которое имело отношение и к ее семье, Эфросинья отодвинула стул, намереваясь встать.
– Я сейчас покажу этим писакам, где раки зимуют! – процедила она сквозь зубы.
Мишлин Баллю ухватила ее за руку:
– А вы знаете, что в «Амбигю» опять дают «Пропойцу»? Обожаю драмы Жюля Мари[75], они всегда хорошо кончаются, в них торжествует справедливость!
– Браво, мадам Баллю! – похвалил Кэндзи. – Давайте поднимем кружки за справедливость, свободу мысли и равные права для всех временных обитателей Земли, нашего общего отечества, жалкой, кружащейся в бездне пылинки, чье назначение нам неведомо.
– Я уважаю ваши философские воззрения, – мрачно проговорил Виктор, – однако сомневаюсь, что на этой жалкой пылинке найдется плотина, способная удержать волну ненависти, которая вот-вот обрушится на Францию.
– Дорогой мой Виктор, если ваша кружка наполовину пуста, постарайтесь убедить себя в том, что она наполовину полная. Кстати, гарсон, еще пива для всех!
Жозеф тем временем, притворяясь, что внимательно слушает, наблюдал за Фюльбером Ботье, который с заговорщицким видом склонился к Раулю Перо и что-то с ним обсуждал. Жозефу непременно нужно было выяснить что, но он сидел на другом конце стола, и подслушать не предвиделось возможности. Тогда молодой человек поднялся и сделал пару шагов якобы для того, чтобы взять графин с водой. Вид он при этом имел самый невинный, но изо всех сил напрягал слух, и сквозь женскую болтовню ему удалось разобрать обрывки шепота двух букинистов:
– …Чудовищно!.. видение меня преследует… ну почему, почему именно в моем ящике?.. где голова?
– …бросили в Сену или… Вальми вызовет меня на допрос…
– …А буланжистка?..
Жозеф покосился на шурина. «Случилось что-то серьезное, если месье Перо упомянул инспектора Вальми. И руку даю на отсечение, Виктор в курсе дела!»
Когда ромовая баба была съедена, а кюммель[76], поднесенный хозяевами заведения, выпит, Жозефа забросали подарками, но его мысли были заняты другим. Случайно обретенные фрагменты мозаики, которая непременно должна была сложиться в большую страшную тайну, не давали ему покоя, и он лишь рассеянно поблагодарил матушку, почти не обратив внимания на то, что она подарила. Развернул желто-синий галстук, провел пальцем по щетинкам одежной щетки, направил лупу на лицо мадам Баллю, у которой глаза тотчас превратились в автомобильные фары. Бросив взгляд на фотографии детей, пробормотал: «Миленько», – а подпись на обороте даже не прочитал. Подавленной Эфросинье осталось лишь мысленно помянуть свой тяжкий крест, чей груз становится все невыносимее.
Наконец Жозеф вышел из задумчивости, и в этот момент Фюльбер Ботье протянул ему офицерский кремневый пистолет:
– С днем рождения, мой мальчик! Это коллекционный экземпляр, сделан в тысяча восемьсот пятом году. Я купил его у Тирольца.
– У тирольца? А он спел вам йодль?
– Ты с ним знаком, это мой сосед по набережной Жорж Муазан, тот, что носит тирольскую шляпу с перьями. Нет-нет, дамы, не беспокойтесь, этим оружием никого нельзя убить, оно декоративное.
Произнеся слово «убить», Фюльбер сделался белым как полотно. Эфросинья, перед глазами которой возник труп подруги, сжала зубы, покачнулась и схватила Виктора за руку. Рауль Перо немедленно налил обоим по второй рюмке кюммеля.
– Не налегайте на горячительные напитки, или упомянутая драма Жюля Мари разыграется прямо здесь, – предупредил Кэндзи. – Жозеф, мы с Джиной хотим преподнести вам эти две книги, чтобы вы совершенствовали свой английский.
Жозеф посмотрел на переплеты: «The Big Bow Mystery» Израэла Зангвилла и «Murder Considered as One of the Fine Arts»[77] Томаса де Квинси. Слова «mystery» и «murder» снова всколыхнули в нем подозрения относительно троицы заговорщиков. «Вот дела! Эти конспираторы меня за дурака держат, что ли? Тут явно что-то кроется… Ну ничего, я их выведу на чистую воду!»
Когда вся компания во главе с именинником покинула пивной ресторан и пришло время расставаться у церкви Сен-Жермен-де-Пре, Эфросинья упросила сына заночевать у нее в доме.
– Тревожно мне как-то, – пожаловалась она. – Я словно будильник проглотила, и он у меня внутри тикает.
– Ну, мы столько всего слопали и выпили, что это может оказаться не просто будильник, а часовая бомба! – хмыкнул Жозеф.
– Нет, котеночек, дело не в пирушке. Неспокойно мне что-то, боюсь оставаться одна сегодня ночью.
Жозеф сдался, и Виктор с Таша проводили семейство Пиньо до улицы Висконти, а потом отвели Айрис на улицу Сены. С Мелией было заранее условлено, что детей она приведет домой следующим утром.
– А ты не боишься оставаться одна? – спросил Виктор сестру на прощание.
– О нет! – засмеялась Айрис. – Впервые за долгое время у меня есть шанс насладиться тишиной, и я им воспользуюсь!
Виктор обнял ее и внезапно понял, что за последние месяцы они отдалились друг от друга. И пожалел об этом отчуждении.
Жозеф, едва войдя в дом, собрался уединиться в своей бывшей комнате, но, заметив растерянность и уныние на лице Эфросиньи, подошел к ней и неловко пробормотал:
– Знаешь, матушка, я тебя очень люблю.
Эфросинья открыла рот, но не смогла произнести ни слова – у нее перехватило дыхание. А в следующий миг она разрыдалась и упала на грудь сына. Он отвел ее на кухню, усадил на стул и, как в прежние времена, поставил завариваться чай.
– А здесь ничего не изменилось… Ну полно, матушка, хватит реветь, я от этого совсем перестаю соображать. И вообще рядом с тобой я всегда чувствую себя не умнее ребенка.
– Не говори глупости, котеночек… Спасибо, что остался… просто я… мне… Нет, никак не соберусь с духом, это выше моих сил! – Она высморкалась, повздыхала и все-таки решилась: – Я должна тебе все рассказать, иначе у меня сердце лопнет, мне это дело покоя не дает, прям места себе не нахожу, в общем, подруга моя Филомена взяла и сыграла в ящик, то бишь не в ящик, а прямо в котел с конфитюром она сыграла, бедолага, и если бы не перепутанные книжки, никогда бы я того ужаса не увидела, а я увидела и теперь, если книжка та, которая не та, найдется, не ровен час за решеткой окажусь! – выпалила Эфросинья и, обессиленная, схватилась за голову.
– Матушка, погоди, я ничего не понял, – нахмурился Жозеф. – Ну-ка сделай глубокий вдох, выдох, а теперь давай все с самого начала, по порядку и с подробностями.
Эфросинье с охами и вздохами удалось наконец связно изложить историю Филомены Лакарель, и после этого настало время Жозефа хвататься за голову. На него нахлынули чувства смятения и гнева. Смятения – от того, что его мать оказалась замешанной в деле об убийстве. Гнева – от того, что ему соизволили сообщить об этом только сейчас.
– Я для нее частенько рецепты переписывала, для Филомены, – продолжала Эфросинья, – и собирала ей пустые банки и горшочки под варенье. Ты не волнуйся, котеночек, из-за «Трактата о конфитюрах» – месье Виктор уже поставил его на место у вас в лавке. И что бы я без него, без месье Виктора, делала?
– Он должен был мне сразу все рассказать! – сердито воскликнул Жозеф.
– Ну, он ведь вообще не слишком разговорчивый…
– Неразговорчивый?! Темнила он, вот кто! Слушай, матушка, иди спать, уже поздно… А та, вторая книжка, которую тебе Филомена по ошибке отдала, она где?
– Уф… дай-ка припомнить…
– А как она хоть выглядит?
– Ну, точно так же, как ваш «Трактат о конфитюрах», – в таком же переплете, под мрамор, знаешь, красно-голубом, иначе я сразу поняла бы, что мне не то подсунули…
– Ладно-ладно, успокойся и постарайся заснуть, я буду в соседней комнате.
У себя в спальне Жозеф свалил подарки в кучу на кровать и присел на краешек. Чувствовал он себя неуютно. Взгляд упал на две английские книги. «Mystery, murder… А меня, значит, отстранили от дела. Я, значит, Человек-невидимка… Ну уж я им подложу жирную свинью, этим трем мушкетерам! Проще всего будет облапошить Перо – он не устоит перед моей неслыханной щедростью и быстро капитулирует. Я знаю, чем его задобрить: у меня есть кое-что для его букинистического прилавка, вроде бы эти „кирпичи“ должны быть в каретном сарае…»
Жозеф на цыпочках, чтобы не потревожить мать, пробрался в свое хранилище. Обозрел огромные стопки журналов и газет, копившихся десятилетиями. На верхней полке этажерки нашлось то, что он искал: четыре тома в бежевых картонных переплетах с названием «Хроники Жана Фруассара»[78].
«Переплет под мрамор, красно-голубой, матушка сказала… Эх, если бы у меня среди этого хлама нашлась марморированная бумага, я бы обернул в нее „Хроники“… Главное – сбить Перо с толку и повести разговор так, чтобы заставить его проболтаться».
Жозеф перебрал гравюры на дереве, литографии, географические карты, лубочные картинки. Из марморированной бумаги нашел только коричневую и зеленую и уже собирался отказаться от дальнейших поисков ввиду неподъемности задачи, когда ему в голову пришла мысль заглянуть в сундучок с военными реликвиями.
– Ух ты черт!
Там, под перевязью, побитой молью, лежала тоненькая книжица в переплете, оклеенном марморированной красно-голубой бумагой. Из книжицы выпал обрывок красной бечевки. Пролистав страницы, Жозеф сделал вывод, что это две рукописи, принадлежащие перу двух разных людей. Первая часть была написана на велени, текст – на латыни и французском. Во второй, на тряпичной бумаге, не хватало листка – его вырвали. Дневники? Слово за словом Жозеф принялся разбирать замысловатый почерк:
…Марго Фишон раскрыла волшебную тайну, под покров коей давно пытаюсь проникнуть и я. На случай ежели мне это не удастся, оставляю в распоряжение посвященных, что придут мне на смену, разрозненные знаки, каковые, льщу себя надеждой, позволят завершить поиски, которым посвятил я всю свою жизнь…
Жозеф озадаченно закрыл манускрипт.
– Ну и тарабарщина! Что почерк, что слог… Ребус, что ли, какой-то? Разберусь с этим завтра, потому что сейчас…
Сейчас Жозефу, всегда плохо переносившему алкоголь, чинила препятствия смесь пива, белого вина и кюммеля. Он растянулся на скрипучем канапе и мгновенно погрузился в сон, населенный смутными образами. Сюжет будущего романа-фельетона смутно проступал в болоте из конфитюра, где увязла толстая пожилая женщина, и в каждой руке у нее было по книжке…
Глава десятая
Суббота, 15 января
Райская улица, славившаяся магазинами фаянса, фарфора и хрусталя, приютила и другие заведения. Среди них – шляпный бутик Анни Шеванс, завлекавший публику двумя витринами с гроздьями причудливых головных уборов всех цветов радуги. «Шикарная шляпка» – гласила вывеска, на которой ярко-желтые буквы разместились полукругом над, конечно же, шляпкой – розовой и украшенной вишенками.
Бутик был в почете у людей искусства, инженю и шансонеток, совершавших на него набеги в конце недели после разорительных походов по салонам готового платья.
В тесном торговом зальчике клиенток принимали две дамы в летах, они же вели бухгалтерский учет. В конце коридорчика между двумя примерочными, такого маленького, что его можно было бы и не заметить, находился кабинет хозяйки, весьма скромно обставленный: стол, заваленный книгами и журналами, стул и шкаф. Так или иначе, мечта Анни Шеванс, взлелеянная в отрочестве, проведенном в шляпных мастерских, воплотилась: ей хотелось создавать оригинальные и экстравагантные головные уборы, призванные задавать тон, не слишком уступая вульгарному вкусу почтенной публики. Анни годами каждую свободную минутку искала вдохновения, разглядывая старинные гравюры, которые скромный бюджет позволял ей покупать на набережных букинистов. Она восхищалась головными уборами времен Генриха III, Генриха IV, Людовика XIII. Изучала костюмы на полотнах великих мастеров – от Рубенса до мадам Виже-Лебрен[79], – знала все картины Лоуренса и Гейнсборо. Современные художники ее мало интересовали, и в самых удачных и смелых творениях завоевавшей некоторую славу модистки прослеживался некий налет старины.
Анни была единственной дочерью надомной вышивальщицы, овдовевшей в двадцать два года и воспитавшей дочь в одиночку. «Ты станешь настоящей леди, клянусь тебе!» – повторяла мать, мечтая о том, чтобы девочка получила все то, чего не добилась она сама. С ее точки зрения, самой завидной была судьба модистки. Эти труженицы иглы, принадлежащие к мелкобуржуазным кругам, считались аристократией среди швей и портних, отличались светскими манерами и более высоким уровнем образования. И Анни Шеванс соответствовала. Она росла старательной, послушной девочкой, помогала матери и в юности тоже проявляла удивительное благоразумие – никаких танцулек по субботам, никаких мужчин. Никогда не выходила на улицу простоволосой, не разгуливала под ручку с окрестными шалопаями, а на ее безупречно чистой юбке нельзя было найти ни единой приставшей ниточки.
Благовоспитанная, добродетельная, прилежная и уверенная в себе Анни постигла все премудрости выбранной профессии: сначала она была простой работницей шляпной мастерской и делала каркасы для головных уборов, затем стала аппретурщицей и обтягивала каркасы тканью, дальше – гарнитурщицей, и наконец, старшей модисткой. Она быстро поняла, что нынешние женщины скорее купят три шляпки по двадцать франков, чем одну за шестьдесят, и разрабатывала элегантные, но недорогие модели. И вот итогом долгих лет упорного труда стал салон на Райской улице – Анни очень нравилось название. Сейчас она подумывала подыскать себе в мужья какого-нибудь министерского чиновника и твердым шагом продолжала идти в светлое будущее.
Не менее твердым шагом в это студеное безоблачное утро к бутику «Шикарная шляпка» приближались коричневые башмаки. Их каблуки гулко стучали по пустынному тротуару.
Фонарщик в синем картузе, рабочей блузе из суровой ткани и в армейских усах один за другим гасил газовые фонари на улице Висконти.
Эфросинья встала в отвратительном настроении, скорбная ревматическими болями в шее, разыгравшимся люмбаго и колотьем в правой ноге. Заключив, что ей не вынести эту тройную муку без чего-нибудь бодряще-укрепляющего, и убедившись, что ее обожаемый отпрыск храпит без задних ног в своей комнате, толстуха угостилась кусочком сахара, смоченным в шартрезе. Обнаружила, что сахар, смоченный в шартрезе, – это волшебно, и позволила себе второй кусочек. Воспрянув духом, она умылась, оделась и приготовила завтрак для сына: огромная чашка кофе со сливками, пять бутербродов с маслом и миска чернослива.
Когда сонный Жозеф с опухшими после вчерашних возлияний глазами и вихром, торчащим на затылке, уселся за стол перед этой горой съестного, он лишь поморщился и ограничился двумя глотками кофе, совсем белого от сливок, с половинкой бутерброда.
– Который час?
– Восемь, котеночек.
– Почему ты не разбудила меня пораньше? Мне еще надо забежать к Айрис, а потом в лавку.
– Я тоже собираюсь на улицу Сены – надеюсь, эта бестолочь Мелия уже приведет к тому времени детей. Ну-ка кушай чернослив скорее, он очень полезен для кишечника.
– Спасибо, у меня кишечник и так в порядке, – проворчал Жозеф, отодвигая миску подальше. – Скажи-ка, матушка, а та книга в переплете под мрамор, которую ты по ошибке забрала у своей подруги…
– Нет-нет, это она по ошибке мне ее отдала, бедняжка.
– Ну да… Так что это за книга?
– Э-э… Да я толком и не поглядела, засунула ее куда-то, теперь и не вспомню. Что ты пристал со своей дурацкой книжкой?
Жозеф молча помахал у нее перед носом томиком в марморированной бумаге, найденным накануне.
– Ах, ну надо же, тебе страшно повезло, что ты откопал ее в таком бардаке!
– Расскажи мне о Филомене Лакарель. Ты знаешь ее подруг?
Эфросинья недовольно запыхтела и, воспользовавшись тем, что сын подошел к раковине вымыть чашку, закинула в рот еще пару кусочков сахара с шартрезом.
– Уа… бе… не… уа… бе… да… – гордо проговорила она с набитым ртом.
– Что? У тебя беда? – забеспокоился Жозеф.
– Я тебе не ябеда! – повторила Эфросинья, проглотив лакомство. – И про Филомену я мало знаю, кроме того, что она души не чаяла в генерале Буланже и в конфитюрах… А, вот сейчас вспомнила, Филомена придумала что-то вроде клуба, ну, знаешь, как у богатеев заведено – они там всякие сигары раскуривают и сплетничают почем зря. То есть Филомена сигары не раскуривала, понятно, у нее клуб, как у тех расфуфыренных фиф, которых ты называешь «тетеньками», – фифы тоже сплетничают в своих аристократических клубах напропалую, только не сигары курят, а веерами машут, бездельницы…
– Матушка, давай по существу. Что за клуб организовала Филомена?
– Клуб, где они с приятельницами обсуждали конфитюры, делились рецептами и всякими хитростями приготовления. Меня она тоже хотела туда заманить, но я наотрез отказалась: конфитюр – оно, конечно, вкусная штука, полакомиться я всегда готова, но чтобы сварить, тут я не дока, хотя есть у меня одна поваренная книга…
– Матушка, про клуб, пожалуйста.
– Название у него какое-то дурацкое… «Чего-то-там-ежки». – Эфросинья опять потянулась к бутылке шартреза.
– «Сладкоежки»? «Белоснежки»? – раздраженно подсказал Жозеф.
– «Фруктоежки»! – вспомнила Эфросинья. – Точно! Конфитюры свои они не продают – соберутся у кого-нибудь из клубниц и давай пробовать, что сами наготовили, и обсуждают, и дарят подругам горшочки с вареньем. Меня вот Филомена тоже угощала, а я Айрис отнесла, Дафнэ ужас как довольна была…
– А «клубниц» этих ты знаешь?
Эфросинья поскребла в затылке.
– Память у меня никудышная, котеночек, старая и сморщенная, как вот этот чернослив. Напрасно ты не ешь, я его в соке вымачивала сутки, нежненький он… Да, двух «фруктоежек» я встречала у Филомены за чашечкой кофе. Одна в булочной-кондитерской работает, вроде Шанталь ее зовут, а второй имя запамятовала, она модистка, держит шляпный бутик на улице с таким прелестным названием… угадай-ка сам это название, я туда попаду после смерти наверняка, с моей-то беспросветной жизнью!
– Адский пассаж? – предположил Жозеф.
– Смейся над матерью! Райская улица. Рай-ска-я!
Молодой человек поднялся, накинул куртку, нахлобучил на голову подаренный женой котелок и сунул книжицу в марморированном переплете в карман. Эфросинья вцепилась ему в рукав:
– Уже уходишь? Бросаешь родную мать на краю погибели? Я же сказала, что проведаю Айрис сама, скоро пойду на улицу Сены, посиди еще немножко, котеночек!
– Извини, матушка, мне пора. Если вспомнишь имена подруг Филомены, запиши их, пожалуйста.
– Иисус-Мария-Иосиф! – вздохнула Эфросинья, подставляя сыну щеку для поцелуя.
Фюльбер Ботье неприкаянно брел по коридору префектуры полиции. Мало ему было безголового трупа в ящике вместо книг, тут еще подоспела новость об убийстве Филомены Лакарель, и это окончательно его обескуражило. Он заметил примостившегося на банкетке Виктора Легри и устремился было к нему, чтобы выведать подробности, но так и не успел ничего спросить – мимо двое стражей порядка проконвоировали мрачного типа в наручниках к отделу антропометрии, а в следующий миг открылась дверь кабинета, оттуда вышел не менее мрачный Рауль Перо, и дверь закрылась. Виктор лишь обменялся с Фюльбером приветствиями.
– Скоро он вызовет вас, – сказал Рауль Перо. – Пока оценивает ситуацию и высокомерен более обычного. Отчитал меня как школьника, но единственное предъявленное обвинение состоит в том, что я отбился от стада под названием «полиция» и осмелился заняться тем, что месье Вальми изволил обозначить как «подработка клошара». К концу беседы он, правда, немного смягчился – вероятно, потому, что у него теперь просторный кабинет.
– Господина инспектора повысили? – поднял бровь Виктор.
– О да, вознаградили за то, что он раскрыл дело об убийстве на Тронной ярмарке в прошлом году[80]. Месье Вальми теперь старший комиссар.
– Дело раскрыли мы с Жозефом, – с горечью заметил Виктор. – Да ладно, бог с ним. Что вам удалось разузнать?
– Вальми получил рапорт об убийстве гражданки Лакарель. Судебный врач вынес заключение, что она была мертва уже три дня к тому времени, как полицейские обнаружили тело тринадцатого числа вечером, то есть убийство произошло десятого. Соседи рассказали, что гражданка Лакарель была завсегдатаем набережной букинистов и якобы затоваривалась там историческими документами на велени за сумасшедшие деньги, пойди пойми зачем – названия и содержание ее не интересовали. Вальми уверен, что раз уж Филомена Лакарель постоянно бывала на набережной Вольтера и знала всех букинистов, без сомнения существует связь между ее убийством и вашей находкой в виде трупа без головы.
Фюльбер сорвал с носа темные очки и начал нервно протирать стекла.
– Вот уж совершенно в его духе! – воскликнул Виктор. – Установить связь между двумя преступлениями без единого доказательства! У него есть для этого какие-нибудь основания?
– Понятия не имею, – пожал плечами Рауль Перо. – Что касается гражданки Лакарель, я и словом не обмолвился о вашем визите в дом покойной. Но уж ваше присутствие рядом с безголовым трупом скрыть не удалось. Вальми возликовал! Разве что не облизнулся в предвкушении, как кот при виде мыши. Я попытался его убедить, что вы оказались на набережной случайно, но он заявил, что дыма без огня не бывает. По-моему, он вас сильно недолюбливает, месье Легри.
– Вообще-то он должен быть сильно благодарен мне за повышение в должности и улучшение рабочих условий, – кивнул Виктор на дверь кабинета.
Рауль Перо усмехнулся:
– Позвольте дать вам совет: не болтайте при нем лишнего, ибо господин старший комиссар начисто лишен чувства юмора. Держите рот на замке – пусть полиция сама распутывает это дело. А сейчас должен вас покинуть – надо воспользоваться периодом затишья, чтобы окончательно разобраться с книжками.
– А как же я? – осмелился напомнить о себе Фюльбер Ботье.
– О, не волнуйтесь – ваш черед настанет!
Старший комиссар Огюстен Вальми достал из футляра коротенькую металлическую пилку и принялся осторожно обрабатывать ноготь на большом пальце левой руки. Через три минуты он прервался и окинул взором кабинет, пребывавший в его распоряжении уже две недели. Самые восхитительные залы Лувра, на вкус Вальми, не шли ни в какое сравнение с этой комнатой идеальных пропорций. Теперь можно было забыть навсегда про обои с кошмарными коричневыми прямоугольниками, изводившими его каждый день в прежнем кабинете! Здесь по приказу Вальми стены выкрасили в белый цвет. На одной висела огромная карта Парижа, на другой – два посредственных гуашевых портрета: Фуше и Видока. Стоял письменный стол со множеством ящиков, конторская мебель скрывала перегородку, за которой находилась туалетная комната с умывальником и зеркалом. Сам комиссар восседал на высоком кресле, возносившем его над посетителями, для которых был отведен шаткий стул по другую сторону стола.
Решив, что книготорговец достаточно умаялся ждать и созрел для беседы, Огюстен Вальми поднялся, потянулся и выглянул в коридор:
– Месье Легри, не будете ли любезны уделить мне пару минут?
Виктор вошел в кабинет с такой неохотой, словно его там ждал зубной врач. Огюстен Вальми ничуть не изменился: серо-голубые глаза поблескивали на узком флегматичном лице, черные набриолиненные волосы, разделенные прямым пробором, плотно прилегали к черепу, костюм сидел безупречно. На вешалке висело пальто из вигоневой шерсти, из его кармана торчали замшевые перчатки.
Виктор опустился на неудобный стул.
– Мне нужно в лавку…
– Я не отниму у вас много времени, месье Легри. Как вам мой новый кабинет?
– Немного аскетичный, напоминает больничный приемный покой.
– Скорее лабораторию. В каком-то смысле я занимаюсь здесь научными исследованиями человеческой природы – людских пороков, плутней, лжи. Вас, кстати, я тоже изучаю. Вы весьма любопытный экземпляр. Странным и пока необъяснимым для меня образом вечно оказываетесь поблизости от трупов. Поговорим, к примеру, о том, который без головы.
– Я действительно был рядом, когда его нашли, но очутился там по чистой случайности.
Комиссар Вальми едва заметно улыбнулся и снова взялся за пилочку.
– А запах вас не заинтриговал?
– Запах? Вы намекаете на человека по прозвищу Вонючка, букиниста с набережной Вольтера?
– У этого букиниста, насколько мне известно, есть имя – Франсуа Вержю. Перестаньте паясничать, месье Легри. Глумление над полицейским при исполнении – тяжкое правонарушение.
– Я предельно серьезен.
– Я тоже. – Комиссар направил на Виктора пилочку. – Я говорю о характерном запахе засахаренных фруктов. Тело жертвы было обмазано фруктовым конфитюром.
– Очень странно… Нет, я запаха не почувствовал – мне было очень не по себе, знаете ли, и я не подходил близко. – Виктор изо всех сил старался сохранить непроницаемое выражение лица, но внутри уже сгорал от нервного возбуждения. То, что он услышал от Огюстена Вальми, нельзя было не соотнести с тем фактом, что Филомена Лакарель увлекалась конфитюрами. Неужели Вальми оказался прав – два убийства связаны?
– Вы меня не проведете, Легри, – прищурился комиссар. – Я видел в ваших глазах проблеск интереса. Предупреждаю: не лезьте на мою делянку, умерьте ваше любопытство.
– Не понимаю, о чем вы.
– Ваш приятель Перо наверняка рассказал вам о смерти одной любительницы прогулок по набережной букинистов. – Вальми открыл папку с бумагами и ткнул пилочкой в имя на первой странице. – Филомена Лакарель, рантье, бывшая уборщица. Я не потерплю вмешательства в свою работу и, если вы будете путаться у меня под ногами, приму все меры, чтобы засадить вас под арест на неопределенное время. Поверьте, предлог найдется. Ваша очаровательная супруга страшно расстроится, зато я смогу спокойно делать свое дело. Вам ясно?
– Кристально ясно, господин старший комиссар.
– С другой стороны, избыток сведений – тяжкое бремя, сведениями надобно делиться… – Огюстен Вальми окатил Виктора ледяным взглядом. – Ну-с, есть желание поделиться, облегчить душу? Нет? Можете быть свободны.
– Всего хорошего, господин старший комиссар, благодарю за приятную беседу.
– Передайте Фюльберу Ботье, что я его жду, – процедил Вальми сквозь зубы, когда Виктор направился к двери.
В бледном солнечном луче, пробившемся в лавку «Эльзевир», плясали пылинки. С трудом балансируя на стремянке, Жозеф выравнивал на полке восемь томов восхитительной Библии издания 1667 года в сафьяновых переплетах Буайе, краем глаза приглядывая за клиентами, увлеченно вносившими беспорядок в ряды книг. От незнакомых посетителей всего можно ожидать – не ровен час стащат какой-нибудь ценный экземпляр. Он с облегчением вздохнул, услышав легкие шаги спускавшегося по винтовой лестнице Кэндзи и его приглушенный голос – японец осведомился о здоровье месье Мандоля, месье Фрике и мадемуазель Миранды.
Жозеф воспользовался появлением совладельца, чтобы улизнуть из лавки. Но сразу же насладиться свободой ему не удалось – на улице дорогу заступила мадам Баллю.
– Нуте-с, месье Пиньо, какой историей вы порадуете нас, читателей, в нынешнем году? – вопросила она, стоя посреди тротуара с метлой наперевес и в шиньоне набекрень. Консьержка благодушно жмурилась и напоминала спаниеля, разнежившегося на робком зимнем солнышке.
– Я ж не курица, а роман-фельетон – не яйцо. Сюжет должен хорошенько созреть, и вдохновения опять же дождаться нужно. Ну и спокойная обстановка необходима, чтобы воплотить прожект.
– Да уж, спокойствие вам, надо думать, только снится, с двумя-то ребятишками… Но с ними же ваша матушка сколько нянчится, а в лавке вам совладельцы подсобят.
– За кого это вы меня принимаете? За бездельника, только на чужую помощь и рассчитывающего? Да я работаю как проклятый, мадам! – С этими словами Жозеф решительно устремился в сторону бульвара Сен-Жермен.
Читать бесплатно другие книги:
