Доктор Серван (сборник) Дюма-сын Александр

I

Около 1820 года на берегу Рейна в маленьком городке С. жил один врач, известный под именем доктора Сервана. Этот человек жил уединенно и держал при себе только одного слугу почти одних с ним лет. Но из этого не следует заключать, что доктор был мизантропом, избегавшим общества людей; точно так же не стоит думать, что он ненавидел своих соотечественников. Напротив, доктор Серван был всеми любим и уважаем, потому что никогда, ни днем ни ночью, он не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался. По воскресеньям и в праздничные дни он ходил в церковь, и в целом городе не было ни одного человека, который бы не знал имени доктора. Всякий бедняк в случае болезни без опасения мог послать за ним, и доктор не только с необыкновенным усердием заботился о больном, но даже нередко помогал ему в нужде. Таким образом, если бы доктору временами не случалось лечить богатых людей, щедро ему плативших, то он рисковал растратить все свое имущество и в случае собственной болезни оказался бы не в состоянии помочь самому себе. Но следует признать, хотя это и не с лучшей стороны характеризует наше несчастное общество, что доктор не всегда получал награду по своим заслугам и там, где он сеял добро, часто вырастала неблагодарность.

Так как доходы этого доброго человека были очень незначительны, то ему порой приходилось ограничивать себя в благодеяниях, несмотря на то, что он вел жизнь весьма умеренную. Помогая страждущим, он должен был делать кое-какие сбережения и для себя, чтобы впоследствии самому не нуждаться в благотворительности. Подобная добродетель в других зачастую удивляет тех людей, которые сами ею не обладают. Из этого выходило, что злые люди, пользовавшиеся услугами доктора, видели в нем не благодетеля, посланного Провидением, а простого добряка, которого можно обобрать до нитки. После выздоровления больные не принимались тотчас за работу, но продолжали лежать в постели, находя весьма приятной возможность понежиться дома за счет доброго доктора. Сначала Сервана легко ловили на эту хитрость, но со временем даже его жизненная философия оказалась бессильной. Столкновение с людским эгоизмом сделало его более твердым: если он был уверен, что больной совершенно здоров и что его помощь уже не требуется, то он без всякой жалости заявлял: «Теперь вы можете работать», и отправлялся к другим страждущим.

В маленьком городке С. злые люди порой клеветали на доктора Сервана, когда им не удавалось спекулировать на его кармане. Но доктор, по-видимому, не слушал того, что ему предсказывали, не верил слухам и продолжал свои подвиги врачевания и милосердия.

Стоит заметить, что доктор Серван занимался не только медициной: он не принадлежал к числу тех людей, которые сосредотачивают всю свою умственную деятельность на каком-нибудь одном предмете, прикладывают все свои силы для достижения одной цели. Нет, он был также исследователем, философом и мудрецом. В отличие от многих других медиков доктор Серван видел в человеке не только систему костей, сплетение мускулов, нервов и кровеносных сосудов, но и душу. Да, доктор Серван сделал много трудных операций, вылечил не одну тяжелую болезнь с помощью скальпеля и своих рецептов, но он также обладал и значительными познаниями в религии. Именно они позволили ему спасти немало несчастных и исцелить множество ран — таких, которые пусть и не заметны снаружи и проявляются только в морщинах на лбу, но при этом страшно грызут сердце страдальца.

Таким образом, к чувству уважения и удивления, которое все жители маленького городка С. питали к доктору Сервану, у большинства из них примешивалось и другое чувство — суеверного опасения и даже страха. Даже если не принимать во внимание склонность немцев верить во все сверхъестественное и фантастическое, мы заметим, что люди, которые приобрели глубокие познания через учение или опыт, кажутся непонятными толпе, гораздо охотнее верящей сверхъестественному дару, нежели силе воли и плодам умственного труда. Людям, не пытающимся выйти за рамки привычного видения мира, не остается ничего иного, как объяснять непостижимые для них поступки других людей вмешательством Неба.

Итак, в городе были жители, которые при встрече с доктором низко кланялись ему, как из уважения, так и из суеверия. Про этого человека рассказывали необыкновенные истории: будто он оживлял людей, которых уже считали погибшими; производил такие метаморфозы, в результате которых внявший его советам из безбожника, лентяя и развратника превращался в человека набожного, трудолюбивого и умного; наконец, этот доктор, расточавший столько благодеяний, единственно из любви к ближнему мог причинить зло тому, кто заслужил его ненависть. Этих причин было вполне достаточно, чтобы все старались поддерживать с ним хорошие отношения.

Что касается самого доктора, то он знал, что у некоторых из его соотечественников сложилось о нем особое мнение. Но оттого ли, что оно увеличивало его влияние, или оттого, что оно отчасти было справедливо, он не старался его опровергнуть. Когда же в очередной раз кто-нибудь, удивленный его необыкновенным искусством, спрашивал: «Господин доктор, а правду ли говорят, что вы знакомы со сверхъестественной силой?» — он отвечал только: «Пусть говорят», и, не распространяясь более об этом предмете, заговаривал о другом. Ничто, однако, не давало повода для подобных предположений, и во всем доме доктора не было ничего фантастического, кроме необыкновенной худобы его лакея.

Действительно, Ивариус — так звали слугу господина Сервана — был настолько тощ, что едва ли где-нибудь можно было встретить другого такого человека. Ивариус отличался высоким ростом и казался еще вдвое выше из-за своей необыкновенной худобы. Вследствие невероятной гибкости верхняя часть его тела постоянно качалась, подобно колосу во время сильного ветра. Ноги господина Ивариуса были слишком длинны по отношению к туловищу. Он мог не наклоняясь почесать колено не только благодаря своим длинным рукам, но и благодаря предлинным пальцам, чрезвычайно подвижным, напоминающим лапки паука. Все части тела у Ивариуса казались вытянутыми. Его нос и подбородок будто находились в постоянном состязании, стараясь, насколько возможно, достигнуть какой-то неосязаемой точки горизонта. Редкие зубы, уцелевшие во рту этого человека, были желтыми и продолговатыми, густые угловатые брови обрамляли глаза, в которых читалась кротость и даже смирение. Кожа на его лице напоминала старый пергамент и была изрезана бесчисленным количеством морщин. Ступни его были очень малы. Природа, казалось, только ради потехи дала этому человеку хоть что-то совершенное и тем самым окончательно его изуродовала. Пряди всклокоченных жестких волос Ивариуса были собраны на затылке в мешочек из черной тафты.

Его голову поддерживала тонкая шея, в середине которой находился огромный неподвижный выступ, который зовется Адамовым яблоком; но стоило Ивариусу что-нибудь проглотить или заговорить, как этот выступ будто оживал и начинал бегать по горлу с удивительной быстротой. Прибавьте к портрету лакея башмаки с пряжками, чулки пепельного цвета, штаны, жилет и верхнее платье зеленого цвета с беловатым от ветхости отливом, и вы получите цельное представление об описываемой нами особе. Не стоит, однако, думать, что если Ивариус носил ветхую одежду, то господин его был скуп и отказывал ему в обновках. Дело было в том, что Ивариус отличался чрезвычайной бережливостью и считал излишним заставлять своего господина расточаться на такие безделицы, как платье, в то время как сам он тратит деньги на другие, более важные предметы.

Подобные размышления Ивариуса многое говорили о его характере, и раз уж мы начали писать его нравственный портрет, то, с позволения читателя, закончим его. Ивариус был честным человеком в полном смысле слова. Он уже так давно находился в услужении у доктора Сервана, что даже не помнил того времени, которое предшествовало его вступлению в эту должность. Ему казалось, что он начал жить только с того момента, когда впервые переступил порог дома своего нынешнего господина. К нему, лишенному с самого детства семьи, имущества и всех прочих благ, прежде относились если не с презрением, то по крайней мере с недоверием.

Больше всего он сожалел о том, что в молодости не имел возможности получить хорошее образование. Когда ему предложили место у доктора Сервана, который уже в то время составил себе репутацию весьма ученого человека, то Ивариус твердо решил приняться за учение и с пользой проводить свободные минуты. Избранные люди порой находят в науке и религии отраду и утешение. Когда наш бедняга разочаровался в своих первых мечтах, то начал искать себе опору, но не находил ее. Он впал в глубокую задумчивость, и задумчивость эта проявлялась во вздохах и слезах. Ему, однако, казалось, что другие люди, более сильные духом и более умные, чем он, также испытывали страдания, которые должны были получить более определенное выражение, нежели его собственные, чтобы служить наукой другим. Ему думалось, что чтение книг станет для него утешением, и потому как только Ивариус вступил в услужение к доктору Сервану, он не терял надежды, что эта великолепная библиотека, которую он должен был каждое утро подметать, окажет благотворное влияние на его ум и сердце.

Как мы уже сказали, эта жажда к учению была у Ивариуса не врожденной, а приобретенной. Его отличало некоторое честолюбие, которое, впрочем, не должно было далеко его завести. Он полагал, что судьба заставит его избрать ту же стезю, по которой смиренно шли его родители. Отец и мать Ивариуса были земледельцами; юноше казалось весьма естественным и самому стать крестьянином, обрабатывать землю и питаться плодами своего собственного труда.

Случилось так, что владелец их маленькой фермы поступил несправедливо и совершенно разорил их. Тогда Ивариусу пришлось пойти в лакеи, чтобы добывать себе пропитание. Все заработанные деньги молодой человек отдавал родителям, которые в былые, более счастливые, времена никогда не жалели для него куска хлеба, даже если он и проводил день в праздности. Через некоторое время родители умерли. Ивариус почувствовал потребность заменить чем-нибудь эту сыновнюю привязанность и начал волочиться в городе за разными женщинами, разумеется, двусмысленного поведения. Денег у него не водилось, он был худой, робкий и далеко не красивый, женщины смеялись ему в глаза. Беспрестанно встречаясь с неудачами, юноша стал считать себя жертвой судьбы и решился, углубившись в науку, забыть несчастья, постоянно его преследовавшие.

Доктор Серван, принимая в услужение Ивариуса, думал, что берет к себе обыкновенного лакея. Не трудно представить себе, как он разгневался, когда заметил, что Ивариус, покончив со своей ежедневной работой, отправлялся в библиотеку, выбирал самую толстую книгу и уходил летом в сад, а зимой в свою комнату. Доктор Серван приказал своему лакею прекратить подобные занятия, если он не хочет лишиться места, но Ивариус бросился на колени и в слезах проговорил, что, если ему не позволят читать, он лучше покинет этот дом. Доктор тотчас рассудил, что гораздо лучше, если лакей читает, нежели шляется по кабакам, тем более так он всегда будет при нем, и позволил любознательному Ивариусу просвещаться в своей библиотеке, в которой сам давно не бывал. Так книги, уже бесполезные для ученого доктора, легли в основу образования Ивариуса. Лакей с благодарностью бросился в ноги своему господину и остался в его доме.

Быть может, мы слишком увлеклись портретом Ивариуса, которому, впрочем, не суждено играть слишком важной роли в нашей истории, но нам он показался довольно редким типом простолюдина. Вместо того чтобы искать утешение в вине и разврате, он, повинуясь велению сердца, без всяких наставлений со стороны, уверился в том, что человек, к какому бы классу он ни принадлежал, должен стремиться к выбранной цели. Ивариус полагал, что твердая воля позволит ему сделать то, чего другие достигали с помощью родителей и денег. Мы не смогли устоять перед желанием представить этот тип нашим читателям. Дальнейшее повествование покажет, что Ивариус, следуя по тому пути, который он себе начертил, не только утешился сам, но и дарил утешение другим. Что же касается самого доктора Сервана, которого мы на время оставили, занявшись его управляющим и другом, потому что понятно, что Ивариус не мог оставаться только его лакеем, — что касается доктора Сервана, то он благодарил Провидение, ниспославшее ему такого человека, каким был Ивариус.

Повинуясь силе привычки или какому-то особенному капризу, доктор Серван постоянно жил один. Мы согрешили бы против истины, если бы сказали, что доктор Серван никогда не изменял заведенному порядку. Даже в самом городке С. нашлось бы несколько старых пациентов, которые гораздо лучше нас были осведомлены о прошлой жизни доктора. Все перемены в его жизни происходили, однако, без особой огласки. Кроме того, господин Серван по справедливости считался лучшим врачом на десять миль во всей округе, а на двадцать миль нельзя было найти человека любезнее доктора, несмотря на его лета.

Он не влюблялся, потому что любовь была не свойственна нашему теоретику. Это чувство оставило в нем приятные воспоминания, но даже в самое бурное время своей молодости он думал, что любовь, какой бы сильной она ни была, не заслуживала того, чтобы сдуть пудру с его завитых локонов или измять прекрасные манжеты на его руках. Доктор согласился бы любить, но только без потрясений, без усталости, без сожалений. Он не принадлежал к числу тех людей, что предаются любви к женщине целиком и полностью. Его обожали мужья, которые, будучи слепы, эгоистичны или слишком доверчивы, старались привязать врача к своему дому. Действительно, стоило доктору познакомиться с каким-либо семейством поближе, как все его члены, от главы семейства до болонки его супруги, начинали наслаждаться прекраснейшим здоровьем. И следует благодарить Провидение за то, что оно ограничивало страсти доктора, потому что ему бы не составило большого труда избавиться от ревнивого супруга или отмстить неверной любовнице. Но, к счастью, он всегда был таким, каким мы его сейчас описали.

Вы можете возразить нам, что с таким характером доктор Серван никогда бы не достиг такого глубокого знания человеческой природы, какое мы ему приписываем, ведь для того, чтобы понимать страсти и избегать их, нужно сначала испытать их на самом себе. Что ж, я не согласен с таким предположением. В ту самую минуту, когда человека настигает страсть, опыт, призванный ее ограничить, становится уже совершенно бесполезным. Люди, которые много страдали, не могут быть мудрецами; они просто находятся в изнеможении, и не удивительно, что страсти не способны истощить их сердце, уже прежде истощенное. Того можно назвать мудрецом, кто, наблюдая со стороны человеческие несчастья, извлекает из этого урок для себя и приобретает опыт из разочарований других, подобно медику, изучающему жизнь на трупе незнакомого ему прежде больного. Так поступал доктор Серван, и как врач, и как человек.

Притом обманы в любви и сердечные раны порой приводят лишь к эгоистической замкнутости. В то время, когда Серван был молод, важные политические события проходили перед глазами у этого уединенного мечтателя, этого неизвестного философа. Волнения одного государства, одного народа потрясли целый мир, и Серван из своего маленького уголка внимательно следил за этой великой драмой, разыгрывавшейся во Франции, главным действующим лицом которой был Бонапарт. Серван — наблюдатель, врачеватель души и тела — видел в этих страшных волнениях пищу для серьезных размышлений. Он пообещал себе изучить разом все человеческие страсти, когда этот гигант, заполнивший собой весь мир, упадет и отдаст свой труп для внимательного анализа. Подобно всем, кто не принимал никакого участия в этих великих делах, Серван предвидел развязку, и в тот день, когда Бонапарт стал Наполеоном I, лишь покачал головой и перестал наблюдать. Для него драма была уже окончена, и столько же из жалости, сколько из равнодушия, он повернулся спиной, не дождавшись последнего акта.

В начале этого столетия, ознаменованного именами великих людей и высокими подвигами, Серван впервые встретил Ивариуса. Доктор с любопытством следил за успехами честолюбия Бонапарта и за подвигами твердой воли Ивариуса. Эти наблюдения были для Сервана весьма занимательны, хотя, быть может, некоторым нашим читателям они покажутся безосновательными. Один из тех, за кем наблюдал доктор, убивал миллионы людей, желая достигнуть своей цели, и привлекал к себе внимание целого мира; другой, несмотря на свое низкое происхождение, хотел стать ученым и достигал своей цели, не совершив ни одного поступка, заслуживающего упрека. Какая из этих двух жизней была полезнее людям и угоднее Богу? Этот вопрос и задавал себе доктор Серван, и отвечал он на него так: «Один из этих двоих дает нам великий урок, другой являет собой прекрасный пример для подражания».

II

В то время, когда доктор узнал Ивариуса, то есть в 1800 году, ему было уже сорок пять лет. Жизнь его приняла, как говорят, оседлый характер, хотя она никогда и не была не только бурной, но даже и ветреной. Редкие любовные интриги или, лучше сказать, простые увлечения перестали занимать важное место в его мыслях. Женщины, которых он любил, постарели так же, как и он, или даже сильнее. В отношениях с ними доктор видел теперь только жалкую карикатуру на то, о чем он хотел сохранить приятное воспоминание. А если говорить о новых связях, то ему казалось глупым требовать от женщин то, что они должны были сохранить для своих сверстников. Одним словом, он стал другом для всех женщин и не хотел быть любовником ни для одной из них. Он умел стареть. Это умение имеет огромную ценность, но, несмотря на это, им не обладают и многие столетние старики.

Так, доктора захватили научные изыскания, и он стал ценить уединение, как по привычке, так и по склонности. С того самого дня, когда жизнь его начала принимать характер более серьезный, доктор Серван почти перестал бывать в свете, в котором все так изменчиво и от которого он некогда требовал немногих удовольствий, украшавших его жизнь. Порой он испытывал физическую потребность выйти в свет, но нравственное предпочтение все же отдавал высшей сфере. В молодости доктор Серван ни разу не искал расположения простой работницы, потому что он хотел, чтобы его любовь окружало изящество и великолепие. Его губам нужны были мягкие ручки, так как и сердце его искало только ленивых ощущений. Доктор не заботился о том, любят ли его, но он желал, чтобы про него говорили, что он любим в насыщенных ароматами будуарах.

Этот человек и на минуту не допускал мысли о том, что можно питать чувства к женщине, руки которой загрубели от работы. Но со временем отвращение сменилось безграничным уважением к этому классу. В девушке, трудившейся ради пропитания своего отца, в матери, работавшей ради своего ребенка, доктор Серван никогда не замечал женщин, как бы прекрасны они ни были. Их красота казалась ему великолепным дополнением другой, нравственной красоты, — скромной рамкой, обрамлявшей святую картину. Он никогда не полюбил бы этих особ, но не потому, что они одевались в простые платья, и не потому, что руки их были грубы, а потому, что, как ему казалось, сама их простота служит ангелом-хранителем этим бедным существам, которые могут надеяться найти счастье только в кругу семьи и в чистоте нравов.

Так протекала его жизнь, становясь все спокойнее с каждым днем. Доктор проводил ее в благодеяниях и трудах, способствовавших приумножению его познаний. Мало-помалу он начинал находить удовольствие в этом совершенном уединении, которое делил с одним только лакеем. Ивариус действительно очень изменился. За двадцать лет, в течение которых лакей каждое утро и каждый вечер запирался в своей комнате с книгами, он превратился в образованного человека. Доктор Серван всеми силами поощрял эти занятия, желая увидеть их результат. Наконец, доктору стало вполне достаточно общества Ивариуса, на которого он вскоре перестал смотреть как на лакея. Сначала хозяин видел в слуге своего ученика, потом товарища, а затем и друга. Несмотря на это, Ивариус хотел продолжать служить доктору точно так же, как он обещал служить ему, когда в первый раз явился в его дом бедняком и невеждой.

— Я выучился, — говорил он, — но эту выгоду я получил благодаря своему месту. Вместо того чтобы откладывать для себя деньги, я накапливал знания. Я всем обязан вам, и хотя мне и нравится то, что вы обращаетесь со мной как с другом, но я готов принять вашу дружбу только с одним условием. Я хочу, как и прежде, исполнять все те обязанности, для исполнения которых вы меня наняли, и желаю, чтобы вы, как и прежде, делали мне выговор за всякое упущение.

Ивариус всегда вставал очень рано и принимался за уборку комнат. Он чистил платье своего господина, подавал ему завтрак, который обычно вместе с ним и разделял. После этого они вместе выходили из дома, по большей части для того, чтобы навестить больных, доверявших Ивариусу ничуть не меньше, чем его господину. Лакей обычно возвращался домой первым, чтобы приготовить обед. Вечера они нередко проводили за хорошей бутылкой вина и игрой в карты или шахматы. Расходились они довольно рано, и тогда Ивариус удалялся в свою комнату, куда его господин позволил перенести множество книг. К ним лакей присовокупил фолианты, купленные им самим на заработанные или подаренные ему доктором Серваном деньги — в честь какого-нибудь праздника или в благодарность за помощь в лечении больных. Со временем стены комнаты совсем скрылись за книгами, манускриптами, чучелами птиц и химическими препаратами. Оставшись один, Ивариус садился в большое вольтеровское кресло, обтянутое желтой кожей, зажигал лампу, снимал платье, чтобы его понапрасну не изнашивать, и открывал какое-нибудь сочинение. Облокотившись одной рукой на стол, другой он перелистывал страницы книги и часто оставался в таком положении до двух или трех часов утра, и порой случалось, что лампа его бледнела при свете солнца, лучи которого начинали весело играть на черных буквах внушительного фолианта.

Перемены не обошли стороной и самого доктора. Он был уже не молод, и хотя рамка все еще прекрасно выглядела, сама картина изрядно состарилась; но, несмотря на это, наш доктор оставался милым и добрым старичком. В отличие от большинства ученых, которые, занимаясь науками, забыли о самых необходимых жизненных потребностях, и, казалось, погрязли в пыли своих книг, доктор Серван не переставал следить за собой. Избранный род деятельности в определенном смысле обязывал его поддерживать опрятный внешний вид. Больному и так довольно неприятно видеть перед собой старого доктора, а тем более, если этот доктор неаккуратен или плохо одет. Но доктор Серван олицетворял собой образ этакого подтянутого старичка. Он был небольшого роста, старость не лишила гибкости его члены. Ноги его были такой прекрасной формы, что сделали бы честь даже придворному аббату, и хотя обычно доктор носил бумажные чулки, бывали дни, когда он не мог устоять перед желанием заменить их на шелковые чулки с узором.

Его нежные руки отличались необыкновенной белизной, лицо казалось поистине очаровательным, взгляд был быстрым и проницательным, зубы — ровными, уши, украшенные золотыми серьгами, — небольшими, а улыбка излучала благосклонность и искренность. Розоватый подбородок всегда был тщательно выбрит, румянец на щеках говорил о размеренной жизни доктора и хорошем пищеварении. Правда, лоб его изрезали морщины — следы возраста и беспрестанных трудов, а волосы кое-где тронула седина, но даже при этом выглядел он так, будто в его жилах текла горячая кровь молодого человека. На голове доктора красовалась изящная шляпа, а шею его обрамлял белоснежный воротничок. Одним словом, повторимся мы, доктор Серван был из тех редких старичков, смотреть на которых — одно удовольствие и которых легко полюбить.

Итак, мы вкратце рассказали нашим читателям о докторе, его верном слуге и о том, как они стали жрецами глубочайшей премудрости. Поведаем теперь о том, как распространился слух, что доктор имеет сношения со сверхъестественной силой, и какие обстоятельства подтверждали этот слух.

III

Однажды вечером одна немолодая женщина, одетая во все черное, явилась к доктору Сервану. Она была вся в слезах. Едва войдя в комнату, она упала на стул и сквозь рыдания проговорила, что ее последняя дочь умирает. Доктор, игравший с Ивариусом в шахматы, немедленно встал, надел шинель, взял трость и последовал за женщиной, которая тогда только переставала целовать его руку, когда вытирала свои слезы. Ивариус, не убирая шахмат, взял книгу и стал ждать возвращения хозяина.

Стояли последние числа сентября, на улице моросил мелкий дождь. Странное зрелище представилось доктору, когда он через калитку, по обеим сторонам которой возвышалось по липе, вошел в дом умирающей. В свете дымившей лампы, что принес женщине какой-то ребенок, доктор Серван разглядел дом в три этажа, но ни в одном из окон этого строения не было видно огня. Его нижний этаж представлял собой сарай, где стояли телеги с поднятыми кверху оглоблями; тут же тянулся длинный коридор, выходивший на противоположную улицу и погруженный в кромешный мрак. Глаза доктора, понемногу привыкшие к темноте, различили деревянное крыльцо и лестницу, грязные избитые ступени которой вели внутрь дома. Доктор уже хотел подняться по лестнице, но женщина остановила его, указывая пальцем на чулан.

— Здесь, — сказала она.

Ребенок попробовал отворить тяжелую дверь чулана, но все его усилия были тщетными, и женщина сама повернула ключ в замке.

— Войдите, — обратилась она доктору.

Когда доктор ступил на порог этой комнаты, на него пахнуло таким спертым воздухом, что он побледнел, у него закружилась голова и ему стало тошно.

— Ах да, — заметила женщина, — вы к такому не привыкли.

И, войдя в комнату, она отворила окошко, только верхней своей частью выходившее на улицу. Его мрачные зеленые стекла слабо осветились лампой, которую ребенок поставил на стол. Порыв ветра, пронизанного сыростью, немного освежил комнату, и доктор, сделав над собой усилие, вошел в нее. Комната протянулась от лестницы до самого двора. Она была длинной и узкой: семь футов в ширину и около пятнадцати футов в длину. В той части комнаты, что располагалась ближе к лестнице, стояла кровать из крашеного дерева. Над ней было маленькое окошко, размещенное как раз напротив того, что отворила женщина, через пожелтевшие стекла которого виднелись ступени лестницы. На этой скверной постели лежала молодая девушка лет пятнадцати. Ее очертания едва просматривались в тусклом свете, она была накрыта рваным одеялом и старым черным платком.

Все было так, как и сказала женщина: ее дочь была при смерти. Глухое хрипение вырывалось из ее груди, растрепанные волосы прилипли к исхудалым щекам, открытые глаза девушки, уже затуманенные приближением смерти, казалось, внимательно смотрели на один из брусьев потолка. Над окошком висело вырезанное из дерева распятие, с которого Спаситель, склонив голову, будто бы говорил умирающей слова утешения. Рядом располагалось изображение первого причащения с указанием числа, когда несчастная в первый раз приобщилась к этому таинству. Это было единственное место, которое пощадил дым и зловредный воздух. Над камином находилось увенчанное веточками вербы маленькое зеркало, оно окрашивало в зеленый цвет лицо каждого, кто в него смотрелся. Сверху, под стеклянным шаром, висело сделанное из воска лицо младенца-Спасителя, немного пониже, в рамке из черного дерева, — портрет молодого человека в военном мундире. Стену покрывали разноцветные обои — то серые, то голубые, то зеленые, между которыми зияли черные прогалины. В этих местах сырость истребила бумагу, а новые обои так и не поклеили, то ли из-за бедности, то ли из-за нерадивости. На столе, куда мальчик поставил лампу, лежали кусок хлеба, тарелка и железная вилка. В камине на еле тлеющих углях стоял небольшой таганчик[1] с горшочком, где кипятилась вода. Чашка с медом, старое блюдечко с сахаром, стул, на котором спала толстая кошка, — вот и все «убранство» этого бедного жилища. Доктор смутился при виде такой нищеты.

Едва женщина вошла в комнату, как тут же опустилась на стул, с которого быстро спрыгнула испуганная кошка. Ребенок, словно завороженный, смотрел на умирающую и не смел пошевелиться. Доктор приблизился к девушке. Она по-прежнему лежала без движения. В глазах матери замер немой вопрос. Она с надеждой посмотрела на доктора, но тот только покачал головой, да так, что бедная женщина сразу ощутила всю безнадежность положения больной.

— Почему вы не позвали меня раньше? — спросил доктор Серван.

— Все уже кончено? — спросила женщина, и две крупные слезы покатились по ее желтым морщинистым щекам.

— Нет, — ответил доктор, — но…

— Но скоро будет кончено, вы это хотите сказать?..

В комнате повисло тяжелое молчание, на фоне которого хрипы, вырывавшиеся из груди девушки, звучали еще явственнее и ужаснее.

— Бедная моя девочка! — вскрикнула мать, падая на колени перед постелью и покрывая поцелуями и слезами уже похолодевшую руку дочери. — Извините меня, господин доктор, я вас напрасно побеспокоила.

— У вас только одна комната? — спросил доктор.

— Да.

— Неужели во всем доме нет другой свободной комнаты?

— Есть.

— Но почему же вы не попросили ее для своей дочери? Чистый воздух мог бы пойти ей на пользу.

— Я попросила, но наша домовладелица — старуха, которая никогда не имела детей, ответила мне: «Эта комната обойдется вам в двадцать талеров за месяц». Так как у меня не было таких денег, то мне пришлось оставить моего бедного ребенка умирать здесь.

— Но, послушайте, ваша дочь еще не умерла.

— О, — воскликнула женщина, поднимаясь с колен и печально качая головой, — о, я прекрасно знаю, что означает эта неподвижность. Точно так же умирали две мои другие дочери: сначала кашляли, потом их лица осунулись, а глаза ввалились; затем начались кровохаркание, озноб, лихорадка, эти ужасные хрипы, а потом… смерть. Все это длится уже около года. Я-то знаю… Вот уже три года минуло с тех пор, как я поселилась в этом доме с тремя своими дочерьми. Эта последняя…

Бедная женщина, у которой, казалось, не осталось больше слез, молча села на постель, не смея взглянуть в лицо умирающей. В эту минуту ребенок, что принес лампу, начал кашлять, но так как он думал, что девушка спит, то закрыл рот маленькой ручкой, чтобы не шуметь и не разбудить ее.

— Несчастное дитя, — сказала женщина, глядя на ребенка, — скоро придет и твой черед. В этом доме только я одна не умираю!

У доктора на глаза навернулись слезы.

— Послушайте, — обратился он к женщине, — вы ведь тверды духом, не правда ли?

— О, я знаю, вы хотите сказать мне, что надежды больше нет.

— Воздух этой комнаты убивает ваших детей, — продолжал доктор, — и даже этот ребенок болен, — прибавил он, глядя на малютку, щеки которого, раскрасневшиеся было от кашля, снова покрыла матовая бледность.

— Теперь он останется у меня один, — проговорила женщина. — Я буду заботиться только о нем, — и она судорожно обхватила обеими руками голову ребенка.

— Это… последний? — спросил доктор Серван с замиранием сердца.

— Да, — печально ответила мать, — но и он долго не протянет; мальчик всасывал смерть вместе с молоком своей матери.

Доктор удивленно взглянул на женщину и спросил:

— Это не ваш сын?

— Нет, это ребенок моей первой дочери, которая умерла.

— А его отец?

— У него нет отца. Чего же вы хотите? Если девушка так несчастна, как была несчастна мать этого ребенка, разве можно ее порицать за то, что она сдалась, поверив в обещанное благополучие? Когда отец мальчика увидел, что моя дочь беременна, то бросил ее, и нас стало пятеро вместо четверых. Тогда-то мы, всеми покинутые и отверженные, поселились в этом страшном доме. Наши средства к существованию таяли день ото дня. Хозяйке дома понадобилась смотрительница, и она предложила мне эту комнату даром, с платой по шесть талеров в месяц за мою работу. Мы приняли ее условия. В этой комнате были две постели, одна из них сейчас перед вами; на другой моя дочь родила. Окруженная сыростью и вредными испарениями, лишенная всякой помощи, она умерла первой, умоляя нас не покидать ее ребенка, которому было тогда только шесть месяцев. Две сестры наследовали ее постель, и по прошествии года одна их них занемогла. Тогда я положила ту, которую вы видите сейчас, с собой, чтобы дать покой несчастной страдалице и насколько возможно оградить свою последнюю дочь от прилипчивой болезни.

Моя вторая дочь умерла, и я продала ее постель, чтобы заплатить за ее похороны. Мы остались втроем, но болезнь завладела и моей третьей девочкой. Скудная пища, черный хлеб, плохая вода, темные ночи, проведенные в лихорадке возле старой женщины; зараженная комната, которую невозможно проветрить ни зимой, ни летом; воспоминание о смерти двух сестер и предчувствие подобной участи для себя — все это оказалось сверх всякой меры и для третьей дочери. Одна только я смогла перенести эти несчастья с помощью той силы, которую Господь посылает существам, покровительствующим другим. У нас оставалась только одна постель, и вот уже около месяца я не ложилась спать; но когда моя дочь умрет, я не знаю, хватит ли у меня сил, чтобы жить.

Что же касается этого мальчика, то потому ли, что он вырос в этой ужасной нищете и привык к ней, потому ли, что он проводит много времени не дома и дышит свежим воздухом, вредные испарения этой квартиры не оказали на него слишком большого влияния во время сна. Может, Бог оставляет мне его как последнее утешение… Но, как бы то ни было, до сих пор у него не проявлялось никаких признаков болезни, и сегодня вечером он в первый раз закашлял.

Женщина замолчала, и доктор, смотревший на нее с невыразимой грустью, прислушался к прерывистому дыханию ее дочери. Оно становилось все слабее, будто возвещая о том, что жизнь мало-помалу покидает это тело, не способное теперь даже пожаловаться на свои страдания.

— И вы не нашли никого, кто мог бы вам помочь? — спросил доктор.

— Никого.

— А как же ваш муж?

— Он умер.

— А тот военный на портрете…

— Нет, это мой сын.

— А где он сейчас?

— Бедняжка пошел в солдаты, чтобы не быть мне в тягость, но его дело скоро кончилось: в первый же раз, когда его полк выступил против неприятеля, мой Фердинанд не вернулся из боя.

— Давно он умер?

— Через год после смерти моего мужа и за год до того, как отдала Богу душу моя старшая дочь.

— О, несчастная!

— Вы жалеете меня… Да благословит вас Небо! Но уходите скорее отсюда.

— Почему?

— Потому что вы уже не молоды, а воздух, который убивает детей, убивает и стариков.

— Послушайте, — сказал доктор Серван, взяв женщину за руку, — искусство врача в данном случае бесполезно: через час бедняжка умрет. Зачем давать вам ложную надежду? Но мы еще можем спасти этого несчастного ребенка, который своей благодарной любовью утешит вас во всех потерях.

— Он умрет подобно остальным.

— Нет, потому что мы уничтожим причину болезни. Вы переедете отсюда в другое место, я возьму вас на свое попечение.

— Благодарю вас, — ответила женщина, утирая слезы, — но я хочу умереть в том же доме, где умерли мои дочери.

— В таком случае мы снимем вам другую квартиру за двадцать талеров в месяц. Я заплачу за год вперед.

— О, это бесполезно, — проговорила женщина, — вы потеряете деньги за девять месяцев, потому что я переживу младшую дочь в лучшем случае на три…

При этих словах женщина взяла за руку свою дочь, которая уже начинала покрываться холодным потом. Несчастная мать, привыкшая к этому страшному предвестнику смерти, склонилась над лицом умирающей. Девушка еще дышала. Доктор схватил ее за другую руку и пощупал пульс. Он еще бился, но так редко и слабо, что напоминал ход часов, которые вот-вот остановятся.

— Надейтесь! — воскликнул доктор.

Женщина только покачала головой.

— Вы говорите о будущем мне? Я вчетверо старше этой девочки, которая сейчас умрет!

И она обратила угасший взгляд на бледное чело умирающей. Доктор приблизился к женщине, чтобы сказать ей несколько слов, но она знаком попросила его замолчать и внимательно прислушалась к последнему трепету жизни в груди своей дочери. Рука женщины дрожала, ощущая холод той руки, которую она сжимала. Ледяной пот, проступивший на теле умирающей девушки, сковал сердце матери. Послушав несколько минут, несчастная начала как сумасшедшая озираться вокруг себя. Одна, только одна слеза блеснула на ее горячих щеках. Женщина выпустила руку дочери и упала на колени.

— Вот и третья! — прошептала она дрожащим голосом и повесила голову.

Доктор отпустил руку умершей и подумал о том, что ему больше нечего делать в этой комнате до наступления следующего дня. Он тихо приблизился к камину, положил на него свой кошелек и вышел. Ребенок уснул, сидя на стуле, положив голову на руки и облокотившись на стол. Нетрудно догадаться, что доктор вернулся к себе очень взволнованный той сценой, свидетелем которой он стал. Ивариус в ожидании хозяина по-прежнему читал книгу и надеялся, что доктор по возвращении доиграет с ним партию в шахматы; если бы господина не было всю ночь, то он просидел бы в кресле до рассвета, даже не подумав о сне.

Доктор рассказал слуге обо всем, что видел и слышал. Ивариус понял, что после такого происшествия нельзя уже продолжать игру, и принялся укладывать фигуры в ящичек, время от времени посматривая на лицо доктора, на котором, кроме весьма естественного волнения, отражалась некоторая отрешенность.

— Спокойной ночи, Ивариус, — сказал господин Серван.

— Спокойной ночи, доктор, — ответил ему слуга.

Ивариус не справился о состоянии своего господина, потому как подумал, что этот случай не должен был произвести на него, как на привычного ко всему врача, сильного впечатления. Если бы кто-нибудь незаметно последовал за доктором в его комнату, то увидел бы, что он, отпустив от себя Ивариуса, впал в глубокую задумчивость. Иногда по его лицу пробегала улыбка, а в глазах загоралась решимость, и тогда он говорил себе:

— Почему бы и нет, попробуем…

Доктор лег в постель, но прежде чем задремать, еще раз обдумал мысль, его занимавшую. Наконец он уснул, и на губах его играла улыбка человека, который решил важную задачу или принял серьезное решение. Доктор проснулся очень рано. Он превосходно себя чувствовал после краткого сна; к тому же в те дни, когда он намеревался делать добрые дела, он всегда вставал на рассвете. Спустившись, доктор увидел Ивариуса, суетившегося по дому. Верный слуга предложил господину сопроводить его в тот злополучный дом, но доктор, подумав, что дела, которыми он собирался заняться, могут отнять у него половину дня, дал своему слуге адреса больных и поручил навестить их. Так как больные, как мы уже имели случай сказать, одинаково доверяли господину и его лакею, последний остался доволен возложенной на него почетной обязанностью.

Ивариус действительно был одним из счастливейших людей в мире: он целых пятнадцать лет мечтал участвовать в делах своего господина. Благодаря усиленным занятиям наукой он, человек, которому в ином случае суждено было навсегда остаться глупым мужиком или обыкновенным лакеем, стал наряду с доктором Серваном лучшим врачом города С. Ни богатство, какими бы трудами оно ни было заслужено, ни любовь, какие бы глубокие корни она ни пустила в сердце, не могут доставить человеку такого самодовольства и благополучия, как знание, и в особенности то, которое может быть полезно ближнему.

Самая незначительная причина может разорить человека, малейший каприз убивает любовь, но то, что добыто учением, способна уничтожить только смерть или безумие — по сути своей, смерть нравственная. Уверенность Ивариуса в том, что каждое утро при пробуждении он найдет свое сокровище, собранное им за двадцать лет, в целости и сохранности, возносила его до небес и делала его самым счастливым человеком на свете. Когда доктор ушел, то этот добряк надел свое лучшее платье и отправился выполнять возложенное на него поручение.

Дождь наконец прекратился, густые свинцовые облака, подгоняемые восточным ветром, застилали небо, и еле пробивавшийся через них солнечный луч тщетно старался высушить мостовую. Тем временем доктор Серван подошел к дому, в котором побывал накануне. Он миновал двор и вновь очутился в той же зловещей комнате. Его глазам представилась та же картина, что и накануне; только лампа погасла, и в комнату теперь проникал слабый утренний свет. Ребенок уже проснулся и, стоя со сложенными за спиной ручонками, он со страхом и удивлением смотрел на постель, на покойницу и на свою бабушку. В глазах его блестели слезы. Мальчик никак не мог понять причину неподвижности этих двух существ, одно из которых было мертвым, а другое живым. Когда он услышал шаги доктора, то бросился к нему и горько заплакал, не в силах произнести ни слова.

— Иди, поиграй, дитя мое, — сказал ему доктор Серван и, обняв мальчика, указал ему на двор.

Бедная женщина погрузилась в такую печаль, что, казалось, не замечала ничего вокруг себя. Доктор не осмелился вывести ее из этого забвения, в котором, быть может, уснули воспоминания несчастной матери. В это время какой-то человек, проходивший по коридору, из любопытства остановился напротив этой страшной комнаты.

— Друг мой, — спросил его доктор, — не знаете ли вы, где живет хозяйка этого дома?

— На нижнем этаже. А что случилось с Жанной? — в свою очередь справился этот человек.

— Ее последняя дочь умерла.

— Бедная женщина!

— Вы ее знаете?

— Да, милостивый государь, я каждый день прохожу здесь, когда иду на работу. Время от времени я приношу ей кое-какие гостинцы, но у меня жена и дети, и вы понимаете, мы сами не богаты и потому не можем во всем помогать ей.

И на глазах у этого сердобольного человека выступили слезы.

— Если когда-нибудь вы, ваша жена или дети захвораете, обратитесь к господину Сервану, — сказал доктор, — это я сам. Я возьму вас на свое попечение, ведь вы этого заслуживаете.

И доктор протянул руку своему новому знакомому.

— Могу ли я быть чем-нибудь полезен доктору Сервану? — спросил этот человек.

— Нет, друг мой, — ответил доктор, — идите на работу, и да не оставит вас Господь.

Прохожий удалился, бросив последний взгляд, полный грусти и сострадания, на страдалицу Жанну. А доктор направился к хозяйке дома.

IV

Едва Серван позвонил, как раздался собачий лай, указывавший на присутствие в доме скверной моськи — неизменного спутника озлобленных старых дев. Вслед за этим дверь отворилась, и доктор Серван увидел лицо пожилой женщины, на котором читалось единственное желание: чтобы тот, кто пришел в такую пору и нарушил ее покой, поскорее удалился. Не приглашая посетителя войти, хозяйка спросила его, что ему угодно, но, казалось, хотела сказать совсем другое, что-нибудь вроде: «Я вам ничего не должна и вовсе вас не знаю, почему же вы беспокоите меня в такой час?» Доктор тотчас понял, с какой черствой душой ему придется иметь дело.

— Я хочу видеть хозяйку дома, — заявил он.

— Я и есть хозяйка.

— Мне нужно с вами поговорить.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

— Войдите, — сказала женщина и пригласила господина Сервана в гостиную.

Хозяйка на некоторое время удалилась, чтобы, как она объяснила, «одеться подобающим образом». Действительно, женщина отворила дверь в капоте и ночном чепчике, но когда она поняла, что речь пойдет о довольно важном деле, раз ее посетили в такой час, то не захотела оставаться при мужчине в таком «наряде», несмотря на свои шестьдесят лет.

Доктор остался один, потому как и собака, которая поначалу облаяла незнакомца, обнюхав его, ворча последовала за своей хозяйкой. По святилищу можно судить и о самом божестве. Все вокруг блестело той чистотой, которая в жилище у бедных людей говорит о порядке и бережливости, а у богатых — о глупости и эгоизме. Мебель была ореховая. Когда мы говорим «мебель», то подразумеваем под этим словом находившийся в комнате круглый стол, нечто вроде сундука и четыре стула. Только ход часов с кукушкой однообразным стуком нарушал печальное молчание этой комнаты. Ни из одного замка не торчал ключ, но все они наверняка были заперты на два оборота. Две французские гравюры, заключенные в рамки из черного дерева, служили единственным украшением гостиной. Огромный камин с разверстой черной пастью, по всей видимости, не топили накануне, хотя погода стояла такая, что не лишним было бы позаботиться и о тепле. Под столом, однако, находилась жаровня — хозяйка явно нуждалась в том, чтобы ее пищеварительный процесс не прерывался. На камине стояла лампа и два подсвечника без свечей, а рядом с ним висели щипцы для углей с украшениями, некогда позолоченными.

Доктор окинул взглядом убранство этой комнаты, и на его губах появилась улыбка. Мнение, которое доктор составил себе о хозяйке дома, совершенно подтвердилось. Одного этого беглого взгляда доктору Сервану оказалось достаточно, чтобы догадаться о том, сколько страданий пришлось вынести Жанне и трем ее дочерям. Хозяйка дома, наконец, вернулась.

— Я вас слушаю, — сказала она и знаком пригласила доктора сесть.

— Дело в том, — начал доктор Серван, — что последняя дочь Жанны умерла.

— Когда же?

— Вчера вечером.

— А, тем лучше для этой старухи.

— Почему же, сударыня?

— Потому что дочь была ей в тягость, и теперь, когда Жанна станет заботиться только о себе, то не будет так несчастна.

— Ваша правда, сударыня, — для вида согласился доктор. Поклонившись, он взглянул на ту женщину, что произнесла эти бесчеловечные слова: она сидела и ласкала свою гадкую рыжую собачонку, запрыгнувшую к ней на колени, — единственное существо, которое она когда-либо любила.

— И тем менее Жанна будет несчастна, — продолжал доктор, — если не покинет ту комнату, в которой живет.

— Разве ей у меня плохо?.. Я сделала для нее все, на что у меня только хватило средств.

— Да, она говорила… Но у нее остался еще один ребенок.

— Ах да, сын этой развратницы, ее старшей дочери.

— Я не могу судить, было ли ее поведение развратным… Одно я знаю точно: несчастный мальчик уже почувствовал на себе влияние скверного воздуха этого чулана.

— Многие были бы счастливы иметь такое жилье, которое вы называете чуланом.

— Я пришел сюда, сударыня, чтобы попросить вас отдать Жанне те две комнаты, что пустуют в вашем доме.

— Но чем она будет платить? Я не могу позволить ей жить в них даром.

— Да она и не станет жить даром. Я заплачу за нее.

— Но кто же вы?

— Я — доктор Серван.

— А, вы доктор Серван? Говорят, что вы помогаете бедным. Если я буду нездорова, то непременно обращусь к вам за помощью.

— Охотно приму вас, сударыня. Плату за мои визиты мы будем вычитать из тех денег, которые я буду давать вам за комнаты Жанны.

Хозяйка закусила губу. Сложно было найти человека более эгоистичного, подлого и скупого, чем эта женщина. Но когда существо, подобное ей, обманывается в своих ожиданиях, когда в сердце его разгорается ненависть, то и лицо его в ту же минуту принимает страшное выражение. Из последних слов доктора хозяйка дома заключила, что не сможет обмануть его, и тогда ее охватил порыв сильнейшей злобы. Она пообещала себе отомстить ему за то, что он не поддался на ее уловку.

— Итак, милостивый государь, — продолжала женщина, — приступим к делу.

— Охотно, сударыня. Почем вы сдаете эти две комнаты?

— По двадцать пять талеров в месяц, — ответила та, думая отыграться, прибавив пять лишних талеров за две роскошные комнаты, являвшиеся предметом мечтаний бедной Жанны, когда ее дочь еще была жива.

— Это очень дешево, — проговорил доктор, догадавшийся о намерениях хозяйки.

Он не смог отказать себе в удовольствии позлить ее. Мы не в состоянии описать, что почувствовала эта женщина.

— Только ради старухи Жанны я иду на уступки, с кого-нибудь другого я взяла бы тридцать талеров, — сказала она.

— Потрудитесь дать мне расписку в том, что вы получили сумму за три месяца вперед, — потребовал доктор, вынимая из кармана семьдесят пять талеров.

Старуха дала расписку, предварительно пересчитав деньги, полученные от доктора. Господин Серван встал, попросил ключ от квартиры и вышел. Когда он затворил за собой дверь, хозяйка тотчас подскочила к столу и пересчитала еще раз свои семьдесят пять талеров. Вытащив из кармана ключ, женщина отперла конторку, стоявшую в ее спальне возле самой постели, и убрала деньги в один из ящиков.

Тем временем доктор вошел в только что снятую им квартиру, отворил окна и, осмотрев комнаты, убедился в том, что в них есть все необходимое для жизни Жанны. После этого он спустился вниз и увидел там все ту же картину, правда, ребенок играл теперь на крыльце, возле двери. Мальчик боялся ослушаться пожилого господина. Доктор отправился оповестить всех о кончине дочери Жанны и заказать все для похорон. Только ради исполнения этой печальной церемонии можно было отлучить мать от трупа дочери.

Вечером Жанна, не понимая, каким образом, да, впрочем, и не пытаясь этого понять, оказалась в новой постели. Ее одолел приступ сильной лихорадки. Теперь, когда ее печальная обязанность была окончена, она провалилась в сон, с которым боролась в продолжение месяца. Что касается ребенка, то он, окруженный игрушками, которые подарил ему доктор, заснул в своей комнате с улыбкой на лице. После ужина доктор Серван рассказал Ивариусу об отчаянии бедной женщины и в довершение прибавил:

— Человек, который смог бы воскресить это безвременно умершее дитя, был бы счастливейшим из людей.

— К несчастью, это невозможно, — проговорил в ответ верный слуга.

— Это мы еще посмотрим…

— Что вы хотите сказать?

— Если врач, который понимает свое предназначение, продлит жизнь человека, он уже совершит славный поступок. Но вот вернуть человеку жизнь — дело совсем другое… Я хочу попробовать.

— Вы? — изумился Ивариус, подумав, что его господин сошел с ума.

— Да, я.

Ивариус не удержался и рассказал всем об этом разговоре со своим господином, и тогда по городу С. пронесся слух, что доктор Серван занимается вещами сверхъестественными. Теперь настала пора поведать о том, каким образом доктор Серван принялся за это необычайное дело и каких он достиг результатов. Но перед тем как начать свое повествование, мы хотим попросить читателя поверить в истинность данной истории, которую мы никак не можем присвоить изобретательности нашего воображения. На другое утро после того, как доктор принял это решение, он отправился к Жанне. Ее не было дома. Доктор увидел только ребенка. Мальчик проснулся очень рано и с восхищением смотрел на свои новые игрушки, не смея к ним притрагиваться. Он будто все еще сомневался, что это сокровище принадлежит ему.

— Где твоя бабушка? — спросил доктор у внука Жанны, который узнал его и улыбнулся.

— На кладбище, — ответил мальчик.

Доктор вышел из дома и отправился на кладбище. Там он почти сразу отыскал свежую могилу молодой девушки, у которой стояла на коленях ее мать. Доктор Серван долгое время созерцал это безмолвное горе. Наконец он, приблизившись к Жанне, коснулся ее плеча. Женщина вздрогнула и встала, словно пробудившись ото сна.

— Ах, это вы, — произнесла она. — Благодарю вас, тысячу раз благодарю, что вы похоронили мою дочь в таком месте, где я всегда смогу ее найти. Других моих дочерей бросили в общую могилу. Я молюсь за них, но не знаю, где они лежат. Моя последняя дочь услышит все молитвы. Этим утешением я обязана только вам. Благодарю вас, благодарю! — И старая женщина принялась целовать руки доктора.

— Полно, — мягко сказал ей Серван, — успокойтесь. У вас остался еще один ребенок, и с Божьей помощью мы спасем его. Печаль не может длиться вечно.

— Печаль матери неугасима, — проговорила женщина.

— Ваше отчаяние навело меня на великую мысль.

— Какую?

— Заняться воскрешением мертвых.

— И вы воскресите моих детей?

— Я вам этого не обещаю или по крайней мере не стану вас в этом уверять. Но надеюсь, мое имя будут благословлять все те, кто потерял кого-нибудь из ближних, если я воскрешу тех, кого они оплакивают.

— О да, вас будут благословлять! И если для вашего дела нужно будет отдать чью-нибудь жизнь взамен той, которую вы снова берете у Бога, то верните жизнь моим детям и возьмите мою, но только тогда, когда я еще раз их увижу.

— И вы не измените своего мнения?

— Вы еще об этом спрашиваете! Вот уже четыре года прошло с тех пор, как меня не покидает эта мысль.

— Что ж, я попробую.

— Когда?

— Очень скоро.

— И вы вернете мне их?!

— Не знаю… К тому же я не могу вернуть вам всех.

— Почему же?

— Ваш сын умер в сражении, а чтобы действовать, мне нужно иметь тело.

— Да, я понимаю, — со вздохом сказала бедная женщина, поняв, что не всем ее надеждам суждено сбыться. — Но что же мои дочери?

— Я постараюсь вернуть вам последнюю дочь, так как она умерла только что. Возможно, мне удастся… Две другие умерли слишком давно: земля уже разрушила органы, необходимые для жизни. Кроме того, в этом странном предприятии, на которое я решился при виде вашего горя, я, вероятно, смогу лишь оживить тело, но не воскресить его…

— Так вы беретесь вернуть мне дочь?..

— Если мне удастся осуществить задуманное, то я верну ее вам такой, какой она была.

— Но когда вы будете пробовать? — спросила Жанна, которая толком ничего не поняла, кроме того, что доктор пообещал воскресить ее дочь.