Россия, кровью умытая Веселый Артём

— Где мы?.. В Таганроге?.. Горим или тонем?

— Хлюст малый, — заржали кругом, — с самого Дону не просыпался, всю неделю пьян был… Слезай, на Кубань приехали, сейчас с казаками драться будем.

Перед зданием станичного правления атаман остановился в раздумье… Потом, переборов себя, ступил на скрипучее крыльцо и, окруженный свитой, ввалился в помещение.

Члены ревкома — по углам.

— Кто у вас тут старший клоун? — спросил Ванька, окидывая зорким глазом вставших комитетчиков.

Григоров вышел из-за стола и протянул руку:

— Здравствуйте… Я — председатель ревкома.

— Откуда ты такой красивый взялся? — не подав руки и раздражаясь, вспыхнул атаман. То, что верховодит станицей не казак, а чужак, которого он и видел-то раньше лишь мельком, взбесило…

Шалима разбирало нетерпенье, перемигнулся с фуражирами и ротными раздатчиками, выкрикнул ругательство и рассек плетью зеленое сукно на столе.

Григоров откачнулся, поправил пенсне и насмешливо проговорил:

— Молодцы вы, ребята, погляжу я на вас…

— Помолчи, председатель, — угрюмо сказал атаман. — Не рад прибытию нашему?

— Что вы, что вы? — опять усмехнулся Григоров. — Все мы рады до смерти.

— Помолчи, председатель, да подумай лучше, как бы нас покормить, да и коней наших не заставляй дрожать от голода.

— Кому подчинен отряд? — спросил Григоров.

— Ну, мне.

— А ты кому?

— Черту.

— За кого же вы воюете?

— А ты что, начальник надо мной, меня допрашиваешь?

— У у, анна сыгы! — как укушенный завопил Шалим и взмахнул плетью.

Атаман удержал его руку. У дверей загалдели:

— Дай ему, Шалим, по бубнам.

— Али на базар рядиться пришли?

— Правильно, будя волынку тянуть, люди голодны, лошади не кормлены.

— Карабчить его, и концы в воду.

— Уйми своего молодца, — сказал Григоров, — прикажи убраться отсюда лишним, тогда будем говорить о деле.

— Гонишь? — прищурился атаман, и ноздри его затрепетали.

— Гнать не гоню, но разговаривать сразу со всеми не желаю.

— Храбрый?

Григоров промолчал.

Не спуская с него глаз, атаман с нарочитой медлительностью вытянул из коробки маузер, спустил предохранитель и выстрелил через голову председателя в стенку.

— Гад…

Вбежал Максим.

Григоров стоял прямо. Сразу осунувшееся лицо его было серо, глаза немы.

— Вот стерва! — в восторге закричал Иван. — Не боится ни дождя, ни грому… Пойдешь ко мне в штаб писарем?

Максим сразу сообразил в чем дело, загородил собою Григорова и, стараясь придать голосу твердость, заговорил:

— Стой, Иван Михайлович… Напрасно ты нашему председателю обиду чинишь… Он расейский и порядков наших не знает.

— Чего же он порядков не знает?

— В председателях недавно ходит, потому и не знает… Станица у нас на беспокойном месте… Ты вот пришел — по зубам бьешь, а завтра кто залетит — в зубы даст: никак невозможно больше недели в председателях высидеть, морда не терпит.

— Морда не терпит?.. — Иван засмеялся.

Прорвался гогот всей свиты: хохотали, захлебываясь чихом, кашлем.

Высмеявшись, атаман спрятал маузер, торопливо — не попадая огнем в трубку — закурил и изложил свои требования.

— Выставим в срок, — пообещал Максим, — и угощенье, и хлеба печеного, и овса, и всего что полагается предоставим в точности… Будьте покойны, Иван Михайлович.

— Ты меня помнишь?

— Дак вы ж Михаилы Черноярова сынок? Как не помнить…

Ванька хотел было что-то спросить про отца, посдержался. Оглядел внимательно Максима:

— Чей таков?

— Максим Кужель… Я тутошний.

— Комиссар?

— Я простой, — ответил Максим.

— Ну, гляди, не исполнишь приказа, голову сниму.

— Будьте покойны, предоставлю.

— Добре. Хлопцы, гайда!

Гости ушли.

— Чего будем делать? — спросил Васянин.

— Послать на фронт вызывную телеграмму, — предложил Меденюк, — вызвать Михаила Прокофьевича с полком, он их угостит…

— А не попытаться ли разоружить банду своими силами? — сказал Григоров. — Добром с ними, как видно, не поладишь…

— Народу надежного не хватит…

— Винтовок и патронов я привез, — сказал Максим, — а народу, пожалуй, и не наберем.

— Где винтовки?

— На станции… И Галаган на станции, паровоз починяют…

Он коротко рассказал о своих мытарствах в городе, о встрече c моряками.

— Не взять ли твоего Ваську за бока? — спросил Григоров.

— Вряд ли их, чертей, уломаешь… На фронт торопятся и злые до бесконечности: дорогой бить было некого, так они все в телеграфные столбы стреляли.

— Все-таки надо попробовать связаться с ними… И немедленно…

— Попытать можно…

Комитетчики, распределив между собой районы, отправились по станице собирать дань для нашельцев, а Максим с Григоровым побежали на станцию.

Приготовления к пиршеству начались еще засветло.

Тесно показалось в хатах. Столы были вытащены на улицы и площадь. Под окнами кухонь, ровно пьяницы у кабаков, увивались собаки. Засучив рукава и подоткнув исподницы, бегали раскрасневшиеся бабы. Столы ломились под обилием угощений: караваи пшеничного хлеба, пироги с мясом, жареная птица, соленые арбузы, чугуны дымящейся баранины, ведра кислой капусты и моченых яблок.

На площади за богатым столом, развалившись на вытертом плюшевом диване, сидел окруженный приспешниками Иван Чернояров. Со своего высокого сиденья — под ножки дивана были подложены кирпичи — он видел всех, и его все видели.

Вестовая серебряная труба проиграла сбор.

Люди расселись за столы атаман поднял руку:

— Хлопцы…

Площадь притихла…

Атаман не любил многословия, краткая речь его была подобна команде:

— Хлопцы, нынче гуляй, завтра фронт!.. Как мы бесповоротно зараженные революцией, не поддадимся ни богу, ни черту!.. Дальше пойдем с открытыми глазами, грудью напролом! По всему белу свету пойдем, пока ноги бегают, пока кони носят нас!.. Кровь по колено, гром, огонь!..

Он опрокинул ковш на лоб. Услужливые руки протягивали ему огурец, корку хлеба, хрящ из осетровой головы. Площадь гремела:

— Ура батькови!..

— Будем панов бить, солить!

— Отдай якорь!

— Вира… Ход вперед.

— Гу-гу-уу…

— Спаса нет, капитал должен погибнуть!

— Хай живе отоман и вильное товариство!..

Крики схлынули, понемногу заглохли.

Все набросились на жратву. Некоторое время слышалось лишь чавканье, хлопанье пробок, звон посуды, треск разрубаемых тесаками мозговых костей, потом голоса загудели с новой силой, развернулась песня, полились бабьи визги да жаркий смех.

В церковной ограде за многими столами, застланными холстом под одно лицо, гуляли шахтеры.

Февральская революция блеснула над Донбассом, как далекая заря. Шахтеры на свою беду плохо разбирались в политических тонкостях. На митингах — проклятия и зубовный скрежет, обольстительные призывы и горы обещаний. Первые выборы дали меньшевикам и эсерам победу — они возглавили городские думы и рудничные советы, засели в профсоюзах. Чумазая сила опять была загнана под землю. Социалисты приступили к мирному сотрудничеству с промышленниками. Пока им удавалось выторговать у хозяина копейку прибавки, хлеб дорожал на пятак. Владельцы отсиживались в своих особняках. Конторщики по-прежнему обжуливали горняка при расчетах. Управители мозолили глаза, раскатываясь на заводских рысаках. Подтертое и разболтанное за войну оборудование предприятий не сменялось, а нормы выработки беспрерывно повышались. Наконец терпенье горняков лопнуло.

Зашумели забастовки.

Промышленники в ответ закрыли до трехсот рудников. Десятки тысяч безработных с лютой злобой в сердцах и с пустыми котомками за плечами побрели из Донбасса на все стороны. Но вот по всей стране хватила Октябрьская гроза. Шахтеры воспрянули духом. Генерал Каледин, по настоянию шахтовладельцев, прислал на рудники казаков. Шахтеры взялись за кирки и обушки. Началась гражданская война. Рабочие казармы и землянки наполовину опустели — дома оставались бабы да кошки. Работа на рудниках замерла. Сезонные шахтеры разошлись по деревням ковырять землю; другие утекли к Махно; иные пристали к красным отрядам Сиверса, Жлобы, Антонова-Овсеенко; немало чумазых увели за собой под Царицын Артем и Ворошилов… Вольная боевая артель под командой забойщика Мартьянова целую зиму воевала с казаками в верхнедонских округах и потом, спасаясь от немецких пуль, увязалась за бандой Черноярова…

Самогон цедили из бочат, черпали из ведер.

— Во! — сверкая из-под окровавленного бинта загноившимся глазом, размахивал кожаной шляпой пожилой шахтер. — Это жизня!.. Бывало, идешь мимо господской кухни и нюхаешь, как мясными щами пахнет, а нынче вот оно… Радуйся, душа, ликуй, брюхо!

К нему тянулись чокаться.

— Распускай пояса, наедайся про запас.

Винтовки были составлены в козла.

Пахло перегорелой вонью, исторгаемой переполненными желудками.

Два парня палили над костром насаженную на пику свинью.

Черные, проросшие грязью руки рвали куски мяса. Потные лица блестели довольством, по щетинистым подбородкам стекал жир.

В хатах огней не зажигали. В окнах смутно мелькали испуганные лица. Шайки барахольщиков бродили из двора во двор. Гостей встречал лай взволнованных собак, плач детишек, бабья ругань и причитанья.

Грохот в дверь:

— Хозяевы…

— Дома нету, — отзывается из-за двери дрожащий голос, — одна я с ребятишками.

— Оружие есть?

— Боже ж мой, да какое у меня оружие?..

— Отпирай… Обыск.

— Ратуйте, православные!

Дверь трещит и рассыпается под ударами прикладов.

— Говори, куда пулеметы спрятала?.. Где сундуки?.. — Придушенный шепот: — Гроши е?

— Откуда у меня грошам взяться?.. Я вдова, солдатка…

— Нам тебе под подол некогда заглядывать. Ребята, приступи…

— Карау-у-у-ул!..

— Тю!

Под железными пальцами хрустит бабье горло.

— Товарищи… Черти, у меня и мужа-то убили на германской войне… Почитайте документы.

— Мы неграмотны.

Из сундука летели праздничные юбки, сувои полотна, цветные платки и припасенное дочерям приданое.

— Ломи шубу!

— Не дам… Не дам шубу!

— Брось, баба, зачем тебе шуба?.. Тебя твоя толстая шкура греть будет.

Дом после обыска, как после пожара…

Из дворов выходили с узлами. Озираясь и пересвистываясь, убегали в свой табор.

Атаман, пошатываясь и шагая через пьяных, проходил по площади. Время от времени полной горстью он разбрасывал серебряные деньги и кричал:

— Хлопцы, все ли пьяны, все ли сыты?

Кто подносил ему чарку, кто лез целоваться.

Плачущие бабы ловили его за полы черкески:

— Шаль ковровую… Золото.

— Кто ж тебе виноват?.. Прятала бы дальше.

— Растрясли… Обобрали…

— Не наживай много, не отберут.

Старый казак Редедя повалился атаману в ноги.

— Сынок… Ваня… Овес выгребли, двух коней с бричкой угнали…

— Ограбили? — спросил он, тронутый горем старика, и, выдернув из-за пояса наган, сунул ему в руки. — Иди, Сафрон Петрович, и ты кого-нибудь ограбь.

Кругом заржали.

Атаман искал Машку и нигде не находил ее. Неожиданно в стороне, за церковной оградой, послышался знакомый смех.

Атаман остановился, повел ухом…

Потом влез на ограду и, придерживая шашку, прыгнул в темноту. Из-под куста, ахнув, выпорхнула, как куропатка, растрепанная Машка Белуга. За ней поднялся, отряхиваясь, черноусый шахтер, в котором атаман узнал пулеметчика Лященко.

Иван, нахлобучив шапку, точно готовясь к драке, шагнул к своей подруге:

— Ты что ж, трепки захотела?.. Да я из тебя, змея гробовая, требуху вырву.

Машка попятилась:

— Я тебе не наймичка… Я сама себе вольная.

— Цыма, сука семитаборная! — бешено закричал атаман, хватаясь за кинжал. — Гайда за мной!

— Дудки…

Сверкнул кинжал, пулеметчик на лету поймал кинжал за лезвие и сломал его: в руке атамана осталась одна рукоятка. Шахтер загородил Машку и поднял кулак:

— Отнюдь!

— Ты… в чужое дело не тасуйся.

Они сцепились и оба рухнули на землю.

Девка завизжала.

Набежали партизаны.

Дерущихся разняли, пообрывали с них оружие. Шахтеры приняли сторону своего товарища, солдаты и матросы горой встали за атамана. Готова была вспыхнуть всеобщая потасовка, когда подошел командир шахтерской роты Мартьянов. Повелительным окриком он приказал своим людям разойтись. Шахтеры не выдали Машку и, усадив ее за свой стол, наперебой принялись угощать, подсовывая лучшие куски.

Атаман, оставшись с адъютантом с глазу на глаз, сказал:

— Шалим, приготовь за станицей две тачанки… Вымани лярву от этих коблов… Когда все будет готово — доложи… Я разорву ее лошадями.

Потянуло Черноярова домой. Захотелось хоть одним глазком глянуть на свой двор, пробежать по саду, завернуть в конюшню, слазить на чердак к голубям. Весь вечер поджидал, что явится кто-нибудь из домашних и позовет его. Чем ближе подходил к дому, тем больше волновался.

Окна были прикрыты ставнями, ворота на запоре.

Постучался… Сердце колотилось в ребра…

С хриплым лаем кинулись собаки… Калитку приоткрыл работник Чульча и, не узнав спросонья молодого хозяина, преградил ему путь. Не в состоянии выговорить ни слва, Иван оттолкнул калмыка и, отбиваясь от собак плетью, перебежал двор.

В сенных дверях его встретил сам Михайла.

— Батяня…

— А-та-та…

Иван сунулся было целоваться.

Старик оттолкнул его в грудь и хотел закрыть дверь, но сын уже протиснулся в сени.

— Ты так-то, батяня? — глухо спросил он и пьяно икнул.

— Серый волк тебе батяня, огрыза собачья… Осрамил на всю Кубань… Отец с наградами да грамотами службу нес, а сын — разбойник…

Иван промолчал и прошел в горницу.

По лавкам, вдоль стен, сидели старики — Карпуха Подобедов, Трофим Саввич Маслаков, Селенкин, братья Чаликовы.

— Здорово, казаки, — неласково сказал вошедший.

— Поди-ка, добро пожаловать… Здоров будь, атаман молодой…

В голосах угадывалась насмешка.

У Ивана зашумело в ушах, злоба комом встала в горле. Огляделся… Коптила привернутая лампа. Старые, в дубовом окладе, стенные часы, выпустив всю цепочку, стояли. Стол был завален немытой посудой. Домашних нигде не было видно.

— Где же… все? — спросил он отца.

— А тебе кого надо?

— Ну, брательник?.. Бабы?

— На улицу побежали, твоими молодцами любоваться… Меня, как старого кобеля, домовничать оставили, а я тоже не прочь бы подивиться на твой балаган…

— Живы?

— Кашляем… Бог смерти не дает.

— Не ждали?

— Все глаза проглядели, — качнулся доводившийся Чернояровым дальним родственником рыжебородый Селенкин и всхлипнул — Ваня, не срами ты наш род-племя, не иди за этими городовиками: они босяки, самая голота, а ты ж казак, наш родный казак…

— Он, может статься, и казаком уже себя не считает… Нынче ведь всех на граждан повертывают? — подкольнул старший Чаликов.

Иван вскочил и опять сел.

— За обиду и за большую грубу слушать мне речи ваши, старики.

Загалдели все разом:

— Творец небесный…

— Какой ты, братец, стал чванливый…

— Помнишь, парень, как я тебя с горохом на огороде поймал да, спустив портки, высек?.. Давно ли было?.. А?.. Что время делает?.. Господи, твоя воля.

— Зачем пожаловал? — спросил отец, подойдя к сыну вплотную и не сводя с него свирепых глаз. — Мимо своей станицы тебе мало дорог?

Иван сидел на лавке прямо, как в седле, и чувствовал на лице горячее дыхание старика.

Михайла, с силой распуская пальцы и вновь свертывая их в кулак, говорил сквозь зубы:

— Бесовский вихрь крутит тебя?.. Лба не крестишь?.. В кабак пришел?.. Шапку долой!

Иван пересунул шапку с уха на ухо и, задыхаясь от обиды, туго выговорил:

— Уймись, батяня…

Отец сорвал с него шапку вместе с клоком волос и заорал:

— Руки по швам, сукин сын!

Иван бросился к двери, но первый же удар навесистого отцова кулака заставил его волчком завертеться по горнице… Он упал под ноги старикам, стукнулся затылком о чугунную ножку швейной машины и потерял сознание. Михайла сыромятным ремнем прикрутил сыну руки за спину и бросил его в подпол.

— Вася, друг, выручай.

— Чего там у вас?

Максим бегло рассказал, Григоров добавил.

— Какой он партии? — спросил Галаган.

— Партия дери-бери… Кадушки-рядушки, ни с чем не расстаются.

— Далеко ль до станицы?

— Версты две.