Россия, кровью умытая (сборник) Веселый Артём
Галаган оглядел набившихся в штабной вагон моряков.
— Ну, как, ребята?
Моряки, ссылаясь на незнакомство с обстановкой, заговорили разно. Одни советовали не ввязываться не в свое дело, другие невразумительно мычали, многие склонялись к мысли, что нужно дождаться утра, выяснить положение и уже тогда приступить к разгрому банды.
— Товарищи, — сказал Григоров, — время не терпит… Меня удивляет, товарищи, ваша нерешительность… Дело ясное, банду необходимо разоружить, и чем скорее, тем лучше.
— Не горячись, председатель, тут игра кровью пахнет, — осадил его Галаган и обратился к своим: — Кто пойдет со мной на разведку?
Вызвались почти все.
Он выбрал двоих — шкипера Суворова и рябого атлета Тюпу, отдал распоряжение выставить усиленную охрану и приказал никому не отлучаться из эшелона до его возвращения.
Григоров мигнул Максиму:
— Валяй с ними.
Максим схватился:
— Вася, и меня прихвати. Я тут каждый шаг степи и все лазы наперелет знаю, мигом доведу.
Вчетвером они вышли из вагона и, как бледные тени, пропали в лунной степи.
Над станицей — зарево.
В черных садах костры.
На высоком крыльце нарядного домика кучка пьяных штурмовала попа Геннадия. Один шашкой срезал его седые космы, другой тянул с него штаны и припевал:
- Яблочко,
- Революция…
- Скидавай, поп, штаны,
- Контрибуция…
— Детки, помилуйте…
— Едем с нами, у нас пулеметчика в роте не хватает.
— Сыночки, пожалейте.
— В кашевары его…
— В кобыльи командиры!
Постращав, попа отпустили. Подобрав полы подрясника, он побежал прочь от своего дома, из окон которого на улицу летели пустые бутылки, консервные банки, громовой хохот и девичий визг да вопли.
Между столами, вздымая пыль, мчались танцующие пары. Через костры, сверкая голяшками, прыгали девки. Кто спорил о политике, кто просто так развлекался. Упившиеся валялись вповалку.
Бритомордый эстрадный куплетист и чахоточный, с торчащими бескровными ушами, солдат стояли друг против друга, как драчуны, и ругались на спор — кто кого переругает. Под ноги им прямо на землю был набросан ворох мятых денег, пачки папирос, сломанный бинокль, серебряная спичечница — все это предназначалось победителю… Ругателей окружали гогочущие знатоки и тонкие ценители матерщины.
Матрос Тимошкин, держа в зубах кинжал, а в руках по букету сирени, выбивал на столе чечетку.
Со всех сторон его ругали и подбадривали:
— Ножку, ножку дай!
— Класс!..
— А ну, пусти тройную дрель.
— Чаще! Чего ты глистов вытрясаешь, чаще!.. Дай три тыщи оборотов в минуту.
Со стола валились бутылки, сползали тарелки.
Галаган выпил с солдатами, повертелся среди матросов, на воровском языке перебросился шуткой с блатными, поболтал с державшимися отдельной компанией анархистами, подтянул шахтерам — песнь рвалась из их крепких глоток подобно волчьему вою. Потом Васька разыскал своих спутников, отвел в сторону и дал краткие распоряжения.
Максиму:
— Две парных брички за станицу, к мельнице… Скоро!
Шкиперу Суворову:
— Шахтерского командира — вон, вон пошел! — вымани за станицу, придержи до моего прихода. Понятно? Живой ногой!
Моряку Тюпе:
— Ты, годок, выбери солдата с бородой погуще и волоки за станицу.
— Ладно, — промычал Тюпа и переспросил: — Сбор у мельницы?
— Да. Через полчаса. Кругом арш.
Разошлись.
По окраине площади толпились станичники и вполголоса переговаривались:
— Вот она камуния…
— И вовсе, бабочки, это не камуния… Анархисты, слышь, да какие-то экспроприятели.
— Приятели… Мне бы хорошую казачью сотню с плетями, я бы им раздоказал…
— У дедки Сафрона двух коняк свели.
— Захотят, и жену со двора сведут…
— Я бы обеими руками перекрестился, коли на мою бы Дуняху кто позарился, — сказал молодой и красивый Лукашка. — Такая она у меня… ууу!
— …и жену сведут, и крест с шеи снимут… Отвернулся от нас господь-батюшка.
— Беда!
— Наши комитетчики тоже, видать, хвосты поджали?
— Куда там!
— До хорошего дожили… Свобода.
— Не раз и не два вспомним слова покойника Вакулы Кузьмича: «Это стыдно — жить без царя!»
— Понес, статуй губатый.
— Погоди, Сережка, пороли мы вас, молодых, и еще пороть будем, дадим память…
Остап Дудка горячо дышал Лукашке в ухо:
— Кони… Вино… Деньги… Чернояров будет рад нам, как-никак свои станишники… Двинем?
Лукашка мялся:
— Не, Остап… Дай подумать… Банда не бывалошная лейб-гвардия, в банду завсегда легко попасть.
Моряк Тимошкин бесом вертелся в толпе и рассказывал:
— …Немцы обдирают Украину, как козу на живодерне. Гайдамаки торгуют на два базара — и германцы им камрады, и Скоропадский отец родной… Мы не захотели гайдамацкому богу молиться и драпанули сюда. Чистыми шашками прорубились через все фронта, пулеметы у белых добыли, а пушки под Каялом у красных забарабали…
— Надолго к нам, матросик?
— Не-е-е… Тут у вас водится мелкая рыбешка, а крупной буржуазной осетрины не видно… Нам тут быть неинтересно… Отдохнем недельку и всей хмарой назад посунем… Грудь стальная, рука тверда — вперед, вперед и вперед!
— А в Крыму, служивый, тоже бударага?
— Гу-гу… Война в Крыму, весь Крым в дыму — ни хрена не поймешь… Большевики продали в Бресте Украину, сейчас в Ростове с немцами мирные переговоры ведут, а завтра столкнутся с буржуями и запродадут всех нас чохом.
Через толпу проталкивается, оправляя растрепанные волосы, Анна Павловна.
— Товарищи, я не понимаю… Я несогласна… Идейный анархизм… Ваши… Швейную машину, я ею кормлюсь…
— Кто такая?
— Я — учительница.
— Учительница? Машину? Да разве ж это мыслимо! — возмутился Тимошкин и жирно сплюнул. — Да я ж их, кудляков, своим судом раскоцаю… Кто у вас, извиняюсь, не знаю имя-отечества, машину стартал?
— Где мне найти… Все вы одинаковы, ровно вас одна мать родила.
— Расписку дали?
— Вы смеетесь? Какая там расписка, думала, сама ног не унесу… — С надеждой она вглядывалась в веснушчатое оживленное лицо моряка.
Тимошкин ухмыльнулся.
— Шиханцы портачи, я их знаю. Ни живым, ни мертвым расписок не дают… Перестаньте, мадам, кровь портить, машину вашу разыщу.
Он убежал и действительно скоро вернулся с машиной.
— Вот спасибо, вот спасибо… — Она взялась было за машину, но тут же опустила ее.
— Тяжело? Донести? — подлетел Тимошкин.
— Если вы так любезны…
Всю дорогу Тимошкин врал о том, как он где-то на себе таскал якоря и паровые котлы.
Остановились перед школой.
Анна Павловна позвонила… Из-за двери трепещущий детский голос окликнул:
— Кто там?
— Это я, Оленька, не бойся.
— Мамочка, мамочка… — Дверь приоткрылась. Увидев незнакомого человека, дочь замолкла.
— Машину отыскала, слава богу, — сказала мать, — нашелся вот добросовестный товарищ, донести помог.
— Я так за тебя боялась, мамочка, так боялась.
— Заходите, товарищ. Как вас зовут? Не хотите ли чаю? Моряк поставил машину у порога и выпрямился, выпячивая грудь колесом:
— Позвольте представиться, моряк Балтийского флота, Илларион Петрович Тимошкин… — Он с чувством потряс обеим руки и обратился к дочери: — А вас Шурой звать?
Ольга удивленно повела бровью:
— Нет, не Шурой.
— Ха-ха… А я думал — Шурой… Люблю имя Шура… Но все равно… А чаю, между прочим, выпью с удовольствием: давно чай не пил, последний раз еще в Миллерове на вокзале чай пил…
На столе мурлыкал самовар. Анна Павловна заварила чай. Востроглазая Ольгунька, с голубым бантом на макушке, сидела ровно заяц, насторожив уши. С любопытством, смешанным со страхом, исподлобья она разглядывала моряка.
По первому стакану выпили молча.
Быстро освоившись, Тимошкин вынул карманное зеркальце, оправил прическу и спросил:
— Чего же вы, барышня, боялись?
— И сама не знаю… Страшно одной в пустом доме.
— Это справедливо, одному везде страшно. Был со мною под городом Луганском случай… Пошли мы как-то ночью в разведку…
Рассказал случай из своей боевой жизни, потом, забавляясь, погонял в стакане клюквинку и скосил глаза на Анну Павловну:
— И хорошее жалованье получаете?
— Какое там… — махнула она рукой. — Чуть ли не каждый месяц власть меняется, в школу никто носу не показывает.
— Возмутительно, — подскочила принимавшая близко к сердцу огорчения матери Ольга и выпалила запомнившуюся газетную фразу: — Вы понимаете, без народного просвещения все завоевания революции пойдут насмарку.
— Обязательно насмарку, — подтвердил моряк. — Им, сволочам, только пьянствовать. — Он небрежно полистал подвернувшийся под руку учебник геометрии и спросил: — Учитесь?
— В школе почти всю зиму занятий не было, дома с мамой немного занимаюсь…
Моряк горестно вздохнул:
— А я вот шесть годов проучился в гимназии, арифметики не понимаю, надоело. «Отпустите, говорю, мамаша, на военную службу». — «Не смей, дурак», — отвечает мне мать. Я не послушался и убежал во флот, скоро чин мичмана получу, я отчаянный…
Заложив руки в карманы широченного клеша, Тимошкин прошелся по комнате и остановился перед поразившим его внимание портретом старика в холщовой рубахе.
— Папаша?
— Нет, это писатель Толстой, — ответила Ольгунька, и в глазах ее вспыхнули веселые огоньки.
Со скучающим видом моряк подошел к глобусу и крутнул его: замелькали моря и материки.
— Где же тут мы находимся?
— Олечка, покажи.
Ольга остановила крутящийся, загаженный мухами шар и повела пальцем:
— Вот вам Европейская Россия, вот Украина, Кавказ…
— Вы там были?
— Где?
— Ну, в этой, как ее?… Европейской Украине или хотя бы на вершине горы Казбек?
— Нет, не была.
— Не были? — удивился моряк и с сожалением посмотрел на нее. — Ваша молодая жизнь кошмар-комедия… Нынче живем, резвимся, а завтра, представьте, подохнем и ничего не увидим… Хотите, дам я вашей судьбе, чудесное решенье?
Ольга вопросительно посмотрела на мать.
— Едемте со мной, — продолжал Тимошкин, приглаживая торчащие непокорными вихрами рыжие волосы. — У нас интересно: пища привольная, в мануфактуре или в чем другом недостатка не будет…
— Товарищ, чай простыл, — сказала Анна Павловна. — Иди, Оленька, тебе спать пора.
Дочь встала, поклонилась гостю и ушла за перегородку в отцов кабинет, где спала на диване.
Тимошкин поговорил еще немного о политике, о зверствах немцев и умолк — стало скучно болтать со старухой.
На огонек забрели новые гости.
Дверь заходила под нетерпеливыми ударами.
Анна Павловна, оправив трясущимися руками платок, вышла.
Моряк заглянул в комнатушку.
Ольга сидела на письменном столе, при появлении матроса вскочила.
— Вы… Вы?.. Что вам?
— Пойдем, барышня, гулять — на улице весело.
— Я?.. Нет, поздно… Слышите, там кто-то ломится? Побуждаемая желанием защитить мать, она метнулась к двери.
Тимошкин схватил ее за руку, рывком привлек к себе и поцеловал в пылающую щеку.
Она закричала не своим голосом, когтями ободрала ему морду и выскользнула из объятий.
— Барышня…
— Нахал… Убирайся сию же минуту! — Она терла щеку точно обожженную.
Тимошкин, выкатив помутневшие глаза и бормоча что-то невнятное, пошел вокруг стола.
Она загородилась креслом.
В дверях показались рожи.
Резко вскрикнула ударенная кем-то мать.
Ольга, непомня себя, бросила в матроса чернильницей, грудью ударилась в жиденькую оконную раму и в звоне стекла выпала в сад.
Моряк выпрыгнул за ней, перемахнул забор и, споткнувшись, растянулся на дороге.
Проходивший по улице Галаган поднял его и поставил перед собой:
— Откуда сорвался?
— Годок, не видал?.. Не пробегала такая курносая, губы бантиком?
— Не догонишь, далеко ушла.
Галаган разглядел Тимошкинову залитую чернилами рожу, но в темноте принял это за кровь.
— Ранен? Чем это она тебя шарахнула?
— Ну, ее счастье, что убежала… Все равно покалечу задрыгу, не уйдет от моей мозолистой руки.
— Брось, братишка, и хочется тебе с бабой возиться? — стал его Галаган успокаивать. — Пойдем со мной.
— Куда?
— Дело есть.
— Ящерица поганая, да я ж ее… Дело, говоришь, есть?.. А ты из какой роты?.. Чего я тебя не признаю?
— Сыпь за мной, потом разберемся.
Скоро они выбрались за станицу. У мельницы покуривали и негромко переговаривались четверо; пятый спал, свернувшись на бричке. Все расселись на две брички и погнали к станции.
В штабном вагоне сеялась полутьма, моталось пламя одинокой свечи, на столе шелушились хлебные крошки. Стены были увешаны картами, похабными карикатурами, оружием и одеждой уже полегших спать членов штаба. Спали они на ящиках со снарядами и взрывчатыми веществами, которыми было занято полвагона.
— Вставай, поднимайся, братва! — гаркнул Галаган, вбегая. — Встречай делегацию…
Тимошкин еще раньше смекнул, что попал не в свою… Пожимая руки членам штаба, он с тревогой спрашивал:
— Отряд?.. Черноморцы?.. Давайте соединяться.
— С какого корабля?
— С «Гангута». Балтик.
— К порядочку, — постучал Галаган по столу. — Товарищи, вы привезены сюда на боевое совещание… Дело такого рода… Отряду вашему отведены в станице квартиры, выставлено угощение, уважены все ваши партизанские требования…
— Давайте соединяться! — шумнул опять Тимошкин.
Галаган помялся, подыскивая подходящие слова, и снова заговорил:
— Пришли вот ревкомовцы, жалуются… Я им и поверил и нет… Дай-ка, думаю, сам разведаю… Мало ли у нас впопыхах творится дурости, но… Сам пошел и разведал… Откуда вы столько громщиков и шпанки понабрали?
— Мы, товарищ…
— Такую шатию надо разоружить, — продолжал он, — силы у меня хватит. Силой своей, безо всяких заседаний, мог бы всех вас по станице выстелить, но… — он возвысил голос, — зачем ненужную и лишнюю кровь лить?..
— Мы ж, товарищ дорогой, невинные…
— Революция с этим не считается. Будь сознательным-рассознательным, но раз ты — сукин сын, значит виноват.
— Брось балабонить, ближе к делу, чего ты хочешь? — спросил Тимошкин. — Вина? Гамзы?
— Буду краток. Надеюсь, товарищи шахтеры, товарищи моряки, товарищи солдаты помогут мне потрепать шпанку… Что вы молчите? — обратился Галаган ко всем. — Кто желает высказаться?
— Мы, фронтовики, — сказал пьяный, пьянее грязи, солдат, — мы на родину пробираемся… мы в Самарскую губернию, в Бузулукский уезд, стало быть, пробираемся и никому винтовок не сдадим… Как мне можно без винтовки, раз у вас тут кругом банды гуляют?
— Корешок, — взывал одновременно с солдатом и Тимошкин. — На своих руку подымаешь?.. Где твои ребята?.. Давай веди отряд в станицу, брататься будем…
Максим и Григоров ругались с командиром шахтерской роты.
— Чернояров, он такой… — кричал Мартьянов. — Вместе через фронт прорвались, с германом воевали… К тому же и от своих мест мы далеко ушли, нам на Дон возврату нет, и от атамана отстать нам невозможно… Бей, кроши, вырывайся, пропадай душа!
— Пойми, друг, — подступал к нему Григоров, — вреда от вашего атамана больше, чем пользы… Погуляете, засвищете, только вас и видели, а против советской власти вся округа подымется…
— Подымется?.. А зачем вы тут посажены?.. Бей с козла, топчи гадюк, чтоб и не хрипели!
— Верно, — сказал Максим, — гадюки шипят и из-под каждой подворотни кусаются, а тут вы еще безобразничаете…
— У нас в отряде ни одного контрика нет, — твердил свое шахтер. — Далеко мы от своих мест зашли, нас страх держит, куда без атамана денемся?.. Он парень — ухо с глазом.
Максим с Григоровым отжали шахтера в угол, продолжая убеждать.
— Какая ваша забота за буржуйское добро? — орал солдат. — Али им, удавам, пощаду давать?..
Егоров лез на солдата с кулаками:
— Вы же самая беднота, ваш долг революцию защищать, а не лазить тут по тылам баб щупать да сметанные горшки вылизывать… Со своими буржуями ревкомовцы и сами справятся, а наше с тобой место, суконное твое рыло, на позиции. У меня сын единственный на фронте погибает, сам не хочу даром жевать хлеб советский. Иду! Все идем на огонь, на штык, а вы тут молочко хлебаете?
Галаган поднялся и властно крикнул:
— Разговору нет, все решено… Именем революции приказываю…
— Хочешь загнать в бутылку и заткнуть? — перебил его Тимошкин. — Врешь, стерва, и сам далеко не упрыгнешь!.. — Он выхватил из-за пояса рубчатую, большой взрывчатой силы, английскую гранату и попятился к стенке, чтобы всех видеть. — Хана?.. — Перекошенное, в чернильных подтеках лицо его было полно решимости, рука с гранатой занесена над головой.
Галаган опешил.
Все замолчали.
В вагоне вдруг стало глухо, как в гробу. Тикающий часовой маятник точно пунктиром подчеркивал тишину.
— Стой, падло, — выговорил Галаган. — В вагоне две сотни снарядов и шесть пудов динамита. Ты можешь из всего эшелона смолу сделать.
Тимошкин, оскалив зубы, молчал… В глазах его испугу было мало.
— Застрели меня одного, ежели считаешь вредным, — продолжал Галаган. Затем, будто боясь кого испугать резкостью движения, осторожно отстегнул маузер и, держа его за дуло, положил на край стола ручкой вперед.
Еще большую минуту длилось молчание.
Тимошкин медленно опустил руку, подшагнул к столу и положил гранату рядом с маузером.
— Сдаюсь.
Егоров, стоявший ближе всех, хлестнул Тимошкина по уху:
— Печенег!.. Ты — пятое колесо в нашей коммунистической телеге…
— И я сдаюсь, — поднял солдат трясущиеся руки. — Я, братишки, сам служил в Дебальцеве в большевицком полку, только забыл его правильное названье… Я, братишечки, сам целый год направо и налево вел бесплатную агитацию.
— Ну, а ты? — в голос спросили несколько человек, обращаясь к Мартьянову.
— Я что ж… я ничего…