ЯТ Трищенко Сергей

– А…

Я не дослушал и отошёл. А может, от меня отошли.

И вернулся к Тому. Том стоял, раскрыв рот и смотрел, как продавец вынимал что-то из шкафа. Я присмотрелся. Что-то мне это что-то напоминало…

Я понял и вздрогнул: это была очень плохая примета. А на полках лежали ещё худшие. Много худшие.

– А хорошие приметы у вас есть? – спросил я.

– Были. Но сейчас ничего лучшего нет. Берите, что дают. Даром даю, бесплатно.

– Нет, такого добра нам не надо, – твёрдо ответил я и предложил Тому и Гиду поскорее удалиться.

Глава 22. С Ярмарки и мимо

Торговые ряды кончились, потянулась улица, наполненная одноэтажными индивидуальными домишками, хозяин каждого из которых занимался сугубо индивидуальным делом: у ближайшего к нам домика человек возился у окна – вероятно, готовился к зиме. У него ничего не ладилось, и он отпускал длинные витиеватые выражения. Выражения витали вокруг него, одно мазнуло Тома по носу – и в результате получился такой диалог:

– Что такое?

– Да зла не хватает, – хозяин пытался заокнопатить вязкой массой длинные тонкие щели в оконных переплётах.

– На что? – решил выяснить Том.

– На эти безобразия.

– Зло – на безобразия?

– Ну да. Сначала шло возмущение, а теперь оно полностью вышло, а безобразия остались.

– А потом чем будете?

– Поищем ещё чего-нибудь.

– А безобразия – эти окна?

– Точнее, щели в окнах.

– А окна что?

– И окна тоже, но другие.

– То есть, они прозрачные?

– Вы же видите: их видно насквозь.

– И все видят?

– Конечно.

– А безобразия остаются?

– Разумеется. Куда же они денутся?

Том покрутил головой и отошёл.

У соседнего домика кипела работа: хозяин ничего не мог поделать со своим огромным желанием: оно не лезло ни в какие ворота. Столпившиеся у заборных столбов пившие со стола зеваки и сочувствующие принимали живейшее участие: брали его с разносимых домочадцами больших деревянных подносов и отправляли в рот. Приняли и мы по чуть-чуть.

А отпилить от желания хоть кусочек хозяин категорически отказывался.

– Поймите, – убеждал он, – желание нельзя осуществить по частям. Иначе удовлетворение от его осуществления тоже будет неполным.

Пришла мысль разобрать часть стены и протиснуть желание во двор. Постояла, дождалась, пока её заметили и крикнули «Эврика!»

– Это стандартное привектствие для новых мыслей, – пояснил Гид. – От веку так повелось.

– Лось? – удивился Том. Но пришёл и лось, помогать.

– Только осторожно! – попросил хозяин.

Окружающие пошли ему навстречу, и в результате солгасованных (или согалсованных? Мы старались двигаться параллельными галсами) усилий с двух сторон и разборки части стены ему удалось осуществить задуманное целиком и полностью.

Мы подключились к работе по проталкиванию желания внутрь двора, за ограду.

Представьте же наше удивление, когда желание, оказавшись во дворике, кануло в землю, словно яйцо со смертью Кащея или же большая, протяжённая каппля всепроедающей жидкости. И проделала в земле большущую дыру – глубокую-преглубокую яму… Но хозяин словно ждал чего-то подобного, и выглядел весьма довольным. Видели бы вы, как он улыбался!

Мы подошли к краю ямы и заглянули внутрь. Где-то далеко-предалеко внизу поблёскивала… вода не вода, но что-то мокрое.

– Глубокое удовлетворение… – довольно пробормотал хозяин. – Далековато лезть придётся…

– А зачем лезть? – удивились мы.

– Глубокое удовлетворение надо ощутить до самого дна. Прочувствовать его.

– Есть глубокое удовлетворение, а есть чувство глубокого удовлетворения, – пояснил Гид.

– А чем они отличаются? – спросил Том.

– Чувство глубокого удовлетворения принадлежит глубокому удовлетворению, это его собственное чувство.

– Значит, оно тоже умеет чувствовать?

– А как же!

И мне тотчас на ум пришло знаменитое: «Профессор, который думает, что он бабочка, или бабочка, которая думает, что она – профессор?» Нечто подобное мы наблюдали и здесь: у глубокого удовлетворения имелось чувство глубокого удовлетворения. Но какое чувство? Так глубоко в скрытый смысл смысла мы погружаться не рискнули.

Хозяин между тем полностью скрылся в шахте удовлетворения, и мы не смогли бы помешать ему, даже если бы и захотели. Но для чего нам хотеть?

Мы поудивлялись немного, и удалились.

У соседнего домика мы увидели громоздкое деревянное сооружение – сундук не сундук, рундук не рундук, дундук не дундук. Так, нечто среднее. А потом поняли: человек возится у деревянного короба.

– Откровение? Какое это откровение, если оно не открывается? – и человек снова, при нашем приближении, а позже – присутствии – яростно задёргал ручку дверцы, выполненной в виде скульптурной группы: бурундук грыз фундук.

Вблизи сундук или рундук оказался похож на аляповато раскрашенный с позолоченными местами ларец в виде дворца: не то Тадж Махала, не то Ангкор Вата, не то Большого княжеского дворца во граде Китеже.

– Это настоящее откровение, без скрытого смысла, в нём всё на виду, – пояснил Гид.

– А есть и со скрытым?

– Конечно! Как потайные двери… Интересно!

Но последний возглас относился не к откровению, а к человению, то есть к человеку, который, похаиываясь, то есть тошапываясь… то есть пошахиваясь… тьфу! – пошатываясь, похохатывая, посвистывая, выписывал кружеля и вензеля по большой дороге между домами, чего-то выискивая на обочине. А на обочине стояли кондиции – не те, петровских времён, а совренные, то бишь современные, хотя какая-то усеченность и искажённость, недоговорённость, неопределённость, и даже лживость в них, на мой взгляд, содержалась. Однако человек её не замечал, а целенаправленно выискивал другую, вполне определённую, необходимую только ему.

Потом он дошёл до нужной кондиции и предпринял безуспешные попытки перешагнуть её. Но не получилось. Тогда он попытался открыть её большим ключом, напряжённо всматриваясь внутрь. А сколько ненужных кондиций он отверг, и они остались лежать там, отвергнутые, на большой дороге? И почему?

– А если откроет, что будет? – заинтересованно спросил Том. – Доберётся до сути?

– До сути не доберётся, – возразил здоровенный дядечка, сидящий на той же обочине между вырытой ямой и набросанной кучей земли, обхватив колени руками, словно отдыхая. Да он и отдыхал на самом деле: сидел на нём. Лопата лежала рядом. – До сути добираюсь я. Уж который год.

– Ну и как, добрались до сути? – спросил я, заглядывая в глубоооооооооооооооокую яму.

– Да ну! – только и махнул рукой дядечка. И от этого взмаха чуть не взлетел. Так сильно махнул вот.

У ближайшего забора лежала собака, словно выброшенная за ненадобностью.

На заборе сидела и хрипло каркала худая ворона, с трудом вытягивая вперёд и вверх шею, приподнимая клюв и поводя крыльями.

– Эти птицы, наверное, всюду живут, – заметил Том. – Ничто их не берёт.

– Согласен с вами, – согласился Гид, но замеетил – с некоторым блеющим акцентом, который непонятно откуда у него взялся: ветром надуло? – Хотя она-а не-е совсе-ем то-о, о чё-ём вы-ы думае-ете-е, что имеете-е в виду.

– Как? Это не ворона?

– Нет. Это слава.

– Слава?!!

– Да. Птица-слава. Худая слава. Плохая, значит. Слышали, есть такое выражение: «ославить»? Вот это она и есть, такая слава.

Я прислушался. В карканье птицы будто слышалось чьё-то имя. И ещё что-то из характеристики поименованного. Перечисление неблаговидных поступков, что ли. Но с вороньим акцентом.

Под забором лежала и напраслина – нечто вроде буквы «Х» с вытянутой посредине перекладиной. Или вроде двух букв «V», соединённых узкими частями через короткую палочку. Так, во всяком случае, определил её Том, как напраслину. Скорее всего, её уронила ворона.

– Ты не перепутал её с напряслиной? – спросил я.

– Ты имеешь в виду пряслице? – спросил Том.

– Или устьице, – пояснил я.

– В этом же нет ни капли смысла! – вскипятился Том.

– А в чём есть? – вздохнул я.

– Как же её возводить?

– Возводить её проще простого. А вот понять, для чего возводить, и нужно ли – уже сложнее.

Следующий дом, видимо, достаривался, то есть достраивался, хотя в моменте рождения уже заключается начало момента старения, поэтому ничего особенного в обоих моментах нет: всё идёт, как должно идти, известным извечным путём. Всё – путём.

Хозяин ходил возле новых ворот, недоуменно смотрел на них и пытался приколотить до жути несуразную вещь большим молотком. Оказалось, он приколачивал брань. Для чего он это делал, понять никто не мог, а он не объяснял. Я бы на его месте приколотил её раз и навсегда, и не к воротам, а как следует. Но, может, именно так он и поступал? Или же действовал по принципу: «Бей своих, чтобы чужие боялись» и/или: не похвалишь себя – кто тебя похвалит, а, следовательно, возможно и обратное: не поругаешь себя – кто тебя поругает?

Брань на воротах не висла, всё время соскальзывала вниз, оставляя длинные скользкие следы, и мужик тщетно старался укрепить её маленькими гвоздиками, которые до поры до времени держал во рту. Но потом сумел пригвоздить её к воротному столбу, хотя и немного кривовато.

Не обошлось и без эксцессов: их вбили напоследок, для декоративности – длинные медные гвозди с большими овальными шляпками, покрытыми инкрустированной чеканкой.

На калитке виднелась полустёртая надпись: «Осторожно, злая собака!». Сама собака высовывалась из щели почтового ящика, удручённая собственной судьбой, и злобно рычала на прохожих.

Мимо ворот прошёл большой бородатый мужик в посконине, поддёвке и сапогах (по другой версии – в рубахе, подпоясанной верёвкой; синих полосатых штанах и лаптях с онучами – когда мы с Томом стали вспоминать сию сцену, наши мнения разошлись. Поэтому здесь я привожу обе версии, хотя где чья – уже и не вспомню) и нёс ужасную галиматью: чёрную, большую, в перьях и с клювом. Несколько других кружили в синем небе, хрипло каркая.

На правом плече мужик держал дубину (по второму варианту – кайло. «Взял кайло и сунул в хайло, – сказал он». – См. примечание выше), которой он, видимо, и ухайдо(а)кал птицу.

За ним на длинной верёвке, привязанной к поясу, тащилась белиберда, которой в этих местах отпугивали ворон, сорок и прочих птиц. Походила она – ходила походом – на большущую… нет, громаднейшую деревянную пушку на резинке, стреляющую горохом. Но не простым, а Мендельским: на один залп жёлтым горохом приходилось три залпа зелёным. Или наоборот – на один зелёный три жёлтых?

– Ну и как, помогает? – Том вернулся в вопросительноносное амплуа.

– Ещё как? Ни одна тварь не садится поблизости, все поодаль.

А поодаль распахивались двери небольшой мастерской.

На лужайке перед мастерской лежала груда рожавых – ржавых до розовости – железок, железячек, железочек, железяк, железовин, железин, железищ и желез, включая железы внутренней секреции.

Но ни одна из них к желе отношения не имела. Они высились бесформенной кучей, из которой торчали «измы». Просто ощетинилась «измами» эта куча, вроде железного ёжика – ёжекизма.

Хозяин, ворча, ворочал их, выбирая, а подмастерье стоял рядом на подхвате – ухвате с подносом – и утирал им под носом.

Мастер вытащил пессимизм и плюнул. Потом вытащил педантизм и снова плюнул. Вытащил пацифизм и почесал им из-за уха затылок.

– Не разбираю я их, – пожаловался он. – Окончания у всех одинаковые. Думаешь одно, а вытаскиваешь другое. А остальное…

Остальная часть железок имела трубчатый вид и их покрывала полуоблупившаяся разноцветная эмаль.

– Где-то тут валялся оптимизм, – произнёс хозяин, устало окидывая взглядом ржавую груду и рассеянно вертя в руках ура-патриотизм, который он вытащил за «ура», едва не оборвав при вытаскивании. У Тома при взгляде на ура-патриотизм возник ряд вопросов, которые он решил озвучить:

– Скажите, пожалуйста, какие патриотизмы бывают?

– Патриотизмы? – хозяин почесал ура-патриотизмом за ухом и раздумчиво произнёс:

– Разные… в зависимости от патриотов, их ведь производство. Есть квасной патриотизм, есть луковый, лимонный, кофейный, гранатовый, винтовочный, гаечный… – кто что любит. Есть ещё садистический – или даже садомазохистский: чем больше объект патриотизма издевается над субъектом, тем крепче субъект любит объект. Он превращается в объект привязанности! Есть вставальческий – в противовес садистскому. Тут наоборот: чем больше объект любит субъекта, тем сильнее субъект воротит нос от объекта. Часто встаёт и уходит.

– А разве возможно, – спросил Том, – чтобы объект любил субъекта?

– Нет, невозможно, – ответил хозяин, – но бывает. Есть патриотизм паритетный, по принципу: ты мне дай то-то, то-то и то-то, а я тебя за это любить буду; а есть приоритетный: то есть любить буду только за одно, а ни в коем случае не за другое. Есть патриотизм митинговый – специально для митингов. В повседневной жизни не применяется, тяжеловат для ушей – слишком давит на барабанную перепонку. Уши воспаляются и пухнут, отит развиться может. Есть патриотизм парадоксальный или тюремный: больше всего им почему-то увлекаются разного рода жулики, по принципу «кого граблю, того и люблю». Есть ортодоксальный, кометный – из облака Оорта, есть метадоксальный – медовый и сальный одновременно…

– Я думал, вы специалист по измам, – признался Том, – а вы по патриотизмам…

– По измам, – кивнул хозяин, – а поскольку патриотизм тоже на изм, то и по патриотизмам.

– А если разобрать таким же образом, к примеру, педантизм? – предложил Том.

– О-о-о! Нет, лучше не надо. Давайте сначала закончим с патриотизмами… Хотя всех и не перечислишь, пожалуй.

– А истинный, настоящий? – чуть не замирая от ожидания, спросил Том.

– Что значит настоящий? – пождал плечами торговец. – Любить родину независимо от того, что она с тобой делает? Это садомазохи…

– Но родина-то не делает! – выпралил Том, чуть ли не рыча: верно, его сильно задело высказывание о родине. – Её делают… вернее, подделывают. От её имени. Другие люди. Как таковой родины нет. Просто некто почему-то присваивает себе право говорить от её имени. Сама же она не говорит.

– Правильно. Человек любит родные места. И они ему платят тем же. Но места населяют разные люди. А между разными людьми могут быть разные отношения. Любовь к родным местам – одно. А патриотизм – другое.

– А что? Что именно?

– Даже и не знаю. У нас его, во всяком случае, нет, – покачал головой хозяин. – Может быть, где-то далеко, очень далеко, где идут грибные дожди, за морями, за лесами, за широкими долами…

– Жаль, очень жаль…

– И мне тоже. А что поделаешь?

Из другой кучи хлама, набросанной возле мастерской, торчало что-то остистое. Не костистое, а именно остистое: торчали ости – как у озимой ржи или пшеницы. Или, скорее, длинноусого ячменя. Я присмотрелся и увидел, что в куче лежали: нетерпеливость, поспешность, торопливость, немилость, жёсткость и жёсткость, строптивость, уверенность, скупость, скаредность, забывчивость, задумчивость, потребность, способность, примечательность и замечательность. И даже жизнедеятельность. И ещё что-то. Любопытно, что тут не было ни терпимости, ни терепливости, ни терпеливости, ни спешности, ни послушности, ни возможности, ни…

Том прервал ход моих мысленных рассуждений:

– А почему у одних есть ости, а у других нет?

– У чего нет?

– Да у опасности, например.

– Есть, но она входит в остов и наружу не торчит.

– Но горчит, – добавил я, решив, что давно молчу и пора дать языку хоть какую-то свободу.

– А если оборвать ости, что останется? – продолжил пытку Том.

Похлопав попу популярности, хозяин сказал:

– Вон там ости давно оторваны. Можете пойти и посмотреть.

Мы пошли взглянуть. Получалось понятно, но нереально: при нас у строптивости оторвали ость – нечто вроде сушёного рыбьего скелетика – и получился строптив.

– Но это же определение! – возмутился Том. – Оно самостоятельно не существует!

Однако же существовало. И с ним происходили метаморфозы: сначала зазмеились стропы – словно щупальца небезызвестной Медузы-Горгоны. Послышался ропот. И не простой, а оптимальный в пункте ивы – и подобен он был трепетанию её листочков.

Прошелествев, как по листве, по встопорщенным варёным в щах топором ушам щенков, и взъерошив шевелюру волос, промчалась вырвавшаяся из рук продавца ветреность.

– Держи, лови! – закричали вокруг. Но когда все кричат, делать некому.

Неподалёку стволилось нечто другое: тут лежали, валялись, размещались, грудились и глыбились: жеманство, кокетство, нахальство, ничтожество, сходство, довольство, упорство, уродство, хулиганство и хулиганчество, ехидство и ехидничество, злорадство… и на конце каждого торчал ствол. Не древесный, разумеется. Ружейный или орудийный, самого разного калибра. Одни нарезные, другие гладкие. Одни короткие, как у мортир или бомбард, другие длинные, как у пушек или мушкетов.

– А почему торчат стволы? – спросил Том. – Они ведь заканчиваются на «ство», а не «ствол»?

– Ну, во-первых, – начал объяснять Гид, тоже решивший, что помолчал достаточно, и пора отрабатывать гонорар, распределять гонор на ар, как на единицу площади, – буква «л» в слове «ствол» указывает на бывшие корни: первоначально слово предназначалось исключительно для ствола дерева – если присмотреться, книзу ствол дерева расширяется, как буква «л». А когда ствол спилили, то корни отсекли – и с ними заодно букву «л».

– Но в слове «корень» нет буквы «л»! – возмутился Том.

Гид проигнорировал его скрытый вопрос. А я заметил:

– Как нет? А в слове колрень? Или корлень?

Теперь проигнорировал Том. Он слушал Гида.

– Возьмите, к примеру, – продолжал Гид, – спиленное дерево, бревно. Оно оканчивается на «о», что характеризует спиленность, круглость ствола в месте распила.

– А «б»? – не унимался Том. – У бревна ведь два круглых конца. Тогда надо бы произносить «обревно».

– «Б» – символизирует остатки веток, – неуверенно произнёс Гид. – Или выраждение неровности ствола… То есть выражение… Или наваждение… – да, сегодня не его бенефис, Гид не в ударе. Все мысли о ереси, по лицу видно.

Я решил вмешаться и поддержать Гида, чтобы он не проваливался на ровном месте:

– У лесорубов, – произнёс я веско, чтобы разом закрыть все вопросы, – есть специальные слова для обозначения разнообразных вещей, относящихся к лесоразработкам: обозначение только что спиленного дерева, дерева с обрубленными ветвями, самих обрубленных ветвей, а также различного размера брёвен из разных частей ствола. Но, к сожалению, я их не помню. Обратись к лесорубам.

– Спасибо, – повернулся Гид ко мне. – Нечто подобное я и хотел сказать. А «ство», а не «ствол» – потому что стволы не древесные. Вот, видимо, в чём дело.

Том кивнул. А я решил поразвивать тему и кое-что напомнить ему, заодно блеснув эрудицией – я её давно не доставал, и она могла потускнеть от длительного неуполтребления, пусть и половинного:

– В китайском… да и любом иероглифическом письме, слово обозначается рисунком, в котором можно угадать исходное слово: иероглифы и произошли из рисунков, соответствующим образом стилизованных. Но и в неиероглифическом письме начертание слова продолжает нести остаток визуального смысла. Недаром Лев Толстой выступал против реформы русского языка, в частности, против удаления буквы «ять», вот такой, , из слова «лес» – раньше оно писалось с ятем, который обозначал тонкое «е» – Толстой считал, что торчащие палки ятя лучше всего передают образ леса.

– Е, по-моему, достаточно торчит палками, – возразил Том.

– Да, но заглавное «е», прописное, не строчное. И к тому же «Е» более упорядоченно.

– Значит, оно передаёт образ искусственно насаженного леса, а во времена Толстого леса не сажали.

– Это авторитетно?

– Это авторитарно! – заявил Том.

Ответить на такое заявление я мог, только подражая ответу Диогена на заявление Зенона об отсутствии движения в природе: зашагал прочь. Остальные – да впрочем, сколько их осталось: Гид да Том – последовали за мной.

Продолжая идти по индустриальной зоне, мы наткнулись на глубокий котлован, полный уловленными им котами. Коты хрипло мяукали и жаловались на судьбу.

Мы с Томом хотели остановиться и помочь бедным животным, но Гид решительно повлёк нас дальше.

– Они же жалуются! – возмутился Том.

– Вот именно! – отвечал Гид. – А потом начнут вас жалить!

Оказывается, у местных котов были жала!

В окружающем скопилось целое созвездие мелких предприятий – склады, складики, мастерские. Оставалось выбрать нужное.

Мы стали обходить их подряд, и обнаружили кузницу. Не то кадров, не то слайдов, не то… не ясно.

От кузницы нёсся звон: там ковали железную дисциплину. У распахнутых стальных дверей стоял крепкий молодой человек в штатском, но с выправкой – пущенной, как отделка швов, по всему костюму. Вторую мы заметили чуть позже переброшенной у него через левую руку. Вот человек: две выправки имеет! Или одна гражданская, а другая – военная? Гм, военная… неужели тут и войны ведутся?

Двое подручных выносили прямые звенящие прутья дисциплины и ставили у стены, не облокачивая – локтей не было, а длину измеряли другими способами. Молодой человек внимательно подсчитывал приносимое.

– Это что – шпицрутены? – поинтересовался Том.

– При случае могут сгдиться, – отследив его взглядом, процедил сквозь зубы молодой человек. Ответ получился помятым зубами и чуть изжёванным. «О» лопнуло.

Мы зашли в кузницу.

– Стальная воля у вас есть? – спросил Том.

– Во-во, – иронично произнёс кузнец. – И железное здоровье. Это самому ковать надо!

– Это самому ковать надо, – подтвердил подмастерье, опуская молот и вытирая пот.

– Где? – загорелся Том. Но не заполыхал.

– А пройдите немного.

– В какую сторону?

– А ни в какую. Идите себе всё прямо и прямо – а там уткнётесь в вывеску.

Глава 23. «Куём мы счастия…»

Под вывеской «Каждый сам кузнец своего счастья» раздавался звон молотков.

Кующие стояли шеренгой и вразнобой грохотали молотками. Звон и шум стояли такие, что мы ничего не слышали. Но и их порой перебивал натуральный плотный грохот, не имеющий ничего общего с музыкальным перезвоном профессиональных кузнецов. Всё же мне удалось спросить Гида, прокричав ему на ухо:

– Неужели счастье куют?!

– Пытаются! – тем же образом ответил-прокричал мне Гид.

Временами то один, то другой бросали молотки и отходили в сторону, разглядывая то, что у них получилось. Одни заканчивали работу раньше, ударив себя по пальцу и отскочив в сторону. Эти бросали молоток и уходили не оглядываясь, даже не плюнув. Другие ковали неторопливо и вдумчиво, рассматривая работу при каждом ударе, третьи работали суетясь, заходя то с одного места, то с другого, меняли молотки и наковальни, устремляясь на любую освободившуюся.

У многих получались какие-то уродцы, и они с огорчением разглядывали их, вертя в ладонях. Иные бросали выкованное и убегали, некоторые возвращались: перековать или сковать новое. Меня поражали третьи… они молча смотрели на то, что у них получилось, и уходили, бережно завернув в платочек и прижав к груди.

Мало у кого выходило быстро и хорошо. Да и то сказать: хорошим кузнецом может стать не каждый желающий, а уж хорошим кузнецом своего счастья!.. Да пусть и чужого. Счастье есть счастье, и его каждый видит по-своему, сколько ни разглагольствуй о едином для всех стандарте. Что-то общее, похожее, возможно, удалось бы найти у всех, но при ближайшем рассмотрении даже в схожих элементах отыскивались существенные различия.

Чуть в стороне, у стены, наискось, стояли длинные прямые острые тонкие твёрдые гладкие блестящие металлические стержни. Вроде арматуры, но без рифления.

– Что это? – решил выяснить Том.

– Мука.

– А как же у Маяковского – «узок жгут муки»?

– Может, когда жгут, получается по его определению. Отжигают, отпускают металл, чтобы мягче становился. А потом стягивают на горле жгутом…

– А их тоже сковали здесь?

– Да, – неохотно ответил дежурный кузнец. – Хотели выковать счастье, а получилась мука.

– Может, и вы что-нибудь скуёте? – предложил второй, подходя к нам и вытирая руки о кажаный фартук – не то кожаный, не то кажущийся кожаным. Ведь, если он сам не ковал, зачем ему настоящий кожаный фартук?

– Как-нибудь в другой раз, – вежливо отказались мы и распрощались и с кузницей, и с кузнецами, да и с кующими счастье.

Некоторое время шли молча. Потом Том нерешительно произнёс:

– Скажи, Гид, а не может ли он находиться… Ну-у, у вас же есть материальное производство? – видимо, Том вновь вспомнил Маркса,

– То есть? – не понял Гид.

– Производство настоящих вещей. Вы ведь едите, пьёте, одеваетесь… вот я и подумал: а не может ли он находиться там?

– Где?

– В производстве, в работе…

– СЖ – в работе? – задумался Гид.

– Да. Это ведь тоже часть человеческой жизни, причём значительная.

– Да как сказать… – Гид помедлил. – Он может, конечно, заключаться в работе… Более того, и работа может стать СЖ, но СЖ не может стать работой. Хотя и говорят порой: «работа стала его СЖ». Но работа не заключена в СЖ. Мы можем взять работу и поместить в СЖ. Но не можем взять СЖ и поместить в работу. Не поместится. Понимаешь?

– Не совсем… – пробурчал Том размышляя, и продолжил: – А в самом материальном производстве? Или в потреблении?

– В чём? В поедании цыплят? Или в их производстве?

– Да, мелковато как-то… – согласился Том. – А в иных материальных объектах, побольше?

– В бройлерах… – подкинул я ему мысль.

Гид принял это на свой счёт и возмутился:

Страницы: «« ... 910111213141516 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

По своей внутренней и внешней структуре комедия «Неосторожность» принадлежала к числу тех произведен...
Перу И. С. Тургенева принадлежит ряд фантастических и мистических произведений, таких, как «Призраки...
«Однажды я вслед за моей собакой вышел в гречишный клин, нисколько мне не принадлежащий. В любезном ...
«…На другой день Дерябин зазвал к себе трех соседских парнишек, рассказал, кто такой был Николашка.–...
Экспедиция капитана Скотта к Южному полюсу погибла в страшных буранах, разразившихся в Антарктике ве...
«Она словно медлила перед тем, как постареть всерьез, и с приветливым видом все держалась. Теперь не...