Пространство Откровения Рейнольдс Аластер

СИИЗ выглядел достаточно реально. Таким Силвест его и помнил. Административный центр Силвестовского института изучения затворников имел форму колеса. Постройка относилась еще к американскому периоду, хотя тут не было ни одного кубического нанометра, который не подвергался многократным перепланировкам за прошедшие столетия.

«Ступица» представляла собой две серые полусферы, похожие на шляпки грибов; на них виднелись впадины ангаров для причаливания шаттлов, а также амбразуры для весьма скромных оборонительных вооружений, разрешенных моралью демархистов. «Обод» состоял из довольно беспорядочно размещенных жилых модулей, лабораторий и офисов, которые соединялись сложной паутиной хитиновых полимерных труб для подачи питания, воды и тому подобного.

– Вот здорово! – произнес он.

– Вы в самом деле так думаете? – Голос Паскаль звучал издалека.

– Он тогда был в точности таким, – сказал Силвест. – Вернее, таким он мне казался, когда я туда прилетел.

– Спасибо… В общем, это было легко – самая простая часть. У нас были копии чертежей СИИЗа, а в Кювье даже нашлись люди, знавшие вашего отца, – например, Жанекен. А вот потом… Не с чего было начать – мы располагали только тем, о чем вы рассказали, вернувшись со спутника.

– Уверен, вы отлично справились.

– Что ж, сами увидите, и скорее рано, чем поздно.

Шаттл приблизился к ангару. Охранники-роботы уже ожидали за шлюзом, чтобы проверить личность прибывшего.

– Кэлвин вряд ли обрадуется, – сказал Грегори, главный администратор спутника. – Но я полагаю, что отправлять тебя домой уже поздновато.

Подобные разговоры случались раза два-три за последний месяц, и Грегори, говоря о последствиях, умывал руки. Теперь ему уже не надо было сопровождать Силвеста через все эти трубы-тоннели к тому месту, где содержали существо.

– Не стоит беспокоиться, Грегори. Если отец будет приставать, валите все на меня: мол, я потребовал устроить экскурсию.

Грегори высоко поднял брови, что означало насмешку и удивление.

– А разве не это ты делаешь в данную минуту, Дэн?

– Я просто стараюсь поддерживать дружеские отношения.

– И совершенно напрасно, мальчик. Всем нам было бы куда проще, если бы ты прислушивался к словам отца. При тоталитарном режиме, по крайней мере, знаешь, чего от тебя требуют.

Потребовалось целых двадцать минут блужданий по тоннелям, ведущим к «ободу», чтобы миновать научные отделы, где группы мыслителей – людей и машин – безостановочно бились над главной загадкой затворников. Хотя СИИЗ установил свои базы мониторинга у всех ныне известных завес, большая часть информации перерабатывалась и хранилась здесь, возле Йеллоустона. Именно здесь выдвигались невероятной сложности гипотезы, здесь они проверялись на фактах, котрых было мало, но игнорировать которые было нельзя. Ни одна теория не протянула больше нескольких лет.

Место, где содержалось существо, представляло собой хорошо охраняемую пристройку к «ободу». Кубатуру выделили щедро, хотя не было никаких оснований считать, что ее обитатель может оценить этот дар. Это существо – в прошлом человека – звали Филип Ласкаль.

Сейчас у него редко бывали гости, а в первые дни после его возвращения от гостей не было отбоя. Интерес снизился сразу же, когда выяснилось, что Ласкаль не может сообщить не только ничего важного, но и неважного тоже. Однако, как вскоре выяснил Силвест, то обстоятельство, что все перестали интересоваться Ласкалем, для него самого был выгоден. Хотя редких – раза два в месяц – приездов Силвеста также явно было недостаточно, чтобы наладить какой-никакой контакт с существом.

Помещение, отведенное Ласкалю, представляло собой садик под искусственным темно-синим небом. Здесь даже дул ветерок, его как раз хватало, чтобы покачивать колокольчики, свисавшие с ветвей искривленных деревьев на границах участка.

Были в саду и дорожки, и каменные горки, и холмики, и шпалеры, и пруды с золотыми рыбками. Все это создавало своего рода лабиринт, и, чтобы обнаружить Ласкаля, нужно было затратить не менее минуты. Существо всегда пребывало в одном и том же состоянии: голым или полуголым и крайне грязным, причем пальцы были измазаны во все цвета радуги мелками или пастелью. Силвеста обычно бросало в жар, когда он видел на вымощенной камнем дорожке рисунки Ласкаля. Это были или сложные симметричные узоры, или попытки подражания не то китайской, не то санскритской письменности, причем найти знакомые буквы или иероглифы было невозможно. Иногда то, что видел Силвест, напоминало булеанову алгебру или семафорную азбуку.

Затем – обязательно спустя какое-то время – Силвест за очередным поворотом находил Ласкаля, или рисующего новые символы, или тщательно стирающего старые. Абсолютно неподвижное лицо, одеревеневшие мышцы тела – воплощенная сосредоточенность. Существо трудилось в тишине, нарушаемой лишь позвякиванием колокольчиков, шепотом воды и царапанием мелков по камню.

Силвест порой часами ждал, когда Паскаль хотя бы обратит внимание на его присутствие – то есть медленно повернет лицо в его сторону и тут же возвратится к своей работе. Но в это мгновение что-то происходило: казалось, напряжение мышц слабеет, а губы чуть растягиваются – то ли в гордой улыбке, то ли в усмешке – поди угадай.

И ничто не говорило о том, что перед Силвестом человек, и не просто человек, а единственное разумное существо, которое дотронулось до поверхности завесы и вернулось назад живым.

– Не думаю, что это будет просто, – сказала Вольева, почти утолившая жажду, – но стажера я, конечно же, скоро найду. Я уже начала рекламную кампанию, указала намеченные нами цели. Что касается работы, я лишь намекнула: она будет связана с имплантатами.

– Но ты же не возьмешь первого попавшегося?

– Разумеется, не возьму. Хотя кандидаты и не будут об этом знать. Я отсею всех, у кого нет военного опыта. Мне вовсе ни к чему, чтобы новобранец сломался при первом намеке на опасность или отказался выполнять приказы. – Спиртное брало свое, Илиа уже почти не вспоминала о связанных с Нагорным проблемах.

На сцене выступала девушка, из ее золотистого тиконакса бесконечной спиралью изливалась рага. Не сказать, что Вольева обожала музыку, – считала ее пустой тратой времени. Но было что-то математически выверенное в этих индийских трелях, и оно завораживало, одолевая предвзятость.

– Я уверена в успехе, – сказала она. – Только Садзаки может осложнить нам жизнь.

В это мгновение Хегази кивнул на дверь. Яркий свет заставил Вольеву прищурить глаза. В проеме стоял человек, чья мощная фигура величественно рисовалась на фоне солнечного дня. Человек был одет в черный плащ по щиколотку и шлем странной формы, который свет превратил в подобие ним ба. Его профиль казался разрубленным по диагонали длинной полированной палкой, которую он держал обеими руками.

Комусо вступил в сумрак зала. То, что Вольева приняла за деревянный меч кендо, оказалось всего лишь бамбуковой сякухати – традиционным музыкальным инструментом. С отработанной ловкостью вошедший сунул флейту в футляр, который тут же скрылся среди складок плаща, затем с аристократической медлительностью снял свой плетеный шлем. Лицо комусо было видно плохо. Набриолиненные и зализанные назад волосы собирались в серповидную косичку. Глаза прятались за выпуклыми стеклами – такие очки носят наемные убийцы. Видимо, они давали изображение в инфракрасном свете, а потому в этом темном зале вошедший видел хорошо.

Музыка резко оборвалась, девушка со своим тиконаксом исчезла со сцены, как по мановению волшебной палочки.

– Они думают, это полицейский рейд, – еле слышно шепнул Хегази. В зале воцарилась такая тишина, что говорить громче было не нужно. – Местные блюстители порядка иногда посылают корзиноголовых, чтобы не марать кровью собственные руки.

Комусо обвел зал «стрекозиными» глазами и наконец нацелился ими на стол, за которым сидели Вольева и Хегази. Его голова двигалась по-совиному, как бы независимо от тела. Со провождаемый шелестом плаща, он подошел, – казалось, плывет по полу, а не шагает. Хегази молча выдвинул ногой из-под стола третий табурет. Все это он проделал, продолжая спокойно попыхивать сигаретой.

– Рад видеть тебя, Садзаки.

Тот небрежно сбросил плетеный шлем на стол и одновременно снял «стрекозиные» глаза. Опустившись на табурет, он тут же развернулся лицом к посетителям бара и сделал жест, будто поднес стакан ко рту. Это означало, что всем лучше заниматься своими делами. Постепенно гул разговоров возобновился, хотя никто не спускал глаз с их столика.

– Хотел бы я, чтобы наши обстоятельства заслуживали праздничного тоста, – сказал Садзаки.

– А они не заслуживают? – Хегази изобразил уныние, насколько позволяло его протезированное лицо.

– Вот именно, и за свои слова я отвечаю. – Садзаки исследовал почти опустошенные стаканы, взял стакан Вольевой и переправил в рот содержимое. – Я тут слегка пошпионил, как вы можете догадаться по моему маскараду. Нет его в этой системе. Уже пятьдесят лет.

– Пятьдесят? – Хегази присвистнул.

– Значит, и след простыл. – Вольева, всегда считавшая, что такой риск существует, постаралась скрыть злорадство.

Когда Садзаки приказал вести субсветовик к системе Йелоустона, он руководствовался доступными на тот момент сведениями. Но это было десятки лет назад, и к той поре сама информация могла устареть на десятки лет.

– Да, – ответил Садзаки, – остыл, но не безнадежно. Я знаю, куда он отправился, и нет причин, чтобы он там не остался.

– И куда же? – У Вольевой засосало под ложечкой.

– На планету, которая называется Ресургем. – Садзаки вернул ее стакан на стол. – Довольно далеко отсюда. Боюсь, дорогие коллеги, что следующая наша посадка произойдет именно там.

Он снова погрузился в прошлое.

На этот раз гораздо глубже – в тот год, когда ему было двенадцать. Отрывки, которые ему показывала Паскаль, не были последовательными. Биография составлялась без строгой привязки к линейному времени. Сначала это напрочь сбило его с толку – как же так, ведь он, наверное, единственный человек во Вселенной, который не имеет права «плавать» в собственной истории. Но растерянность постепенно сменилась пониманием того, что Паскаль действует правильно. Только так и следует относиться к его прошлому: как к разобранной в беспорядке мозаике, как к акростиху, допускающему множество равноценных толкований.

Это был 2373 год – всего несколько десятилетий прошло после того, как Бернсдоттир открыла первую завесу. Вокруг этого таинственного явления сразу возник целый рой наук, а также государственных и частных научных организаций. Силвестовский институт изучения затворников был только одним из многих подобных учреждений, но он оказался волею судеб и самым богатым, и влиятельным, обладая поддержкой клана Силвестов. А потом наметился прорыв, но не благодаря планомерной научной работе этой организации, а благодаря случаю и бесспорному безумию одного-единственного человека.

Которого звали Филип Ласкаль.

Это был ученый из СИИЗа, работавший на одной из постоянных станций, сооруженных вокруг того, что сейчас называют Завесой Ласкаля, в секторе Тау Кита. Кроме того, он был членом группы, всегда готовой послать людей за завесу, хотя никто, разумеется, в возникновение такой необходимости не верил. Но группа существовала, равно как и дежурный корабль, который преодолел бы оставшиеся до границы с завесой пятьсот миллионов километров, если бы затворники прислали приглашение.

Ласкаль же решил не ждать.

В одиночку он проник на борт корабля СИИЗа и угнал его. К тому времени, когда коллеги спохватились, он уже был слишком далеко. Конечно, можно было дистанционно активировать заложенное на борту взрывное устройство, но затворники могли бы истолковать это как акт агрессии. Никто, разумеется, всерьез не рассчитывал когда-нибудь снова увидеть Лас каля. И хотя тот вернулся, скептики отчасти оказались правы – разум Ласкаля почти целиком остался где-то там, в космическом пространстве.

Ласкаль подошел довольно близко к завесе, когда неведомая сила схватила корабль и швырнула его обратно, возможно не допустив до поверхности завесы лишь на несколько тысяч километров, хотя на таком расстоянии практически нельзя определить, где кончается космос, а где начинается завеса. Однако было ясно, что ближе, чем Ласкаль, ни один человек не подступался к ней.

Но и цену он заплатил за это страшную.

В отличие от тех, кто раньше пытался проделать такой фокус, Ласкаль не превратился в кровавую кашу, его не растерзали на мельчайшие кусочки непостижимые силы завесы. Но нечто столь же чудовищное случилось с его разумом. От личности не осталось ничего, за исключением каких-то второстепенных мелочей, которые лишь подчеркивали потерю самого важного. Остались те функции мозга, которые позволяли ему поддерживать свое существование без помощи машин; остался в целости и сохранности контроль за моторикой тела. И никаких проявлений прежнего разума.

Теперь Ласкаль воспринимал окружающее самым странным образом, и невозможно было понять, знает ли он, что с ним произошло, ощущает ли ход времени, может ли усваивать новую информацию или вспоминать то, что было до путешествия к завесе. Он сохранил способность говорить, но, хотя произносил отдельные слова и даже обрывки фраз, в них не было никакого смысла.

Ласкаля – вернее, то, что от него осталось, – возвратили в систему Йеллоустона, а затем поместили на спутник СИИЗа, где медицинские светила изо всех сил старались выстроить научную теорию, объясняющую, что с ним произошло. В конце концов скорее отчаяние, нежели логика подсказало им, что фрактальное, реструктурированное пространство-время вблизи завесы не могло сохранить ту информационную плотность, что имела место в мозгу Ласкаля, а потому рандомизировало содержимое этого мозга на квантовом уровне, причем молекулярные процессы, идущие в теле исследователя, при этом практически не пострадали. Представьте себе текст, переведенный с такими ошибками, что он утратил смысл, а затем претерпел обратный перевод на язык оригинала.

И все же Ласкаль оказался не последним человеком, который решился на столь самоубийственный поступок. Вокруг него сложился своеобразный культ, и адепты верили: несмотря на внешние признаки безумия, на самом деле завеса даровала Ласкалю нечто вроде нирваны. Примерно раза два в десятилетие делались попытки пройти границу какой-нибудь из ныне известных завес. Результаты были печальны, счастливчики возвращались обезумевшими, а неудачники либо вообще пропадали без вести, либо их корабли находили измочаленными, а пилотов – размазанными по стенам.

Культ Ласкаля процветал, а о самом исследователе почти забыли. Пускающий слюни, бормочущий бессмыслицу овощ – неподходящий объект для обожествления.

Но Силвест о Ласкале помнил. Больше того, его все сильнее дразнила идея докопаться до истины, спрятанной где-то глубоко в этом человеке. Семейные связи позволяли встречаться с Ласкалем в любое удобное время, – конечно, если пренебречь запретами отца.

Он навещал Ласкаля все чаще, храня абсолютное спокойствие, пока тот рисовал свои каракули на дорожке. Силвест все еще надеялся увидеть в них ключ – ибо не сомневался, что это будет ключ от сокровищницы.

И он получил… нечто гораздо большее.

Теперь уже нелегко вспомнить, как долго пришлось ждать в тот день, когда он выиграл свой приз. Чем сильнее сосредотачивался он на действиях Ласкаля, тем меньше в них видел смысла, – будто изучаешь длинную череду абстрактных картин. Как ни подстегивай восприятие, оно все равно слабеет.

Ласкаль уже приступил к шестой или седьмой непостижимой пастельной мандале, причем работал все так же истово, не жалея старания на каждый штрих.

Затем, без всякого предупреждения, он повернул голову к Силвесту и четко произнес:

– Доктор, жонглеры предлагают ключ.

Силвест был слишком потрясен, чтобы прервать его.

– Мне дали это понять, – продолжал Ласкаль, – когда я пребывал в Пространстве Откровения.

Силвест кивнул, постаравшись это сделать с невозмутимым видом. Какая-то часть его мозга сохраняла спокойствие и пыталась найти объяснение услышанному. Насколько он понял, границу завесы Ласкаль назвал «Пространством», в котором ему было даровано «Откровение». Это нечто слишком сложное, чтобы тратить время на его описание, и тем не менее язык у него, похоже, развязался.

– Было время, когда затворники путешествовали среди звезд, – говорил Ласкаль, ни на минуту не переставая рисовать, причем мелок он держал пальцами ноги, – почти так же, как это делаем мы. Это очень древний народ, владеющий секретами космических полетов уже миллионы лет. Да будет вам известно, они не похожи на нас. Совершенно иные.

Его нога положила малиновый мелок и взяла синий, а рука стала рисовать что-то на другом, чистом участке дорожного покрытия. Изображенное им существо состояло из множества сегментов и щупальцев, носило броню, держалось вертикально и обладало весьма сомнительной симметрией тела. Оно мало походило на инопланетянина, путешествующего между звездами, а скорее напоминало чудовищ, ползавших по дну докембрийского океана. Чуждое и страшное.

– Это затворники? – спросил Силвест с дрожью отвращения в голосе. – Вы, значит, встречались с ними?

– Нет, – ответил Ласкаль. – Мне не удалось проникнуть сквозь завесу. Но они со мной разговаривали. Возникали в разуме. И многое поведали о своей истории и природе.

Силвест с трудом оторвал взгляд от кошмарной твари.

– А что вы можете сказать о жонглерах образами?

– Жонглеры в нашей Галактике живут уже давно, и их можно найти во многих мирах. Все народы, путешествующие в этой части Вселенной, рано или поздно сталкиваются с ними. – Ласкаль постучал по своему рисунку. – Мы столкнулись, затворники тоже, только гораздо раньше нас. Вы понимаете, док тор, о чем я говорю?

– Да… – Силвест считал, что понимает. – Но не вижу, к чему вы клоните.

Ласкаль улыбнулся:

– Кто бы ни посещал жонглеров, его обязательно запомнят. Эти существа запоминают абсолютно все, до последней клетки, до последнего синапса. Вот что такое жонглеры образами. Огромная система биологического архивирования.

Об этом Силвесту уже было известно. Конечно, люди пока узнали очень мало о способностях жонглеров, их задачах и происхождении. Но с самого начала стало ясно, что жонглеры могут «сохранить» личность человека в своей матрице, так что каждый, кто поплавал в их океане – и попутно был «разобран» и «собран» заново, – получил нечто вроде бессмертия. Эти записи могли реализовываться по нескольку раз, могли временно внедряться в разум другого человека. Процесс, в общем, был грязноватый, чисто биологический, сохраняемая запись соприкасалась с миллионами других и подвергалась их влиянию. Уже в ранние годы изучения жонглеров стало ясно, что их океаны хранят колоссальные запасы информации, что мысли инопланетян могут проникать в умы пловцов, но при этом, как правило, остаются непонятыми.

– Итак, жонглеры запомнили затворников, – подвел черту Силвест. – Но нам-то с того какая польза?

– Польза огромная, вы даже не представляете насколько. Затворники кажутся чудовищами, но базовая архитектура их умов в определенной степени сходна с нашей. Надо лишь игнорировать телесные различия. И наоборот, надо помнить, что они тоже общественные существа, что у них есть язык, причем голосовой, что они своими органами чувств воспринимают окружающую среду, как и мы. До известной степени человека можно научить мышлению затворника, но при этом он сохранит свою человеческую сущность. – Паскаль внимательно посмотрел на Силвеста. – Жонглеры образами вполне способны наложить нейронную структуру затворника на человеческий неокортекс.

Эта мысль восхитила Силвеста. Она предлагала контакт совершенно нового типа: не общаться с инопланетянином, а самому стать им. Если, конечно, Ласкаль именно это имел в виду.

– И чем же это поможет?

– Завеса не убьет вас.

– Не понял…

– Видите ли, завеса – своеобразная защитная структура. Главное из того, что находится за ней, – это даже не затворники, а технологии, которые слишком мощны и непредсказуемы, чтобы можно было оставить их в чужих руках. Многие миллионы лет затворники прочесывали Галактику в поисках опасных технологий, переживших своих создателей. Они находили вещи, которые я не могу даже вообразить, не то что описать вам. Когда-то, возможно, они служили благим целям, но сейчас могут быть использованы в качестве оружия невероятной разрушительной силы. Это техника и технологии, которыми вправе пользоваться лишь самые развитые народы космоса. Это управление пространством-временем, передвижение со сверхсветовой скоростью… да мало ли что еще, чего ваш мозг воспринять не в состоянии.

Но Силвест сомневался, что дело именно в этом.

– Тогда завеса… это что? Сундук с сокровищами, ключ от которого держат при себе самые развитые народы космоса?

– Нечто гораздо большее! Затворники защищаются от вторжения. Граница завесы – это почти что живое существо. Она реагирует на структуру разума тех, кто подходит к ней. Если эта структура не совпадает со структурой затворников… завеса дает отпор. Она локально изменяет пространство-время, вызывая бешеные флуктуации его кривизны, что-то вроде мощных гравитационных стрессов. Незваного гостя разрывает в клочья. Но если структура разума правильная, завеса вас пропустит, направит куда надо, поместив в «карман» спокойного пространства-времени.

Силвест понимал, что последствия этого открытия могут быть потрясающими. Думай, как затворник, и ты проникнешь сквозь завесу. А там что? Блистающие в сундуке драгоценности! И если у тебя хватило ума добраться до этого сундука, разве ты не вправе присвоить его содержимое? Если верить Лас калю, затворники взяли на себя роль галактического стража и хранителя вредоносных технологических тайн. Но разве мы просили их об этом?

И в его мозгу тут же родился вопрос:

– А зачем им понадобилось сообщать вам все это, если спрятанное за завесой надлежит защищать любой ценой?

– Я не уверен, что это было сделано умышленно. Барьер вокруг завесы, возможно, дал сбой и не отреагировал на мою чуждость. Может быть, он испортился, может… гм… состояние моего рассудка ввело его в заблуждение. Как только я приблизился к границе, между завесой и мной начался обмен информационными потоками. Таким образом я и узнал то, о чем рассказываю. О том, что находится за завесой, о том, как можно обойти ее защиту. Этот орешек машинам не раскусить… – Последняя фраза, казалось, не относилась к сказанному выше; она повисла на несколько секунд, а потом Ласкаль продолжал: – Но вскоре завеса, видимо, поняла, что я чужой. Она отторгла меня, отбросила назад в космос.

– А не проще ли было вас убить?

– Может, она не была полностью уверена в правильности своего решения. Это ведь Пространство Откровения, и я все время ощущал чью-то неуверенность. Вокруг меня шли какие-то важные споры. Стремительные, быстрее мысли. Должно быть, в конце концов возобладала осторожность.

Еще вопрос. Его Силвест хотел задать с той минуты, как Ласкаль начал разговор.

– А почему вы так долго медлили со своим рассказом?

– Я должен извиниться за свою скрытность. Но мне надо было сперва переварить те знания, которые затворники вложили в меня. Эти знания были даны в их терминологии, а не в нашей.

Он замолчал. Все его внимание, казалось, было поглощено меловым разводом, который нарушал математическую точность нарисованной мандалы. Ласкаль лизнул палец и стер пятно.

– Впрочем, эта стадия была легкой. Затем мне пришлось вспоминать, как общаются между собой люди. – Он поглядел на Силвеста настороженными глазами, на которые падала прядь нечесаных, как у неандертальца, волос. – Вы были ко мне добры, не то что другие. И терпеливы. Я решил, что эти сведения могут быть вам полезны.

Силвест вдруг со страхом осознал, что открывшееся окошко в здравый рассудок Ласкаля может так же неожиданно захлопнуться.

– А как мы уговорим жонглеров наложить структуру мышления затворников на человеческий мозг?

– Это просто. – Ласкаль кивнул на свой меловой рисунок. – Запомните эту фигуру и держите ее в памяти, когда будете плавать в океане.

– И все?

– Должно хватить. Присутствие этой фигуры в вашем мозгу будет для жонглеров своего рода переводом просьбы о том, что вам нужно. Конечно, желательно еще сделать подарок. Такие важные вещи у них задарма не делаются.

– Подарок?

Интересно, что можно преподнести в дар существу, похожему на плавающий остров из ряски и морской капусты.

– Придумайте что-нибудь. Но в любом случае подарок должен быть насыщен информацией. Иначе вас сочтут неинтересным. А впустую отнимать у них время я бы не советовал.

Силвест хотел бы задать еще множество вопросов, но Ласкаль снова сосредоточился на рисунке.

– Вот и все, что я хотел сказать, – произнес он.

И это было действительно все.

Ласкаль больше ничего не сообщил ни Силвесту, ни кому-либо еще. Через месяц его нашли мертвым. Он утонул в пруду с золотыми рыбками.

– Эй! – сказала Хоури. – Тут есть кто-нибудь?

Она очнулась от сна, и это все, что ей было известно. Не просто вздремнула после обеда – нет, это было нечто гораздо более глубокое, долгое и холодное. Почти наверняка криосон – подобные вещи не забываются. Она уже пережила такое пробуждение однажды, на орбите Йеллоустона. Абсолютно аналогичные физиологические и неврологические признаки. А вот капсулы, в которой она тогда проснулась, сейчас рядом нет.

Полностью одетая, Хоури лежала на кушетке. Вероятно, кто-то перенес ее сюда, пока она не пришла в сознание. Но кто? И вообще, где она находится? Такое чувство, будто в голове взорвалась граната и разнесла память на куски.

И все же место, где она лежала, казалось до боли знакомым.

Коридор в каком-то дворце? Что бы это ни было, оно заставлено на редкость безобразными скульптурами. Либо Ана проходила мимо них несколько часов назад, либо это всплыли рецессивные фрагменты ее детской памяти – ужасы из няниных сказок. Скорченные, иззубренные, обгорелые статуи нависали над Хоури, отбрасывая демонические тени. Интуитивно, словно в дреме, она подумала, что фигуры должны как-то дополнять друг друга. Этим они и занимались в прошлом, но сейчас, разбитые и измятые, уже не способны выполнять свое предназначение.

Приближались неуверенные шаги.

Хоури с трудом повернула голову на звук. Шея почти не повиновалась – будто сделана была из крепкого дерева. Опыт подсказывал, что и все тело такое же окоченелое после долгого криосна.

Мужчина остановился в нескольких шагах. В скудном свете черты его лица были почти неразличимы, но что-то знакомое угадывалась в линии подбородка. Много-много лет назад Хоури, должно быть, знала этого человека.

– Это я, – зазвучал хриплый флегматичный голос, – Манукян. Мадемуазель предположила, что вам по пробуждении будет приятно увидеть знакомое лицо.

Вроде эти имена для Аны не пустой звук…

– Что случилось?

– Да ничего. Она сделала предложение, от которого вы не могли отказаться.

– И сколько я проспала?

– Двадцать два года, – ответил Манукян и протянул ей руку. – Ну а теперь не пора ли нам пойти и поздороваться с Мадемуазелью?

Силвест проснулся и обнаружил перед собой стену, проглотившую половину неба, – такую черную, что казалась отрицанием всего сущего, в том числе и себя самой. Он ничего подобного прежде не видал и теперь понял, что обычная тьма, простирающаяся между звездами, совсем не такая, как эта, – она на самом деле светится, слабо люминесцирует. А в этом круглом черном омуте, который назван Завесой Ласкаля, нет ни звезд, ни иных источников света; даже жалкий фотон не мелькнет на каком-нибудь участке видимого спектра. Нет даже занюханного нейтрино, уже не говоря о более экзотических частицах. Гравитационные волны, электростатические и магнитные поля тоже отсутствуют, как и шепот радиации Хокинга, а ведь радиация, согласно устаревшим представлениям о природе завесы, должна просачиваться из нее, доказывая наличие температурного разогрева на ее периферии.

Словом, ничего подобного там не было. Единственное, что делала завеса – во всяком случае, что было известно всем, – это служила неодолимым препятствием для любого излучения.

Хотя нет: еще она превращала в месиво любой объект, который имел наглость приблизиться к ее границе.

Силвеста вывели из криосна, и сейчас его мутило от дезориентации, которая всегда следовала за слишком быстрым пробуждением. Еще хорошо, что здоровье позволяло ему справляться с этим побочным эффектом. Физиологический возраст Силвеста не превышал тридцати трех лет, тогда как с момента его рождения прошло уже больше шестидесяти.

– Со мной… все в порядке? – Очень хотелось расспросить врачей, занимавшихся проверкой и восстановлением его жизненных функций, но сейчас внимание было приковано к черному пятну за окном станции.

Как будто смотришь на негатив снежной бури.

– Практически оптимум, – отозвался медик, который стоял рядом, глядел, как в воздухе прокручиваются показания счетчика нейронов, и отмечал появление каждой цифры похлопыванием стилоса по своей нижней губе. – А вот Вальдес явно сдает. Значит, Лефевр выходит вперед. Как думаете, вы сможете с ней работать?

– Не поздновато ли для сомнений?

– Дэн, я пошутил. Ну а как память? Я не успел вас проверить только на посткриогенную амнезию.

Вопрос казался дурацким, но, как только Силвест стал перебирать свои воспоминания, выяснилось, что они тормозят подобно документу, проходящему через многочисленные инстанции с нерадивыми чиновниками.

– А Морскую Пену помните? – настаивал врач с тревожной ноткой. – Очень важно, чтобы вы вспомнили Морскую Пену…

Силвест помнил, но в тот момент никак не мог привязать ее к другим своим воспоминаниям. А вот что великолепно сохранилось в памяти, чего не могли унести никакие волны времени, так это Йеллоустон, покинутый через двенадцать лет после истории с Восьмьюдесятью, через двенадцать лет после физической смерти Кэлвина, через двенадцать лет после разговора с Филипом Ласкалем, наконец, через двенадцать лет после того, как Ласкаль утопился, надо думать выполнив свое предназначение.

Экспедиция была маленькая и достаточно хорошо оснащенная. Команда субсветовика состояла по большей части из химериков и ультранавтов, которые редко соглашались служить вместе с людьми других каст. Также на борту находились двадцать ученых, преимущественно из СИИЗа, и четыре будущих контактера. Из последних на штурм завесы пойдут только двое.

Цель экспедиции – Завеса Ласкаля, но сначала корабль должен зайти на другую планету. Там Силвесту предстоит выполнить одно из указаний Ласкаля. Визит к жонглерам образами крайне важен для успеха миссии, а их мир находится в десяти световых годах от завесы. Силвест не представлял себе, что его там ждет, но совету Ласкаля он безоговорочно доверял. Не мог же этот человек нарушить свое долгое молчание ради глупой шутки!

Жонглеры образами уже больше века считались забавной диковинкой. Они обитали в нескольких мирах, почти целиком занятых океанами. Сами жонглеры представляли собой биохимическое сознание, охватывавшее практически весь океан. Оно состояло из триллионов симбиотических микроорганизмов, образовывавших «клумбы» величиной с приличный остров. Все населенные этими существами планеты отличала тектоническая активность. Существовала гипотеза, что жонглеры черпают энергию из гидротермальных источников в океаническом дне и что тепловая энергия трансформируется в биоэлектрическую и передается в верхние слои океана по щупальцам органических сверхпроводников, уходящим на многие километры в холодные и мглистые глубины.

Цель жонглеров, если таковая существовала, оставалась неизвестной. Ясно было, что они способны изменять биосферу миров, действуя как единая разумная масса фитопланктона, но является ли это самоцелью, или у них есть другая, высшая функция? Был известен – хотя и слабо изучен – еще один феномен: жонглеры обладали способностью хранить и передавать информацию, выступая как всепланетная нейронная сеть. Информация хранилась на многих уровнях, начиная с огромных переплетений щупальцев на поверхности океана и кончая свободно плавающими микроскопическими спиралями ДНК.

Невозможно было определить, где кончается океан и где начинаются жонглеры. Точно так же никто не знал, содержит ли планета множество жонглеров, или есть только один индивидуум, расчлененный территориально, – между «островами» были перекинуты биологические мосты.

Не подлежало сомнению, что жонглеры образами – живые хранители информации, что-то вроде гигантских насыщенных данными губок. Все, что попадало в океан, тут же анализировалось миллиардами микроскопических щупальцев, частично растворялось ими, идентифицировалось в химическом и физическом аспекте, а затем все эти сведения отправлялись на хранение в биохимический банк данных, каковым являлся целый океан. По словам Ласкаля, жонглеры умели не только добывать и архивировать информацию, но и внедрять ее в другие разумы. Предположительно в этих архивах могли содержаться записи мыслительных структур затворников, некогда вступавших в контакт с жонглерами.

Изучение цивилизации жонглеров началось несколько десятилетий назад. Купаясь в океане, человек контактировал с разумным фитопланктоном, микроскопические щупальца которого проникали в неокортекс и устанавливали квазисинаптические связи между океаном и пловцом. «Будто с одноклеточной водорослью общаешься» – так описывали свои впечатления прошедшие через эту процедуру ученые. Потом сознание расширялось, охватывая весь океан; память уходила в древнейшие времена и почему-то зеленела. Границы восприятия делались гибче и шире, но при этом океан не казался некой подлинной самостью, а казался зеркалом, отражающим человеческое сознание.

Некоторые пловцы, переживая этот опыт абсолютного солипсизма, вдруг обнаруживали у себя сильнейшую склонность к математике, – похоже, океан заметно усиливал их творческие способности. Кое-кто уверял, что эти способности временно сохраняются после возвращения экспериментатора на сушу или на орбиту. Возможно ли, что при контакте с океаном жонглеров человеческий мозг претерпевает физические изменения? Вот так и возникли представления об умении жонглеров влиять на умственную деятельность людей. Якобы пловец, пройдя длительную подготовку, сможет выбирать из разных форм такой трансформации. Врачи-невропатологи, работавшие на планетах жонглеров, попытались регистрировать их влияние на человеческий мозг, но добились лишь частичного успеха. Это были очень слабые изменения, сравнимые с перенастройкой скрипки – ее никоим образом не пытались разбить, чтобы сделать новую из обломков. Да и держались эти изменения недолго – обычно дни, реже недели, в исключительных случаях год, – а потом полностью исчезали.

Вот в таком состоянии пребывала наука о жонглерах, когда экспедиция Силвеста достигла их мира, который назывался Морская Пена. И сейчас Силвест вспомнил его. Океаны! Приливы с отливами! Цепочки вулканических островов и вездесущая убийственная вонь морских водорослей. Все четыре будущих контактера прошли многомесячную подготовку, накрепко запечатлев в памяти меловой рисунок Ласкаля – могли повторить его с закрытыми глазами. И теперь, визуализируя эту мандалу, они окунулись в океан.

Жонглеры проникли в них, частично «растворили» их разумы, а затем воссоздали по собственным чертежам.

Когда четверо вышли из воды, они были уверены, что Ласкаль – псих и лжец.

Никаких следов инопланетного происхождения они в себе не обнаружили. Никакие космические тайны им не открылись. Никто из них не признался, что ощущает себя «каким-то не таким». Никто не похвастался, что стал понимать природу затворников.

Сложные неврологические тесты оказались более тонким инструментом, нежели человеческая интуиция. У всех четверых изменилось пространственное и когнитивное восприятие – правда, в масштабах, едва поддававшихся количественной оценке.

Шло время, а контактеры демонстрировали все новые особенности состояния ума – одновременно и привычные для них, и совершенно чуждые. Видимо, какие-то изменения все же происходили, хотя никто из четверки не взялся бы утверждать, что это имеет отношение к затворникам.

В любом случае надо было действовать быстро.

Как только завершилась основная проверка, всех четырех положили в криокапсулы, чтобы холодом законсервировать наметившиеся изменения. Они, конечно, начнут сходить на нет, как только контактеры проснутся, даже при условии применения экспериментальных психотропных средств.

Эти люди проспали весь путь к Завесе Ласкаля и еще несколько недель, пока исследовательский спутник маневрировал, чтобы приблизиться на три астрономические единицы – номинально безопасное расстояние. Разбудили контактеров перед самой отправкой.

– Я… помню, – сказал Силвест. – Я помню Морскую Пену!

Для него стала вечностью следующая минута, в течение которой врач, продолжая постукивать стилосом по губе, всматривался в показания медицинских приборов. Наконец он кивнул, что означало: Силвест прошел испытания.

– Знакомые места, а как здорово изменились! – сказал Манукян.

Он был прав – Хоури и сама видела перемены. С большой высоты глядя вниз, она не узнавала Город Бездны. Не было больше Москитной Сетки. Город снова открылся стихиям, его нагие башни смело поднимались в атмосферу Йеллоустона – а ведь еще совсем недавно они прятались под грязными драпировками куполов.

Шато де Карбо, замок Мадемуазели, уже не входил в число самых высоких здешних строений. Поставленные на высокие колонны, чем-то неуловимо похожие на космические корабли, новые здания могучими клинками врезались в раскаленное ржавое небо. Одно из них, напоминавшее не то акулий плавник, не то лист спинифекса, смотрело на мир сотнями узких окон; его украшал огромный символ из булеановой математической логики – эмблема сочленителей.

Как паруса белоснежных яхт, реяли эти дома над остатками Мульчи и ажурными стенами резали на огромные ломти свежий ветер гор. Только кое-где еще торчали гнилые зубы старой архитектуры, а на ее верхних этажах доживали остатки Полога. Старый город-лес падал под натиском блистающих зданий-лезвий.

– В Бездне что-то выращивают, – продолжал Манукян. – Аж в самой глуби. Почему-то назвали это «Лилли». – В голосе звучало отвращение с оттенком благоговения. – Видевшие рассказывают о громадной вонючей дышащей кишке – как будто из живота самого бога. Она липнет к стенам. Отрыжка Бездны ядовита, но, когда она прошла через «Лилли», ею можно дышать.

– И все это за двадцать два года!

– Да! – ответил кто-то третий.

По ставням – блестящим черным броневым листам – быстро скользнула тень. Хоури резко повернулась и успела заметить, как останавливается бесшумно приблизившийся паланкин. Его вид напомнил и о Мадемуазели, и о многом другом. Ане казалось, что между их последней встречей и нынешним появлением паланкина прошло не больше минуты.

– Спасибо, Карлос, что привели ее сюда.

– Теперь все?

– Думаю, да. – Голос Мадемуазели рождал слабое эхо. – У нас мало времени, и это притом, что мы потеряли столько лет. Я нашла экипаж, который подыскивает кого-нибудь вроде Хоури, но корабль простоит тут всего несколько дней, а потом покинет систему. Упустить этот шанс мы не можем. Ана должна пройти обучение, вжиться в роль и внедриться в команду за оставшийся срок.

– А если я скажу «нет»? – спросила Хоури.

– Но вы же этого не скажете, правда? Ведь теперь вы знаете, что я могу вам сделать. Не забыли?

– Такое забудешь.

Она очень хорошо помнила то, что ей показала Мадемуазель. В другой капсуле для криосна лежал человек. И этим человеком был ее муж Фазиль. На самом деле их никогда не разлучали. Обоих доставили сюда с Окраины Неба – чиновничья ошибка оказалась милостива не только к Ане. Да и была ли она, эта ошибка? С самого начала можно было догадаться, что кто-то принимает самое деятельное участие в судьбе Хоури. Неспроста же она с такой легкостью получила место наемного убийцы в «Игре теней»! Эта роль, как она теперь понимала, понадобилась только для проверки ее пригодности к другой задаче. Ну а заручиться ее согласием было проще простого. Фазиль в руках Мадемуазели. Если Хоури откажется, она больше не увидит мужа.

– Никогда не сомневалась в вашем здравомыслии, – сказала Мадемуазель. – И вообще, Хоури, мое поручение не такое уж и сложное.

– А что с кораблем, который вы нашли?

– Это просто торговцы, – произнес Манукян успокаивающе. – Я сам из них. И когда пребывал в этом качестве, мне удалось спасти…

– Хватит, Карлос.

– Извините. – Он оглянулся на паланкин. – Я лишь хотел сказать, что здесь не угадаешь, с кем нам придется иметь дело.

Благодаря то ли случайности, то ли причудливой игре подсознания инженеры, строившие по заданию СИИЗа корабль для исследования завесы, выбрали форму символа бесконечности. Он состоял из двух каплевидных модулей, соединенных между собой «муфтой». Модули были набиты аппаратурой жизнеобеспечения, разведки и связи, а в «муфте» находились двигатели и разнообразная научная аппаратура. Каждому исследователю предстояло жить в индивидуальном модуле, который в нештатной ситуации – например, при прекращении мониторинга психической активности его пассажира – мог быть отделен.

Включив реактивную тягу, корабль устремился к завесе, тогда как исследовательская станция отошла на безопасное расстояние – туда, где ее ждал субсветовик. Рассказ Ласкаля заканчивался тем, что разведчик стал быстро удаляться, уменьшаясь в размерах, пока не превратился в лиловое пятно ракетного выхлопа с красным и зеленым миганием бортовых огней. Вскоре они тоже исчезли. Все залила темнота, будто расползалась огромная клякса туши.

Никто достоверно не знает, что произошло потом. Большая часть информации, собранной в полете Силвестом и Лефевр, была безвозвратно утеряна, включая и ту, которую они передавали на станцию и субсветовик. Не только длительность последующих событий, но даже их точный порядок теперь вызывает сомнения. Все, что известно, записано со слов Силвеста. Но ведь и он, по его собственному признанию, пребывал в измененном состоянии сознания и даже частично терял его вблизи от завесы. Так что его воспоминания трудно считать надежным источником.

Полученная информация сводилась к следующему.

Силвест и Лефевр подошли к завесе ближе, чем кто-либо до них, включая и Ласкаля. Если сказанное Ласкалем правда, то их трансформированные разумы обманули защиту завесы. Эта защита направила их в относительно спокойный канал пространства-времени, тогда как вся остальная пограничная область буквально кипела от чудовищных гравитационных перепадов. Никто даже теперь не может объяснить, как это случилось, каким образом механизмы глубокой защиты завесы могли искривить пространство-время, придав ему такие дикие геометрические формы, если его свертывание, в миллиарды раз более простое, потребовало бы затрат энергии, какая не содержится в массе покоя всей нашей Галактики. Никто не понимает и того, как может сознание проникать в пространство-время вблизи завесы, причем делать это таким образом, чтобы последняя имела возможность распознать тип разума, пытающегося добраться до ее ядра, и одновременно оценить и трансформировать содержащиеся в нем мысли и воспоминания. Очевидно, существует некая связь между мыслительными процессами этого раума и глубинными процессами пространства-времени. Возможно, одно влияет на другое.

Силвест докопался до гипотезы, умершей сотни лет назад: якобы существует связь между квантовыми процессами в сознании и квантовыми же гравитационными механизмами, на которые опирается пространство-время; эти механизмы и процессы сближаются в соответствии с так называемым тензором Вейля.

Впрочем, и теперь о сознании было известно немногим больше. Безумных теорий вполне хватало. Например, кое-кто считал, что вблизи от завесы даже слабенькая связь между сознанием и пространством-временем может многократно усиливаться.

Силвест и Лефевр мыслью пробивали себе дорогу через шторм, их переделанные жонглерами умы успокаивали силы гравитации, бушевавшие в считаных метрах от тонких бортов корабля. Их можно сравнить с заклинателями змей, оказавшихся в полной этих тварей пещере и своей музыкой прокладывающих узкую дорожку среди шипящих гадов; как только умолкнет музыка или нарушится ее строй, змеи очнутся от гипнотического сна. Никто никогда не узнает, как близко подошли Силвест и Лефевр к завесе, если музыка их умов вдруг собьется, а кобры гравитации грозно зашевелятся.

Силвест утверждал, что саму границу они не пересекли, и ссылался на визуальные наблюдения – больше половины видимого неба оставалось звездным. Но та ничтожная часть информации, которую удалось получить с исследовательского спутника, свидетельствует, что контактный корабль с двумя наблюдателями побывал внутри фрактальной пены, то есть в пределах размазанной границы завесы. Иначе говоря, в пределах того, что Ласкаль назвал Пространством Откровения.

Лефевр почувствовала, как это все начиналось. Со страхом, но и с ледяным спокойствием она сообщила Силвесту об изменении состояния ее трансформированного мозга. Этот мозг с шаблоном мышления затворников теперь очищался, расползалась тонкая вуаль чужеродного восприятия, накинутая жонглерами; оставалось только человеческое мышление. Это было именно то, чего они боялись с самого начала. И молились, чтобы такого не произошло.

Они тут же известили о случившемся научную станцию и провели несколько психологических тестов. Увы, положение оказалось критическим, результаты трансформации сходили на нет. Через несколько минут компонент мышления затворников уйдет из мозга Лефевр, и она уже не сможет защищаться от кобр, мимо которых идет. Она забудет свою музыку.

И хотя надежда еще не оставила их, они уже готовились к возможной катастрофе. Лефевр ушла в другой конец модуля, заперлась и активировала пиропатроны, тем самым отделившись от той части корабля, в которой находился Силвест. К этому моменту ее сознание стало полностью человеческим. Посредством канала аудиовизуальной связи, который только и соединял теперь разошедшиеся части корабля, она информировала Силвеста о своих ощущениях. О том, как нарастает мощь гравитации, как сжимает и скручивает ее тело самым жутким, самым невообразимым образом.

Двигатели должны были унести ее модуль прочь от обезумевшего пространства-времени, но завеса была слишком огромна, а модуль ничтожно мал. За несколько мгновений гравитация смяла его тонкий корпус, хотя Лефевр все еще продолжала существовать в крошечном и стремительно сужающемся пространстве, съежившись в охваченный ужасом комочек. Только когда модуль лопнул, Силвест потерял с ней контакт. Воздух улетучился стремительно, но декомпрессия не сразу прекратила нечеловеческие вопли Лефевр.

Она погибла, и Силвест это знал. Но его трансформированный мозг работал исправно, не давая змеям восстать на своего укротителя. В полнейшем одиночестве, какого не знал ни один человек в истории, Силвест продолжал идти на штурм завесы.

Через какое-то время он очнулся в мертвой тишине своего модуля. Еще не придя окончательно в чувство, попытался связаться с научной станцией, которая была обязана ждать его возвращения. Но ответа не дождался. И станция, и субсветовик были разрушены. Могучий гравитационный спазм, стороной обойдя Силвеста, раздавил их, как чуть раньше распорол модуль Лефевр. И экипаж корабля, включая ультра, и научный персонал станции, – все погибли. Остался один Силвест.

Для чего? Только для того, чтобы принять медленную и тоскливую смерть?

Силвест подвел свой модуль к развалинам станции и субсветовика. В этот момент его сознание было свободно от мыслительных процентов затворников. Думать надо было о собственном спасении.

Работая в одиночку, с трудом выживая в изувеченном корабельном чреве, Силвест неделю за неделей изучал конструкцию субсветовика, чтобы привести в действие его ремонтные системы. Гравитационный спазм завесы превратил в пар и пыль тысячи тонн массы корабля, но теперь ему предстояло нести в себе лишь одного человека. Когда процесс ремонта наконец начался, Силвест получил возможность выспаться. Он все еще не смел поверить, что спасен.

В этих снах Силвест постепенно осознал потрясающую истину. Между моментом гибели Карины Лефевр и моментом его прихода в сознание произошло событие исключительной важности.

Кто-то дотянулся до его мозга, вступил с ним в контакт. Однако переданное Силвесту послание было столь чужеродно, что он не мог выразить его в человеческих понятиях.

Он вступил в Пространство Космического Откровения.