Неадекват (сборник) Варго Александр
– Никогда не спрашивай женщину о ее возрасте, дурачок, – облизывает губы змеиным язычком. – Особенно ту, с которой делишь ложе.
Постель не зря называют самой откровенной из исповедален. Поэтому я задаю еще один вопрос – из сонма тех, что мучают меня ночами, когда я вспоминаю зарезанного пони и молчаливого Константина, стоящего возле кровати Тюрякулова.
– Вы продали души, верно? – говорю я.
Готовлюсь к тому, что сейчас она вспыхнет, ударит меня и прогонит, избавив от дальнейших сладких мучений. Ее реакция удивляет, и я даже не успеваю удержать брови, полезшие на лоб.
Она опять смеется. Причем искренне и заливисто, словно девчонка.
– Ты смешной мальчик, Дисечка, – говорит, отсмеявшись и продолжая ласкать свою грудь. И произносит, отчего у меня окончательно падает член, а позвоночник пробирает январской стужей: – Знаешь, любопытный мой, если речь заходит о торговле душами, то мы – ломбард.
Лежу молча и неподвижно, уставившись в зеркальный потолок. Вижу ее локоть, двигающийся мерно и неспешно, вижу плечо и волосы. Наверное, так ощущают себя суши-девушки, с обнаженных тел которых ужинают высокопоставленные якудза.
Смысл произнесенных слов медленно доходит до сознания, заставляет цепенеть все сильнее. Такое чувство, что меня душат кожаным ремнем…
– Вы… – давлю слова жалобно и неохотно, проклиная себя за слабость, но ничего не могу с этим поделать, – отпустите меня?
– Отпустить? – Жанна неподдельно удивлена. Так бы удивился любой, услышавший несусветную глупость. – Почему? Неужели тебе плохо?
Подается вперед, всматриваясь в мое лицо. Чувствую это, даже сомкнув веки.
– Неужели тебе чего-то не хватает в этих стенах? – спрашивает она. – Просто исполняй правила, Денис. А если что-то не так, я помогу…
Вдруг протягивает руку и кладет ладонь на мой лоб. Холодную ладонь, узкую и гладкую, словно провела хирургическую операцию по удалению всех линий судьбы, жизни и прочей чепухи.
– О, смешной истерзанный мальчик, – шепчет она, и в голосе Жанны сочувствие сражается с насмешкой. – Ты страдал, это правда. Но в вопросах любви я – специалист высшего класса. Эксперт, как сказали бы журналисты.
Молчу, вжавшись в подушку и не в силах возразить. Мне кажется, что из-под моих ногтей снова исторгаются сотни крохотных алых муравьев. Жанна чуть сжимает ладонь, и я чувствую, как мозг схватывает ледяным обручем.
Моя жестокая любовница и хозяйка говорит:
– Это приходит вечерами, не так ли? – Ее рука все еще на моем лбу, отчасти закрывая глаза. Вторая рука, я это точно знаю, по-прежнему теребит сосок. – О, вечер – коварный мистический подельник любви и союзник боли, их верный миньон. Стоит солнцу зайти за горизонт, и ты мигом забываешь, как дышать, верно? Умираешь без нее, задыхаешься и таешь майским сугробом.
Ее пальцы скользят по моему лицу, гладят щеку и шею, но я не открываю глаза. От прикосновений морозит, но в груди начинает разгораться пламя. Ладонь все ниже, на моей груди, затем на животе.
– Ты не находишь себе места. В прямом смысле слова, – говорит Жанна, и ее шепот пробирается прямиком в душу. – Тебя трясет. Физиологи бы сказали, что дело в скопившемся за день напряжении. Но я-то точно знаю, что это не так.
Дыхание ее учащается. Шепот становится жарким, и температура в комнате, кажется, поднимается градусов на десять. Ладонь продолжает путешествие, сквозь край простыни теперь поглаживая мое бедро.
– Ты пытаешься честно уснуть, да? Ложишься в кровать и мнешь подушку, верно? – Она уже не шепчет, скорее мешает слова со стонами, срывающимися и влажными. – Комкаешь одеяло, вспоминаешь, мечтаешь, проклинаешь и грезишь наяву… Засыпаешь, с невероятным трудом вырываясь из объятий сумеречного злодея.
Теперь рука под простыней. Я не хочу возбуждаться, но сила Жанны куда больше моей. Ее это провоцирует, движения становятся все настойчивее и резче.
– А утром твоя голова чиста. – Она продолжает бить в одну точку, заставляя меня внутреннего страдать и меня внешнего готовиться к новому раунду. – Все идеи написать письмо, обновить статус в социальной сети, запостить фото или опубликовать стихи – лишь бы она услышала, уловила сигнал, прочитала послание и убедилась, как ты страдаешь, – кажутся наивной чушью. Кажутся нелепицей, детскими забавами, недостойными настоящего мужчины…
Теперь я по-настоящему, железно готов, да так, что могу проткнуть гипсокартонную стену. Но все еще стискиваю зубы, надеясь на скорое окончание пытки. Не хочу, чтобы госпожа победила, но ничего не могу поделать.
Спина взмокла, пальцы хватают простыню. Чувствую запах ее пота – дразнящий, пробивающий насквозь, словно град пуль. Голову кружит, будто я закинулся новым типом колес. Потолок раскалывается на сотни осколков, превращаясь в калейдоскоп.
Жанна опускается еще ниже, отбрасывает тряпку и нежно охватывает меня губами. При этом я все равно слышу ее голос, звучащий в голове.
– Хочешь, Дисечка, – спрашивает она без слов, заставляя меня трястись, словно зверька, угодившего на высоковольтный провод, – я сотру эти воспоминания?
– Нет! – Вскидываюсь так резко, что она сильно сжимает зубы, заставляет почувствовать жгучую боль в низу живота. – Нет… – Не могу понять, говорю ли это вслух или громко думаю, каким-то образом заставляя ее слышать. – Прошлое и так оставило мне слишком мало, чтобы лишать себя и этой его части…
Она утомленно вздыхает.
Отстраняется, оставляя меня на холодном ветру. Брезгливо вытирает губы и пальцы уголком простыни, бросая меня в двух шагах от финиша. Глаза ее холодны и безжизненны, словно остывшие угли.
– Глупо, – сообщает Жанна, перебрасывая ноги через край кровати. – Инфантильно, безответственно и глупо. Тягостные воспоминания, сколь важными они бы ни казались, остаются балластом, не имеющим никакой фактической ценности…
Идет через комнату, грациозная, молочная и сверкающе-голая. Склоняется над креслом, поднимая красно-синий китайский халат из шелка, запахивается. На блестящем паркетном полу коричневого дерева я вижу ее влажные следы – тонкие, изогнутые, совсем не похожие на отпечатки человеческих ступней. Вынимая из кармана пачку сигарет и тонкую зажигалку, Жанна прикуривает. Вскидывает острый подбородок к зеркальному потолку.
Говорит со стальной прохладцей:
– Возвращайся в подвал.
И еще:
– С завтрашнего дня занятия с Колюнечкой продолжатся. Малыш соскучился по своему репетитору…
Мой мир – империя упущенных возможностей.
#НеЗвониМнеБольше, #ТыЧто-тоЕщеХотелСказать? #ВиноватСам…
Кажется, я только что лишил себя возможности стать легче.
Выскальзываю из кровати и начинаю торопливо одеваться.
Изломанный, побитый на разноразмерные осколки потолок наблюдает за мной. В точности копирует движения, но делает их неровными и дергаными. Где-то там, в волшебной стране Льюиса Кэрролла, мое отражение все-таки соглашается на предложение Жанны. И Особняк одерживает еще одну крохотную победу…
Без глупостей
Меня разрывает между двумя возможными решениями.
Оба они по-своему трусливы, и оба по-своему равноотважны. Обдумывая, обсасывая, обмусоливая в уме каждое, я никак не могу выбрать. Не могу определить, какое подходит мне больше. К какому из двух я морально и физически готов. И что должно произойти, чтобы решимость окончательно окрепла…
Монотонные занятия с Колюнечкой продолжаются. Кроме географии, я преподаю ему основы арифметики и геометрии. Выдаю все, что помню с института, какими сумбурными ни получались бы занятия.
Рассказываю про сложение и вычитание, равнобедренные треугольники и системы координат. Совершенно не представляю, какого уровня знания положены ребенку его возраста. Совершенно не представляю, сколько лет существу, которого здесь считают ребенком.
Мои бесцветные дни снова наполнены скрипом маркера по светлому пластику доски. Ерзаньем маленького кровососа за крохотной партой. Незримым присутствием Себастиана и скупыми похвалами Константина.
Время от времени тот появляется в «классе», слушая лекции и изредка комментируя сквозь слюнявую пленку на губах. Хрустит фисташками, глядит в пустоту и заставляет мысли путаться. Уходит так же незаметно и бесшумно, как появляется. Его визиты уже не вызывают прежнего ужаса – только опустошение и ожидание неизбежного. Оно обязательно случится, хотя я уже не очень помню, почему…
Память пытается подсказать, что когда-то с нами жил еще один работник.
Казах вроде. Или узбек. Кажется, его отпустили на свободу, но при одной мысли об этом сердце сжимается. Словно подсказывает, что не все так просто. Что все куда сложнее…
Если измерять вселенную с точки зрения материального благополучия, то я процветаю. Деньги, заплаченные хозяевами за уроки, больше некуда прятать. Заначка уже не вмещается в потолок шкафчика, и я начинаю толкать купюры в матрас. Затем и вовсе оставляю в тумбе или карманах одежды, даже не беспокоясь, что их могут украсть.
Другие рабы и без того знают, что я получаю больше их.
– Наша маленькая Катя завела себе дружка, – как-то вечером говорит Феклистова будто бы в никуда, нараспев. Штопает колготки и игриво улыбается. – Пухлый беленький барашек, рожки – будто два кружка. Порезвилась, поиграла, а потом на стол подала, – напевает она, многозначительно подмигивая каждый раз, когда остальные отворачиваются или выходят из подвала.
Я не реагирую.
Очевидно, что мы давно живем в мире глобальной трансформации устоявшихся понятий и привычных когда-то ценностей. В мире, где остроты и меткие высказывания принято именовать под**бками, а попадают они не в сборники афоризмов, а в демотиваторы и мемы. А на такое не реагируют…
– Займи косарь до зарплаты, – просит Пашок, мечтающий хотя бы в рассрочку купить портативный Bluе-ray-проигрыватель. – Немного не хватает. Я отдам, братюня, ты ж меня знаешь, нах…
Я одалживаю ему денег. И даже Чумакову одалживаю, когда тому не хватает на одежду или новую подушку. Даже не интересуюсь, когда собратья по несчастью собираются возвращать займы. Виталина Степановна, поклянчив украдкой, сразу тратит все на бесчисленные журналы со сканвордами, гороскопами и пособиями по садоводству. Марина не просит совсем.
Пашок покупает свою долгожданную электронную игрушку, с помощью Эдика оформив кредит, заказ через Интернет и экспресс-доставку. В тот же вечер, невесть как раздобыв еще и запись с воли, он смотрит ролик. Ролик, одно существование которого вызывает у меня отвращение, печаль и злость.
#ПаладиныЭнтропии. #ОтсутствиеПричинИСледствий.
Чаша моих моральных весов все активнее склоняется к первому, наиболее трусливому решению…
Такого добра полно на Youtube. Сегодня я искренне рад, что никогда не интересовался подобного рода видео. Снимают с руки, бездарно и дергано. Скорее всего, на мобильный телефон. Но суть ролика не в некачественной режиссуре или отвратительном звуке, а в происходящем на экране новенького – торчок еще даже не снял защитную пленку с дисплея – проигрывателя.
Крепкие, мускулистые и наголо обритые парни врываются на вещевой рынок. Судя по тому, что я успеваю рассмотреть – рынок Хилокский, местный, что расположен на юго-западе города. Дружной толпой вбегают прямо в глубь торговых рядов, где в норах контейнеров и тенях навесов притаились продавцы самого низкопробного товара. Продавцы, процентов на девяносто состоящие из гостей азиатских республик.
В воздух летят перевернутые столики, с грохотом падают проволочные сетки с развешанными на них блузками, трусами и свитерами. Хрустят пластиковые плечики. Опрокидываются тележки с пирожками и чаем. Крики жертв перемежаются боевыми воплями скинов, совершающих налет оперативно и отработанно. В ход идут цепи, бейсбольные биты и обрезки труб.
– Ты смотри, братюня, до чего же, нах, ловко! – комментирует Пашок, не обращаясь ни к кому конкретно.
Камера телефона бесстрастно фиксирует, как молодому таджику разбивают голову. Как валят на землю пожилую цыганку, пиная ее в бедро. Как летят в грязь стопки дешевых носков и кухонных полотенец. Двое пожилых китайцев пытаются дать погромщикам отпор. На них наваливаются сразу пятеро бритоголовых, втаптывая, вминая, ломая и давя.
– Молодцы, парни, так их, сучар! – причмокивает Пашок, не отрываясь от просмотра. – Поднялась Россия-матушка!
Бита с хрустом вминается в лицо парнишки с миндалевидными глазами. Труба с пронзительным «помм!» обрушивается на тонкую мусульманскую тюбетейку чернобородого мужчины. Кастет вышибает зубы кавказцу, посмевшему табуретом ударить одного из налетчиков.
– Давно пора, нах, – согласно кивает Пашок, дрожа от возбуждения.
Мне хочется воткнуть ему в ухо одну из спиц Виталины Степановны, но я держу себя в руках.
Рынок охватывает паника, за кадром воет сирена. Молодцы, атаковавшие приезжих, что-то кричат про засилье наркотиков, работорговлю, черномазых ублюдков и власть русского духа. Вопли «убирайтесь с нашей земли!» звучат все чаще. Затем колонна боевиков, замыкаемая оператором, вытягивается с рынка. Запись прекращается.
Я почти уверен, что никого из бритоголовых в тот день задержать не удалось…
Потираю лицо, пытаясь разобраться в себе.
И понимаю, что не испытываю жалости. Нет, не так… Мне действительно жаль этих несчастных, забитых и испуганных, имевших неосторожность покинуть свои жаркие феодальные царства в поисках лучшей жизни. В полной мере отдаю себе отчет, что в Сибирь они приезжают с полным незнанием местных законов и правил. Предполагаю, что с ростом числа мигрантов растет процент этнических преступлений, и русских девушек все чаще насилуют убившиеся насваем ублюдки…
Но так же хорошо я представляю, что еще больше насилий совершают свои – русские, сибиряки, отмороженные или залившиеся водкой. Еще больше грабежей, убийств, поджогов и краж. А потому я все-таки испытываю жалость – к несчастным туркменам, узбекам и китайцам; а еще к скинхедам, пытающимся установить кровавую справедливость таковой, какой ее понимают; и к государству, не способному удержать контроль над границей и законами.
Однако жалость эта отстраненная. И через две минуты просмотра видео я ловлю себя на том, что пялюсь в экран Blu-ray-проигрывателя, словно там крутят обычный голливудский фильм…
Все люди живут в субъективных галактиках с жестко персонифицированными степенями радости и горя. Самые любознательные иногда заглядывают в соседские, но большинство предпочитает личные эгоцентричные мирки. Именно такое самооправдание я нащупываю, стоя над койкой Пашка и глядя на дисплейчик проигрывателя.
Я больше не страдаю. Ни за 11 сентября, ни за Хиросиму, ни за Беслан. Это, безусловно, глобальные трагедии. Но напрямую они коснулись лишь тех, кого коснулись в прямом смысле слова. Сочувствую пострадавшим, но никогда не смогу осознать настоящую глубину ужаса. А значит, нечего и пытаться. Точно так же никто из тех, кто не бывал в Особняке, никогда не испытает безнадеги, пропитавшей его стены. Это исключительно моя Вселенная, и остальному миру на нее смачно наплевать…
– Матерь Божья! – Пашок вдруг вскидывается. Закрывает крышку проигрывателя и садится на кровати, сбрасывая ноги. – Сейчас же, нах, продукты привезут!
Затравленно смотрит на настенные часы, и мы оба понимаем, что он чуть не сорвал установленный Эдиком график. Лихорадочно ищет штаны, рубашку, кеды.
– Давай я приму, – предлагаю спокойно, хотя смотреть торчку в лицо нет никаких сил. – Мне нетрудно.
Пашок замирает, будто наступил на противопехотную мину.
Изучает меня из подкроватных недр, и в крысиных глазах сомнение сражается с надеждой. Он все еще разгорячен просмотром, а потому соображает не очень четко. Затуманенно соображает. Впрочем, очевидно не доверяет. Хотя и хчет.
Но я одет и по благоприятному стечению обстоятельств обут. Он еще нет, а доставка уже пару минут названивает в домофон у ворот.
Спрашивает:
– Без глупостей?
– Без глупостей, – признаю я.
Настолько честно, как могу. А могу, как выясняется, многое…
– Диська, если подведешь, Эдик с меня нах шкуру спустит…
– С меня уже спускали, – отвечаю негромко, хотя в комнате, кроме нас, никого. – Не подведу.
– Черт… Твою мать… – Пашок колеблется, но я уже протягиваю руку. Требовательно и уверенно. – Вот, держи. – В ладонь опускается длинный металлический ключ. – За все уплочено, только распишись и внутрь занеси. Я оденусь и сразу к тебе. На кухню таскать будем. И во двор никого не пускай, нах!
– Знаю, – отвечаю, смыкая пальцы вокруг ледяной железки. – Не раз видел, как вы с Чумой посылки принимали. Во двор никого. Распишусь и занесу коробки.
И ухожу еще до того, как он успевает передумать…
Сердце стучит, как неисправный автомобильный движок.
На улице на голову обрушивается июльская нега, совершенно несопоставимая с охватившим меня ознобом. Стараюсь не оглядываться на окна, хотя меня ежесекундно подмывает убедиться, что хозяева наблюдают.
К воротам иду быстрым, непринужденным шагом. Так, пожалуй, оно должно выглядеть со стороны. Изнутри же мне кажется, что тело корежит и трясет, словно нарика на третий день ломки.
Я не собираюсь бежать. Лишь хочу выяснить степень доверия. И впервые за несколько месяцев хоть одним глазком выглянуть вовне. В мир, который потерял.
С каждым шагом ключ в ладони становится все тяжелее, но я не позволяю себе раскисать. Слышу шуршание камешков под подошвами кроссовок, слышу беспрерывную трель домофона, слышу недовольное бормотание курьера. Если он продолжит жать кнопку коммутатора еще хотя бы несколько секунд, на шум выбежит Эдик, и тогда…
– Иду-иду! – говорю громко, чтобы услышали за воротами, но без надрыва или истерики. Во всяком случае, мне так кажется.
С той стороны мирозданья спрашивают:
– Уснули вы там, что ли? Я тут торчать не нанимался…
Вставляю ключ в замочную скважину. В прошлый раз я видел этот тяжелый висячий замок так близко, когда дружелюбного вида парнишка по имени Павел предложил мне закурить и подработать.
В какой-то момент кажется, что ключ не подойдет… или за моей спиной появится Эдик, кипящий от ярости и нарушения субординации… или Пашок успеет выскочить из подвала, торопливо выплевывая на бегу:
– Все, дальше я сам, спасибо, братюня…
Но замок щелкает, открываясь; Эдик по-прежнему в глубинах дома; торчок так и не успел одеться. Снимаю дужку с петель, вешаю замок на специальный крюк и толкаю калитку. Толкаю и впервые за бесконечность делаю шаг наружу.
Дом за моей спиной выдыхает и задерживает дыхание. Как снайпер, изготовившийся тянуть спусковой крючок.
Я осторожен и неспешен, как строитель карточного небоскреба.
– Побыстрее нельзя? – вместо приветствия спрашивает меня восемнадцатилетний щенок в форменной куртке и кепке службы доставки. – У меня еще семеро клиентов…
– Извините… – сдавленно говорю, впившись взглядом в его изъеденное оспинами лицо. Новое лицо – не одного из хозяев, не одного из коллег по несчастью. – Где расписаться?
Он протягивает мне пластиковый планшет со стопкой отрывных корешков. Копирка, которой проложены плотные листки бумаги, по-школьному шуршит на летнем ветру. Не глядя ставлю автограф, зачарованно рассматриваю улицу частного сектора. Улицу, по которой пришел примерно вечность назад…
Не успеваю среагировать, что-то спросить или попрощаться – паренек-курьер запрыгивает на водительское сиденье желтого микроавтобуса. Разворачивается поперек улицы, чуть не своротив соседский палисадник. И укатывает прочь.
Смотрю на десяток картонных коробок, составленных возле окованных маскаронами ворот.
И только теперь понимаю, что я снаружи. Один.
Кровь в воздухе
Не разверзаются небеса.
Жанна не прилетает по мою душу на черных кожаных крыльях. Не бросается диким волком Константин, чьи челюсти способны перемолоть кость. Эдик не бежит через двор, размахивая пистолетом. Адские гончие, скрывавшиеся во тьме за спиной Гитлера, не восстают из-под земли, хватая за ноги. Самого Себастиана тоже не видно…
Дом, как и окружающий его огромный двор и сад, словно вымерли. Притихли, наблюдая за моей реакцией. Выжидают, как умелый охотник – звонкого капканного щелчка.
Улица частного сектора – Славянская, только теперь читаю ее название на табличке ближайшего сруба, – пуста, как и в прошлый раз. Будто вымерла, хотя ставни на многих домах открыты, а над трубами вьются дымки.
Здесь, за пределами Особняка, жужжат шмели и проносятся мимо лица голодные комары. Пахнет полынью и скошенной травой. Слышно карканье вороны, гудят на столбах электрические провода. Мир набирает сочность, расцвечивается новыми, почти забытыми красками.
Наклоняюсь, подхватываю первую коробку и заношу ее внутрь.
Дом-невидимка облегченно вздыхает, расплывается в знойном летнем мареве желеобразными очертаниями. Ставлю коробку на газон слева от подъездной дороги и возвращаюсь за следующей.
Замечаю Пашка, застывшего на подъеме с подвальной лестницы. Торчок, судя по всему, не может поверить глазам. Остолбенел в побегах вьюна и не в силах пошевелиться.
Надлом в моей душе становится шире, и его заполняет густая темно-розовая жижа.
#Смирение. #Покорность. #Судьба.
Желтый фургон доставки давно скрылся за поворотом. Но я все еще вспоминаю его лимонный борт. Вспоминаю, снова и снова жалея об упущенной возможности…
Заношу еще одну коробку. Затем еще одну.
Замороженные стейки. Помидоры и морковь. Горы шоколадных батончиков для Колюнечки. Табак для кальянов Петра. Тонны фисташек. Дыни и персики, картонки с молоком и кефиром. Специи и макароны. Оливковое масло, пирожные коржи, пластинки для лазаньи, сыры в вакуумной упаковке. Фарш, куриное филе, колбасы. Я таскаю продукты внутрь двора, словно заботливый отец семейства, вернувшийся из «Ашана» или «Ленты».
А затем замечаю грузовик.
Точнее – ассенизаторскую машину с цистерной, выворачивающую на нашу улицу со стороны Кропоткина. Самый обычный грузовой «ГАЗ», в кабине которого теснятся трое рабочих. Чуть сплюснутый цилиндр для дерьма выкрашен в оранжевый цвет. Яркий, словно пушистые плюшевые пуговицы на несуразном костюме зубастого клоуна. Словно полосы георгиевской ленточки, святые по сути и опошленные быдлом, на потеху моде вяжущим ее на антенны машин…
Машина, окутанная клубами светло-серой пыли, приближается, переваливаясь на ухабах того, что здесь принято считать дорогой.
Сначала мне кажется, что она направляется прямо ко мне. Замираю, не чувствуя веса холодной коробки в руках. Но цистерна тормозит в паре домов к востоку. Только теперь я вижу возле ее заднего колеса канализационный люк и край бетонного колодца, выпирающего из травы.
Хлопают дверцы – работники в апельсиновых спецовках и неизменных кирзовых сапогах выпрыгивают из кабины. Один сразу начинает поддевать крышку люка ломом. Второй разматывает грязный хобот насосного шланга. Водитель, отступив в сторонку, закуривает, повернувшись ко мне спиной.
#Надежда. #Опасность.
Ищите по хэштегам в твиттере того, кто уже не жилец…
Заношу коробку с едой через порог калитки.
Пашок на прежнем месте. Быстрый взгляд по окнам – за ними не колышется ни одна штора. Внутри двора тихо так, что хруст камней под ногами рвет барабанные перепонки. Нарочито медленно складываю свою ношу на уже составленные картонные кубы. Возвращаюсь вовне.
Мужики, приехавшие прочищать канализацию, отнюдь не прыщавые курьеры из числа тех, кому рот дерьмом забьешь, а он и плюнуть побоится. Матерые, крепкие, хоть и выпивающие – сразу видно. У таких под сиденьем и длинная отвертка найдется, и монтировка заветная…
Белизна в моем сознании сменяется багровым покрывалом, не позволив даже на секунду пропитаться надеждой. Словно во сне, я огибаю оставшиеся несколько коробок, в которых медленно подтаивают замороженные индюшачьи окорока. В которых нагревается дорогое вино, заказанное в лучших магазинах города. В котором набирают летний жар и с каждой секундой скукоживаются спелые заморские киви.
Иду к ассенизаторам медленно.
Будто надеюсь, что сейчас меня остановит гневный окрик Эдика.
Вот-вот, вот прямо сейчас…
– Мне нужна помощь, – говорю я, останавливаясь за спиной водителя.
– Чего? – тот вздрагивает, словно я подкрался к нему из таежных кустов, а не прошел пару десятков шагов по безлюдной улице. – Ох, бляха-муха, напугал… Чего ты, паря, там бормочешь?
– Помогите, – повторяю, еще не до конца осознав, что творю. Больше не слышу дыхания Особняка. Но знаю, что тот наблюдает даже сквозь высокие кирпичные стены. – Пожалуйста, заберите меня отсюда. Меня удерживают силой…
– Ух-ты, мать твою!
Водитель улыбается, будто услышал что-то забавное. Глубоко затягивается сигаретой, склоняя голову набок.
– Василич! Глянь сюда. Еще одного травокура принесло… Что ж вас в жару-то так накрывает, бедолаги?.. А может новое что вырастили? Отсыплешь на вечерок?
Коренастый морщинистый Василич перестает разматывать ребристый шланг. Недовольно выглядывает из-за цистерны. Хмурится, щурится, сплевывает в траву.
– Да ну тебя, Леха! Нашел, мать твою, забаву… Щелкни в тыкву разок, сразу полегчает…
И добавляет несколько матов, не обидных, просто для связки слов. Но водитель Леха смотрит на меня так, словно размышляет, а не щелкнуть ли действительно в тыкву. Отступаю на полшага, поднимая перед собой раскрытые ладони. Шепчу:
– Я не наркоман! То есть давно уже не наркоман… клянусь! Мне помощь нужна… понимаете?
Не знаю, что именно понимает из моего лепетания работник сферы ЖКХ, беззаботно дымящий самой вкусной в жизни сигаретой. Но вместо ответа или удара он вдруг свободной рукой вынимает из кармана штанов простенький дешевый смартфон. Поднимает на уровень лица и привычным скольжением пальца включает камеру.
– Вот ржака будет, когда парням на участке покажу… – Наводит объектив на меня. Зажимает сигарету зубами и прихватывает аппарат обеими ладонями, чтобы не прыгала картинка. – Ну-ка, болезный, что за херню ты ща нес? Повторишь?
– Вы не понимаете… – говорю, задыхаясь от бессилья.
Когда в прочитанных книгах или просмотренных фильмах главные герои вдруг начинают бессовестно тупить, я испытываю откровенную злость. Сейчас, впервые за четверть года добравшись до тех, кто может помочь, я не способен связать и двух слов…
Проклиная себя за непослушный язык, мотаю головой. Согнутым пальцем указываю на телефон. Мычу:
– Полицию вызывайте…
И тут же кривлюсь от беспомощности собственной просьбы.
Леха хохочет. Василич остервенело тащит рифленый хобот к люку, наблюдает хмуро и неодобрительно. Где-то за краем машины третий член бригады звонко громыхает крышкой канализационного люка. Наконец отваливает чугунный кругляш в крапиву и одуванчики.
Добавляю, больше не надеясь на чудо:
– Мы же все в опасности…
И тут она приходит.
Серая, как пепельная февральская поземка. Гибкая и длинная, как южноамериканская змея, невесть как попавшая в наши широты. Колкая, как стрекотание швейной машинки. Опасность по имени Себастиан.
Он не пробегает мимо меня. Он будто протекает, похожий на пыльный вихрь. Оказывается за спиной Лехи еще до того, как тот что-то заметил. Нависает над плечом. Словно тоже хочет полюбопытствовать, что такого забавного водила собрался записывать на телефон. И когда тот все же ощущает чье-то присутствие за спиной, кладет ладонь на его кадык.
Я знаю, что сейчас произойдет.
Но все равно не готов и едва не срываюсь на обидный детский плач.
Леха успевает открыть рот, чтобы выругаться. Но выругаться уже не успевает.
Пальцы Гитлера смыкаются на его трахее, одним рывком выхватывая огромный кусок плоти. Водитель ассенизаторской цистерны хрипит, охает. Его голова безжизненно запрокидывается. Телефон выскальзывает из рук, за ним падает последняя выкуренная сигарета…
Как при замедленной съемке, прямо в меня летят крупные и сочные кровавые кляксы. Но не долетают. Потому что Себастиан вдруг открывает рот, делая громкий, судорожный глоток. И все красное, бесформенное и жидкое, что мокрым облаком висело в воздухе и было готово вот-вот раскрасить мою одежду алыми потеками, вдруг меняет направление. Управляемой струей всасывается в глотку голубоглазого демона, как в промышленный пылесос. Исчезает.
Кажется, я издаю стон и едва не падаю на спину.
Затравленно осматриваю себя, не запятнанного ни единой каплей крови. Смотрю на траву и пыль под ногами, тоже не залитые ничем. А Себастиан бережно, как уснувшего ребенка, опускает Леху вниз. Прислоняет к переднему колесу «ГАЗа» и пыльным смерчем перетекает за край цистерны.
Василич, заподозрив неладное, торопится навстречу. Навстречу шуму, Себастиану, собственной смерти. Одной рукой охранник Особняка хватает рабочего за грудки, второй – за левое бедро. И прямо на бегу, не сбавляя скорости, рвет пополам, словно лист бумаги.
Я хочу кричать, но лишь открываю рот и сдавленно сиплю, не в силах издать ни звука.
Из Василича вываливается гора влажных внутренностей, похожих на смятое тряпье, вынутое из стиральной машины. Но и в этот раз ни одна красная капля не достигает земли – Гитлер издает еще один ухающий вздох, и алое облако исчезает в его пасти, как будто его и не существовало…
Что происходит с третьим, безымянным золотарем, я не вижу – скоротечная схватка протекает за краем машины. Впрочем, и не хочу видеть. Но уже через мгновение слышу удар, затем на отброшенную крышку люка с оглушительным «дзамм!» падает лом. Потом что-то рвется, будто трещат нитки плохонького шва; и Себастиан в третий раз издает хлюпающий звук ртом.
В эту секунду я полностью уверен, что умру. Возможно, прямо тут, рядом с говенной цистерной, как трое ни в чем не повинных работников какой-то управляющей компании. Потому что такого Особняк мне не простит.
Хочу помолиться перед концом, но не помню слов. Хочу вспомнить что-то хорошее, что было со мной в жизни: красивых и ласковых женщин, самые мягкие приходы, веселые пирушки, путешествия автостопом – и не могу. Случившееся настолько подавляет, что я вообще забываю, как мыслить и вспоминать…
Подкашиваются ноги, я едва не падаю на землю рядом с Лехой. Не падаю, потому что под локоть меня вдруг поддерживает сильная, словно выкованная из железа рука. Скашиваю глаза и замечаю Алису, стоящую справа.
Каштановую гриву треплет ветер. Глаза горят, она внимательно смотрит на меня сверху вниз. Говорит:
– Больше никогда так не делай.
Таким тоном, будто я – нашкодивший малыш, случайно опрокинувший вазу с цветами. Спокойно говорит, что совсем не сочетается с полыхающим во взгляде гневом. Я не верю ей. Так фашисты в старых фильмах сначала отпускали пленных партизан, а потом стреляли в спину…
Алиса заставляет меня встать ровно, локоть не отпускает.
– Мы умеем решать проблемы, но это потребует усилий, – делится она. Как будто я лишь поцарапал соседскую машину. Или случайно разбил окно. Или отдал деньги на школьный обед уличному попрошайке.
– Я не умру? – спрашиваю, не открывая рта.
Говорить вслух сил нет. Слова вспыхивают в голове, жалкие, рахитные, как заболевшие птенцы, не способные покинуть гнезда. Но Алиса каким-то образом слышит. Смотрит на меня, огненная и опасная настолько, что едва не протыкает ногтями кожу на руке.
Отвечает:
– Нет, – и добавляет: – Ты уже почти наш, Денисонька. А ошибается каждый. Так зачем причинять тебе лишнюю боль?
От этого мне еще страшнее.
Теперь я молю небеса, чтобы меня убили. Прямо тут, на месте. Так же жестоко и сухо, как троих мужиков в апельсиновых спецовках. Но смерть не спешит. Во всяком случае, за мной…
Из-за цистерны появляется Себастиан.
На его лице несколько красных капель, ими же испачканы ворот черной водолазки и перчатки без пальцев. На одном плече он несет перекрученный розовый тюк, еще минуту назад бывший человеком. Свободной рукой волочит за волосы верхнюю половину Василича, обескровленную и сухую, будто мумия.
Алиса, наконец, отпустив меня, с недовольным стоном вскидывает на плечо труп Лехи. Его голова запрокидывается, едва не оторвавшись с разодранной шеи.
Приказывает:
– Прихвати, что осталось.
И идет к кованым воротам вместе с Гитлером, даже не обернувшись. Жадно глотаю воздух и ищу в себе хоть малейшие признаки сострадания. Затем брезгливо цепляюсь пальцами за кирзовый сапог Василича. Тяну за собой, поражаясь легкости высосанной половины…
Остаток этого и весь следующий день я провожу в подвале. Кутаюсь в одеяло и забиваюсь в угол кровати. Не хожу даже в туалет. Не сплю, но и не бодрствую.
Особняк, наблюдая за мной, сдержанно посмеивается. Чума ходит на цыпочках, будто боится разбудить или разозлить присутствием. Пашок замкнут и ждет наказания за то, что отдал ключ. Марина время от времени пробует поить меня бульоном, но я не замечаю никого и ничего…
Расспросами не донимают, а Эдик даже не думает ругаться.
Сквозь пелену оцепенелого забытья слышу, как слуги обсуждают ассенизационную машину, припаркованную во дворе среди яблоневых деревьев. Без единого следа колес на аккуратно стриженных Чумаковым газонах. Без малейшего повреждения грядок и сада, над которыми искренне трясется бабка Виталина.
Когда через день я поднимаюсь наверх, чтобы глотнуть чистого воздуха, машины нет…
Лишь внушительный прямоугольник перекопанного чернозема намекает, где мог стоять «ГАЗ» с оранжевой цистерной. Грузовик, однажды ночью утонувший в земле Особняка.
Читать бесплатно другие книги:
