Неадекват (сборник) Варго Александр
Шагает вперед, начиная растворяться в дыму.
Стреляю в голову. Неожиданно метко. Точно в глаз, пробив затылок и бросив на дорогие обои тугую струю розовой клейковины.
Голова хозяйки запрокидывается, возвращается на место. Уцелевший глаз смотрит на меня удивленно. Недоверчиво, как у пьяницы, обнаружившего под кроватью непочатую бутылку водки. Ее, как и Гитлера, не взять обычными способами умерщвления живой плоти. Но моя выходка – этот выстрел – настолько ошарашивает Алису, что она замирает.
Пулевое отверстие затягивается. Медленно, словно всасываясь само в себя. А может, мне это только кажется, ведь в воздухе висит все больше седых туманных полос. Дом рычит и стонет. Выпускает из стен длинные белые зубы, пытаясь напугать, подчинить, заставить отступиться. С этим он, пожалуй, слегка опоздал…
Сую пистолет за пряжку ремня, достаю зажигалку.
Чуть не роняю, омертвевшими пальцами крутанув ребристое колесико. Подпалив тряпку, с резким замахом швыряю бутылку в свою бывшую госпожу. Не в саму фигуру, а под ноги. Где прочный дубовый паркет раскалывает стекло снаряда и позволяет липким лентам пламени охватить ее стройное тело.
Она орет. Вопит, рычит, стонет и скулит так пронзительно, что окно снова трещит, роняя битые стекла. Пячусь, затыкая уши руками, бегу наугад, не разбирая дороги и забывая, где оставил следующий тайник с горючим. Дом снова меняет планировку и архитектуру, но мне плевать, даже если я не смогу найти выхода…
Сквозь анфиладу вижу Пашка. В обгорелом костюме, баюкающего на груди сломанную правую руку. Он несется через лабиринты Особняка так, словно за ним, нах, гонятся все демоны преисподней. По следам парня, прихрамывая, но не теряя настойчивости, упорно плетется обезумевший американский питбультерьер.
Собака изранена, покрыта коркой запекшейся в огне крови, но все еще преследует жертву, в которую вцепилась не зубами, а умом и угасающим сознанием. Этим пес сейчас очень похож на меня, и я искренне желаю ему удачи. Мысленно извиняюсь перед торчком-аптекарем, которому уже не смогу помочь.
Следующим я встречаю Петю.
В его излюбленном положении – стремлении к горизонтали. Лежащего на полу, похожего на выбросившегося на берег кита. Конечно, он бы никогда не смог выбраться из охваченного огнем гаража на своей любимой коляске. Поэтому толстяк ползет, вонзая звериные когти в паркетные щели. Тяжелыми рывками подтягивает обугленное тело и медленно, неотвратимо удаляется от источника пожара.
Что удивительно: ни его холеное лицо, ни волосы почти не обгорели. Все так же лоснится узкий лоб, задорные поросячьи глазки выглядывают из складок, образованных веками, щеками и мясистым носом. С непокорной бравадой топорщится светлый волнистый чуб.
– Ты восхитительно наглый ублюдок, Диська, – неразборчиво бормочет туша, увидев меня и приподнимаясь на руках. – Сегодня сожру твой мозг. С превеликим удовольствием…
Я устал от болтовни. Я не знаю, на что способен именно этот выродок.
А еще я научился справляться с пистолетом.
Поэтому подхожу поближе, нависая над братом хозяина так, как только считаю безопасным. Он пытается дотянуться до моей ноги, но я всаживаю в кучерявую голову сразу восемь пуль. До донышка опустошаю обойму, получив волну нестерпимого, неописуемого словами удовольствия…
Петр утихает, уткнувшись обезображенным лицом в пол. Не знаю, как долго он будет пребывать в состоянии несмерти, но проверять желания не имею. Бросаю бесполезный пистолет. Огибаю тушу, снова прокладывая дорогу сквозь дым.
Дышать становится все труднее.
Закрываю рот галстуком, стараясь вдыхать реже и мельче. Спотыкаюсь все чаще. Глаз, покрытый кровью, почти не открывается. Кожа горит и чешется так, словно изнутри ее раздирают железными иглами.
Из-под ногтей лезут алые муравьи, и я не уверен, что это галлюцинация. Одним из зубов, выращенных из стены, Особняк дотягивается до моего правого плеча. Взрезает рукав пиджака и оставляет глубокую царапину.
Брожу кругами, стараясь не прикасаться к стенам.
Первый этаж охвачен пламенем, я слышу треск и грохот. Внизу еще что-то взрывается, заставив меня покачнуться и потерять равновесие. Свет гаснет – теперь коридоры и холлы освещены только заревом.
Огонь поднимается все выше, пожирая художественную мастерскую, музыкальный зал, библиотеку и каминную, спальни, ванные комнаты и детские игровые. Пожирая кабинет, в котором я репетиторствовал. Пожирая того, кто привык пожирать сам…
Мальчишку нахожу, все же выбравшись к дверям Особняка. Тем самым, в которых когда-то впервые встретил Себастиана, молчаливого, непрошибаемого и опасного. Опасного до тех пор, пока кто-то прикасается к серебряным украшениям каменных жерновов…
Колюнечка стоит в распахнутом дверном проеме, в который нестерпимо яростным сквозняком одну за другой уносит дымные ленты и узкие языки огня. Стоит прямо, безвольно опустив руки вдоль прожженного пиджачка. Крохотный, беззащитный. Даже в полумраке я вижу, как на его упитанных щечках блестят полоски слез.
– Не уходи… – навзрыд бормочет он, утирая перемазанную сажей скулу тыльной стороной ладони. – Дениска! Ты же мой друг! Не уходи…
Говорю, стараясь, чтобы губы не дрожали:
– Уйди с дороги, Коля. Уйди по-хорошему.
Пламя ревет и бушует за моей спиной. Никаких систем противопожарной безопасности – дом всегда был выше этого, всегда умел предотвратить, не позволить. Не в этот раз.
На верхних этажах что-то рушится. Треск и грохот протыкают скопившееся молчание, как удар стилета. Детский пиджачок в отсветах огня кажется желтым. Вспоминаю насыщенный блеск обручального кольца на пальце той, с которой тебе не суждено. Вспоминаю известный всему миру треугольник радиационной угрозы, лаконичный в своей неотвратимости…
– Я тебя не отпущу, – говорит мальчишка, лакавший лошадиную кровь. – С друзьями так нельзя, мама учила…
Повторяю, как заведенный, не понимая, что делать дальше:
– Уйди.
Губы мальчика шевелятся, но теперь из них вырывается голос Константина, монотонный и гипнотизирующий:
– Ты можешь избавиться от этого места вокруг себя, – рот кривится в усмешке, такой неприглядной и зловещей на круглом маленьком лице. – Но что ты будешь делать с этим местом внутри себя?
Делаю шаг в сторону и беру со столика тяжелый подсвечник.
Беру бережно, будто это не бронза, а модель бумажного парусника, собранного из тысяч деталей на очень ненадежный клей. Он теплый, как и моя одежда, от которой уже валит пар, до того близко подобрался огонь. Повторяю в третий раз:
– Убирайся с дороги, тварь.
Тот качает головой, совсем по-взрослому, обреченно и с укором. Шепчет:
– Ты меня предал.
И предметы вокруг меня начинают взмывать в воздух.
Картины, увесистые колченогие табуреты, вешалки для одежды и стойки для зонтов – все это вдруг поднимается вверх. Словно в фильме про полтергейст, но вживую это выглядит куда ужаснее. Это заставляет цепенеть и не верить глазам. А затем на меня рушится град хлама со всей прихожей. Что-то болезненно бьет в плечо, падает в ноги, чуть не сбив на пол, рассекает кожу на щеке.
Отмахиваюсь и бегу к выходу, будто прорываюсь через самый необычный листопад на свете. Закрываю лицо подсвечником, об который рикошетят зонты и лепные барельефы со стен. Один все же ударяет в челюсть, вышибая зуб, но я уже в двух шагах от Колюнечки. Тот неподвижен, лишь смотрит на меня с тоской и осуждением…
Бью его. Точно в голову, сверху вниз, как человек, колющий дрова или заколачивающий железнодорожный костыль. В нос врывается запах гари, острый настолько, что чуть не лишает сознания. Звук такой, как будто пушечное ядро падает в плотную компостную кучу.
Головенка маленького кровососа пригибается, точно тот решил помолиться или испросить прощения. Но с места выродок не сходит и даже не спотыкается.
Бью снова, на этот раз – справа налево, как заправский чемпион по бейсболу, размашисто и злобно. Край подсвечника собирает кожу на пухлом лице, словно это старая штора. Срывает, брызжа черным, блестящим в свете гигантского костра, выворачивает наизнанку. Тварь шипит, скалит рот, в котором не хватает клыков, и только теперь кидается в бой.
На миг меня охватывает ужасная мысль – я сошел с ума и убиваю ребенка. Самого обычного ребенка, имевшего неосторожность встать на пути у безумца. Затем тот я, что сидит глубоко на дне колодца и продолжает рыть яму, ухмыляется, напоминая про неудачную инициацию нелюдя. И тогда я замахиваюсь вновь…
Бью снова и снова, не позволяя ни извернуться, ни ухватить себя.
Бью за неудачные покусы. И за удачные, но не состоявшиеся. За убитых карликов и собак, за исчезнувшую бригаду сантехников, за дохлых пони, за рабство и унижения. Размыкаю круг. Рву невидимую цепь до того, как окончательно сойду с ума, начав варить суп в сковороде и набирать телефонные номера на пульте от телевизора…
То, что было Колюнечкой, мокрой кучкой валится под ноги. Затихает, еще стремясь дотянуться до моего ботинка маленькой когтистой ручонкой. Я бросаю липкий, залитый до основания подсвечник, перешагиваю и выхожу за порог.
Часть крыши в западном крыле прогорела и уже сползла шумной лавиной, засыпав лужайку. Обломки черепицы втыкаются в землю. Рушатся, вертясь и обгорая, дисковые спутниковые тарелки. Электрические провода – единственная связь Особняка с внешним, зазаборным миром – с треском перегорают; ползут по траве, словно уличные столбы подтягивают их, помогают спастись; но вскоре обессиливают и замирают.
Сорванный флюгер в виде кованого рыцаря на коне со свистом рассекает воздух, копьем вонзаясь в газон. Горящие обломки дерева и пластика долетают до прикрытых тентами дорогих машин, в нескольких местах ткань начинает тлеть. С оглушительным звоном лопаются кирпичи, стекла и витражи.
Невесть как выбравшиеся из Особняка, на подъездной дороге лежат двое маленьких людей – дочерна обгорелые, так и не сумевшие потушиться и сбежать. Придавленный балкой неподалеку – мертвый ротвейлер, тоже нашедший выход из устроенной мной западни…
У самого подножия лестницы подъезда стоит Валентин Дмитриевич Чумаков.
Обожженный, как и все, кто спасся из гаража. Почти лишившийся волос, с безвольно свисающей левой рукой, обглоданной почти до кости. Его качает, и он опирается на мраморные перила, чтобы не упасть. Но я вижу – сил сделать еще несколько шагов и хоть чуть-чуть отдалиться от горящего дома у него нет совершенно.
Спускаюсь по скользким ступеням, кашляя и утирая лицо от крови. Старик поворачивается, потрясенно глядя мне в глаза. Он все еще не может поверить в случившееся. Переживший уже не один праздник Перевернутого Солнышка, Валек потерян, раздавлен и опустошен случившейся утратой.
Пытается что-то прошептать, протягивая ко мне окровавленную руку.
Я точно знаю, что это был он. Тот самый бандит, стрелявший в кучу трупов и раненых. Тот самый мужик, проникший в квартиру следом за маленьким мальчиком, вернувшимся из школы. Едва не заставивший того напрудить в штаны. Едва не совершивший страшное, но все же распахнувший дверь в мир страха, боли и недоверия. Из которых этот мальчик в итоге так и не смог выбраться.
Нет, он не подвешивал меня за ребра на крюки. Не продевал проволоку сквозь член, не обливал кислотой и не насиловал, не прижигал сигаретами и не резал на части. Но только потому, что ушел, внезапно передумав. Подчинившись «мозговой известке», внезапно затопившей его разум. И я начинаю думать, что именно они – эти самые белила, смывшие желание убивать, а не переменчивая психопатия в голове ублюдка, спасли меня тогда, в далеком детстве. Спасли, чтобы я попал в Особняк…
– Прощения не существует, помнишь? – говорю Вальку, отталкивая безвольную обглоданную руку и проходя мимо.
Он шатается, пальцы соскальзывают с перил. Мужчина падает на ступени. Я даже не оборачиваюсь. Направляюсь к забору – тому самому месту, где меня изловил Себастиан. Чума что-то хрипит, бормочет, умоляет. Но очень быстро его голос тонет в реве огня – теперь дом охвачен им полностью.
А затем он вдруг взрывается.
Ракетами взмывают в небо газовые баллоны. С костяным перестуком обваливаются каминные трубы, лопается черепица, вылетают уцелевшие стекла, внутрь конструкции рушатся балки. Особняк распирает оранжево-лиловым шаром, и это последнее, что успеваю заметить, – в спину будто пинает великан, и я лечу в темноту…
Капкан для репетитора
Не нужно эпитафий.
Уйду так, словно меня никогда и не было на этом свете. Без почестей и ружейных залпов. Если те, кто выжил, попытаются заставить меня кричать, лучше откушу язык. Сейчас я не на такое способен, не к такому готов…
Ворошу холодеющие угли штакетиной.
Через полчаса встанет солнце, превратив их в безжизненные черные комки.
Одежда насквозь пропитана дымом. Он въелся в мои волосы, кожу, налип на слизистую глаз, забился под ногти, застрял меж зубов. Втягиваю противоречивые запахи сгоревшей древесины и ядовитого пластика, кашляю. Пытаюсь разлепить залитое кровью веко, ощупываю разбитую десну и распухшую от пореза щеку.
Сфера отчужденности, хранившая чудовищный дом, улетучивается. Серебристой спиралью вкручивается в дымные столбы, растворяясь. Впитывается в красные булыжники замкового забора. Тает.
Скоро приедут пожарные расчеты. Полиция. Машины «Скорой помощи».
Не хочу расспросов и жалости. А потому надеюсь, что по их прибытии уже буду мертв. Крови я потерял немного. Но ощущаю себя так, что лишь пожелай – и дух покинет бренное тело, провалившись в бездну ада за все, что я сделал этой ночью…
Искупления не случилось.
Перо богини Маат оказалось значительно легче суммы моих грехов, и будущее по-прежнему туманно. Еще час назад, глядя на прожорливый огонь – своего сумасбродного, капризного и жадного ребенка, – я предполагал, что по-настоящему мужской поступок хоть как-то оплатит все недоброе, что я сделал в жизни.
Теперь, глядя на смерть зверя с тысячами багряных плавников, уже не уверен в этом.
– Искупление – миф? – не так ли сказал я Чумакову целую вечность назад?
Бреду по пожарищу.
Молю высшие силы, чтобы до приезда нормальных людей сибирская земля разверзлась. Чтобы заглотила этот протухший кусок реальности, как когда-то давным-давно оранжевую машину ассенизаторов; как многие и многие вещи, тела и надежды, попадавшие на территорию Особняка. И тогда, надеюсь, мой город перестанет испытывать страх, злобу и ненависть. Пусть я не смогу освободить Новосибирск от всего зла, сосредоточенного в сердцах, но хоть какой-то его фрагмент мне уничтожить удалось…
Пиджак, рваный и изъязвленный в сотне мест, нагревается так, словно вот-вот вспыхнет древним пергаментом. Улыбаюсь и иду к подъезду, опираясь на занозистую штакетину, словно престарелый странник-мудрец из фантастической книги.
Ощущаю себя архитектором деструкции. Высшим чином иерархии паладинов энтропии.
Красота повсюду. В черных колоннах обвалившихся каминных труб, сиротливо оставшихся без стен. В спекшихся бесформенных кляксах, еще вчера бывших домашней электроникой, игрушками, одеждой и стеновыми панелями. Во взорвавшихся дорогущих иномарках, до которых добрался пожар.
Из подвала все еще тянет горелым мясом.
Я точно знаю, что это отнюдь не испорченный ростбиф…
Жду, когда небо подаст мне знак. Сообщит, что миссия выполнена. Попытка зачлась. Начинание замечено, и отныне судьба станет благосклонна.
– До самого конца ты будешь нести груз совершенных поступков. Нести, пока он не раздавит тебя в лепешку, – не это ли вбил я, словно гвоздь, в лицо Валентина Дмитриевича?
Небо молчит, и лишь трещат в пожаре догорающие балки великолепного дома. Лишь долетают издали, будто бы с другой планеты, сирены экипажей МЧС. Стонут зубастые стены, перемоловшие не одну невинную жизнь.
Невинную? Я более чем уверен, что Особняк никогда не поглощал невинных…
Замечаю в пачкающемся месиве что-то блестящее. Перехватываю посох-штакетину, с чавканьем вгоняю в грязь, замешенную на золе, пепле и крови. Подцепляю и выдергиваю жестяной портсигар Чумакова. Смятый, пустой, раскрытый, словно рот умирающего в агонии.
Мне чертовски стыдно, но я ни секунды не жалею этого ублюдка. Мне не жалко никого, хотя полное осознание содеянного накатит чуть позже. НТПЧЯНСБЖД…
Я сотворил это не сам. Что бы там ни говорил Эдик, сейчас заваленный на нулевом этаже, получивший свою золотую дозу и ушедший в блаженстве и покое. Не знаю, что за сила привела меня сюда. Что или кто заставил пройти через круги преисподней, чтобы в итоге обмануть шестерых богомерзких существ, пожертвовав душой. Этого я, видимо, не узнаю никогда.
Как останусь в неведении относительно природы своих мертвых хозяев, так непохожих на все, что я встречал в литературе или кино…
Константин, Алиса и другие не были вампирами в «классическом» понимании этого термина. Однако меня морозит от одного предположения о том, сколько лет их «семейство» могло жить на нашей земле, кормясь человеческими грехами и порождая их…
Может быть, первым Особняком была юрта самодийцев – каких-нибудь селькупов или тайгийцев? Может быть, будущие демоны пришли в Сибирь вместе с тюрками? Отреклись от Йер-суба и богини Умай, обратили взоры к мирам под ногами смертных и заручились поддержкой темных богов?
Может быть, они умели менять тела или переселять собственные души? Может быть, регулярно принимали в семью новых членов, неся потери лишь в схватках с безумцами вроде меня? Сколько лихих головорезов-казаков, следовавших за атаманами Ермака Тимофеевича, сгинуло в зубастых лесных избах? А может, твари перекочевали сюда относительно недавно, до поры таясь в глухой тайге или непролазных алтайских горах?
Что случилось с семейством, когда оно обнаружило каменные диски, дарующие жизнь голубоглазому голему? Как давно оно перенесло кольца в Новосибирск, зарывшись в землю поближе к строительству железнодорожного узла; поближе к скоплению людей, в котором так легко потеряться и искать невольников; поближе к большим деньгам – единственной силе, умеющей порабощать без всякой магии.
Почему-то мне кажется, что именно на них – самых банальных деньгах, а вовсе не на умении летать или пускать глазами молнии – и было построено могущество клана. Была выкована сила, превращающая человека в нелюдя, пьющего кровь пони…
Этого я не узнаю никогда.
Но мне очевидно одно – уничтоженные огнем твари не подчинялись никаким клише… Ночами не обескровливали девиц в их опочивальнях, не летали на метлах, не горели при солнечном свете, разве что боялись прикоснуться к серебряным узорам на дисках…
Но именно в этом и заключался главный ужас соседства с такими, как Петя, Жанна или Коля. Они были злом в его чистом, нелогичном виде; злом, питающимся перепачканными человеческими душами; пожирателями боли и страха тех, кто уже поставил на себе крест… А еще в этот момент я вдруг понимаю, что при определенных обстоятельствах таким пожирателем может стать любой из нас…
Возбуждение уходит.
Остаюсь наедине с невыносимым страхом и отчаяньем, ошалелым осознанием сделанного и медно-кислым предчувствием конца. Неизбежного. Еще не осознаю, что работа исполнена и все позади.
Вдруг лишаюсь контроля над ногами и тяжело опускаюсь на колени.
Роняю штакетину и падаю руками вперед в черную, еще теплую массу, грязную и болотно-липкую. Правую ладонь пробивает острой короткой болью. Лишь она сообщает мне, что я еще не покинул пределов реальности и до сих пор жив…
Поднимаю руку к лицу, глядя искоса – один глаз все еще видит с трудом, залепленный коркой крови и грязи. Но и одного взгляда хватает, чтобы понять, что под кожу глубоко впился вырванный взрывом клык. Вероятно, собачий, еще вчера принадлежавший кровожадному четвероногому гладиатору, сыгравшему в моей пьесе очень важную роль.
Невольно улыбаюсь. Столбняк… Самое первое, чего я испугался, переступив порог Особняка…
Осторожно, постанывая и мыча, хватаюсь за желтоватый обломанный корень. Расшатываю, тяну из ранки, вслед толчками пульсирует кровь. Зажимаю неровную глубокую дыру, чувствуя покалывание в локте.
Спина вдруг начинает чесаться, словно рана Себастиана снова ожила. Из отверстия на ладони под набирающий силу солнечный свет выкарабкивается крупный рыжий муравей. Деловито ощупывает липкую красноту усиками, спешит вниз по запястью.
Мое лицо пылает, губы слиплись.
Вдруг понимаю, что чертовски проголодался. Настолько, что готов лезть в пепелища продуктовых кладовок и искать картофель, запекшийся лучше некуда. Но еще желаннее – и эта мысль заставляет в ужасе окаменеть – было бы съесть фисташку. Хотя бы одну, крепкую и хрустящую, соленую и сладкую одновременно…
Я смотрю в пустоту августовского утра, отказываясь верить.
За спиной что-то стонет, чавкает, грохочет и бренчит. Будто великан, застрявший в гудроновом болоте, пытается выдернуть из трясины гигантскую ногу, опираясь на скрипучий костыль.
Не смею обернуться.
Лишь надеюсь, что это не каминная труба, рухнувшая несколько часов назад. А сейчас – словно древесный побег – начинающая восстанавливаться и по кирпичику расти вверх.
Читать бесплатно другие книги:
