Неадекват (сборник) Варго Александр
Мышами выскальзываем из подвала. Мы лишь тени в сгущающихся сумерках. Вокруг тента натянуты нитки гирлянд, контраст светового круга с обступающей мглой так резок, что нас не заметил бы и ночной зверь. Выглядываем из-за невысокой кирпичной ограды, скрывающей спуск в подземные этажи.
– Братюня, – спрашивает торчок шепотом, прижимается ко мне и благоухает отвратительным одеколоном, – хотел бы жить, как они?
С этих пор вид крови будет ассоциироваться у меня именно с запахом его парфюма. Тяжелым, маслянистым, дешевым. Стараюсь не отодвигаться. Под бедром хрустит отмерший побег плюща.
Хотел бы я? Конечно, да. А кто бы не хотел стать хозяином своей жизни? Иметь кучу бабла, шикарный дом, шмотки и машины? Отвечаю, что «пожалуй». Пашок скалится, кивая.
– Ух, нах, я бы тогда развернулся. – Его многозначительность говорит: наркотики, телки, трэш нон-стоп, вечеринки до утра, передоз, ранняя смерть. – Как же я завидую богатым. – Его сожаление говорит: я бы тоже набрал себе рабов. Может быть, даже порол бы, нах, провинившихся.
Спрашиваю:
– Почему ты заманил меня в этот дом?
Пашок каменеет.
Его плечо, прижимающееся к моему, становится непробиваемым. Скулы твердеют, неподвижный взгляд бьет сквозь ночь – в кольцо желтого света, внутри которого разместились тент, столы, здоровенный гриль и автомобильный прицеп.
– Это поощряется, братюня, – говорит он негромко. – Поймешь.
Я очень хочу ударить его в ухо. Хочу зубами впиться в шею, вырвав добротный кусок. Хочу воткнуть в глаз шариковую ручку. Но даже не шевелюсь, вдыхая миазмы копеечной туалетной воды.
Вижу Алису, Жанну и Константина. Даже странно, что для подготовки они не призвали слуг. Сами разжигают угли, сами расставляют посуду, наливают напитки. До нас доносятся их негромкие голоса и смешки. Время от времени кто-то поглядывает на небо, будто проверяя погоду.
Себастиан тоже неподалеку. Нет-нет да и мелькнет на границе светового круга.
Так я впервые встречаю еще двоих участников представления. Один из них – неохватный толстяк с пышной светловолосой шевелюрой, восседающий в просторном инвалидном кресле. Агрегат современный, на четырех равноразмерных колесах, больше похожий на люксовый квадроцикл для неспешных прогулок. С удобной высокой спинкой и пультами управления, встроенными в подлокотники. Именно его настенные рельсы я чинил намедни. Несмотря на недуг, жирдяй катается тут и там, рифлеными покрышками перемалывая мелкий щебень аллеи и жухлую траву газонов. Разговаривает с Алисой – жена хозяина лениво прислонилась к столбу тента, острыми коготками обрывая этикетку с пивной бутылки. Болтают, иногда смеются.
– Это Петя, – шепотом сообщает торчок, заманивший меня в западню. – Брат Константина.
– Шикарная вечеринка, – сообщает он, трясясь от зависти. – Может, сегодня и нам пивка перепадет…
Петя спокоен, улыбчив и неспешен в действиях.
Он с удовольствием поглощает сочный салат из великанской миски, время от времени прикладывается к бокалу с коньяком. В каждом жесте старательно отмеренные расчетливость и скупость. Реплики его, чего бы они там ни касались, веселят и злят Алису в равной степени.
Перевожу взгляд и наконец-то замечаю малолетнего выродка.
Колюнечка одет, как маленький моряк. Шортики не по погоде, сине-белая блузка с отложным воротничком. На голове – беретка с помпоном. Издали ребенок похож на миниатюрную куклу компании «Мишлен», собранную из автомобильных покрышек. Аккуратненький и пухленький. Пережравшийся кусок избалованности и родительского внимания. Я скорее назову его отцом Петю, чем неприметного худого Константина.
Алиса продолжает обдирать этикетки с пивных бутылок, то и дело покрикивает на отпрыска. В голосе ни грамма материнской заботы – скорее усталость и безразличие.
Затем Себастиан выкатывает на освещенное пространство прицеп, до этого стоявший в тени. Легко, будто в ходовую встроены вспомогательные моторчики. Одной рукой втягивает конструкцию в круг ослепительного света, и я вдруг понимаю, что это коневозка.
– Ого, братюня, – шепчет Пашок. – Нам теперь еще и за лошадью говно выносить?
Собравшиеся на центральной лужайке перед Особняком оживляются.
Константин смотрит на наручные часы, легко стучит вилкой по бокалу с шампанским. Говорит тост, улыбаясь домочадцам. Все, кроме неподвижного Гитлера, салютуют в ответ. Колюнечка, припрыгивая от нетерпения, носится вокруг коневозки. Я слышу шумное дыхание животного, запертого в прицепе.
Себастиан открывает аппарель. Ныряет внутрь, бренчит упряжью, выводит под уздцы упитанного серого пони. Пашок над моим ухом захлебывается слюной. Колюнечка верещит, подскакивая на месте и хлопая. Взрослые смеются и пьют алкоголь.
Смотрю на серую шкуру лошадки. Машинально выдаю информацию капитану корабля, сообщая: я – армейская шинель, которой солдат укрывает заблудившегося в лесу школьника. Я старая паутина в углу заброшенного дома.
В свете ламповых гирлянд пони кажется слепленным из гипса.
Мудак Пашок вцепляется в мое предплечье с такой силой, будто реально переживает за мальчика. Осторожно расцепляю его пальцы, отодвигаюсь. Хочу вернуться в подвал, где ничто не напоминает мне о чужом счастье. О том, что в этом мире вообще возможно быть счастливым и получать подарки, от которых удавятся даже самые богатенькие детишки.
Но я остаюсь.
Потому что в следующее мгновение Коленька нежно целует пони в лохматую морду, а Себастиан увлекает животное прочь от коневозки. О чем-то спрашивает ребенка, на лице ни одной эмоции. Дитя радостно кивает, звонко бьет в ладоши, оборачивается к маме. Алиса тоже кивает, с упоительным хрустом отрывая от этикетки тонкую полоску бумаги.
В руке Себастиана сверкает сталь.
Он делает легкое и плавное движение, на миг прикасаясь к лошадиной шее. Зверюга даже не успевает отшатнуться. Фыркает, пытается заржать, но срывается на хрип и бульканье.
Из раны лупит тугая струя крови. В ярком освещении пикника она кажется черной.
Поток заливает Колюнечку, пачкая безупречную одежонку. Попадает на лицо, шею, пальцы, голые коленки. Мальчик оборачивается, и я вижу его счастливую улыбку. С уголков рта стекают кровавые ручейки.
Пони валится на колени.
Хрипит, яростно вращает глазами, смотрит на обступивших его людей с надеждой на сострадание. Сострадание, которого не получит. Под его шеей образуется угольная лужа, от которой в холодный апрельский воздух валит пар. Колюнечка падает на колени, начиная зачерпывать кровь обеими руками. Плещется в ней, будто на мелководье городского пляжа. Полощет рот. Блузка и шортики меняют цвет.
Я красный – бархатная коробочка, хранящая заветное кольцо для той единственной во всей Вселенной. Я искореженный корпус скоростной «Ламборджини», ранним утром влетевшей в полную народа остановку…
Вцепляюсь в кирпичную ограду, отгораживающую лестницу в подвал.
Пашок наконец умолкает, тяжело вздыхает. Кажется, он не удивлен, что поражает меня еще сильнее. Ментальный бомбардировщик получает цель, отправляясь на боевой вылет. Его метко сбивают при наборе высоты…
Все улыбаются.
Петр подкатывает чуть ближе, Себастиан отходит в тень, пряча складной нож в карман штанов. Константин берет со стола огромный мясницкий тесак. Алиса, пачкая дорогой элегантный костюм от Salvatore Ferragamo, ласково, но решительно оттаскивает мальчишку от трупа. Облизывает пальцы, ненароком перемазанные в лошадиной крови.
Я делаю шаг по ступеням.
Мир за стенами Особняка молчит. Или не замечает происходящего, или умело делает вид.
Константин склоняется над убитым пони, начинает сноровисто свежевать. Петя подхватывает пустую тарелку, в нетерпении направляет свою механизированную коляску к месту жарки.
Жанна звонко смеется, запрокидывая голову. Проверяет, готовы ли угли гриля, открывает крышку. Поворачивается ко мне вполоборота, улыбаясь и щурясь в темноту. По моей спине бегут мурашки, одежда взмокла от пота, и я внезапно ощущаю лютый и непрошеный, едва ли не чугунный стояк.
Спускаюсь в подвал, забыв про Пашка. Настает май.
Репетитор
Колюнечка относится к числу людей такого рода, что умеют одновременно вызвать и презрение, и искреннюю жалость. Усидчивости – ноль. Восприятия информации – ноль. Капризов – полный вагон. Ерзает за удобной, по заказу изготовленной партой, собранной то ли из бука, то ли из ясеня. Что-то бубнит. Один за другим, словно фокусник, вынимает из выдвижного ящика шоколадные батончики.
Я отнимаю один за другим, стараясь делать это мягко и беззлобно.
Складываю на «учительский» стол, благодаря чему под глобусом через какое-то время образуется внушительная пирамида. Будто кто-то всесильный вытряс все дерьмо изо всех людей на планете, отправив храниться в Антарктиду.
Колюнечка елозит и капризничает.
– Ты дурной, – говорит он, обиженно кривя губы. – Отдай шоколадку.
– Я пожалуюсь маме, – угрожает он. – Тебя поколотят.
– Ненавижу уроки, – злится он, чуть раньше с той же экспрессией сообщивший о своей ненависти к единорогам, желтым цветам, ранней укладке спать, молоку и зубным врачам. – Ненавижу учиться.
Аккуратно заворачиваю батончик в надорванный фантик и укладываю в общую кучу.
Он безобразно мил, этот маленький засранец с синдромом дефицита внимания. Он отвратителен. Но я отбираю его сладости нежно и услужливо. Где-то неподалеку, слушая нас и бесшумно передвигаясь по коридорам, бродит Себастиан.
Кабинета мне не выделяют.
Ставят посреди огромной гостиной шкаф с учебниками, стол с компьютером, принтер и две парты – ученику и учителю. Вокруг нас акры темно-коричневого паркета, надраенного Санжаром. Картины на стенах. Подсвечники и хрустальные люстры. По плинтусам рассыпалась позолота.
Запах полироли почти выветрился. Теперь я слышу только глюкозный сироп, пальмовое масло, соевый лецитин, ячменный экстракт и сухой яичный белок. Так пахнут экскременты, вытрясенные всемогущим существом со всех уродов пластмассового мира и складированные на Южном полюсе.
За окном бушует май. Через две недели дети средних новосибирских школ сломя голову бросятся на каникулы. Колюнечку это не касается.
– Он уникальный и не может учиться в общей школе, – сообщает Алиса, рассматривая мой список запрошенных учебников.
– Он непросто сходится с людьми, – говорит Жанна, раздевая меня взглядом и постукивая ногтями по картонной упаковке, в которой были доставлены разобранные парты. – К такому мальчику нужен индивидуальный подход.
– В обычной школе ему и дня не протянуть, – многозначительно резюмирует Санжар, помогая мне перетаскивать шкаф из музыкального салона. – Членососа сразу загасят…
История, география, немного литературы. Семейство расстроено отсутствием у меня каких-либо склонностей к точным наукам. Биология на уровне начальной школы. Химия на уровне дворовых познаний. Правописание.
Спрашиваю:
– Сколько ему лет? На какой класс уже имеет подготовку?
– Просто расскажи ему все, что знаешь сам, – говорит Алиса, изгибая красивую бровь. – Систематизируй и расскажи.
Пытаюсь.
Выхода в Сеть, конечно же, нет. Впрочем, этому я даже рад – позвать на помощь мне бы все равно не позволили. Сам же по себе Интернет затягивает. Заражает, как болезнь. Уютненько устраивается в твоей нервной системе и через несколько лет, не успеешь оглянуться – уже не мыслишь своего существования без этого невидимого паразита.
Всемирная Сеть вызывает у меня чувство гадливости. Тошноты. Как банка с куском свинины, три дня простоявшая на палящем солнце.
Так вышло, что отныне Интернет состоит из психов… Из людей, принимающих на веру все, что угодно. Из анонимусов, с болезненно-недооцененной важностью защищающих свои, единственно верные точки зрения. Из умников, раздувающих дискуссии такого рода, что если бы посты из соцсетей были пламенем, оно бы давно достигло врат Рая…
Из торговцев крадеными шмотками и наркотиками. Из безумцев, торгующих детьми-проститутами под видом продажи детской одежды. Он наполнен распространителями разнокалиберного порно и спама. Создателями вирусов, как зарабатывающими на этом, так и просто маньяков-мизантропов, «бунтарей» против системы. Дрочилами, игроманами, бесталанными журналистами, горе-фотографами, оппозиционерами и извращенцами.
Все они досыта упиваются виртуальными заботами. Продолжают обогащать штамм безумия, мутировавшего на почве компьютеризации. Закрывая глаза на то, что настоящая гниль живет в мире реальном. С его раздолбанными дорогами, растущими тарифами, расцветом неофашизма, поднебесными ценами на жилье и высоким уровнем криминала. И поселилась эта дрянь тут далеко не в конце XX века, а задолго, задолго до первого модемного соединения…
Смотрю на Колюнечку, вертящего в руках пульт от электронной игрушки. Вспоминаю пони, подаренного ему в последний апрельский вечер. И понимаю, что с безумствами реального мира не сравнится ни один идиотизм и ненормальность анонимной Сети, где желаемое повседневно выдается за действительное.
Я спокоен. Сказал бы – умиротворен. Но в мои обязанности входит и обучение русскому языку, а это не совсем верный термин. Чувствую Себастиана, пребывающего где-то близко-близко.
Рассказываю про Гибралтар.
Рассказываю про пустыню Гоби.
Рассказываю про тропические леса и великую Амазонку.
Рассказываю про вымирающие виды животных.
Глобус, водруженный на горку надкушенных говешек в разноцветных обертках, сияет синевой океанов. Земля – красивая планета, если не учитывать тех, кем она населена. Командир, слева по курсу – синий!
Я бездонное майское небо, заполненное тысячными стаями грачей.
Я натянутая кожа мертвеца, задушенного рояльной струной.
Колюнечка не слушает. Но зона моей ответственности ограничена проведением уроков, а не концентрацией его внимания. Экзаменов не будет. Поэтому терпеливо продолжаю доклад, подготовленный вчера вечером. Мне плевать, какая часть лекции осядет в пухлощекой головке избалованного огрызка.
Рассказываю про меридианы. Рассказываю про Васко да Гаму и «Кон-Тики». Рассказываю про вымирающих амурских тигров. Рассказываю про стратосферу. С таким же успехом я мог бы поведать Колюнечке историю, позавчера услышанную от Чумы…
– Год назад, – скажу я щенку, мысленно представляя, как Себастиан раскрывает свой верный складной нож, – в одной деревушке, что под Тверью, дагестанец зарезал русского. Насмерть и жестоко.
Гитлер подойдет ко мне со спины, внимательно впитывая каждое слово.
– Может, русский был по зенки залит горькой, – продолжу я, глядя на Колюнечку, которому нет дела до официальной общеобразовательной программы, – но суть не в этом. Суть в натуре человеческой, а она иногда, старичок, исполняет такое… В общем, тема тогда актуальной была…
Доверительно, как Чумаков всем нам, – расскажу я мальчишке:
– Деревня сразу поднялась. Кавказцев бить начали, ларьки жечь. До пальбы дошло. Ввели, как нынче полагается, спецназ и усиленные отряды ментов. И вот тогда-то детдом и вспыхнул.
Страж дома нависнет над моим плечом, а глуповатый Колюнечка даже заинтересуется. Оторвется от игрушки и вперится в репетитора блескучими глазенками, наконец-то слушая по-настоящему.
– Старый детдом был. Ветхий и аварийный, – продолжу я, чувствуя шеей холод клинка, – из областного центра туда детей свозили, а денег на ремонт не давали. Вот и полыхнул. Да только не сам по себе. Мужик, предварительно замуровавший двери, находился там все время. Пока не рухнула кровля. Местный он был, диковатый, но тихий. Никто бы и подумать не мог… Некоторые говорят, во время пожара он себе болт полировал. Некоторые, что кайф по вене пускал. Были даже те, кто про игру на скрипке заикались, но это уж точно бред. В общем, прогорел детдом. И никто даже не дернулся – все были заняты подавлением волнений. А мужик этот, сорок двух ребятишек и семерых взрослых на тот свет отравив, отправился дальше по земле русской…
Я могу рассказать это. Но не стану.
Колюнечка играет с пультом. Мальчик совсем отвлекся от историй про ЮАР и колонизацию Исландии. Яростно накручивает джойстики. Язык высунут изо рта, тянется ниточка слюны, глазки горят. В просторную комнату с мелодичным жужжанием влетает игрушечный вертолетик. Мощная машинка, недешевая.
Рассказываю про Марианскую впадину.
Рассказываю про отмену рабства в США.
Вертолет кружит под потолком и медленно опускается ко мне.
Почти на голову, обдувая мягкими прохладными волнами. Протягиваю руку и беру радиоуправляемую модель, будто снимаю с магазинной полки. Глаза Колюнечки сразу тускнеют, он обиженно кривит губы. Покачав головой, я демонстративно и очень медленно открываю отсек для батареек. Чувствую запах свежего пластика, тут же улетучивающийся, жадно поглощаемый пространством Особняка…
– Не ломай, – вдруг говорит мне маленький «Мишлен», улыбаясь беззаботно и тепло. – Ты хороший, – добавляет он своим хрупким юным голоском, заставив вздрогнуть. – Ты будешь моим другом. И тогда я не дам тебя в обиду.
Мальчик улыбается.
Его губы красного цвета, и я сразу вспоминаю густую лошадиную кровь.
Еще раз смотрю в пустой отсек для батареек и медленно кладу игрушку на стол. Как очередное жертвоприношение голубому шарику, на котором нарисованы континенты.
Загляни в себя
С лежачей философией Пети я знакомлюсь еще через девять дней.
Проведенных, нужно признать, довольно недурно. Преподавать, даже прикованным за ногу невидимой цепью, не самое последнее занятие. Это лучше, чем рыхлить землю, жечь мусор или таскать доски.
Санжар и Чумаков строят новый сарай. Или огромную собачью будку. Или гараж для катера.
Не знаю, что они там строят, но уже неделю с южного двора доносятся стук молотков и визг ручной пилы. Мужчины возвращаются в подвал потными, усталыми и с сорванными на ладонях мозолями. На меня поглядывают неодобрительно.
Мне плевать.
Я рассказываю про лесные пожары в Сибири. Рассказываю про загрязнение озонового слоя. Про нефтяные пятна, убивающие китов, тоже рассказываю. С каждым днем Колюнечка слушает все внимательнее.
– Вы ему понравились, – сообщает как-то Жанна, надкусывая банан.
– Наконец-то у мальчика появился хороший учитель, – говорит как-то Алиса, улыбаясь, как самая счастливая мать на свете.
– Продолжай в том же духе, – как-то советует Константин, и я вижу клейкие полоски слюны, скрепляющие его губы подобием решетки средневекового замка.
Я продолжаю. Рассказываю про катастрофу в Чернобыле. Рассказываю про открытие Америки. Рассказываю про русские полярные экспедиции и производство каучука.
Колюнечка слушает, иногда награждая меня репликами невпопад вроде:
– А ты станешь моим другом?
Или:
– А правда, что кровь грешника слаще, чем у праведного человека?
А может быть:
– Когда Себастиан захочет причинить тебе боль, я ему не позволю. Сломаю каменный круг.
Мне плевать, и я рассказываю про фотосинтез. И про дельфинов я ему тоже рассказываю. Про Стоунхендж и красноярские Столбы. Про каннибалов, пиратов и золотодобытчиков.
Каждый раз, вне зависимости от заинтересованности щенка, тот срывается с места, стоит прозвенеть «звонку». Время мы засекаем по старому кухонному таймеру, купленному в «Икее». Зеленое металлическое яблоко мерно дребезжит, отмерив положенные минуты. Колюнечка тут же исчезает в анфиладах коридоров. Его башмачки грохочут по начищенному паркету.
В один из таких дней я и встречаю Петю.
По полу мягко шуршат плотные шины. Приближается саркофаг для поверженного, но еще функционирующего вождя. Спасательная капсула для выжившего в крушении. Коляска все больше напоминает мне облегченный квадроцикл, но я привык воспринимать Петра инвалидом, и мозг услужливо подсказывает ассоциации.
Складываю учебники в шкаф. Заслышав шелест, оборачиваюсь и замираю. В прошлый раз, когда я не заметил присутствия за спиной хозяина, Себастиан не больно, но обидно ударил меня по щеке.
Закрываю дверцу, вежливо глядя на толстяка.
Его пышные волосы колышутся, будто под водой. Он вальяжен и миролюбив. Говорит:
– Ты присел бы, Денисонька… – Каталка въезжает в комнату, огибая парту моего единственного ученика. – В ногах-то правды нет, уж поверь.
Безумие делает первый шаг к моему сознанию, протягивая жадные руки. Не замечаю.
– Постою.
– Большая ошибка, – ласково говорит он. Кажется, имей хоть малейшую возможность, Петя бы меня ударил. Избил с безжалостной улыбкой. Но он – слабак, и я позволяю себе лишь одно короткое слово отказа.
Он понимающе кривится, будто старый приятель.
– Ничего ты в жизни не смыслишь, дурачок.
Говорит медленно. Но хотя бы внятно, без ненавистной манеры жевать слова, присущей его брату. Пухлая рука описывает полукруг. Говорит:
– Понимаешь, друг мой, природой в нас заложено стремление к горизонтали.
Я фантазирую, как мог бы опрокинуть его уютное ложе на колесах. Как сплясал бы на шее, как бил бы в лицо до тех пор, пока не заболит плечо. Как вырвал бы его пушистую шевелюру, облизывая красные пальцы, как это делала Алиса той далекой ночью.
Петя говорит:
– Горизонтальное проявление себя является сутью мирозданья. Вселенской модой. Если у тебя нет возможности прилечь, то хотя бы сядь.
Сажусь. Не то чтобы против собственной воли, но опускаюсь на стул, еще хранящий тепло учительского зада. Петр подкатывает поближе, и я чувствую запахи клубники и свежих сливок, исходящие от его тела.
– Природе противна сама мысль о вертикальных конструкциях, – говорит он. Руки безумия ласкают мою шею, и я не могу понять, отчего так готов блевануть прямо ему на колени. – Позвоночник человека страдает, таская такую тяжесть, – говорит он, – потому что мать-природа отвергает даже самую незначительную мысль обо всем, что тянется к небу.
Я смотрю на черные покрышки его каталки. Мысленно зову капитана, сообщая, что обнаружил новый неопознанный объект. Черный: приятная на ощупь плоть рояля. Разбитое, выгоревшее дотла сердце.
Слушаю, машинально кивая.
– Дерево в итоге ложится на землю и гниет, – продолжает он, и я не могу понять, какого цвета у него глаза. – Горы опадают, сдуваются и превращаются в равнины, которые потом заливает вода. Прямоходящие умирают, растекаясь лужицами гноя, – монотонно бормочет толстяк, не отводя взгляда.
Если бы я мог, то подумал, что Петя пытается меня соблазнить. Неспешно, издали, завораживая одной лишь интонацией.
– Дома ветшают и рушатся, – доверительно сообщает он. – Все живое и неживое стремится к обращению в прах – финальную стадию любого существования. Наш удел – стать слоем пыли, ровным слоем пыли, покрывающей горизонтальную поверхность. Потому возлежание – культ, которому я поклоняюсь. И призываю тебя присоединиться.
Киваю и киваю, как фарфоровый китайский болванчик.
Перебираю учебники, стараясь не смотреть на часы. Сумасшествие – верная подруга всех живущих в этом доме – кружит по комнате, напевая беззаботную песенку. Петя был одним из первых, кто захотел отведать ломоть убитого пони.
– Когда я смогу отсюда уйти? – спрашиваю вежливо и мягко, чтобы не вызвали Себастиана.
Какое-то время он смотрит на меня. Будто оценивает, какую часть тела попросить приготовить на ужин. Клыкастые стены холла смыкаются вокруг нас, тягостно и неотвратимо.
Говорит:
– А оно тебе точно нужно, Денисонька?
И еще:
– Чего тебе не хватает? Мы ведь можем дать все – деньги, еду, одежду. Заботу и сопричастность к семье. Те, кто ругает золотые клетки, глупы и недальновидны – в них столько прелести…
И еще:
– Разве не сюда ты стремился всю свою жизнь? – Двигает пальцем по трекболу, отчего каталка сдает на метр назад. – Загляни в свою душу. Загляни в себя.
Затем уезжает, оставляя на надраенном паркете широкие полосы от шин.
Встаю, укладывая книги и распечатки в шкаф. Выключаю компьютер, сваливая в ящик стола шоколадки, отобранные у Колюнечки на последнем уроке. Заглядываю в себя, опасливо и тревожно.
Страха нет. Любой из живущих в усадьбе может отнять мою жизнь с той же легкостью, с какой Гитлер убил маленькую лошадку. Но страха нет. Есть лишь чуть заметная пульсация, которая бьется в такт с дыханием Особняка. Он манит. Он привязывает к себе навеки.
Но я все равно попробую сбежать.
Вернуться и исправить
Конец весны настоятельно намекает, что я должен готовиться к смерти.
Об этом шепчут яблони, чьи ветки отягощены бременем набухших почек. Об этом напевает ветер, врывающийся к нам за островерхую ограду из свободного мира, где асфальтовые дороги раскинулись на все стороны света. Об этом монотонно бубнит тяжелый майский дождь. Барабанит по жестяным подоконникам, наблюдая за тем, как я волочу по комнатам Особняка тяжелый профессиональный пылесос.
И говорит:
– Ты здесь умрешь.
Даже если и так.
Я никогда не боялся отправиться на тот свет. Вернее, не боюсь уже давно.
При моем-то образе жизни? Ха!
Мы всю жизнь ходим по краю. С самого детства, с первого гвоздя, впившегося в пятку, с первого пореза бутылочным стеклом на берегу речки. С дебютной самостоятельной вылазки во двор многоэтажки от смерти нас отделяет лишь случайность, именуемая удачей или благоприятным стечением обстоятельств. Отделяет тех, кто выжил, остальные не в счет.
Все детство мы забавляемся с Костлявой.
Бросаем в костер патроны от мелкокалиберной винтовки, наворованные в тире ДОСААФ. Разговариваем с незнакомцами. Доверяем взрослым в милицейской форме. Открываем двери, не спросив «кто там?». Лазаем на руках по краю девятиэтажки, бахвалясь перед девчонками. С тройным сальто сигаем в глубину карьера, где мутная холодная вода прячет острые бетонные сваи. Швыряем с обрыва старые кинескопы прямо под колеса проезжающих машин. Воруем малину с окрестных дач, даже не подозревая, что добрый дедушка-сосед спрятал в траве несколько медвежьих капканов. Пробуем незнакомые таблетки. Катаемся на сцепках поездов и трамваев. Смешиваем химикаты. Пьем технический спирт. Шаримся по брошенным стройкам.
Что меняется, когда человек взрослеет? Ничего.
Разве что риск становится более взвешенным. И то лишь у тех, кто намеренно собрался повзрослеть, отяжелеть, прижаться к земле. Остальные продолжают буйный танец, каждую секунду способный вытряхнуть душу из омертвевшего тела. Бухими купаются или садятся за руль. Пробуют наркотики. Прыгают с крыш, привязанные жалкой резинкой. Дерутся с дагестанцами в ночных клубах. Перебегают дорогу в неположенных местах. Грубят незнакомцам. Летают на несертифицированных дельтапланах. Катаются на крышах электричек.
Вся наша жизнь – поиск адреналина.
Который не что иное, как химический эквивалент желания поскорее сдохнуть.
Спасибо, мистер Фрейд, теперь я могу идти?..
Я не боюсь умереть в этом доме. Так почему в свои тридцать с хвостиком должен волноваться о смерти больше, чем тогда – пацаном, взрывающим самопальные бомбы из селитры и натертого напильником магния? В конце концов, от страшного финала не сберегают и самые внимательные ангелы-хранители…
В подвал входит Эдик.
Откладываю книгу, вбрасываю ноги в новенькие тапочки и решительно иду наперерез. Он останавливается, глядя на меня, будто на дохлого енота в мусорном баке.
Мерзкий оценивающий взгляд, очки поблескивают.
– Вчера вертолет мальчика летал без батареек, – тихо говорю я ему, подойдя так близко, насколько позволяет брезгливость. – Это нормально?
Протягивает мне дорогую сигарету. Жест великодушный и высокомерный в равной степени.
– Понятие нормы растяжимо, – отвечает он, и кожа на скулах натягивается, выдавая замешательство.
Манит за собой.
В молчании выходим из общей комнаты в коридор. Приоткрываем внешнюю подвальную дверь, впуская в бетонную кишку прохладный весенний воздух. Нас провожают сразу несколько взглядов, заинтересованных, настороженных. Чума, читающий коммунистическую газету, приспускает очки на кончик острого носа и смотрит так, будто мы со старшим слугой отправились жарить друг друга в подсобке.
– Кто-то считает нормой воображаемого друга, – говорит Эдик, потирая гладкий подбородок. Удивлен, что он вообще решился продолжать разговор. Но терпеливо жду объяснений. – Например, говорящего кота, прибывшего из волшебной страны в полосатом колпаке.
Вспоминаю нестареющую историю доктора Сьюза.
Вспоминаю, как взрослые не верили в россказни Малыша про летающего обжору.
Такое бывает только в сказках.
Такое бывает только в сказках?
Выдыхаю терпкий и легкий сигаретный дым.
На его полупрозрачный столб натыкается ошалелая весенняя бабочка. Дергается, взмывает вверх. Размышляю о том, как только что не впустил ее в дом. Уберег от смерти, монотонной долбежки в окно, сам факт существования которого она не воспринимает. Спас от отчаянья – видеть мир за границей, но не иметь возможности выйти в него.
Я, намеренно губящий себя никотином, этим самым сохранил чью-то крохотную короткую жизнь. Вспоминаю, что еще не так давно сам был такой же бабочкой. И начинаю жалеть, что не позволил крылатой красавице влететь внутрь…
Эдик морщится, словно ему наступили на яйцо.
Ни он, ни я восторга от беседы не испытываем. Но продолжаем курить на пороге, как два старых приятеля. Обычно старший слуга немногословен и держится так, будто остальные обитатели подвала – люди низкого сорта. Но если уж открывает рот, слушать обязаны все. И ведь, черт побери, именно я задал вопрос…
– Я знаю историю про двух подростков, которым повезло знать такого воображаемого друга, – говорит он в своей привычной неспешной манере. – Судя по найденной после шерсти, вроде как кота, как в той американской сказке. Когда кот появился в квартире, дети даже смогли немного с ним поиграть. Построили домик из стульев, одеял и подушек, посмотрели диафильмы, пощелкали пистоны…
Вспоминаю тяжелые шаги по коридору.
Вспоминаю страх и мочевой пузырь четвероклассника, ужавшийся до размеров спичечной головки; схлопнувшийся сам в себя, будто черная дыра или как-там-это-называется у астрофизиков. Сведенный судорогой жуткой боли, не дающей дышать.
Я не хочу возвращаться в свое детство. В мир, где все кажется простым и прекрасным. Не хочу. Даже несмотря на то, что крохотный Денис не мог даже предположить, что в городе существуют места вроде Особняка…
– Но совсем скоро, еще до прихода родителей, – продолжает Эдик, глядя в майское небо, – обоим предстояло убедиться, что из страны сказок к малышам приходят не только добрые шалуны, наводящие беспорядок и исчезающие до возвращения взрослых с работы.
Он замолкает, гася сигарету о шершавую серость бетонной стенки. Заворачивает окурок в белоснежную бумажную салфетку и прячет в карман штанов. Хочет уйти, но я останавливаю его взглядом. Мы слышим, как внутри Чумаков шутливо спорит с Виталиной Степановной.
Спрашиваю:
Читать бесплатно другие книги:
