Неадекват (сборник) Варго Александр

Ты будешь моим другом

Пытаюсь понять, в чем я провинился.

Где нагрешил так сильно, что дорога моей жизни изогнулась, забросив в частный сектор к порогу необычного дома с необычной семьей. Разравниваю бледно-серый гравий подъездной дорожки, стараясь не оглядываться на окна. На меня внимательно смотрит Жанна.

Размышляю.

Уже не ставлю вопроса, стоит ли побег риска. Вспоминаю мертвого пони, счастливые окровавленные лица. Присматриваюсь к булыжникам багряного забора и пытаюсь проанализировать график Себастиана. Но пока возможностей нет, я извожу себя пустыми размышлениями. Мы все так делаем, когда не в силах контролировать ситуацию…

В небе – огромная стая голубей. Шумная, шуршащая. Заходит по дуге, будто собирается атаковать. Опираюсь на специальные длиннопалые грабли, с тоской уставившись вверх. Когда стая достигает воздушного пространства над Особняком, ее словно сдувает ветром.

Я уже видел подобное – охотящийся коршун, величественный и грозный, несколько дней назад наткнулся на стеклянную стену, окружающую дом. Птица вздрогнула, будто в нее попала пуля. Обронила пару перьев, а затем кинулась наутек со скоростью, которой я даже не предполагал…

Голубей уносит прочь – нечто невидимое, но надежно охраняющее усадьбу от всего внешнего мира. В чем я провинился, попав сюда?

Иногда ночами я слышу скрежетание каменных жерновов. Сквозь неспокойный сон. Откуда-то снизу, из подвального подвала, если таковая острота будет дозволена. Это моя память перетирает воспоминания в муку, пытаясь просеять бесцельно прожитые дни и найти окаменевшее зерно. Пытаясь найти причину, по которой я здесь.

Открываю глаза и вижу Эдика, тихонько возвращающегося в общую комнату. Примерно раз в неделю, среди ночи, под скрежетание каменных плит. Его колени, обыкновенно безупречно чистые, выпачканы белым. Ладони тоже. Он и есть мельник, заставляющий мысли скакать по кругу, доводя меня до изнеможения. Прячется за занавеской и чистит брюки икеевской липучкой…

Главный ужас ситуации заключается в том, что мне нужно бежать.

Но я не хочу.

Какая-то моя часть, пусть даже обкормленная транквилизаторами, совершенно не боится происходящего. Более того – происходящее ее устраивает…

На вчерашнем уроке Колюнечка в первый раз пытается меня укусить. Дожидается, пока отвернусь, чтобы написать на доске. Подползает под партой и с заливистым детским смехом пробует тяпнуть в левую лодыжку. Обслюнявливает штанину.

Вместо того чтобы ударить, пнуть или отшатнуться, я нагибаюсь. С усилием поднимаю щенка подмышки, усаживаю на прежнее место. Даже пальцем не грожу.

– Ты будешь моим другом, – говорит мне тогда мелкая тварь, клацнув белыми зубками. – Ведь правда?

Возвращаюсь к доске, скриплю маркером по ее гладкой серой поверхности. Понимаю, насколько соскучился по старым добрым звукам скребущего мела, и спокойно продолжаю урок. Из соседней комнаты раздается негромкий и чарующий смех Алисы…

Все же поворачиваю голову и вижу в окне Жанну.

Стоит за шторой, но так, чтобы было заметно. Улыбается, рассматривая, как я ровняю дорожку. Ее левую руку скрывает тень, но мне откуда-то известно, что Жанна ласкает себя. Продолжаю работать, позволяя мыслям перестукиваться, будто светлым гладким камешкам под моими граблями…

Если бы человеку дали возможность выбрать одно-единственное слово, характеризующее его жизнь… отношения, друзей, любовь, родных, работу, увлечения, цели, приоритеты, привычки… одно слово, обрисовывавшее жизнь… у меня это было бы слово «прощай». Как же часто я слышал его на своем коротком веку? Как часто заставлял себя верить, что еще не все потеряно. Что в будущем все будет совсем иначе, и я обрету… А потом снова – прощай, как удар в пах.

Одно-единственное слово, характеризующее мою жизнь.

Именно поэтому я попадаюсь в ловушку Особняка – я слишком к ней готов. Стремился и стремлюсь до сих пор. Отдаюсь без сомнений.

Может оказаться, что я не бегу, потому что наконец-то обрел настоящий дом? Отца, которого у меня никогда не было? Мать? Настоящую мать, а не ту тихую алкоголичку, спивавшуюся в одиночестве в перерывах между рабочими сменами, пока маленький Дениска был предоставлен сам себе.

Образы родителей меркнут, подменяясь ликами Константина и Алисы. Фрейд упивается, Юнг ликует. Я нашел их. С равной возможностью могу получить поощрение и наказание за провинность, сексуальное подкрепление и самореализацию в работе. Я нашел дом, против моей собственной воли включивший меня в свою семью.

Можно ли нагрешить так, что Бог пошлет тебя обрести духовную родню?

Чем провинился я, чтобы оттирать детскую слюну от джинсовой брючины?

Вспоминаю недавний рассказ Пашка. Про нелегальный кемеровский клуб, где тусовались местные бандосы. Ни лицензии на торговлю бухлом, ни рекламы, ни соблюдения санитарных норм. Место для своих, где суровые кемеровские мужики глушат водку в полумраке подвала, а на скользком танцполе извиваются их смазливые девчонки.

Пашок не рассказывает, что именно не поделили бандиты. Они всегда что-то делят и не делят. Но заканчивается все тем, что одна группировка находит человека. Аптекаря, как это называется в узких кругах. Достаточно умелого и безбашенного в равных пропорциях. И тогда он изготавливает химическую смесь. Что-то вроде домашнего напалма, какую и огнетушителем не взять…

Подвал выгорает за считаные минуты.

– Меньше получаса, – мямлит Пашок, краснея от смущения.

Восемнадцать трупов, еще четыре десятка обожженных разной степени тяжести. Излишне уточнять, что во время возгорания двери клуба оказываются заблокированы. Не «Хромая лошадь», конечно, да и резонанса было меньше… Но трагедию город переживает долго.

Смесь распыляют через систему пожаротушения. По трубам, призванным спасать жизни, а не отнимать. Попав на сигареты, она сразу воспламеняется. И тогда сексуальные тела на танцполе начинают извиваться совсем в другом ритме…

Пашок недоговаривает. Но все отлично понимают, что смесь изготовил именно он. Обеспечив себе билет в Особняк, кем бы там наверху эти купоны ни выдавались. Не знаю, обнюхался ли выродок клея или вмазался, но теперь смотрю на него брезгливо, как на жирного таракана. Уже раздавленного, но еще живого.

Начинаю понимать. И по-прежнему нащупываю ответ на вопрос – что тут делаю я? Среди таких, как Чума или малолетний нарколыга-поджигатель…

– Почему они убили лошадь? – спрашиваю его, когда история окончена и остальные разбрелись по койкам.

– Какую, нах, лошадь, братюня? – отвечает он. Его язык снова ощупывает десны, скользит под кожей подвижным бугорком. По глазам парнишки я вижу, что тот действительно забывает. Будто не было кровавого пруда, в котором плескался мальчишка в форме морячка. – Ты про фильм вчерашний?

Нет, я не про фильм Стивена Спилберга. Даже в самом жутком и вымораживающем кино не бывает того, что мы с Павлом видели месяц назад, скрывшись за кирпичной стенкой, прикрывающей спуск в подвал. Он врет мне. Врет сам себе. Потому что так проще и легче. Я не настаиваю. Но сам забыть не в силах.

У моих граблей темно-желтая, отполированная ладонями ручка. Как золотистая жареная картошечка, поданная с салом и лучком. Или кожа больного гепатитом, заживо съедаемого изнутри, худого, изъязвленного и донельзя изможденного…

Этот дом перемалывает без остатка. Как один большой желудок, переваривающий людей. Огромный цветок-мухоед, из которого не выбраться.

Смотрю в северо-восточный угол двора. Там из стены торчит, почти выпав, массивный кирпич, превратившийся в ступеньку. Если на него удастся взобраться, один рывок позволит ухватиться за край и короткие пики наверху. Я попробую сделать это, когда смолкнет гул каменных жерновов.

– Иди за мной, – говорит Жанна за моей спиной.

Вздрагиваю, роняя грабли на щебень дорожки. Оборачиваюсь, готовый поразиться, до чего бесшумно она подкралась.

Женщина стоит на балконе третьего этажа, улыбаясь и поманивая пальчиком.

Этот дом читает мысли…

Иду к подъезду, оставив инструмент там, где тот упал. Снимаю перчатки, машинально засовывая в карманы рабочей куртки.

Иду на ее зов.

Конечно, иду. Чего бы не пойти? И не потому, что она сплела в моем сознании призрачный узор, вызвавший массу ассоциаций. Узел, надавивший на болевые точки треснувшей психики. Просто я действительно хочу.

Последний раз был с женщиной давно. Ровно год назад. И совсем не с такой привлекательной, как Жанна…

Дорога на Алтай, начало лета. Придорожное кафе «У Остапа», в котором я подвизался подработать. Один из четырех поденщиков, таких же щепок в океане жизни, как я сам.

Ее звали Юлька. Симпатичная, но поношенная. Закурила вонючий «Пэл Мэл» еще до того, как я выдавил последние капли на ее дряблую жопу, сотрясаясь всем телом. Вспоминая это, понимаю, что сейчас принял правильное решение. А потому иду на призыв Жанны. Откуда-то зная, что она – это мама Алисы и бабушка Колюнечки. Вечно молодая и раскаленная, как доменная печь.

Плевать, я разучился удивляться. Я желтый пенный лимонад, в жаркий день спасающий от жажды. Я поблескивающие глаза хищника, подступающего во мгле…

Настоящее примирение с самим собой происходит, когда понимаешь – в кино о собственной жизни ты играешь далеко не главную роль. Ты на втором плане, твое имя в титрах покажут шестым или десятым, и бесполезно что-то менять.

Нельзя переспать с режиссером, дать взятку, блеснуть талантом и угодить на лучшую роль – ты всегда останешься наблюдателем второго плана. Несуразным, некрасивым, милым и очень преданным спутником главного героя. Мужем героини. Твои внуки спасут человечество вместе с соседскими внуками, а ты будешь наблюдать с покосившейся веранды. Твой напарник вытащит ребенка из горящего дома, пока ты будешь удерживать колотящуюся в истерике мать. Твой отец улетит взрывать астероид, а тебе останется лишь эффектно замереть на фоне серого экрана. Спасибо, что хоть не статистом сделали…

Этот дом перемалывает меня заживо.

Значит, пора обрастать панцирем.

Существа высшего порядка

Мы прислуживаем на званом вечере.

Точнее, вечер мог бы называться таковым, если бы кроме семейства за столом находились гости. Но их нет.

Прислуживаем вшестером. Недостает только Виталины Степановны, ей многочасовое стояние за хозяйским стулом не всегда по силам. Огромная столешница заставлена едой, которой хватило бы на двадцать человек. Марина постаралась, с утра строгать начала. Но к ужину приступают лишь пятеро, Гитлер еще минут тридцать назад застыл над пустой тарелкой, уставившись на колени под белоснежной салфеткой.

И еще я не уверен, что эти пятеро – люди. Дальнейшее лишь усугубляет опасения…

По такому случаю холопов причесали и переодели в черные костюмы-двойки. Не смокинги, конечно, но весьма помпезно, однообразно и строго. В одинаковых пиджаках и галстуках мы выглядим по-идиотски; исключением является разве что Эдик, чья одежда подогнана по фигуре и сидит очень ладно.

Когда мажордом дает знак, мы цепочкой утягиваемся в соседний кабинет. Там Марина торопливо указывает, что из блюд брать на этот раз и куда составлять грязные тарелки. Пустой зал с картинами на стенах забит столиками на колесах – тут печи для кейтеринга и холодильники; шкафчики с посудой, столовыми приборами и полотенцами. Мы устали, в животах урчит, от запахов кружится голова. Но все предвкушают собственный пир из объедков, потому на лицах даже мелькают улыбки.

– Пусть солнце уйдет на убыль, – многозначительно говорит Петр, салютуя бокалом, – и навсегда сгинет за горизонтом.

Ему отвечают все, и даже Колюнечка – поднимает морс. Хозяин дома делает крохотный глоток, закусывая фисташкой. Берет ее золочеными щипчиками из специальной пиалы, отправляя в рот прямо в скорлупе. Мы слышим, как та хрустит, раздробленная челюстью Константина.

Я стараюсь отвлечься.

От надменного жеманства Петра, от любопытных взглядов мальчика. От игривого прищура Жанны, взявшей за правило раз в два дня вытягивать из меня все жилы – на кровати, на диване, на кресле и просто у окна. От сосредоточенной обнуленности Себастиана, похожего на отключенного робота. От Чумы, на которого теперь не могу смотреть без содрогания. От улыбки Пашка, заискивающей и едва читаемой.

Мой внутренний мир – страна упущенных возможностей.

В ней нет гор и ущелий – только пустыня. Скорость ветра сожалений иногда достигает показателей урагана. Воспоминания не стоят и выеденного яйца, они способны принести лишь боль и уныние. Даже самые радостные. Дом это знает, а потому заставляет круг за кругом по спирали восстанавливать в памяти собственную жизнь, давая оценки и развешивая ярлыки.

В таком состоянии люди любят перебирать старые фотографии.

Вынимают из книжных шкафов альбомы, разлепляют слипшиеся от времени страницы, заглядывают во вчерашний день, поражаясь, кто потолстел, а кому лысина «очень даже идет». Иногда для этих целей служит социальная сеть, залежи никому не интересных картинок с поездки в Египет или Хорватию.

У меня нет альбомов. Единственная фотография вклеена в паспорт. И аккаунта тоже нет.

Никогда не имел собственного компьютера. Не считая «Спектрума», собранного на коленке инженером – другом отца – из сворованных с завода деталей. Помню, друг продал его бате за большие по тем временам бабки…

Что такое Интернет? Название зубной пасты? Поза из «Камасутры»? Болезнь?

Ставлю перед Жанной стальную мисочку с жюльеном. Подливаю вина, к которому она почти не притронулась. Пытается ущипнуть меня за зад, терплю и с приклеенной улыбкой несу пустую бутылку в соседний зал. Петр потягивает медовый отвар, стекающий из уголка рта. Лениво роняет в воздух, продолжая прерванный разговор:

– Обычному человеку никогда не понять существ высшего порядка. – Говорит медленно, в свойственной ему манере пережравшего сметаны кота. На лоб падает русая челка, и я как никогда хочу ударить по ней ножом. – Существ, еще сохранивших человеческие черты, но уже возвысившихся.

Остальные внимательно смотрят на него – туша в инвалидной коляске, медузообразный окорок, облаченный в просторный костюм цвета «мокрый асфальт». Алиса отпивает вина и поправляет бретельку алого вечернего платья. Коленька болтает ногами, перемешивая жюльен вилкой и наматывая на зубья резиновые хвостики топленого сыра.

– Генералы, приходящие к власти в странах третьего мира, – продолжает Петя, вещая сразу и для господ, и для слуг.

В первую очередь, конечно же, для холопов. Холопы молчат, истуканами застыв за высокими спинками темно-коричневых стульев. Горят свечи, залу наполняет влажная пульсирующая нега.

– Премьер-министры, монархи и олигархия. Персоны, обладающие безраздельной властью, имеющие горы денег, позволяющие себе все, чего может пожелать смертный…

Я листаю странички мысленного твиттера. Рассматриваю альбомы «ВКонтакте». Перебираю архивные завалы «Одноклассников». Моя Сеть остается невообразимо личной и защищенной от просмотров извне…

Просматриваю новости и ленты друзей. Их немного, они выцветают. В голове проносятся фотографии, видео, музыка, события и статусы. Особенно ярки именно последние. Например: Юсуп Назарбеков «помолвился» с портвейном.

– И в один ожидаемый момент, – продолжает Петр, пухлыми пальцами поглаживая джойстик на левом подлокотнике коляски, – такие, как мы, пересекают орбиту. Выходят в атмосферу, совершают рывок.

Инна «отмечена» на фотографии ДТП, где смятая в хлам «девятка» на полной скорости нашла японца…

Жирный продолжает разглагольствовать, на него с ленивым интересом смотрит лишь Жанна. Алиса доедает кусочек фаршированного баклажана. Константин подцепляет щипцами еще одну фисташку, пережевывая вместе со скорлупой. Чумаков, замерший за коляской сибарита, уставился в одну точку, будто на самом деле решил вникнуть в суть катящихся над столом слов.

– Потому что человек не может стоять на месте, – словно переубеждая кого-то, изрекает Петр. – Он обязан развиваться, становиться высшим существом. И когда базовые инстинкты удовлетворены… когда есть все, мы познаем новые грани таких понятий, как честь, мораль, этика, вера и так далее.

Киря Мокрый сменил статус на «зажмурился».

Невидимые пальцы кликают по невидимым кнопкам, перебирая новостные ленты и записи на выдуманных «стенах». Петя смотрит на меня, улыбается и кивает.

– Всесилие развращает? – внезапно спрашивает Алиса.

– Всесилие переносит категории на иной уровень, – отвечает Жанна.

Петр снова кивает, мерзкая прядь закрывает его левый глаз. Говорит:

– Именно. Новый уровень, новая система. И после преодоления рубежа мы становимся ее гармоничными элементами.

Вадик «в активном поиске» дозы.

Андрей считает, что «главное в людях» – умение крышевать рынки.

Толстяк откидывается на ортопедическую спинку кресла, невероятно слоистый и самодовольный. Облизывает губу, подтирая языком медовую дорожку.

– Если, скажем, более сильный игрок твоего уровня предложит – подпиши бумагу, отныне подданные станут жить хуже, но ты обогатишься еще на порядок. – Он говорит и говорит, по очереди посматривая на каждого из слуг. – По правилам нашей игры ты подписываешь, даже если тебе не нужны эти деньги. Потому что если вдруг опустишься на прежний уровень… дашь слабину и откажешь, пожалев подвластных… если вдруг в тебе взыграют благородство и сострадание на том примитивном уровне, как их понимает девяносто пять процентов населения планеты… тебя устранят и на твое место придет другой – более сильный, крепкий и безжалостный.

У Олега «все непросто» с наркотиками.

– Мы не ищем оправданий, – негромко и невнятно произносит Константин, и я вижу ниточки слюны, скрепляющие его губы. На одной из них висит крохотный обломок фисташковой скорлупки.

Петр игнорирует реплику. Подносит ко рту бокал с отваром и делает глоток.

– Обвинять нас в том, что мы бесчеловечны и жестокосердны, – говорит он, – бессмысленно и глупо. Это все равно, что обвинять в жестокости снегопад или торнадо. Нужно найти крайнего, чтобы обвинить в ярости Божество? Тогда вините систему, превратившую нас в чудовищ. Вините заговоры и кукловодов, но нас – молодых Богов, населяющих планету, вы винить не вправе.

Перебираю статусы и фото. Стукачка Алена сменила отношение к милиции с «резко негативное» на «компромиссное». Меня тошнит и уже совсем не хочется есть. Болит живот. Жанна смотрит так, словно прямо сейчас готова сорвать мои штаны.

– Все свободны, – вдруг говорит хозяин дома, отодвигая мисочку с недоеденным жюльеном. – Денис, останься.

Колени превращаются в желе.

Чума, пряча улыбку, первым направляется к дверям. Остальные, похожие на коллектив оркестра, послушно топают следом. Моя шея холодеет, рубаха так стискивает грудную клетку, что еще чуть-чуть, и я потеряю сознание. Хочется сорвать ее, разбросав пуговицы по блестящему паркету, сегодня утром надраенному Тюрякуловым.

Воздух сгущается. Кажется, я дышу водой, до того тяжко пробивается в легкие каждый последующий вдох. Колюнечка улыбается. Его нижняя челюсть отвисает и отвисает, почти касаясь тарелки, улыбка пытается достать до ушей. Нереальность происходящего настолько выбивает почву из-под моих ног, что у меня даже нет сил протестовать.

– Денис, встаньте на колени, – говорит Константин, золотыми щипчиками указывая на пустое место позади Петра.

Я не шевелюсь.

Хочу позвать на помощь, но не могу. Не знаю, что они удумали – эти сидящие за столом «молодые боги». Но кислое предчувствие окутывает меня все сильнее и сильнее. Протухший насквозь дом наблюдает, портреты на стенах ехидно улыбаются. Свечи меркнут, словно теперь они производят антисвет, тьму в самом чистом ее виде.

Нужно дышать, но я не умею.

Нужно бежать, но в этот момент Себастиан оживает, вонзив в меня один-единственный взгляд.

Покорно, будто овца, огибаю застолье, остановившись в указанной части комнаты. Гитлер, не моргая, наблюдает, и я тяжко опускаюсь на колени. Один молчаливый приказ, и он окажется рядом со мной в мгновение ока. Вынудит силой, через боль. Ее я не желаю.

Неужели никто из слуг не поможет мне избежать унижения?

Колюнечка стекает со стула. Как пропитанная водой тряпка, что совсем не вяжется с его мишленовской комплекцией. Петя чуть трогает джойстик, разворачивая самокатное кресло так, чтобы лучше видеть происходящее. Алиса оборачивается, изящно и легко забрасывая ногу на ногу, и внимательно смотрит на наручные часы от Patek Philippe.

Мальчик появляется из-под стола.

На четвереньках, будто звереныш. Скатерть – та самая тяжелая парчовая скатерть, белая в желтых цветах, что я стелил еще пару часов назад, – ласково треплет его по макушке. Обвивает волшебным плащом и, наконец, выпускает. В движениях Колюнечки неестественная, нечеловеческая гибкость, от которой пышет безумием и чужеродностью. Успеваю подумать, что людские суставы не умеют так изгибаться, и в этот момент мелкий ублюдок оказывается совсем рядом…

Его нижняя челюсть все еще отвисает, демонстрируя бледно-розовый язык и мелкие крохотные зубки, часть которых недавно досталась Зубной Фее. Глаза сверкают, будто надраенные фосфором монетки.

– Можно, – тихо говорит Алиса, пристукнув по циферблату безупречным ногтем. – Денис, пожалуйста, постарайтесь не двигаться…

Розовый язык ребенка приближается. Краснеет, багровеет. Я чувствую жаркий запах жюльена. Колюнечка приподнимается на цыпочках и слюняво кусает меня за левую щеку.

– Ниже, малыш, – вежливо и с искренней заботой поправляет его Жанна. – Не обглодай лицо…

Не могу пошевелиться. Мир становится красным. Как капоте матадора, под гром оваций скользящий по рогам здоровенного израненного быка. Как бесконечное ожидание, тревожное и пульсирующее. Петр заливисто и гулко смеется.

Я жалок и слаб.

Иначе бы уже давно попробовал выдавить мелкому засранцу глаза.

Использование

На шее вспухает лиловый синяк.

Неровный и объемный, с ядовито-желтыми прожилками, словно кольцевая язва или клеймо бубонной чумы. Горячий, дышащий собственной жизнью прерывистый круг, составленный из рельефных пунктирных линий. Кожа не прокушена, но боль такова, что иногда я невольно ощупываю шею, просто чтобы убедиться, что нарыв не лопнул.

НТПЧЯНСБЖД. Волшебная аббревиатура, позволяющая существовать даже после самых жестоких ударов судьбы. Ничего Такого, После Чего Я Не Смог Бы Жить Дальше.

Обряд, запланированный семейством, не удался.

Или что это вообще было? Ритуал, жертвоприношение, месса. Мне все равно. Во всяком случае, я демонстративно не подаю вида. Хотя тело до сих пор трясется, а сознание отказывается верить в реальность случившегося. Начинаю догадываться, почему время от времени кто-то из подвальных носит водолазки с высокими воротниками. Или рубахи с длинным рукавом, несмотря на летнюю жару. Пожалуй, дело не совсем в подземных сквозняках…

Наверное, первым делом стоит задуматься о вампирах.

Вспомнить все, что читал, смотрел или слышал. Сам же презрительно кривлю нос, когда современник из романа или боевика сталкивается с кровососами, якобы ровным счетом ничего о них не зная.

Я про кровососов слышал немало. Но мысль о том, что семейство – вампиры, приходит отнюдь не в зале ужина, когда Колюнечке так и не удается прокусить мою шею. Позже – когда Эдик и Пашок отнесли мое безвольное тело в подвал и бережно уложили в постель. Когда проснулся, вспомнил и чуть не закричал.

Это не вампиры…

Или не такие, к каким я привык благодаря Райс, Кингу и Стокеру. Несмотря на то что в доме почти нет зеркал, я видел их отражения. Они выходят на улицу днем. Жанна не спит в гробу – я уже не раз бывал в ее постели и могу подтвердить это под присягой. Марина добавляет в еду немало чеснока. Не удивлюсь, если христианские кресты тоже не возымеют силы.

Обстоятельства, с которыми я столкнулся по эту сторону высокого кирпичного забора, настолько необычны и странны, что не укладываются в привычные каноны и рамки.

Я познаю страх.

Не литературный, который в нас пытаются заложить-внедрить писатели. Но реалистично-жизненный, какой подкатывает, когда подруга гнется от передоза… или приятеля надели на нож, а ты упорот настолько, что не можешь даже набрать «03». Страх высшего порядка, иррациональный, не поддающийся измерению и оценке. Бороться с ним помогает сон – почти сутки я не выбираюсь из кровати, и только Марина время от времени приносит мне чашку бульона.

В последнее время она немного отстранилась – некоторые женщины умеют на расстоянии чувствовать, когда желанный мужчина стал принадлежать другой. Но все равно льнет, как влажная рубашка на ветру. Постоянно сбегает с кухни, чтобы напоить горячим или подоткнуть одеяло.

– Тебе нужно отдыхать, – говорит она. – Набирайся сил, – советует она. – Ты сильный, ты через это пройдешь… – И словно невзначай демонстрирует левое запястье, на котором белеют едва заметные застарелые шрамы.

Остальные ко мне не лезут совсем – ни с расспросами, ни с соболезнованиями. Вероятно, как и сортировка мусорной кучи, покусы их тоже не миновали.

Меня отсутствие интереса устраивает, как нельзя больше. Сплю без снов, хоть и тревожно. Стараюсь не расчесывать зудящий синяк. Дважды плачу. Жду…

Окончательно в себя прихожу только на следующее утро.

НТПЧЯНСБЖД.

Кровоподтек на шее заживет, как и багровый рубец ужаса, перечеркнувший душу. А упасть ниже, чем я уже опустился, просто невозможно. Дно этой душевной ямы обито мягкой резиной, разрешая отдохнуть и пожалеть себя. А еще из колодца видны звезды…

Я позволяю Жанне использовать себя. И Колюнечке позволяю, и Константину, и всему Особняку. Уставившись в низкий потолок и бережно ощупывая шею, начинаю анализировать, как могу использовать его в ответ.

Познания по химии ограничены, я всегда был склонен к гуманитарным наукам. Но все равно перебираю в памяти разноцветные бутылки, забившие хозяйственный склад и многочисленные кладовки, – средства для прочистки труб и унитазов, раковин, фаянса и паркета. Записываю на обрывках мыслей чернилами надежды пропорции содержания диметилкетона, гидроксида метила, этилового эфира и терпентинного масла. Средства для чистки ванн и писсуаров – настоящий рай для толкового алхимика.

Надеюсь, Особняк этого не понимает…

А еще надеюсь, что до этого не дойдет, и выпавший из кладки кирпич поможет мне…

– Выпей, – говорит Марина, присаживаясь на край кровати и распугивая опасные мысли. – Я добавила в чай немного коньяку, тебе станет легче.

Первое время из дома меня не выпускают. Да и работой особенно не загружают. Эдик прохладно-обходителен и в меру заботлив. Уроки отменены, я совсем не вижу мальчишку. Это к лучшему – иногда мне кажется, что я настолько преисполнен затаенной ненависти и негодования, что наброшусь на Колюнечку и со всей дури влуплю по маленькому пухлому личику…

Когда Феклистова передает мне шоколадный батончик – подарок щенка, робко оставленный для меня на кухне, – я едва удерживаюсь, чтобы не запустить в нее упаковкой. Благодарю, прячу в карман и продолжаю полировать тяжелые подсвечники.

Дом пахнет затхлостью и запустением, будто фанерная дачная будка, в которой уже лет двадцать не было хозяина. Единственным ярким пятном, как прочерченная по воздуху люминесцентная лента, остается шлейф духов Жанны. Скользит где-то рядом, наблюдая из гулких анфилад и не приближаясь.

Забор и нож

День прекрасен.

Он по-бунински упоителен и по-чеховски размерен.